Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Памперсы

Марья пришла со своей бедой в церковь. Живой огонь свечей отбрасывал всполохи света в глубину таинственных сумерек зала. Нарисованные святые печально взирали на нее со стен, как бы разделяя ее горе. В церкви пахло ладаном и воском.

– Матерь Божья, помоги ты мне! – вздыхала Марья, вытирая крупные слезы, так и выкатывавшиеся из ее больших выпученных глаз на щеки.

Священник вслух молился о мире, церковный хор, состоявший из престарелых женщин, подхватывал, дребезжащими голосами выводил:

«Господи, помилуй!»

Немногочисленные прихожане крестились и кланялись, не глядя друг на друга. Никто на Марью не оглядывался и она, наплакавшись вдоволь, вышла чуть успокоенная под весеннее солнышко.

Стесняясь прохожих, она поскорее стащила с головы платок и пошла мелкой семенящей походкой прочь от храма. Марья еще не привыкла к роли верующей. Не могла она, как некоторые, едва завидев церковь, деловито креститься и кланяться посреди улицы. Она знала, конечно, что так поступали все русские до революции, но много лет советской власти сделали свое дело. И Марья крестилась, но мысленно. А молилась, едва шевеля губами, незаметно для случайных зрителей. И никто, глядя в эти минуты на нее, не смог бы сказать, что она молится.

На стройке даже не знали, что она по выходным посещает церковь. Не знали, как она торопливо шепчет молитвы на сон грядущий и кланяется любимой иконе всех святых, всегда стоящей у нее на комоде. Икона досталась Марье еще от верующей бабушки. На комоде, накрытом кружевной скатертью было много разных чудесных вещиц: фарфоровые статуэтки, изображающие ангелочков; шкатулка, покрытая белыми раковинами, и небольшие камни от прозрачных, словно слезы до лазоревых, словно море. Лежали разные колечки, от алюминиевых до бирюзовых, бусы с черными камнями; простенький браслетик в виде розового сердечка.

На работе, где Марья трудилась крановщицей, мало кто знал о такой ее беде, как пьющий муж. Она была не болтлива, тяжела на руку и вспыльчива. С нею грубые строители и шаловливые малярши считались. Она выполняла свою работу четко, без сбоя и слез, никогда не ругалась, а только напирала огромной грудью на ругателей, и с вызовом глядя темными сердитыми глазами, говорила одно:

«Ну!»

И любой начальник сразу смолкал и старался отойти, спрятаться за спины товарищей и оттуда поглядывал с опасением на Марью, на ее пудовые кулаки и массивный подбородок.

Но вот с кем не могла справиться Марья, кто не слушался ее ни в чем – это ее собственный муж.

Маленький, очень скрытный, он вечно уводил в сторону глаза от тяжелого взгляда жены. Таился и прятался. Он даже умудрялся в квартире спрятаться, частенько залезал от Марьи в нижний шкаф антресолей, сворачивался там клубочком, на стопке постельного белья и засыпал.

Пил он постоянно, и приходя домой, затевал скандал, кричал на молчаливую Марью тоненьким визжащим голосочком, подпрыгивал перед нею, будто воробей перед кошкой, сжимал худенькие кулачки. И Марья, выведенная из себя, хватала его за шиворот, трясла, словно шавку, а потом бросала на диван, где он, немедленно поджимая коленки к подбородку и подсовывая ладошки под щеку, тут же засыпал.

Проблема, которая занимала, и ум и душу Марьи, был ее муж, но не пьянство его, а мокрые дела, которые он всегда оставлял после себя, поспешно сбросив одежду у порога ванны. Протрезвев, с утра, он забирался в душ и мылся там, ожесточенно крича ей, что она сама же его и обделала, а он тут не причем. Потом одевался в чистое и кидался прочь из дома. Марья же не вынеся вони, вынуждена была стирать и постельное белье, и мужнину одежду почти каждый день, после очередных пьянок мужа. Она устала. Давно уже на диване лежала для него большая клеенка, которая иногда спасала положение, а иногда и нет. Сама Марья давно уже спала отдельно на кресле-кровати. И ничто не менялось. Муж, как маленький ребенок, пьяным прудил под себя. Но выхода не было, пить он не собирался бросить. Пьяному ведь легче живется на свете белом. К Марье он привык. Любовницы на него не охотились, кому он такой плюгавенький мог понадобиться? В работе устал бояться увольнений. В жизни доконали постоянные стрессы, устраиваемые правительством с ростом цен. Он не мог смотреть новости, от него надо было спасать телевизор, а то мог и в окно выбросить ценный аппарат. На стройке он вкалывал рядом с Марьей, но не крановщиком, а обычным рабочим, среди работяг он слыл психом, мог и кинуться с кулаками, если что. Но пил горькую не с работягами, а все больше с дружками своего подъезда, людьми, отставшими от жизни и живущими прошлым. Люди эти давно уже пропили не только телевизоры, но и радио, и свои души… Своим тупым существованием «дружки» вполне устраивали его. И по вечерам после работы он непременно шел к ним, а ночью возвращался домой уже хорошенький. Похмельем он не страдал и отпивался горячим чаем, часто даже сетуя вслух, что вот, дескать, если бы он страдал похмельем-то, может и пить перестал бы.

