Текст книги "По ком звонит колокол"

Значит, она всегда носит это при себе, подумал он, то есть она такую возможность допускает и готова к этому.

– Но лучше все же, если ты меня застрелишь, – продолжала Мария. – Пообещай, что, если когда-нибудь будет нужно, ты застрелишь меня.

– Конечно, – сказал Роберт Джордан. – Обещаю.

– Спасибо тебе большое, – сказала Мария. – Я понимаю, что это нелегко сделать.

– Нормально, – сказал Роберт Джордан.

Все это забывается, подумал он. Когда твоя голова целиком сосредоточена на работе, забываются все эти прелести гражданской войны. Вот ты и забыл. Впрочем, об этом и следует забывать. Кашкин не смог забыть, и это вредило его работе. А может, бедняга просто предвидел свой конец? Очень странно, но он абсолютно ничего не почувствовал, вспомнив, как стрелял в Кашкина. Вероятно, когда-нибудь почувствует. Но сейчас не чувствовал совершенно ничего.

– Я еще много чего могу для тебя сделать, – идя рядом, говорила Мария серьезно, очень по-женски.

– Кроме того, что можешь застрелить меня?

– Да, – ответила девушка. – Я могу сворачивать тебе папиросы, когда твои, с трубочками, кончатся. Меня Пилар научила, я очень хорошо их сворачиваю, туго, аккуратно, и табак не просыпается.

– Чудесно, – сказал Роберт Джордан. – Бумажку ты языком заклеиваешь?

– Да, – ответила она. – А когда тебя ранят, я буду ухаживать за тобой, перевязывать рану, мыть, кормить…

– А может, меня и не ранят, – сказал Роберт Джордан.

– Тогда я буду ухаживать за тобой, когда ты заболеешь, – варить тебе суп, мыть тебя, все для тебя делать. И буду тебе читать.

– А вдруг я не заболею?

– Тогда я буду приносить тебе по утрам кофе, когда ты проснешься…

– А если я не люблю кофе? – сказал Роберт Джордан.

– Нет, любишь, – радостно улыбнулась девушка. – Ты сегодня две кружки утром выпил.

– Ну а допустим, кофе мне надоел, стрелять в меня необходимости нет, я не ранен, не болен, бросил курить, у меня только одна пара носков, и я сам вытряхиваю свой спальный мешок. – Он похлопал ее по спине. – Что тогда?

– Тогда, – ответила Мария, – я попрошу у Пилар ножницы и подстригу тебя.

– Я не люблю короткую стрижку.

– Я тоже, – сказала Мария. – Мне нравится такая, как у тебя сейчас. Ну, тогда… Если тебе ничего не будет нужно, я буду сидеть рядом с тобой и просто смотреть на тебя, а по ночам мы будем любить друг друга.

– Отлично, – сказал Роберт Джордан. – Последний план – очень разумный.

– Я тоже так думаю, – улыбнулась Мария. – Ах, Inglés!

– Меня зовут Роберто.

– Ну да. Но я называю тебя Inglés, как Пилар.

– И все же мое имя – Роберто.

– Нет, – сказала она. – Вот уже целый день как ты – Inglés. Скажи, Inglés, чем я могу помочь тебе в твоей работе?

– Ничем. То, что я сейчас делаю, я должен сделать сам, и для этого мне нужно иметь холодную голову.

– Ладно, – согласилась она. – А когда твоя работа закончится?

– Если повезет, сегодня вечером.

– Хорошо, – сказала она.

Внизу показался последний перелесок, за которым располагался лагерь.

– Кто это? – спросил Роберт Джордан, указывая рукой.

– Пилар, – сказала девушка, глядя туда, куда он указывал. – Конечно, это Пилар.

На дальнем краю луга, там, где начинался лес, положив голову на сомкнутые руки, сидела женщина. Оттуда, где они стояли, она напоминала темный узел, черневший на фоне рыжих сосновых стволов.

– Идем, – сказал Роберт Джордан и бросился к ней через доходившие до колена заросли вереска. Бежать было трудно, и, пробежав немного, он перешел на шаг. Теперь он видел, что женщина сидит, уткнувшись лицом в сложенные руки, на фоне соснового ствола ее фигура казалась особенно широкой и черной.

– Пилар! – резко окликнул он ее, подходя.

Женщина подняла голову и посмотрела на него.

– А, – сказала она, – вы уже закончили?

– Тебе нехорошо? – спросил он, склоняясь над ней.

