Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава сорок вторая

Пока Пабло возвращался в пещеру и пока отряд направлялся туда, где предстояло оставить лошадей, Андрес быстро продвигался к штабу Гольца. Там, где они выехали на шоссе, ведущее в Навасерраду, по которому с гор спускались грузовики, находился контрольный пункт. Но когда Гомес показал дежурившему на нем часовому свой пропуск, выданный подполковником Мирандой, часовой лишь посветил на него фонарем, показал своему напарнику и сразу вернул Гомесу, откозыряв.

– Siga, – сказал он. – Следуйте дальше. Только без света.

Мотоцикл снова взревел, Андрес опять крепко ухватился за переднее седло, и они поехали по шоссе; учитывая движение, Гомес вел мотоцикл очень осторожно. Грузовики, спускавшиеся вниз, растянулись вдоль всей дороги длинной колонной, ни у одного из них не были включены фары. В противоположном направлении тоже двигались грузовики – в отличие от первых, груженые. Они поднимали пыль, которую Гомес не видел в темноте, а только ощущал на зубах, когда очередное облако ударяло в лицо.

В какой-то момент они почти уперлись в задний борт одного из них, мотоцикл зафыркал, и Гомес, газанув, обогнал этот грузовик, а заодно и еще один, и еще, и еще; при этом слева, ревя моторами, катились навстречу другие грузовики. Сзади послышался клаксон легкового автомобиля, непрерывно повторяясь, он то и дело прореза́л общий гул грузовиков, потом стал мигать фарами, в свете которых пыль предстала плотным желтым облаком, и стремительно пронесся мимо, визжа сцеплением и не переставая сигналить – требовательно, угрожающе, вынуждая посторониться.

Потом движение впереди явно застопорилось, и, лавируя между санитарными фургонами, штабными автомобилями, броневиками – одним, другим, третьим, стоявшими на месте в горячей, еще не осевшей пыли, словно грузные металлические ощетинившиеся орудийными стволами гигантские черепахи, они добрались до следующего контрольного поста, возле которого, как выяснилось, произошла авария. Один из грузовиков неожиданно остановился, тот, который шел следом, в темноте этого не заметил и врезался в него, разбив ему задний борт, на дорогу вывалились ящики с боеприпасами для стрелкового оружия. Один ящик при падении раскололся, и, когда Гомес с Андресом спешились и, держа за руль, маневрируя между скопившимся транспортом, повели мотоцикл к пропускному пункту, чтобы показать там свои документы, Андрес чувствовал под ногами тысячи пуль, разбросанные в дорожной пыли. У второго грузовика оказался полностью смят радиатор. А сзади в него уткнулся ехавший следом грузовик. За ними уже выстраивалась вереница из сотни других машин, и офицер в защитных обмотках поверх ботинок метался вдоль этой колонны, требуя, чтобы водители подали свои машины назад и дали возможность убрать с дороги разбитый грузовик.

Но скопилось уже слишком много грузовиков, чтобы можно было дать задний ход, разве только офицер добрался бы до конца колонны и остановил неуклонно прибывающие машины, но Андрес видел, что офицер, спотыкаясь в темноте, бегает с фонарем вдоль дороги, кричит, ругается, а грузовики продолжают прибывать.

Часовой на контрольном посту не вернул Гомесу пропуск. Часовых было двое, у обоих винтовки за спиной и фонари в руках, и оба тоже кричали. Тот, что взял пропуск, перешел на другую сторону дороги и велел водителю из встречного потока машин ехать к следующему посту и сказать, чтобы тамошние часовые остановили колонну, пока здесь не рассосется затор. Водитель выслушал его и двинулся вперед. Потом часовой, продолжавший держать в руке пропуск Гомеса, вернулся к разбитому грузовику, из которого вывалился груз, и закричал на шофера:

– Ради господа бога, брось все и двигай вперед, чтоб мы могли освободить дорогу!

– У меня коробка передач полетела, – ответил водитель, заглядывавший под кузов своего грузовика.

– К такой-то матери твою коробку передач! Говорят тебе – уезжай!

– Как я уеду, если у меня коробка передач накрылась? – ответил шофер и снова склонился, заглядывая под кузов.

– Тогда пусть кто-нибудь оттащит тебя отсюда, нам надо расчистить эту чертову пробку!

Постовой светил электрическим фонарем на смятый зад грузовика, шофер недовольно смотрел на постового.

– Ну, давай, давай, живо! – кричал человек, державший пропуск.

– Мой документ, – сказал ему Гомес. – Пропуск. Мы спешим.

– Катись ты к черту со своим пропуском, – рявкнул тот и, сунув Гомесу пропуск, побежал на другую сторону дороги останавливать очередной грузовик.

– Развернись на перекрестке, возьми на буксир разбитый грузовик и оттащи его с дороги, – велел он водителю.