Марья ходила в церковь, молилась дома, но все напрасно. И вот, войдя в состояние полнейшего отчаяния, она зашла в аптеку. Аптека, не самая дорогая в городе, благоухала запахом лекарств, Марья поморщилась, она была женщина здоровая, лекарств не знала и деньги на фармацевтов не тратила. Но тут беда принесла ее к окошку, где миловидная женщина, в белом халате выслушав ее горе, посоветовала не покупать дорогих средств против алкоголизма, а приобрести несколько штук памперсов для взрослых. Марья немедленно купила.

Она не верила в чудо-средства, рекламируемые по телевизору, как единственные и неповторимые для того, чтобы любимый муж бросил пить, но она тут же поверила в памперсы. И нацепила-таки один на пьяного муженька. Пьяным он ничего не понял, только пробормотал какие-то угрозы, безвольно поворачиваясь в ее умелых руках.

Утром же заорал, как бешеный, содрал с себя отяжелевший от мочи памперс и бросился в ванну. Постельное белье осталось сухим.

На следующую ночь Марья не без борьбы одолела сопротивляющегося пьяницу, содрала с него всю нижнюю одежду и нацепила памперс. Обессилев, слабенький, муж заснул мертвым сном. А утром раскричался. Возмущению его не было предела.

Марья же воспрянула духом, наконец-то, она будет, как все путные жены стирать только по выходным, а не каждый день, плюясь и отворачиваясь от тяжелого запаха мочи.

В третью ночь муж пришел полупьяным и долго метался по квартире, не даваясь в руки Марье. Она загнала его в угол дивана и там переодела. Он попытался содрать памперс, но не тут-то было, Марья пригрозила связать ему руки. Он покорился. И лег в постель, впервые, не ощущая под собою, сквозь тонкую простыню, холодную поверхность клеенки, Марья клеенку убрала.

На четвертый вечер муж не пошел пьянствовать, а уселся на кухне пить чай. Потом взялся за книгу и только хмуро сверлил взглядом зарвавшуюся жену.

А еще через некоторое время он вышел на балкон, сделал зарядку, потянул носом свежий весенний воздух и вдруг, бросился к Марье, ущипнул ее игриво за бок:

– Живем!

Марья неловко улыбалась, не веря своему счастью. Муж вернулся. Наконец-то, не мутный, страшный, грязный, скандальный, а чистый, здоровый, веселый и все это сделали памперсы! Она с уважением поглядела на стопку памперсов и засунула их подальше в шкаф, может, не пригодятся, а?..

Вне времени

Под Ростовом Великим есть деревня Шишково. Плохенькая деревушка с разрушенной церковью, стаей черных ворон и двадцатью домами. Деревня как деревня, для сегодняшней России уже привычна ее нищета и могильные холмики на месте прежних крепких поселений русских крестьян.

Но на пыльной улице зеленеет небольшой домик с чистыми окошками. В тени зарослей сирени сидит на удобной скамеечке голубоглазый светлый старичок в белой одежде и близоруко прищуриваясь, смотрит на меня:

– Не узнаю, чьих будете?

А выслушав мой ответ, кланяется:

– С праздником!

– Это, с каким же?

– А с понедельником! Ведь нонче понедельник!

И смеется беззаботным смехом.

Его называют дедом Шустриком. Деду девяносто пять лет. Из сельсовета, иначе говоря – Никольского сельского округа Ростовского района Ярославской области ему прислали поздравительную открытку.

Родня устраивает банкет. Приходят старики, младше деда лет на двадцать.

Он машет на родных рукой и кричит тоненьким голосочком:

– Мне девяносто пять, сыну – семьдесят пять, а все бормочет, батя да батя, научи да подскажи, без меня и гвоздь в стену вбить не может, спрашивает: «Так ли вбиваю?»