– Qué va, – сказала она. – Я просто спала.

– Пилар, – крикнула подоспевшая Мария и опустилась на колени рядом с женщиной. – Как ты? Тебе плохо?

– Мне замечательно, – ответила Пилар, продолжая сидеть и глядеть на них обоих. – Ну, Inglés, – сказала она, – ты опять выделывал свои мужские штучки?

– С тобой действительно все в порядке? – не обращая внимания на ее слова, спросил Роберт Джордан.

– А что мне сделается? Я спала. А вы поспали?

– Нет.

– Ну, тебе-то, судя по всему, понравилось, – сказала она девушке.

Мария покраснела и ничего не ответила.

– Не трогай ее, – сказал Роберт Джордан.

– А тебя никто не спрашивает, – огрызнулась Пилар и посуровевшим голосом снова обратилась к девушке: – Мария! – Девушка стояла, опустив голову. – Мария, – повторила женщина. – Я сказала, что тебе, судя по всему, понравилось.

– Да оставь ты ее в покое, – снова сказал Роберт Джордан.

– А ты заткнись, – не глядя на него, ответила Пилар. – Послушай, Мария, скажи мне только одну вещь.

– Нет, – сказала Мария и замотала головой.

– Мария. – Голос Пилар стал таким же суровым, как выражение ее лица, в котором не осталось и намека на дружелюбие. – Лучше скажи по доброй воле.

Девушка снова отрицательно мотнула головой.

Если бы необходимость не принуждала меня работать с этой женщиной, ее пьяницей-мужем и ее жалким отрядишкой, думал Роберт Джордан, я бы залепил ей сейчас такую пощечину, что…

– Ну, давай говори, – повторила девушке Пилар.

– Нет, – ответила Мария. – Нет.

– Оставь ее в покое, – сказал Роберт Джордан, с трудом узнавая собственный голос. Нет, все же я врежу ей, и будь что будет, подумал он.

Пилар даже не ответила ему. Она не была похожа ни на змею, гипнотизирующую птицу, ни на кошку в засаде, перед прыжком. В ней вообще не было ничего хищного. И ничего извращенного. Однако какая– то невидимая угроза расползалась вокруг нее – словно кобра раскрыла свой капюшон. Он отчетливо ощущал ее. Ощущал, как она распространяется. Но в этой угрозе не было злобы, только властное желание знать. Лучше бы мне этого не видеть, подумал Роберт Джордан. Но пощечину здесь давать не за что.

– Мария, – сказала Пилар. – Я тебя не трону. Просто скажи мне, скажи по доброй воле, – de tu propia voluntad – так это прозвучало по-испански.

Девушка снова тряхнула головой.

– Мария, – повторила Пилар. – Сию минуту и по доброй воле! Ты слышишь? Скажи хоть что-нибудь.

– Нет, – тихо произнесла девушка. – Нет, нет.

– Нет, ты скажешь. Хоть что-то. Скажешь! Ну, говори же.

– Земля плыла, – сказала Мария, не глядя на женщину. – Правда. Я не могу тебе объяснить, как это было.

– Ну вот, – сказала Пилар, голос ее потеплел, сделался приветливым, в нем не осталось никакой требовательности. Но Роберт Джордан заметил капельки пота, выступившего у нее на лбу и вокруг губ. – Значит, вот как это было. Вот так.

– Это правда, – сказала Мария и закусила губу.

– Конечно, правда, – ласково сказала Пилар. – Только никому не рассказывай об этом – все равно не поверят. В тебе, случайно, нет крови сali[50]50
  Cali, calo – так в Испании называют испанских цыган.


[Закрыть], Inglés?

Она стала подниматься на ноги, Роберт Джордан подал ей руку и ответил:

– Нет. Насколько я знаю.

– У Марии тоже нет, насколько она знает, – сказала Пилар. – Pues es muy raro – что очень странно.

– Пилар, но так было, на самом деле, – сказала Мария.

– Cо́mo que no, hija? Почему же такому не быть, дочка? – сказала Пилар. – Когда я была молодая, земля так плыла подо мной, что все вокруг носилось в воздухе, я и сама боялась, как бы не слететь с нее. Так было каждую ночь.

– Ты врешь? – сказала Мария.

– Да, – ответила Пилар. – Вру. На самом деле так бывает только три раза в жизни. А под тобой она правда плыла?

– Да, – сказала девушка. – Правда.

