Текст книги "Елизавета Йоркская. Последняя Белая роза"

Все проявляли доброту к королеве. Послания с выражениями сочувствия потоком шли отовсюду. Люди отдавали должное принцу, в котором воплощались надежды и чаяния подданных его отца. Говорили, что его добродетели равнялись достоинствам всех прославленных правителей, если не превосходили их. Трагедия смерти Артура затронула все королевство. Его красноречиво восхваляли как радость всех бриттов, славу и надежду страны и самого знаменитого наследника короля. А теперь, говорилось в одном стихотворении, Англия обречена проливать слезы, так как ее надежда умерла. Все это давало мало утешения. Если бы только, сетовала Елизавета вместе с поэтами, судьба даровала Артуру более долгую жизнь в этом мире.

Согревали сердце рассказы о том, как в последний час принц с горячей преданностью вручил свою душу Господу. Как бы ей хотелось быть там, держать его в своих объятиях и окружить любовью, когда он отправлялся в свой последний путь. Почему она не поехала к нему, когда могла? Почему позволила сыну умереть среди чужих людей? Елизавету преследовало чувство вины, и она не могла простить себя.

Из писем, присланных теми, кто был с принцем, она узнала, что Артур сошел в могилу быстро и Кэтрин тоже заболела. Однако испанский врач принцессы сообщил, что она подхватила лихорадку, которая распространилась вокруг Ладлоу, но Артур страдал от какого-то более серьезного недуга.

Вашим величествам следует знать, – писал он, не выбирая слов, – что принцесса остается девственницей, так как у принца не хватало силы, необходимой, чтобы познать женщину. Он был как холодный камень, его терзала чахотка в последней ее стадии, и члены его были слабы. Я никогда не видел такого истощенного человека.

Да, Артур был худым. Елизавету это давно беспокоило, и Генриха тоже. Но если он находился в последней стадии чахотки и это было очевидно врачу Кэтрин, другие доктора тоже не могли не знать этого; почему никто ничего не сказал ей и Генриху? В таком случае они хотя бы могли увидеться с Артуром в последний раз и быть рядом, когда он умирал.

Но какой смысл желать, чтобы все случилось по-другому. Это причиняло новые страдания, а Елизавете хватало горя. Она не винила Генриха за то, что он отправил Артура в Ладлоу. Ведь король не знал, чем болен его сын.

Ей передали завещание Артура, составленное на смертном одре, очень короткое и деловое. Елизавета удивилась, что он оставил все свои личные вещи сестре Маргарет и ничего – жене. Как печально. Она сомневалась, что этим двум молодым людям удалось хоть сколько-то привязаться друг к другу.

Тусклым утром через неделю после смерти Артура Елизавета проснулась от стука, раздававшегося с потолка у нее над головой, будто кто-то хотел привлечь ее внимание. Спустя несколько дней стук повторился, и на этот раз Генрих тоже его услышал. Елизавета выскочила из постели, чтобы разобраться, откуда идет звук. Определенно, кто-то ритмично стучал по полу наверху. Но она знала, что там расположена кладовая, ключ от которой есть только у нее. В этой каморке никого не могло быть. Генрих послал одного из ее слуг проверить на всякий случай, но комната оказалась пустой – никого и ничего, что могло бы объяснить этот стук.

Потом часы Елизаветы стали вести себя странно. Их завели утром, но вскоре королева заметила, что стрелки остановились. Озадаченный управляющий осмотрел механизм:

– Главная пружина спущена, мадам.

– Но я все время была здесь. Часы никто не трогал.

– Тогда, боюсь, я не могу этого объяснить, – сказал управляющий и снова завел часы.

Стук больше не повторялся, но однажды вечером Елизавета услышала шаги наверху – кто-то ходил по кладовой. Утром, встав на молитвенную скамью, она почувствовала чье-то нежное прикосновение к своей руке. Самое странное, что несколько раз, когда Елизавета перед сном лежала в постели и читала, кто-то как будто дул холодным воздухом ей на лицо и руки. Что могло быть причиной этих ощущений, если рядом не было окон, из которых могло бы тянуть сквозняком? А потом Генрих, прогуливаясь как-то раз по саду, услышал голос Артура, который спросил, здоров ли он?