И что с ним станется, когда меня не будет?

Жена деда Шустрика, бабушка Аня, девяносто трех лет от роду, мягко ступая летними тапками, неугомонно порхает из дома в сад, собирая на стол.

Солнечные лучи, беспрепятственно льющиеся сквозь гроздья голубой сирени, весело играют на блестящей ткани праздничной скатерти и гранях хрустального графина с домашним вином.

Бабушка Аня, напоследок нарвав роз в саду, ставит вазу на стол, перед дедом. Шустрик тут же топит свое лицо в нежных лепестках цветов:

– Ах, замечательно! – шепчет он, с чувством оглядываясь на жену, любующуюся произведенным ею эффектом.

Старики неторопливо кушают, выпивают и поют длинные старинные русские песни.

Петр, сын деда Шустрика с усилием ставит на стол кипящий самовар.

– Сколько лет самовару? – отвечает мне дед Шустрик. – Почитай, сто пятьдесят будет, он меня старше.

И смеется на мое недоверие, касается тонкими белыми пальцами ярко-начищенного бока совсем новенького самовара.

– Он еще бабке моей служил, да и прабабке тоже, это у нас в крови! Деды наши пили из этих самых самоваров по пятьдесят стаканов в день! Да и мы пьем с блюдечка в голубую каемочку, в этом вся наша радость и наслаждение!

Сноха деда Шустрика, семидесятилетняя Мария приставляет ладонь к уху и дед комментирует:

– Глухая и глупая, на старости лет маразм одолел. Привычна все переспрашивать. Суп сварит, и стоит над душой, пока первую ложку проглотишь. Спрашивает: «Скусно?» Я киваю, да, да, вкусно. Дождь на улице, так на всю деревню орет: «Зонтик аль плащ тебе подать?» В больницу ложусь и то с вопросом, смертную одежу вытаскивать из сундука иль как, выкарабкаешься?

Узнаю, что на чердаке дома давным-давно приуготовлены четыре гроба.

Дед Шустрик усмехается:

– Себе сосновый, жене березовый, сыну из липы, а снохе дубовый, в самый раз подойдет.

Гробы завернуты в пленку, чтобы не испортились.

На законный вопрос о Боге, дед Шустрик чешет в затылке:

– В Бога-то? А верю да не верю!

– Как так?

– Здесь, его нет, а там может и есть! – неопределенно машет он и тычет для убедительности пальцем в небо. – Вот после смерти проверю!

– Что же и не молишься совсем?

– Зачем не молюсь? – удивился он. – Мы – люди ученые, «Отче наш» знаем.

– Но ведь молишься?

– Молюсь, – соглашается он, – так, на всякий случай, чтобы перед Богом отметиться, вдруг, чего-то там такое, а тут, на – те, мол, скажут, этот человече молился, ну и оставят меня в покое!

Покой для деда Шустрика главное. Он даже в лес, по грибы специальные наколенники надевает, из кожи.

– А, чтобы ломота в костях не одолела, – поясняет он, – поди-ка покланяйся грибам, как иные глупые старики кланяются, а после за поясницу хватаются, а тут мило-дело, встал на четвереньки и дай Бог, сколько белых набрал!

– Синюшный день! – указывает он на опьяневших стариков-соседей.

– Это как же?

– А, пропойный!

И приглаживает ладонями белые волосы, что цыплячьим пухом топорщатся у него на голове.

Сын заводит старинный патефон и по деревне несется музыка вальса.

– А что мне, – задиристо кричит дед, – может, и до ста лет доживу, зрение орлиное, слышу замечательно, хожу сам, зубов правда нет, протезы, да и черт с ними, зато танцевать могу!

И он, приплясывая на месте, галантно расшаркивается перед женой. Вместе, они кружат по саду:

– Дунь на нас и полетим божьими одуванчиками! – кричит дед Шустрик.

И в это верится…

Жизнь одного пьяного мужика…

Цыганки неугомонно суетливые, истерично кричали, ругались с ментами и ревели без слез. Все, как одна, грязные, на черных лицах лживые глаза воровок. Дети, в точности повторяя действия матерей ревели и ругались, цеплялись за штанины и рукава ментов и были более хлопотливые, чем взрослые. Все вместе они создавали такой хаос, что стражи порядка принялись отступать, пасуя перед сумасшедшей энергетикой этих людей.

Прохожие останавливались, и осуждающе качая головами, одинаково неодобрительно глядели и на цыган, и на милиционеров.