– А под тобой, Inglés? – Пилар посмотрела на Роберта Джордана. – Только не ври.

– Да, – ответил он. – Правда.

– Хорошо, – сказала Пилар. – Хорошо. Это уже хорошо.

– А что значит только три раза? – спросила Мария. – Почему ты так сказала?

– Три раза, – повторила Пилар. – Один раз у тебя уже был.

– Только три раза?

– Для большинства людей – вообще ни разу, – сказала ей Пилар. – Ты уверена, что она плыла?

– Так, что казалось: сейчас сорвусь с нее, – ответила Мария.

– Ну, значит, действительно плыла, – сказала Пилар. – Ладно, раз так, пошли в лагерь.

– Что это за бредни насчет трех раз? – спросил Роберт Джордан у великанши, когда они рядом шли через сосняк.

– Бредни? – Она насмешливо посмотрела на него. – Не говори мне о бреднях, малыш.

– Это что, шаманство вроде гадания по руке?

– Нет, это правда. Все Gitanos[51]51
  Цыгане (исп.).


[Закрыть] это знают.

– Но мы же не Gitanos.

– Нет. Но тебе повезло. Нецыганам тоже иногда немного везет.

– Так ты это серьезно насчет трех раз?

Она снова посмотрела на него как-то странно и сказала:

– Оставь меня в покое, Inglés. Не приставай. Слишком ты молод, чтоб я с тобой лясы точила.

– Но, Пилар, – начала было Мария.

– Заткнись, – перебила ее Пилар. – Один раз у тебя был – осталось еще два.

– А у тебя? – спросил ее Роберт Джордан.

– Два, – ответила Пилар, выставив два пальца. – Два. А третьего уже никогда не будет.

– Почему? – спросила Мария.

– Да замолчи же ты, – сказала ей Пилар. – Замолчи. Ох уж эти желторотые, устала я от твоих детских проблем.

– Почему третьего раза не будет? – спросил и Роберт Джордан.

– Да заткнитесь же вы наконец, – сказала Пилар. – Заткнитесь!

Ладно, сказал себе Роберт Джордан. Только меня этим не одурачишь. Знавал я многих цыган, все они были с причудами. А мы что, без причуд? Разница лишь в том, что нам приходится честно зарабатывать на жизнь. Никому не известно, ни из каких племен мы происходим, ни что нам досталось в наследство от нашего племени, ни какие тайны скрывались в лесах, где жили люди, от которых мы произошли. Мы знаем только то, что ничего не знаем. Мы ничего не знаем о том, что происходит с нами по ночам. Правда, когда это случается днем, это кое-что значит. Что было, то было, но теперь эта женщина не только заставила девушку рассказать ей то, чего та вовсе не хотела рассказывать, ей еще понадобилось отнять у нее это и присвоить. Затем и цыганщину приплела. Мне показалось, что там, на горе, она смирилась с поражением, но сейчас, здесь, она определенно решила восстановить свою власть. Если бы она делала это со зла, ее следовало бы пристрелить. Но зла в ней нет – только желание удержаться за жизнь. Удержаться через Марию.

Когда разделаешься с этой войной, можешь заняться изучением женской психики, сказал он себе. И начать с Пилар. Я бы сказал, непростой день она сегодня устроила. Раньше она к этим цыганским бредням не прибегала. Если не считать гадания по руке, напомнил он себе. Да, конечно, гадание по руке. И в том случае, думаю, она не лукавила. Разумеется, она не скажет мне, что она там увидела. Но что бы это ни было, она в это верит. Хотя это еще ничего и не доказывает.

– Послушай, Пилар, – обратился он к женщине.

Пилар посмотрела на него и улыбнулась:

– Что?

– Не будь такой загадочной, – сказал Роберт Джордан. – Меня эти тайны очень утомляют.

– И что? – спросила она.

– Я не верю в великанов-людоедов, гадалок, предсказательниц и все это цыганское колдовство.

– Да ну? – сказала Пилар.

– Да, не верю. А вот девушку оставь в покое.

– Хорошо, я оставлю девушку в покое.

– И загадки свои оставь, – сказал Роберт Джордан. – У нас достаточно работы, и незачем осложнять ее всякой чертовщиной. Давай поменьше таинственности, побольше дела.

– Понятно, – сказала Пилар, согласно кивая, и добавила с улыбкой: – Послушай, Inglés, а земля-то все же плыла?

– Да, черт бы тебя побрал. Плыла.