– У меня приказ…

– Засунь свой приказ себе знаешь куда?! Делай, что тебе говорят!

Водитель нажал на газ, рванул вперед и скрылся в облаке пыли.

Когда Гомес, в объезд места аварии, выводил мотоцикл на свободную впереди правую полосу дороги, Андрес, снова крепко державшийся за переднее седло, увидел, что постовой остановил другую машину, и ее водитель, свесившись из окна, слушает его.

Теперь они неслись во весь опор по дороге, поднимавшейся в гору. Все движение в эту сторону застопорилось у пропускного пункта, только встречный поток продолжал двигаться, двигаться, двигаться слева от быстро и неуклонно взбиравшегося вверх мотоцикла, пока тот не нагнал хвост колонны, проехавшей пост до аварии.

Все так же с выключенной фарой они обогнали еще четыре броневика и длинную вереницу грузовиков с солдатами. Солдаты ехали молча, и в темноте Андрес поначалу не увидел, а лишь почувствовал их присутствие у себя над головой – единая масса человеческих тел, громоздящаяся над бортами оставляемых позади грузовиков. Потом у них за спиной, мигая фарами и беспрерывно сигналя, появилась еще одна штабная машина, и каждый раз в свете ее фар Андрес видел солдат в стальных касках, с торчащими вертикально винтовками и четко очерченные дула нацеленных в черное небо пулеметов, потом все снова погружалось во тьму. Один раз, когда они проезжали мимо такого грузовика как раз в тот момент, когда свет фар идущей сзади машины прорезал темноту, Андрес увидел лица солдат – застывшие и печальные. Их, в этих стальных касках на головах, везли в грузовиках навстречу чему-то, о чем они не знали ничего, кроме названия, – наступление; в темноте каждый думал о своем, сокровенном, и свет, заставший врасплох, показывал их такими, какими они не позволяли себе выглядеть днем, стыдясь обнаружить свои мысли друг перед другом, – пока не начиналась бомбежка или атака, тогда уж никто не следил за выражением своего лица.

Впрочем, ничего такого о солдатских лицах Андрес не думал, между тем как Гомес гнал вперед свой мотоцикл, все еще продолжая успешно держаться впереди штабного автомобиля и один за другим обгоняя грузовики. Он думал о другом: «Какая армия! Какое вооружение! Какая техника! Vaya gente![172]172
  Какие люди! (исп.)


[Закрыть] Ты только посмотри на этих людей. Вот она, армия Республики. Посмотри на них. Грузовик за грузовиком. Все в одинаковой форме. Все в стальных касках. Посмотри на эти máquinas, торчащие из кузовов и нацеленные на самолеты. Посмотри, какую армию мы создали!»

И пока мотоцикл обгонял высокие серые грузовики, полные солдат, серые грузовики с высокими квадратными кабинами и уродливыми квадратными решетками радиаторов, неуклонно карабкающиеся в гору в пыли и мигающем свете идущей сзади штабной машины, в котором красная армейская звезда то и дело вспыхивала на задних и боковых запыленных бортах этих грузовиков, пока они на своем мотоцикле проезжали мимо них, тоже неуклонно продвигаясь вверх, а воздух становился холоднее, и дорога начинала круто петлять, и грузовики натужно скрежетали на подъеме, и у некоторых из решеток радиаторов валил пар, ясно видимый во вспышках света, и мотоцикл тоже ревел теперь от натуги, Андрес, снова крепко державшийся за переднее седло, думал, что этот проезд на мотоцикле – это mucho, mucho! Он никогда прежде не сидел на мотоцикле, а теперь они поднимались в гору вместе со всей этой силой, которая предназначалась для наступления, и чем выше они забирались, тем яснее становилось Андресу, что нечего и думать о возвращении в отряд к моменту захвата постов. При таком напряженном движении и такой сумятице хорошо если он поспеет обратно к завтрашнему вечеру. Раньше он ни разу не видел ни наступления, ни подготовки к нему, и теперь, когда он наблюдал это собственными глазами, его восхищали многочисленность и мощь армии, созданной Республикой.

Они приближались к вершине горы, где длинный участок дороги наискось пересекал такой крутой склон, что Гомес велел Андресу спешиться, и они вдвоем стали толкать мотоцикл вверх по последнему уступу. Сразу за перевалом дорога делала петлю, здесь машины разворачивались в обратном направлении, а слева от нее в окнах большого каменного строения, вырисовывавшегося на фоне ночного неба длинной темной громадиной, мерцал свет.