– А вот и не подеретесь! – зычно крикнул из группы зевак какой-то сердитый мужик и, ухмыляясь, добавил, презрительно кривя губы, – хороши, нечего сказать, воры да бандиты в погонах…

Крутя головой, он побрел в сторону, оставляя за спиной шумную возню цыган и ментов.

– Вадим! – окликнул его кто-то по имени.

Мужик тотчас оглянулся.

На него глядел радостно, преувеличенно счастливо моргая, растрепанный и лохматый пьяница.

– А, это ты! – разочарованно протянул Вадим.

– Да ты что, не рад мне, что ли? – забегая вперед и широко разводя руками, как бы стремясь обнять собеседника и отчего-то, все-таки, не обнимая, затараторил пьяница.

Вадим только хмыкнул, отводя пьяницу рукой, будто это был не человек вовсе, а, скажем, муха. Пьяница не замечая более чем пренебрежительного отношения к своей персоне продолжал кузнечиком скакать возле.

Вадим тяжело шаркал, ноги обутые в широкие ботинки болели и не гнулись и, чтобы перенести ногу через бордюр тротуара, приходилось ему наклоняться, вцепляться опухшими пальцами в штанину и тянуть, изо всех сил тянуть ногу вверх.

Пьяница в такие минуты усиленно дышал, как бы помогая товарищу осилить физический недуг.

– Вот ты не рад мне, – с обидой в голосе сказал, наконец, пьяница, – а я ведь в себе новый талант открыл!

– Какой еще талант? – недоверчиво поморщился Вадим.

– А вот какой! – и пьяница немедленно приблизив лицо почти вплотную к Вадиму, совершенно по-собачьи обнюхал его куртку, а обнюхав, сообщил, – Ты пил сегодня сто граммов водки, а закусывал соленым огурцом.

Вадим остановился, и медленно наливаясь злобой, весь затрясся от гнева:

– Брешешь, сволочь! Положим я, каждый день с утра сто граммов водки выпиваю, и ты это знаешь и знаешь также, что я закусываю непременно соленым огурцом! Так зачем же мне голову морочишь, ведь знаешь, что могу и по шее тебе дать!

Пьяница что-то пролепетал в свое оправдание, но Вадим уже окончательно рассвирепел и, схватив пьяницу за шиворот, поволок за собой. Пьяница не сопротивлялся. Тем более, что через несколько шагов гостеприимно распахнув двери для всякого входящего, стояла закусочная.

Они вошли. Вадим, особенно не церемонясь, подтащил пьяницу к столикам, где заседали завсегдатаи этого заведения, весьма пьяные граждане.

– Вот он, – заревел безо всяких предисловий и потряс пьяницей, – говорит, что открыл в себе талант и может, обнюхав каждого из вас, с точностью до грамма определить, что вы пили и чем закусывали!

– Ну, да? – нестройно ответили ему граждане из-за столов.

– Я не верю! – категорично заявил Вадим.

– А я верю! – поднялся какой-то и протянул Вадиму руку. – Спорим?

– Спорим! – решил Вадим.

Спор тут же проиграл и принужденно улыбаясь, отдал проспоренную деньгу, а в следующее мгновение все также горячо ругаясь, спорил уже с другим, и опять проиграл деньгу, итак, пока не остался совсем без денег.

Пьяница, впечатлив всех своим талантом и точным диагностированием выпитого и закусываемого поделился, впрочем, с Вадимом бутылкой вина. Его талант вызвал в закусочной бурю восторгов и как следствие щедрых подношений в виде горячительных напитков и бутербродов с колбасой.

Покидая закусочную и дожевывая не свежий бутерброд, Вадим задумчиво пробормотал, оглядываясь на пьяницу, с увлечением обнюхивавшего новых, только что прибывших:

– Талант! Не верю я этому таланту, – и процедил презрительно, – пьяница и врет все, просто угадывает, а они пентюхи и верят!

Дальше он продолжил путь в одиночестве.

Через самое короткое время он уже стучался в двери квартиры одной пятиэтажки.

Ему долго не открывали и он, начиная сердиться, принялся колотить в дверь кулаками.

И тут позади крикнули:

– Ну, ежели не открывают, стало быть, дома никого нету!

Буян сразу же поджался, втянул голову в плечи, как бы страшась удара, медленно оглянулся.