Пилар рассмеялась и, остановившись, смеялась долго, глядя на Роберта Джордана.

– Ох, Inglés-Inglés, – сказала она, продолжая смеяться. – Ты очень смешной. Теперь тебе придется хорошо потрудиться, чтобы вернуть свою важность.

Иди ты к черту, подумал Роберт Джордан, но вслух ничего не сказал. Пока они разговаривали, солнце затянулось облаками, он посмотрел назад и увидел, что небо над горами стало тяжелым и серым.

– Да-да, – сказала Пилар, тоже глядя на небо. – Будет снег.

– Сейчас, чуть ли не в июне?

– А что тут такого? Эти горы названий месяцев не знают. И потом мы еще в майской луне.

– Да не может этого быть, – сказал он. – Не может снег идти в конце мая.

– А он все равно пойдет, Inglés, – сказала ему она.

Роберт Джордан поднял голову: сквозь плотную серую массу неба едва просвечивал желтый диск солнца, который прямо на глазах полностью скрылся, и все стало одинаково серым и рыхлым; теперь серая мгла срезала даже вершины гор.

– Да, – согласился он. – Боюсь, ты права.

Глава четырнадцатая

К тому времени, когда они добрались до лагеря, снег уже шел вовсю, хлопья по диагонали пересекали просветы между соснами. Сначала они падали косо и редко, кружась на лету, потом, когда с гор подул холодный ветер, снег повалил густо, вихрясь, и Роберт Джордан, стоя у входа в пещеру, смотрел на него в ярости.

– Снега будет много, – сказал Пабло. Голос у него был хриплый, глаза – мутные и красные.

– Цыган вернулся? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – ответил Пабло. – Ни он, ни старик.

– Сходишь со мной на верхний пост у дороги?

– Нет, – сказал Пабло. – Я в этом не участвую.

– Ладно, сам найду.

– В такую метель можешь и не найти, – сказал Пабло. – Я бы на твоем месте не ходил.

– Надо только спуститься к дороге, а потом все время идти по ней.

– Может, ты и найдешь дорогу. Но твои часовые скоро сами придут, раз снег повалил, разминётесь.

– Старик ждет меня.

– Нет. В такой снег не станет он там торчать.

Пабло посмотрел на снег, который ветер быстро гнал мимо входа в пещеру, и сказал:

– Не нравится тебе снег, Inglés?

Роберт Джордан выругался, а Пабло рассмеялся, глядя на него своими мутными глазами.

– Накрылось теперь твое наступление, Inglés, – сказал он. – Входи в пещеру, твои люди сейчас придут.

В пещере Мария возилась с огнем, а Пилар хлопотала у кухонного стола. Едва занимавшийся огонь чадил, но девушка поворошила поленья деревянной палкой, помахала над ними сложенной газетой, из очага пыхнуло, пламя взметнулось вверх, дрова занялись, ярко разгорелись, и дым сквозняком потянуло к отверстию в потолке.

– Этот снег… – сказал Роберт Джордан. – Думаешь, много его нападает?

– Много, – радостно сообщил Пабло и крикнул Пилар: – Тебе тоже не нравится снег, женщина? Ты ж теперь у нас командир, тебе снег ни к чему.

– A mi qué?[52]52
  А мне-то что? (исп.)


[Закрыть] – через плечо ответила Пилар. – Снег так снег.

– Выпей вина, Inglés, – предложил Пабло. – Я весь день пил – ждал, когда снег пойдет.

– Ну, налей кружку, – сказал Роберт Джордан.

– За снег! – произнес Пабло, цокнув своей кружкой о кружку Роберта Джордана. Тот посмотрел ему прямо в глаза и тоже чокнулся. Ах ты, мутноглазая кровожадная скотина, подумал он. Так бы и высадил тебе все зубы вот этой кружкой. Спокойно, одернул он себя, спокойно.

– Красиво, когда идет снег, – сказал Пабло. – Только вот спать под снегом ты, наверное, не захочешь?

Значит, еще и это тебя гложет, подумал Роберт Джордан. Много же у тебя забот, Пабло.

– Думаешь? – вежливо спросил он.

– Думаю. Больно холодно, – ответил Пабло. – И очень мокро.

Не знаешь ты, почему этот старый мешок на гагачьем пуху стоит шестьдесят пять долларов, подумал Роберт Джордан. Хотел бы я, чтобы у меня было столько долларов, сколько ночей я проспал в нем на снегу.