Елизавета никак не могла найти объяснения этим происшествиям. Однажды на пустом листе бумаги, лежавшем в ее ларце с письменными принадлежностями, появилась дата рождения Артура. Она понимала: ей хочется верить, что сын пытается войти с нею в контакт, и невольно возвращалась мыслями к тому моменту после смерти Бет, когда ощутила детскую ручку в своей руке. Как еще истолковать эти странные переживания?

Пришла весна – как насмешка. Елизавета несла свое невыносимое горе, будто тяжкую ношу, и не могла спать, хотя и жаждала забвения, чтобы ни о чем не думать. Она снова чувствовала себя опустошенной, вымотанной и бессильной. Одышка вернулась. Елизавета посоветовалась с доктором Льюисом, тот объяснил ее симптомы переживанием глубокого горя и прописал ей лекарство, которое почти не помогало.

Генриху рекомендовали не привозить тело Артура в Лондон для погребения в Вестминстерском аббатстве. Чахотка заразна. Поэтому принца решили похоронить в Вустерском соборе. Из-за эпидемии в западных областях Англии скорбящим родителям посоветовали остаться дома, к великому разочарованию Елизаветы. Короля и королеву на похоронах представлял граф Суррей.

Их оповещали о ходе событий письмами. Тело Артура было выставлено в главном холле замка Ладлоу, после чего его с траурной пышностью перенесли в прекрасную церковь Святого Лаврентия, расположенную неподалеку, где гроб с телом покойного три дня находился перед алтарем. В День святого Георгия при ужасной погоде его доставили в Вустер в сопровождении огромной процессии плакальщиков и скорбящих. Кэтрин на похоронах не присутствовала. Обычай не позволял этого вдовам, к тому же она все равно была больна. По желанию Генриха Артура предали земле рядом с главным алтарем собора под плач и стенания провожающих.

В день погребения Генрих и Елизавета вместе молились о душе Артура в часовне королевы, стоя на коленях и держась за руки. Настал момент, когда они не могли продолжать, захлебнувшись слезами.

– Мы построим для него обетную церковь, где станут постоянно возносить молитвы о его душе, – сквозь слезы проговорил Генрих. – Она будет прекраснее всех королевских гробниц, мы украсим ее резными розами Тюдоров, решетками Бофортов, гранатом Кэтрин, соколом и путами Йорков, чтобы весь мир знал, кто он.

Елизавета ясно представила себе эту картину:

– Мы будем ходить туда и навещать его, нашего прекрасного мальчика. – Больше она ничего не могла сказать, задохнувшись от рыданий.

Глава 23

1502 год

Жизнь должна была продолжаться. Детям требовалось утешение после смерти брата, да и юная девушка, лежавшая больной в Ладлоу, не уходила из мыслей Елизаветы. Бедная Кэтрин. Жена и не жена, только шесть месяцев она провела замужем и теперь вдова в шестнадцать лет. Бедняжка заболела вдали от дома, в чужой стране, и, наверное, чувствовала себя очень скверно. Елизавета регулярно писала ей, справлялась о здоровье, уверяла, что она любима и о ней позаботятся. Они еще даже не начали обсуждать будущее Кэтрин, что с нею будет, если она выживет.

Генрих имел долгую беседу с Гарри, втолковывал ему, что теперь он – наследник трона, будущий король Англии и должен еще усерднее учиться. Елизавета подозревала, что Гарри давно уже завидовал Артуру и смерть брата вызвала у него противоречивые чувства. Они мало знали друг друга и не были близки, так как росли в разлуке: Артур – в Ладлоу, а Гарри по большей части в Элтеме. И кто стал бы винить младшего из братьев за желание стать королем и мечты о славном будущем? Он рожден для того, чтобы носить корону.