– Зайдем, спросим, где расположен штаб, – предложил Гомес, и они подвели мотоцикл туда, где с обеих сторон от закрытой двери каменного здания стояло по часовому. Не успел Гомес прислонить мотоцикл к стене, как дверь открылась, и в освещенном дверном проеме появился мотоциклист в кожанке, с полевой сумкой через плечо и «маузером» в деревянной кобуре, болтавшейся у бедра. Дверь закрылась, скрыв свет, мотоциклист в темноте отыскал свой мотоцикл рядом со входом, пробежал с ним несколько шагов, пока, чихнув несколько раз, не завелся мотор, и с ревом умчался по дороге.

Гомес обратился к одному из часовых, охранявших дверь:

– Капитан Гомес из Шестьдесят пятой бригады, – представился он. – Не подскажешь, где найти штаб генерала Гольца, командующего Тридцать пятой дивизией?

– Это не здесь, – ответил часовой.

– А здесь что?

– Comandancia[173]173
  Комендатура (исп.).


[Закрыть].

– Какая Сomandancia?

– Ну… Comandancia.

– Comandancia чего?

– А кто ты такой, чтобы задавать столько вопросов? – сказал в темноте Гомесу часовой. Здесь, на высокогорном перевале, небо было очень ясным и звездным, и теперь, когда осела пыль, Андрес хорошо видел даже в темноте. Внизу, там, где дорога сворачивала направо, на фоне линии горизонта ясно просматривались очертания грузовиков и легковых автомобилей.

– Я капитан Рохелио Гомес из первого батальона Шестьдесят пятой бригады, и я спрашиваю тебя, где находится штаб генерала Гольца, – сказал Гомес.

Часовой чуть приоткрыл дверь.

– Позови капрала – начальника стражи, – крикнул он кому-то внутри дома.

В этот момент из-за поворота дороги показалась большая штабная машина и, подъехав ближе, свернула к каменному зданию, возле которого Андрес с Гомесом дожидались капрала. Машина подкатила и остановилась у входа.

Открылась задняя дверца, из нее вышел крупный мужчина – пожилой, грузный, в непомерно большом берете цвета хаки, таком, какие во французской армии носят chasseurs à pied[174]174
  Пешие стрелки (фр.).


[Закрыть], в шинели, с планшетом и револьвером на длинном ремне, перекинутом наискось поверх шинели, – и, велев шоферу отогнать машину от входа и поставить в укрытие, направился в дом в сопровождении двух офицеров в форме Интернациональных бригад. Он говорил на французском языке, которого Андрес, разумеется, не знал вовсе, а Гомес, будучи раньше парикмахером, знал из него лишь несколько слов.

Когда грузный мужчина вместе с двумя офицерами входил в дом, Гомес в свете, упавшем из открывшейся двери, ясно рассмотрел его лицо и узнал этого человека. Он видел его на политических митингах и часто читал в «Mundo Obrero» его статьи в переводе с французского. Ему были знакомы эти кустистые брови, серые водянистые глаза и тройной подбородок – этот человек был одной из самых видных фигур революционного движения и в свое время руководил восстанием матросов французской эскадры на Черном море. Зная, какой высокий политический пост он занимает в Интернациональных бригадах, Гомес решил, что он конечно же должен знать, где находится штаб Гольца, и сможет объяснить, как им туда доехать. Чего он не знал, так это того, что сделали с ним время, разочарования, горечь личных и политических неудач, неутоленное честолюбие, а также того, что не было ничего опасней, чем обращаться к этому человеку с вопросами. Не зная ничего этого, Гомес шагнул ему наперерез, отсалютовал поднятым кулаком и сказал:

– Товарищ Марти, мы везем донесение генералу Гольцу. Не могли бы вы указать нам, где располагается его штаб? Это очень срочно.

Высокий грузный пожилой человек резко вскинул голову и пристально посмотрел на Гомеса своими водянистыми глазами. Даже здесь, на фронте, в ярком свете голой электрической лампочки, после поездки в открытой машине на свежем воздухе, его серое лицо несло на себе печать разложения. Оно выглядело так, словно его скроили из омертвелой кожи, какая бывает под когтями очень старого льва.

– Что-что вы везете, товарищ? – переспросил он Гомеса по-испански с сильным каталанским акцентом. Покосившись, он скользнул взглядом по Андресу, потом снова перевел его на Гомеса.

– Донесение генералу Гольцу, которое приказано доставить в его штаб, товарищ Марти.

– Откуда доставить, товарищ?

– Из фашистского тыла, – ответил Гомес.

Андре Марти протянул руку за донесением и другими бумагами, мельком взглянул на них и положил в карман.

– Арестовать обоих, – велел он капралу. – Обыскать и привести ко мне, когда я прикажу.

И с донесением в кармане он прошагал внутрь большого каменного здания.

– Что это с ним? – спросил Гомес у одного из часовых.

– Está loco, – ответил тот. – Он сумасшедший.

– Не может быть. Он же очень важная фигура, – сказал Гомес, – политический комиссар Интернациональных бригад.