– Значит, ты рекомендуешь мне спать внутри? – вежливо спросил он.

– Ага.

– Спасибо, – сказал Роберт Джордан, – но я все же лягу снаружи.

– Под снегом?

– Да (черт тебя побери с твоими проклятыми свинячьими глазками и твоей свинячьей рожей, заросшей свинячьей щетиной). Под снегом (под этим сволочным, гиблым, неожиданным, предательским, ублюдочным дерьмом, которое называется снегом).

Он прошел к очагу, в который Мария как раз подложила очередное сосновое полено.

– Красиво, когда идет снег, правда? – сказал он ей.

– Но разве это не плохо для твоей работы? – спросила она. – Тебя это не расстраивает?

– Qué va, – сказал он. – Какой толк расстраиваться? Когда ужин будет готов?

– Кто б сомневался, что ты нагуляешь аппетит, – вставила Пилар. – Хочешь пока кусок сыру?

– Спасибо, – сказал он, и она, сняв с крюка под потолком сетку, в которой лежала большая головка сыра, ножом отрезала с начатого конца и протянула ему большой увесистый ломоть. Он ел его стоя. Если бы сыр так не отдавал козлом, можно было бы сказать, что он вкусный.

– Мария, – кликнул Пабло от стола, за которым сидел.

– Что? – отозвалась девушка.

– Вытри стол почище, Мария, – сказал Пабло и ухмыльнулся, поглядев на Роберта Джордана.

– Ты его вином заляпал, сам и вытирай, – сказала ему Пилар. – Только сначала бороду утри и рубашку, а потом стол.

– Мария, – снова позвал Пабло.

– Не слушай его, пьяный он, – сказала девушке Пилар.

– Мария, – не отставал Пабло. – Снег-то все идет, снег – это красиво.

Не знает он, какой у меня мешок, подумал Роберт Джордан. Не знают старые свинячьи глазки, почему я заплатил ребятам из «Вудз» шестьдесят пять долларов за этот мешок. Скорее бы уже цыган вернулся. Как только он вернется, я пойду за стариком. Пошел бы прямо сейчас, но не уверен, что смогу найти его. Я ведь не знаю, где он устроил свой пост.

– Хочешь в снежки поиграть? – спросил он Пабло. – Можно устроить поединок на снежках.

– Что? – переспросил Пабло. – Что ты там предлагаешь?

– Ничего, – ответил Роберт Джордан. – Ты хорошо укрыл свои седла?

– Да.

– Придется тебе кормить теперь своих лошадей зерном или привязывать их на лугу, чтобы они сами добывали корм из-под снега, – произнес он по-английски.

– Что?

– Ничего, – ответил Роберт Джордан. – Это твоя забота, приятель. Я-то буду уходить отсюда пешком.

– Чего это ты по-английски заговорил? – спросил Пабло.

– Не знаю, – ответил Роберт Джордан. – Иногда, когда очень устаю, я говорю на английском языке. Или когда мне становится особенно противно. Или, скажем, когда что-то сбивает с толку. Когда я бываю обескуражен, мне просто нужно услышать, как он звучит, и я начинаю говорить по-английски. Меня успокаивает звучание английской речи. Советую и тебе когда-нибудь попробовать.

– Что ты там такое говоришь, Inglés? – спросила Пилар. – Похоже, что-то интересное, но я ничего не понимаю.

– Ничего, – ответил ей Роберт Джордан по-английски и перевел: – Это я сказал «ничего» по-английски.

– Тогда говори лучше по-испански, – сказала Пилар. – По-испански – короче и проще.

– Конечно, – ответил Роберт Джордан, но про себя подумал: черт побери, знали бы все вы, ты, Пабло, ты, Пилар, ты, Мария, или вы, братья там, в углу, чьи имена я забыл и должен вспомнить, знали бы вы, как я иногда устаю от этого. От этого и от всех вас, и от себя самого, и от этой войны, а теперь вот еще и снег повалил некстати, будь он проклят. Это уж чересчур. Да нет. Ничего, черт возьми, не чересчур. Тебе нужно просто принять это как данность и справиться с этим, так что кончай строить из себя примадонну и смирись с тем, что идет снег, как ты уже сделал это минуту назад, потому что сейчас тебе нужно проверить цыгана и забрать старика. Но надо же – снег! В такое– то время года. Ну, все, хватит, сказал он себе. Прекрати ныть и смирись. Ты же знаешь – такова уж твоя чаша. Как там про чашу сказано? Надо либо тренировать память, либо никогда не прибегать к цитатам, потому что, когда не можешь вспомнить какую-нибудь цитату, она застревает у тебя в голове, как имя, которое забыл, но от которого никак не можешь отделаться. Так как же там все-таки про чашу?