Отношение Генриха к Гарри было сложным. Он глубоко любил принца и гордился им, но временами казалось, что младший сын ему не нравится, король часто бывал с ним резок и выказывал мало привязанности к нему. Тем не менее Генрих стал оберегать его, зная, что отныне все надежды на будущее династии сосредоточены на одном этом мальчике. Елизавета гадала, связано ли недовольство ее супруга младшим сыном с тем, что тот остался в живых, когда Артур, на которого король так рассчитывал, мертв.

Гарри быстро начал роптать. После очередного отцовского наставления о том, каких добродетелей ожидают от монарха, он пришел к Елизавете, сердито выпятив маленькую нижнюю губу.

– Отец так несправедлив ко мне, – жалобно проговорил принц, опустившись на пол у ног матери и грустно глядя на нее.

– Почему? – спросила Елизавета, взъерошив его подстриженные в кружок волосы.

– В прошлом году он обещал, что после женитьбы Артура организует для меня мой собственный двор в замке Коднор. Я ждал и ждал, когда он это сделает, а теперь он говорит, что я буду жить при дворе с Маргарет и Марией. Это нечестно! Почему я должен страдать из-за смерти Артура?

Елизавета вздохнула:

– Сын мой, я разделяю ваши чувства. Но вам нужно понять, как вы теперь дороги своему отцу.

– Я этого не заметил, – буркнул Гарри. – Он все время читает мне мораль.

– Но это так, уверяю вас. Что касается вашего собственного двора, король желает, чтобы вы были рядом с ним и он мог не переживать за ваше здоровье и безопасность. Эти вещи очень важны для него. И я тоже хочу видеть вас здесь. Теперь вы – мой единственный сын, и вы для меня – всё.

Вместо ответа Гарри вскочил на ноги, обвил руками шею Елизаветы и воскликнул:

– Я люблю вас, матушка! Вы лучшая королева во всем мире. Но я так надеялся поехать в Коднор.

– Очень хорошо, что вы туда не поехали, – возразила Елизавета. – Дербишир так далеко отсюда.

Королевские обязанности мало учитывали траур. Елизавета была вынуждена участвовать в церемониях ордена Подвязки, принимать послов, готовиться к свадьбе Маргарет, а в конце апреля пришло любопытное письмо из монастыря минориток в Олдгейте, что неподалеку от Тауэра. Написала его аббатиса Элис Фицльюис, кузина тети Риверс, которую Елизавета помнила: они встречались при дворе много лет назад, до того как эта женщина обратилась к религии. Настоятельница покорнейше просила, чтобы королева, не чужая ей, навестила ее. К письму прилагался подарок – небольшая бутылочка розовой воды.

В тот же день по странному совпадению Генрих сообщил Елизавете, что они проведут несколько дней в Тауэре.

– Возьмите с собой только небольшую свиту. Я намерен допросить Тирелла до того, как на следующей неделе он предстанет перед судом. Вы, вероятно, захотите присутствовать.

– Да, мне бы этого хотелось. Я бы задала ему несколько вопросов. Это весьма кстати, так как моя родственница, аббатиса монастыря минориток, хочет увидеться со мной.

Елизавету удивила эта просьба. Она хорошо помнила тот давний день в Вестминстере, когда мать сильно переживала из-за разорванного королем Людовиком брачного контракта с Елизаветой, а тетя Риверс со своей кузиной утешали ее. Лет десять назад Элис стала монахиней, и Елизавета слышала, что недавно ее избрали аббатисой. Но они никогда не были близки – на самом деле почти не знали друг друга, – а потому Елизавету удивило желание этой женщины видеть ее.

Позже в тот же день они с Генрихом сели в королевскую барку и вскоре уже обустраивались в королевских покоях Тауэра. Елизавета ясно сознавала, что совсем недалеко от нее находится в заключении Тирелл, и размышляла, сможет ли она добиться от него ответа на вопрос, что случилось здесь с ее братьями много лет назад? Если, конечно, ему что-нибудь известно. Все это время ей хотелось узнать правду, но теперь, когда она оказалась почти у цели, ее обуял страх перед тем, что может открыться.

На следующее утро Елизавету и Генриха в сопровождении эскорта отвели в дом коменданта на Тауэр-Грин, куда из камеры, расположенной в соседней Колокольной башне, доставили Тирелла. Он был небрит, сильно исхудал и выглядел совсем стариком, его грязная одежда источала тошнотворный запах. Заключенный встал перед королем и королевой по другую сторону стола рядом с констеблем.