На лестничной площадке, стояла, подбоченившись, женщина лет сорока пяти, из таких, про которых принято говорить «бой-баба». Крепкая, полная, но полная не жиром, а мускульной силой и энергией. Она встряхнула кудрявой, в неправдоподобных завитушках искусственной химии, головой и надвинулась на Вадима:

– Чего пришел? Чего надо?

Вадим заметно струсив, немного попятился, впрочем, не сводя глаз с ее упругой, большой груди прямо-таки выпирающей из-под цветастой кофты:

– Свататься я к тебе пришел, – и запнулся, растерялся окончательно, – замуж тебя хочу позвать!

– Замуж? – недоверчиво прищурилась бой-баба и кивнула, решительно оттесняя Вадима плечом, открыла дверь. – А тогда пошли, обсудим!

Вадим покорно последовал за ней.

А войдя, тут же окинул предприимчивым взглядом торговца решившегося сделать выгодную покупку гостевую комнату. Он оценивающе оглядел стены комнаты, оклеенные белыми, будто морозом, подернутым, обоями с рисунком зимних цветов как бы замерзших на оконном стекле. Рассмотрел электрокамин, сотворенный под настоящий и настолько успешно имитировавший огонь и потрескивающие в огне дрова, что хотелось протянуть к нему руки погреться, впрочем, от камина, действительно, шло упругой волной искусственное тепло.

Вадим придирчиво оглядел два мягких кресла, покрытые шерстяными клетчатыми пледами; узорчатый ковер, разостланный на полу; чистенький журнальный столик с раскрытой книгой. Он взял в руки книгу, ожидая увидеть слащавенький женский роман, но удивленно заморгал, прочитав автора, довольно серьезного для женщины – Викентий Вересаев.

Его хищное лицо омрачилось, можно ли сладить с умницей? В глазах мелькнула некая тайная мысль, скрытое желание. В мозгах привычно щелкнула счетная машинка.

Знакомясь с очередной одинокой женщиной, Вадим сразу же отвергал ее, даже если она и была потрясающе красива, а выбирал только ту, у которой имелась квартира и прописка. Здесь, он исподволь выяснял, кто еще прописан на ее жилплощади. Безжалостно, сразу же разрывал все отношения с одинокими мамочками, рассуждая так, что дети же потом вырастут, начнут его грызть за свои квадратные метры. Также рвал он все нити с теми, у кого прописались родители или сестры, братья, то есть получалось, он рвал отношения со всеми.

Но он искал, искал и наконец, нашел.

Вадим внимательно изучал ее лицо, отметил про себя высокий умный лоб, упрямо сжатые губы, твердый подбородок и вольную шевелюру волнистых волос.

– Заценил? – и она неторопливо повернулась вокруг себя.

– Заценил, – кивнул он, заметно волнуясь и не скрывая похоти, протянул к ней свои пухлые пальцы.

– Тоже мне, жених! – фыркнула она и шлепнула его по рукам. – С чего ты взял, что я горю желанием упасть тебе в объятия?

– Так ведь ты одинокая? – выразил вслух свою надежду, Вадим. – Тебе же хочется!

Женщина насмешливо расхохоталась.

– Это вам, кобелям-мужикам хочется! А тебе, я советую, – враз сменив тон, сухо заметила она, – сходи-ка в гинекологическую больницу и посмотри, сколько женщин там лечиться от того, что некоторым хочется и вообще, я бы для таких как ты, туда экскурсии организовывала.

Вадим разочарованно вздохнул, он все понял, ему приходилось уже сталкиваться с парой-тройкой таких же озлобленных женщин, настоящих феминисток.

– Ну, мы с тобой каши не сварим, – обронил он и побрел к двери.

Она его проводила и напоследок посоветовала, говоря ему в спину:

– Ты дурочку ищи, дурочку! Дурочка она куда как радая будет выскочить за такого-то.

– Какого это такого? – оскорблено оглянулся он.

– А старого, толстого, едва живого, да еще и пьяницу! – весело крикнула она и захлопнула за ним двери.

По дороге к закусочной он несколько раз останавливался, и сокрушенно качая головой, говорил вслух, сильно переживая неудачу на любовном фронте.

В закусочной, знакомый пьяница составил ему компанию, угостил Вадима стаканчиком вина. Они повели неспешный разговор о том, о сем, но в конце концов свели все к мечтам и несбыточным надеждам, которые так любезны любому выпивохе.

Пьяница говорил, прикрывая глаза, сладко улыбаясь:

– Ах, если бы жена приходила с утра, прибиралась, стирала, готовила и без единого слова упрека уходила куда-нибудь до следующего утра, вот было бы счастье!