– Налей мне, пожалуйста, чашу вина, – произнес он по-испански. И потом, обращаясь к Пабло: – Значит, много снега будет? Да? Mucha nieve?

Пьяный посмотрел на него, ухмыльнулся, кивнул и снова ухмыльнулся.

– Ни тебе наступления. Ни тебе aviones[53]53
  Самолеты (исп.).


[Закрыть]. Ни тебе моста. Один снег, – сказал он.

– Как считаешь, долго он будет идти? – Роберт Джордан подошел и сел рядом с ним. – Думаешь, нас будет засыпать снегом все лето, приятель мой Пабло?

– Все лето – нет, – ответил Пабло. – А сегодня и завтра – да.

– Почему ты так решил?

– Метель бывает двух видов, – сказал Пабло весомо и рассудительно. – Одна приходит с Пиренеев. Она приносит большой холод. Но для такой метели теперь уже поздно.

– Ясно, – сказал Роберт Джордан. – И то хорошо.

– А та, что сейчас, – из Кантабрико, – продолжал Пабло. – Она приходит с моря. Если ветер дует оттуда, будет большая метель и много снега.

– Откуда ты все это знаешь, старожил? – спросил Роберт Джордан.

Теперь, когда его гнев улегся, метель возбуждала его, как всегда возбуждала всякая буря. Любая вьюга, шторм, внезапный шквал с дождем или снегом, тропический ураган или летняя гроза в горах, как ничто другое, вызывали в нем взрыв возбуждения. Это было как возбуждение боя, только чище. Бой – тоже своего рода ураганный шквал ветра, но горячего; горячего и такого сухого, что во рту пересыхает; он дует резко, обжигает и поднимает пыль; его порывы то налетают, то замирают, изменчивые, как военное счастье. Этот ветер он знал хорошо.

Но снежная метель – нечто противоположное всему этому. Во время метели можно было близко подойти к дикому зверю, и он не пугался. Звери кочевали с места на место, не зная, где находятся, и бывало, олень подходил к самому дому в поисках укрытия. В метель, едучи верхом, случалось наткнуться на лося, тот принимал твою лошадь за другого лося и рысцой спешил навстречу. Во время метели всегда казалось, пусть на время, что ничего враждебного не существует. Ветер мог дуть во время метели с ураганной силой, но он нес с собой чистую белизну, и воздух наполнялся этой движущейся белизной, и все вокруг меняло свои очертания, а когда ветер стихал, наступал полный покой. Сейчас бушевала такая же метель, и он не мог не наслаждаться ею. Да, она губила все его планы, но все равно пока ею можно было наслаждаться.

– Я много лет был погонщиком, – ответил Пабло. – Мы перевозили грузы через горы на больших подводах, до того как появились грузовики. Вот тогда-то мы и научились угадывать погоду по приметам.

– А как ты пришел в движение?

– Я всегда был из левых, – сказал Пабло. – Мы часто имели дело с людьми из Астурии, а они там политически очень грамотные. Я всегда стоял за Республику.

– Но чем ты занимался до начала движения?

– Работал на одного сарагосского конезаводчика. Он поставлял лошадей для коррид и армейских конюшен. Тогда-то мы с Пилар и познакомились; она была в то время с матадором Финито де Паленсия – ну, она сама тебе это рассказывала.

Он произнес это с явной гордостью.

– Так себе был матадор, – сказал один из сидевших за столом братьев, глядя в спину Пилар, стоявшей у очага.

– Так себе? – повторила она, обернувшись и уставившись на мужчину. – Говоришь, так себе был матадор?