– Сэр Джеймс, – произнес Генрих, – мое терпение истощилось. Вы провели здесь несколько недель и до сих пор не решились просветить моих советников насчет того, почему помогали изменнику Саффолку и подстрекали его бежать ко двору Максимилиана.

Тирелл глядел на него исподлобья. Елизавета поняла, что это крепкий орешек.

– Ваша милость, я не знал, что он решил скрыться, поэтому мне нечего сказать, – ответил Тирелл.

В его манерах сквозило безразличие к своей судьбе, приводящее в бешенство короля. Неужели он не понимал, в каком опасном положении оказался?

– Перестаньте, сэр Джеймс, – возразил Генрих, – нам известно, что вы общались с ним перед тем, как он покинул Англию. Разве вы не помните, что написали вот это? – Король толкнул по столу письмо.

Тирелл мельком взглянул на него:

– Я не помню, так бывает.

– Это ваш почерк. – Генрих достал два донесения Тирелла, присланные из Гина.

– Может, я и написал его. Но оно было неправильно истолковано.

– Я не уверен, что слова «ваши законные притязания на трон» могут быть поняты двояко, – прошипел Генрих, глядя на Тирелла стальным взглядом.

– Я имел в виду наследование трона. Если с наследниками вашей милости что-нибудь случится – не дай Боже! – тогда Саффолк мог бы иметь претензии.

Генрих стукнул кулаком по столу:

– Не юлите! Из этого письма ясно, что вы знали о намерении Саффолка податься к Максимилиану и его планах. Вы предательски поощряли его.

– Нет.

– Хорошо, сэр Джеймс, я оставлю вас еще немного подумать о том, какие у вас есть варианты, но недолго, помните. Уведите его.

– Постойте! – вмешалась Елизавета. – У меня есть к нему вопрос.

Тирелл уставился на нее:

– Ваша милость?

– Я слышала, – сказала Елизавета, глядя ему в глаза, – что вы были в Королевской гардеробной Тауэра в сентябре тысяча четыреста восемьдесят третьего года. Вам известно что-нибудь о судьбе моих братьев, короля Эдуарда Пятого и герцога Йоркского? Вы видели их?

Тирелл слегка покраснел:

– Я ничего о них не знаю, мадам.

Он лгал, Елизавета была в этом уверена, так как глаза у него забегали.

– Может быть, об этом вы тоже подумаете, – холодно произнес Генрих и кивнул страже.

Когда Тирелла увели, Елизавета повернулась к королю:

– Думаю, он знает больше, чем говорит.

– Я в этом не сомневаюсь. Он хитер. Ну, мы дадим ему немного времени потомиться. Вы подкинули ему вопрос, который может вызвать у него гораздо больше беспокойства. Цареубийство – это самый страшный род измены.

– Да, тут вы правы. Если было цареубийство, то речь идет не просто о совершенном преступлении – к нему прибавляется его сокрытие и, как результат, состояние неопределенности, которое сказалось на многих, не говоря уже о политической нестабильности, возникшей из-за сомнений: вдруг мои братья в один прекрасный день объявятся, что дало повод воспользоваться этой ситуацией разным самозванцам. Моя несчастная мать умерла, так и не узнав, что случилось с ее сыновьями. Когда я думаю о них, как они сидели в Тауэре, всеми покинутые, напуганные и ждали смертного часа, меня обуревают слезы, даже сейчас.

Генрих схватил руку Елизаветы. В последнее время между ними возникла новая нежность.

– Не забывайте: если Тирелл причастен к этому, он действовал по чьему-то приказу. И мы не знаем наверняка, замешан ли он в этой истории, пусть даже он и побывал в Тауэре в то время. Думаю, Тирелл что-то знает, но доказательств нет. Посмотрим, что он скажет через пару дней, когда я снова допрошу его.