– Счастье-то? – подхватывал сильно опьяневший Вадим и тоже прикрывал глаза, сладко улыбаясь, – счастье – это мгновенное осуществление твоего желания. Вот, представь, ты хочешь недоступную женщину и она безо всякого кокетства, сама отдается тебе, да еще и говорит, что любит! Разве это не счастье? Только представь себе это!

В тот же вечер он притащился обратно, к женщине своей мечты и, не смея больше постучать в двери, улегся, тяжело охая и вздыхая, ночевать на коврике возле ее квартиры.

Что ему снилось? Он и сам не знал, а проснулся от струи холодной воды, вылившейся ему за шиворот. Проснулся, сел, ошалевший и поежился от страха. На него, не мигая, глядела тощая злая старуха. В руках у старухи был чайник, но уже без воды.

Вадим тяжело поднялся и попятился к лестнице.

А старуха, внезапно, подобрев, предложила:

– А ты на мне женись, касатик! Я одинокая и кроме меня на квартире никто не прописан.

– Ведьма, – прошептал Вадим, – откуда знаешь?

– А я все знаю! – захихикала старая ведьма. – Ты жених видный, всех баб в округе уже обошел!

И подмигнув ему, старуха скрылась в соседней квартире.

– А от того я ищу, – потерянно простонал Вадим. – Может, я жизнь свою устроить хочу!

Под светом одинокого фонаря он брел одинокий и бесприютный, и самому себе объяснял:

– От чего пью? От тоски, тоска меня грызет, вовсе всего изгрызла. А выпьешь и потише слышна грызня-то ее…

И остановившись посреди пустынной ночной улицы сказал, с укоризной глядя в темное небо:

– Нельзя оставлять человека одного со своими мыслями. Он, вот, возьмет, затоскует да и выброситься из окна.

Так, за рассуждениями не заметил, как добрел до другого района, вошел в подъезд приличного многоквартирного дома, поднялся на бесшумном лифте на известный ему самому этаж, а подойдя к деревянной двери некоей квартиры, прильнул губами к замочной скважине, робко прошептал:

– Оленька, Оленька!

Замок тут же скрипнул, двери раскрылись и в ухо Вадима, вцепилась чья-то жесткая рука:

– Где шлялся, черт седой, а?

– Оленька, – не сопротивляясь, шептал Вадим, – Я что? Я ведь ничего, выпил только немножечко, Оленька…

– А ну пошел! – втянула она его в квартиру, толкнула в ванну. – Мыться! Быстро!

Вадим покорно полез в ванну. Через несколько минут, он уже чистый и переодевшийся в свежее белье, сидел за кухонным столом и с аппетитом поглощал щи. А еще через несколько минут дремал, полеживая на широкой супружеской постели и жена, ворча и негодуя, укладывалась рядом:

– И когда ты только угомонишься, Вадим, когда перестанешь пьянствовать и шляться, где ни попадя?

Он только вздохнул, что он мог сказать ей? Сейчас он играл роль примерного супруга и ничего более…

И уже задремав, что-то такое вспомнил, приподнялся на локте, придирчиво осмотрел комнату. И вполне удовлетворенный обзором своих владений задремал. Все, что было нажито за сорок лет совместной жизни, он помнил в деталях. Помнил, как с сыном собирал трельяж, только что купленный в магазине и, психуя, что болты никак не подходят, взял да и забил вместо болтов толстые гвозди. Вспомнил, как покупал с женой книжный шкаф, а после охотился за книгами, сдавал килограммы старых газет и журналов за право приобрести полное собрание сочинений Александра Дюма. Знал бы Дюма, как дорого дадутся в будущем, одному русскому мужики его книги. Вспомнил, как приобрел стол и выпростал голову из-под одеяла, чтобы взглянуть… да, да, тот самый круглый деревянный стол, покрытый красивой скатертью, стоял сейчас перед его глазами.

– Гляди-ка, – удивленно протянул Вадим, – а ведь мы его первым приобрели, помнишь, сорок лет назад?

И он подтолкнул жену локтем. И она тоже вскинулась, принялась подсчитывать, а потом также, как и он, поглядела на стол удивленно, недоверчиво и вместе с тем обрадовано.

– Сорок лет!.. – и подперла щеки обеими руками, уставилась в пустоту прожитой жизни, – а как будто и не жили мы, а Вадим?

– Коротка жизнь-то, – немедленно согласился Вадим и уснул, улыбаясь, успокоенный и примиренный с самим собой…