Сейчас, стоя у очага, она словно воочию увидела его снова, невысокого, смуглого, с безучастным лицом, печальными глазами, впалыми щеками и черными курчавыми волосами, взмокшими на лбу, где плотно сидевшая шапка матадора оставила красноватый след, никому, кроме нее, не заметный. Она видела его лицом к лицу с быком-пятилеткой, которому уже довелось поднять на рога не одну лошадь, – вот и сейчас мощная шея толкает насаженную на рога лошадь все выше, выше, а всадник продолжает втыкать в эту шею острую пику, пока лошадь не грохается на землю, всадник от ног быка отлетает к деревянному барьеру арены, а бык, наклонив голову и выставив рога, ищет лошадь, чтобы прикончить ту жизнь, какая в ней еще осталась. А вот он, Финито, так себе матадор, стоит перед быком, поворачиваясь к нему то одним, то другим боком. Она отчетливо видит, как он наматывает на древко мулеты тяжелую фланель, чертовски тяжелую от крови, пропитавшей ее, пока он делал пассы, проводя мулетой по голове и плечам быка, по мокрому лоснящемуся загривку и дальше по спине, и слышит, как клацают воткнутые в шею быка бандерильи, когда тот встает на дыбы. Она видит, как Финито, повернувшись вполоборота, стоит в пяти шагах от головы грузного, застывшего в неподвижности быка, как он медленно поднимает шпагу, пока она не окажется на уровне плеча, скользит взглядом вдоль ее нацеленного под углом вниз клинка к точке, которую пока не видит, потому что бычья голова еще располагается выше уровня его глаз. Взмахом тяжелой мокрой мулеты, которую держит в левой руке, он заставляет быка опустить голову, но пока лишь слегка раскачивается на каблуках, все так же стоя вполоборота к расщепленному рогу и глядя на клинок; грудь быка тяжело вздымается, взгляд сосредоточен на мулете.

Она видела его сейчас совершенно отчетливо и слышала, как он, повернув голову к первому ряду зрителей, сидящих за красным барьером, высоким голосом произносит: «Посмотрим, удастся ли нам убить его вот так!»

Она слышит этот голос и видит, как Финито сгибает колено, начиная движение вперед, как он приближается к быку, который, словно по волшебству, опускает морду к низко скользящей мулете, управляемой тонким смуглым запястьем, направляющим рога вниз и в сторону, и как острие шпаги вонзается в пыльный бугор загривка.

Она видит, как бычья плоть медленно и размеренно заглатывает блеск клинка, словно высасывая его из человеческой руки, пока костяшки коричневых пальцев не касаются туго натянутой кожи загривка, и невысокий смуглый человек, до того момента не спускавший глаз с точки, где шпага вонзилась в быка, теперь, втянув живот, отклонившись назад, чтобы рог не задел его, и продолжая держать мулету в левой руке, победно вскидывает правую и наблюдает за тем, как умирает бык.

Она видит, как он стоит, устремив взгляд на быка, пытающегося удержать равновесие, на быка, клонящегося, словно дерево перед падением, на быка, из последних сил старающегося устоять на ногах, – и рука невысокого человека поднята в традиционном жесте триумфатора. Она видит, что он, взмокший от пота, опустошенный, испытывает облегчение от того, что все позади, от того, что бык умирает, от того, что рог миновал его, не ударил, не пронзил, когда он, изогнувшись, пропускал его мимо себя, и вот он стоит и смотрит, как бык, больше не в силах держаться на ногах, замертво грохается на землю, перекатывается на спину и остается лежать, задрав в воздух все четыре ноги, а невысокий смуглый человек, усталый, без улыбки на лице, направляется к барьеру.

Она знает, что он не смог бы пересечь арену бегом, даже если бы от этого зависела его жизнь, он подходит к барьеру медленно, полотенцем вытирает рот, поднимает голову, смотрит на нее, качает головой, тем же полотенцем вытирает лицо и только после этого начинает свое победное шествие.

Она видит, как медленно, волоча ноги, он обходит арену по кругу, улыбается, кланяется, снова улыбается; за ним следует свита его помощников, которые, наклоняясь, подбирают сигары и бросают назад в публику шляпы, а он идет с улыбкой на губах, но с печальным взглядом, пока, замкнув круг, не останавливается перед ней. Потом обращенным вспять взором она видит его сидящим на приступке деревянного забора и прижимающим полотенце ко рту.

Все это Пилар увидела, стоя в пещере перед очагом, и повторила:

– Значит, говоришь, так себе был матадор? Вот с кем приходится теперь проводить свою жизнь!

– Он был хорошим матадором, – сказал Пабло. – Просто ему мешал маленький рост.

– И еще у него точно была чахотка, – добавил Простак.

– Чахотка? – переспросила Пилар. – А у кого бы ее не было при такой жизни, как у него? В этой стране ни у одного бедняка нет возможности заработать, если он не преступник, как Хуан Марч[54]54
  Хуан Марч (1880–1962) – банкир, в свое время один из богатейших людей в мире, родом с Майорки.