Днем, сгорая от желания узнать, зачем ее позвали в монастырь, Елизавета поехала в носилках к минориткам, и ее провели к аббатисе. Элис Фицльюис ждала ее. Она располнела с тех пор, как Елизавета в последний раз виделась с нею, но сохранила привлекательность, и лицо ее было исполнено мудрости.

– Ваша милость, какая честь для меня, – промолвила Элис, когда Елизавета опустилась на колени, чтобы поцеловать ее перстень. – Вы здоровы? Ваша тетя сообщает мне новости о вас в своих письмах. Мы все были весьма опечалены известием о смерти принца Артура.

– Кажется, я живу в двух мирах, почтенная матушка, – ответила ей Елизавета. – Одна часть меня продолжает обычное существование, способна выполнять положенные действия и даже временами смеяться; другая пребывает в печали. Я падаю в пропасть по крайней мере раз в день.

– Это нормально, дитя мое, – сказала аббатиса, подвела Елизавету к красивому дубовому креслу у очага, а сама уселась на стул. – Вы должны утешаться мыслью, что Господь дающий забрал Артура к Себе и ваш сын наверняка оказался на небесах, так как я слышала, что он был весьма добродетельным и набожным принцем.

– Да, да, он был, – выдохнула Елизавета. – Я постоянно переживаю, вспоминая его жизнь и думая о том, что сделала и чего не сделала, а должна была бы. Всегда рассчитываешь, что дети переживут тебя и на все хватит времени. Но не мне ли, потерявшей троих детей, следовало бы иметь на этот счет другое мнение.

– Вы сделали для Артура все, что могли, я в этом не сомневаюсь.

– Я могла бы больше любить его! – выпалила Елизавета. – А на деле, пока он был жив, всегда терзалась сомнениями на этот счет и испытывала чувство вины. А теперь Артура нет, и меня переполняет любовь к нему. Он болел, а я не сумела защитить его. Всегда появлялись причины, почему я не могла поехать к нему или почему мы с королем не обращали внимания на тревожные признаки. Думаю, Генрих не хотел ничего замечать, мы с ним оба отказывались видеть то, что должны были. Но я всегда стремилась оберегать Артура, и это желание до сих пор не угасло, только теперь я не могу его уберечь ни от чего.

Аббатиса терпеливо слушала ее излияния, но тут подняла руку:

– Отныне его оберегает Господь, и все земные напасти, которые он переживал, остались в прошлом. На небесах царит совершенное счастье. Иисус сказал: «В доме Отца Моего обителей много». Там ждут всех. Вам не стоит больше беспокоиться об Артуре. О нем заботится Господь.

Елизавета склонила голову, из глаз ее полились слезы. А вместе с ними пришло ощущение покоя. Может быть, те странные происшествия были попыткой Артура сказать ей, что с ним все в порядке.

– Спасибо вам, почтенная матушка, – поблагодарила Елизавета. – Мне стало гораздо лучше. – Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. – Но вы пригласили меня не только для утешения. Что я могу сделать для вас?

– Я, конечно, обращаюсь к вам за деньгами, – сказала аббатиса, улыбаясь с извиняющимся видом. – Две из моих престарелых и немощных монахинь должны отправиться в богадельню, но у них нет средств даже на пропитание, а двое наших слуг пребывают в нужде.

– Я сделаю пожертвование, – отозвалась Елизавета.

– Благодарю вас, я знала, что могу рассчитывать на известную всем щедрость вашей милости. – Аббатиса помолчала. – Моя кузина, леди Риверс, хочет, чтобы я напомнила вам о ней. Она была счастлива во втором браке с сэром Джорджем Невиллом.

– Я слышала об этом, – сказала Елизавета, с печалью думая о своем удалом дяде Энтони, которого жестоко сгубил узурпатор Ричард.

Аббатиса встала и, подойдя к окну, посмотрела на Тауэр:

– Другой мой кузен, сэр Джеймс Тирелл, сейчас находится там по обвинению в измене.

Елизавета промолчала, ожидая, когда аббатиса откроет ей, ради чего на самом деле вызвала ее.

– Есть несколько дам, которые живут здесь в затворничестве и хотели бы увидеться с вами, – продолжила Элис. – Они поделились со мной кое-какими сведениями про сэра Джеймса, которые встревожили меня, и я думаю, вам нужно это услышать, так как дело очень близко касается вашей милости.

Елизавета затаила дыхание.

– Речь идет о моих братьях? – прошептала она.

– Боюсь, что да. Попросить этих дам прийти сюда? Или ваша милость предпочитает посетить их там, где они живут? Они решили не покидать мир, но укрыться здесь. Думаю, эти женщины по разным причинам чувствуют себя спокойнее внутри наших стен. Они не хотят ввязываться в мирские распри, но я убедила их, что теперь, раз сэр Джеймс находится под стражей, они должны огласить известные им сведения.

– Я встречусь с ними. Пусть придут сюда.

Аббатиса позвонила в колокольчик, и вошла молодая монахиня.

– Скажите дамам, что живут в затворничестве, наша королева хочет их видеть.

Монахиня торопливо удалилась.

Наконец вошли четыре строго одетые женщины, аббатиса выдвинула для них скамью. Дамы нервно сделали реверансы Елизавете. Она сразу узнала одну из них – ту, что была во вдовьем вимпле:

– Миледи Норфолк! Я слышала, что вы живете в монастыре, но не знала, в каком именно. Как у вас дела?

– Я чувствую себя неплохо, ваша милость.

Вдовствующая герцогиня выглядела напряженной. Она заметно постарела с момента свадьбы ее дочери Анны с юным Йорком, которая состоялась двадцать четыре года назад. Еще бы, ведь эта женщина потеряла двоих мужей и единственного ребенка, а еще раньше – сестру Элеонору, на которой, если верить Ричарду, был тайно женат отец Елизаветы. Известна ли герцогине правда об этом? Осмелится ли королева спросить? Нет. Последствия могут быть далекоидущими, об этом страшно даже подумать. Елизавета напомнила себе, что ее законнорожденность теперь подтверждена законом.

Аббатиса представила остальных женщин: Элизабет Брэкенбери, Мэри и Томасина Тирелл. Услышав эти имена, Елизавета вздрогнула:

– Брэкенбери? Не он ли был констеблем Тауэра при Узурпаторе?

– Это мой отец, – с сильным йоркширским акцентом ответила Элизабет Брэкенбери, женщина лет тридцати, с грубоватыми чертами лица, неопрятно одетая; из-под чепца у нее выбивались пряди темных волос. – Я нашла прибежище здесь после того, как его убили при Босворте.

– А вы обе в родстве с сэром Джеймсом Тиреллом? – спросила Елизавета двух других дам, чувствуя, как в ней нарастает напряжение; у нее возникло инстинктивное ощущение, что этим женщинам известна правда о ее братьях.

– Я его сестра, – ответила Мэри, голос ее слегка дрожал. Худая, с крупным, похожим на клюв носом, она напоминала попавшуюся в силок птицу – такая мысль пронеслась в голове у Елизаветы.

– А я – кузина, – добавила Томасина.

Женщины обладали явным фамильным сходством, но ни одна не была похожа на смуглого Тирелла.

– Наша подруга Джойс Ли, которая живет с нами, тоже должна быть здесь, но к ней пришел законник Томас Мор, ее молодой друг, – сухо проговорила герцогиня. – Правда, ей нечего открыть вашей милости. Все скажут эти три леди. Узнав об аресте сэра Джеймса Тирелла, они доверились мне, и я сразу решительно заявила, что наш долг – подготовить вас к тому, что может выясниться при допросе.

Мэри Тирелл, казалось, внутренне боролась с собой.

– Или может не выясниться, зная, каков он, – пробормотала она, а потом затараторила: – На самом деле, мадам, восемнадцать лет назад Джеймс признался мне и Томасине, что ему приказали организовать убийство ваших братьев, принцев.

Елизавета задрожала.

– Вам это точно известно? – заикаясь, проговорила она совсем чужим голосом.