[Закрыть], не матадор или не тенор в опере. Чего ж ему было не заработать чахотку? В стране, где капиталисты обжираются так, что у них у всех больные желудки и они без соды жить не могут, а бедняки голодают с рождения до гроба, как ему было не заработать чахотку? Побродяжничал бы ты мальчишкой по ярмаркам, чтобы научиться убивать быков, прячась под полками в вагонах третьего класса, на полу, в пыли и грязи, среди свежих плевков, среди высохших плевков, была бы твоя грудь вся истыкана бычьими рогами, ты бы тоже нажил чахотку.

– Ну, ясное дело, – согласился Простак. – Я просто сказал, что у него была чахотка.

– Конечно, у него была чахотка, – сказала Пилар, стоя у очага с большим деревянным половником в руке. – Да, и ростом он не вышел, и голос у него был тонкий, и он очень боялся быков. В жизни не видела человека, который бы так дрожал от страха перед каждым боем, но я в жизни не видела и человека, такого бесстрашного на арене. Ты, – сказала она Пабло, – ты вот сейчас боишься умереть. И ничего важнее этого для тебя нет. А Финито боялся все время, но на арене был настоящим львом.

– Ага, про него ходила слава, что он очень храбрый, – сказал другой брат.

– Я никогда не видела человека, в котором было бы столько страха, – сказала Пилар. – Он даже ни одной головы убитых им быков в доме не держал. Один раз во время ярмарки в Вальядолиде он убил быка Пабло Ромеро, красиво убил…

– Я помню, – вставил первый брат. – Я там был. Бык такой – цветом, как мыло, с курчавым чубом и очень длинными рогами. Весил больше тридцати arrobas[55]55
  Арро́ба (исп. arroba) – традиционная иберийская мера веса и объема; название происходит от арабского слова ар-руб, что значит «четверть». В Испании исторически была равна 11,5023 кг.


[Закрыть]. Это был последний бык, которого он убил тогда в Вальядолиде.

– Точно, – сказала Пилар. – После того боя его почитатели, у которых даже был клуб его имени, решили устроить ему маленькую пирушку и подарить голову того быка и для этого притащили ее в кафе «Колон», где всегда собирались. Пока все сидели за столом, голова висела на стене, но была обернута куском материи. Я тоже сидела за столом, и другие: Пастора, которая еще страхолюдней меня, Нинья де лос Пейнес, другие цыганки и шлюхи самого высокого класса. Народу было не много, но пирушка получилась очень бурной, чуть до драки не дошло, потому что Пастора и одна из самых важных шлюх затеяли спор насчет приличий. У меня настроение было замечательное, я сидела рядом с Финито, но заметила, что он старается не смотреть на бычью голову, обернутую алой материей, какой в церквах закрывают изображения святых на Страстной неделе нашего бывшего Господа.

Финито почти ничего не ел, потому что во время предыдущей корриды, в Сарагосе, получил palotaxo – удар длинной стороной рога, – когда подходил к быку, чтобы прикончить его; он тогда довольно надолго потерял сознание, и пища все еще не держалась у него в желудке, он в течение всей пирушки время от времени прикладывал ко рту носовой платок, чтобы сплюнуть кровь. Так что я хотела вам рассказать?

– Про бычью голову, – напомнил Простак. – Про чучело головы быка.

– Ну да, – сказала Пилар. – Да. Но сначала я должна рассказать про кое-какие подробности, чтобы вы могли себе все ясно представить. Финито, знаете, никогда весельчаком не был. Он по натуре был человеком очень серьезным, и я не припомню, чтобы он над чем-нибудь смеялся, когда мы оставались одни. Даже над тем, что было действительно смешно. Он ко всему относился с полной серьезностью. Был почти такой же серьезный, как Фернандо. Но эту пирушку устроили специально для него его aficionados[56]56
  Болельщики, поклонники (исп.).


[Закрыть], объединившиеся в «Клуб Финито», и он был обязан напускать на себя веселость и изображать общительность и дружелюбие. Вот он, пока все ели, и улыбался, отпускал дружеские замечания, и одна я видела, что он делает с платком. У него их было три, и все они уже промокли насквозь, а потом он сказал мне очень тихо: «Пилар, я больше не могу это выносить. Я должен уйти». – «Ну, тогда уйдем вместе», – сказала я. Потому что я видела, как он мучается. К тому времени пирушка раскочегарилась вовсю, и шум стоял страшный.