– Зачем ему лгать? Он сказал нам, что распоряжение отдал король Ричард. Все было сделано в строжайшей тайне. Джеймс потребовал ключи у сэра Роберта Брэкенбери, отпустил его и охрану на ночь. Он привел с собой лихих людей и приказал им задушить бедных невинных мальчиков, пока те спали, а потом закопать их тела внутри Тауэра.

Елизавета закрыла глаза, силясь унять боль. Она все время боялась именно этого. Невыносимо было думать о том, как жестоко оборвались жизни двух ее младших братьев.

– После этого король Ричард наградил его, – добавила Томасина. – Мои родные удивлялись, откуда взялось это богатство и почему?

– Тогда мы спросили его, и он рассказал нам, что сделал, вот и стало понятно, как он обогатился, – добавила Мэри. – Разумеется, в то время его никто не мог тронуть, но после Босворта… Ну, мы оказались не на той стороне, и Джеймс не мог рассчитывать на защиту короля. Он взял с нас клятву хранить его тайну. Сказал, что нам всем будет грозить опасность, если правда всплывет наружу: его покарают за измену, а нас – за укрывательство. Вот почему мы с Томасиной спрятались здесь. Мы просто хотели исчезнуть. Но с тех пор я постоянно мучилась оттого, что должна молчать об известной мне страшной правде.

– Простите нас, мадам, нам нужно было рассказать обо всем раньше, особенно когда Перкин Уорбек объявил себя Ричардом, герцогом Йоркским, – прошептала Томасина, со страхом глядя на королеву.

Елизавета ужаснулась. Она едва могла поверить тому, что слышит. Эти женщины знали… знали все восемнадцать лет! И ни одна из них не открыла рта… Это невероятно! Неужели у них не хватало воображения, чтобы представить, какую боль пришлось пережить ее семье, или ума, чтобы понять, как критически важно было Генриху узнать, что случилось с ее братьями? А Ричард… Он лгал ей, настойчиво и убедительно, а на самом деле на его руках была кровь детей. Несколько мгновений Елизавета сидела молча, у нее кружилась голова, ее тошнило.

– Ваш откровенный рассказ избавил бы нас от множества проблем, а меня – от невыносимой сердечной боли, – наконец проговорила она сдавленным голосом и повернулась к герцогине. – Вы тоже знали? – вопрос прозвучал осуждением.

– Они открылись мне два дня назад, – ответила она. – Лучше бы они сделали это раньше. Я все время мучилась сомнениями, что же случилось с моим зятем Йорком?

– Мадам, простите меня, мне очень жаль, – сказала Мэри. – Я понимаю, что скрывать такие сведения было неправильно.

– На мне тоже лежит вина. Я уже давно догадывалась о том, что произошло, – вступила в разговор Элизабет Брэкенбери. – Когда поползли слухи об убийстве принцев, я спросила отца, знает ли он, что с ними сталось? Отец сказал, что сэр Джеймс пришел и потребовал отдать ему ключи, а потом отпустил его и стражу на ночь, показав предписание короля Ричарда. Сэр Джеймс обещал, что с принцами не случится ничего дурного. Но мой отец всегда сомневался в этом. Понимаете, на следующий день он вернулся, а принцев нет. И никаких следов того, куда они могли подеваться. Отец не знал, живы они или убиты, хотя подозрения у него были.

– И тем не менее он сражался на стороне Ричарда при Босворте, – сказала Елизавета. – И отдал жизнь за него. Разве он поступил бы так, если бы подозревал его в убийстве невинных детей?

– Он был связан с Ричардом и боялся того, что может с ним случиться, если нынешний король Генрих захватит королевство и женится на вашей милости. Если бы стало известно, что он отдал ключи Тиреллу и содействовал, вольно или невольно, убийству ваших братьев, ему могло бы не поздоровиться. Он боялся обвинения в умысле на измену, потому и сражался за Ричарда, чтобы тот сохранил трон.

– Но вы знали правду? – не отступалась Елизавета.

– После приезда сюда я напрямик спросила Мэри, имеет ли сэр Джеймс отношение к исчезновению принцев. Она сказала «нет», но я подозревала, что она лжет.

– Я боялась! – вскрикнула Мэри. – Вы могли выдать Джеймса… и меня вместе с ним.

– Нет, я только хотела знать правду! Я тоже предпочла скрыться в монастыре, так как после Босворта моего отца посмертно лишили прав и состояния. Потом его земли вернули мне, но я все равно не решалась уйти отсюда. Фамилия Брэкенбери всегда будет связана в сознании людей с Ричардом.

– Я сказала правду, – прошептала Томасина. – Мне нужно было облегчить душу.

– Лучше бы вы сообщили об этом властям! – взорвалась герцогиня.

Три женщины склонили повинные головы.

– Мы были слишком напуганы, – призналась Мэри. – Хотели, чтобы о нас просто забыли. Только узнав, что Джеймс в Тауэре, я почувствовала: пора открыться аббатисе, мне нужен был ее совет, как поступить.

– И вы никому больше об этом не рассказывали? – спросила Елизавета.

– Только Джойс Ли.

– Мы можем рассчитывать на ее сдержанность?

– О да, мадам. Она вскоре примет постриг.

– Ваша милость, – вступила в разговор аббатиса, – вы услышали признания этих женщин. Как вы поступите?

Все со страхом уставились на Елизавету. Она колебалась, держась спокойно и строго, внутри у нее бушевало чувство, что ее предали, она не знала, что сказать. С нею обошлись очень плохо, а также с Генрихом и с Англией. Но Христос призывал людей прощать согрешивших против них не семь раз, а семьдесят раз по семь.

– Я не держу зла на вас, – через силу проговорила Елизавета. – Вы хранили верность семье и поступали, как того требовал ваш долг перед родными. Мне известно, каково это – жить в страхе, и я позабочусь о том, чтобы вас не наказали за вашу сегодняшнюю откровенность. Но король должен узнать обо всем. Он захочет допросить сэра Джеймса о том, что вы мне сказали. И я тоже это сделаю.

Мэри была на грани слез:

– Я не из тех, кто нарушает свое слово, мадам, но надеюсь, мой брат поймет, почему мне пришлось сообщить вам то, что я знала.

– Это не такой уж серьезный проступок в сравнении с тем, что сделал он, – ответила Елизавета. – И он поставил вас в безвыходное положение.

Аббатиса встала и подала Елизавете запечатанное письмо:

– Мадам… Я написала сэру Джеймсу, побуждая его ради блага собственной души очистить совесть и все рассказать. Прошу вас, проследите, чтобы письмо попало к нему.

– Хорошо, – ответила Елизавета и поднялась.

– Да благословит вас Господь, – сказала Элис Фицльюис.

Елизавета отпустила фрейлин и села у окна с видом на Темзу, пытаясь собраться с мыслями. Это было уже слишком, вдобавок к смерти Артура. Много лет она горячо желала узнать правду, но правда эта произвела на нее гораздо более сильное и болезненное впечатление, чем она предполагала. Представляя себе, что пережили ее братья, Елизавета заливалась слезами. Успели ли они проснуться, боролись ли в ужасе за свою жизнь? В любом случае они умерли, не имея возможности причаститься. Страшно думать об этом. Единственным утешением для Елизаветы было то, что Нэд регулярно исповедовался в своих грехах, каждый день опасаясь внезапной смерти.

А Ричард… Это было самое ужасное предательство. Он кормил ее мать пустыми заверениями, демонстрировал дружеское расположение к самой Елизавете, ухаживал за ней, а сам был виновен в убийстве ее братьев. Он лгал и лгал. А она ему поверила. Как же она была глупа!

Не ей судить его. Это сделал Бог. Он даровал Генриху победу при Босворте. И все же Елизавета пылала гневом против Ричарда и Тирелла, который был его сообщником и совершил жестокое, подлое преступление.

– Почему, черт подери, они молчали до сих пор? – взорвался Генрих, бросив на стол перо.

В кабинете больше никого не было, и Елизавета только что закончила рассказ о посещении монастыря минориток.

– Я тоже желала бы, чтобы это случилось раньше, – ответила она на гневную вспышку мужа, – но Мэри не хотела предавать брата. Прошу вас, не наказывайте ее.

Лицо Генриха побагровело.