– Apesar de eso, está loco, – сказал капрал, – несмотря на это, он все равно сумасшедший. Что вы делаете там, в фашистском тылу?

– Оттуда – только этот товарищ, он партизан, – ответил Гомес, пока капрал обыскивал его. – Ему поручено доставить донесение генералу Гольцу. Береги мои документы. И деньги не потеряй, и пулю на шнурке. Ее достали из моей первой раны, у Гвадаррамы.

– Не волнуйся, – ответил капрал. – Все будет лежать в этом ящике. Почему ты у меня не спросил, где штаб Гольца?

– Да мы хотели. Я уже попросил часового позвать тебя.

– Но тут приехал чокнутый, и ты спросил у него. Нельзя его ни о чем спрашивать. Он сумасшедший. Твой Гольц – в трех километрах отсюда: сначала дальше по дороге, потом – направо, к скалам в лесу.

– А ты не можешь нас к нему отпустить прямо сейчас?

– Нет. Мне это будет стоить головы. Я должен отвести тебя к сумасшедшему. А кроме того, твое донесение ведь все равно у него.

– А ты не мог бы кому-нибудь еще сказать про нас?

– Да, – ответил капрал. – Я скажу про вас первому же ответственному лицу, какое увижу. Все знают, что он сумасшедший.

– А я всегда считал его большим человеком, – сказал Гомес. – Одним из тех, кем гордится Франция.

– Может, она им и гордится, – сказал капрал и положил руку на плечо Андресу, – только у него точно не все дома. У него мания расстреливать людей.

– Расстреливать по-настоящему?

– Como lo oyes[175]175
  Как слышишь (исп.).


[Закрыть], – сказал капрал. – Этот старик погубил народу больше, чем бубонная чума – mata más que la peste bubunica. Только он не фашистов убивает, как мы. Qué va. С ним шутки плохи. Mata bichos raros[176]176
  Он убивает редких тварей (исп.).


[Закрыть]. Он убивает редких тварей. Троцкистов. Уклонистов. Всяких диковинных зверей.

Андрес из всего сказанного не понял ни слова.

– Когда мы были в Эскориале, я даже не знаю, сколько народу мы там по его приказу расстреляли, – сказал капрал. – Расстрельные команды ведь составляют из нас. Интербригадовцы своих расстреливать не желают. Особенно французы. Чтобы не было неприятностей, всегда посылают нас. Мы расстреливали французов. Мы расстреливали бельгийцев. Мы расстреливали разных всяких других. Кого только не расстреливали. Tiene mania de fusilar gente[177]177
  У него мания расстреливать людей (исп.).


[Закрыть]. И всегда из-за политики. Он сумасшедший. Purifica más que Salvarsán — чистит получше сальварсана[178]178
  Сальварсан – мышьяковый препарат для лечения сифилиса и некоторых других заболеваний.


[Закрыть].

– Но ты кому-нибудь скажешь про донесение?

– Да, друг. Обязательно. Я в этих двух бригадах всех знаю. Все они здесь бывают. Я даже русских всех знаю, хотя среди них мало кто говорит по-испански. Мы не дадим этому сумасшедшему расстрелять испанцев.

– А донесение как же?

– С донесением тоже уладим. Не беспокойся, товарищ. Мы научились обращаться с этим сумасшедшим. Он опасен только для своих. Мы его уже раскусили.

– Приведите арестованных, – послышался голос Андре Марти.

– Quereis echar un tago? – Хотите чего-нибудь выпить? – спросил капрал.

– Можно.

Капрал достал из шкафа бутылку анисовой, и Гомес с Андресом выпили. Капрал тоже выпил и вытер губы рукой.

– Vamonos, – сказал он.

Они вышли из караульного помещения, ощущая тепло во рту, в животе и на сердце от проглоченной анисовки, проследовали по коридору и вошли в комнату, где Марти сидел за длинным столом, на котором была разложена большая карта, красно-синий карандаш, который он держал в руке, видимо, был призван помочь ему исполнять роль полководца. Для Андреса это было лишь очередной задержкой. За сегодняшний вечер их уже много случилось. Их всегда бывает много. Но если документы у тебя в порядке и добродушия хватает, бояться нечего. В конце концов тебя отпустят, и ты пойдешь дальше своей дорогой. Но Inglés велел торопиться. Теперь Андрес уже точно знал, что не успеет вернуться к началу атаки на мост, но донесение доставить он был обязан, а тот старик за столом положил его к себе в карман.

– Стойте там, – сказал Марти, не поднимая головы.

– Послушайте, товарищ Марти, – вспылил Гомес, подогретый анисовой, – сегодня нам уже пришлось задержаться, сначала – из-за невежества анархистов. Потом снова – из-за нерадивости фашиста-бюрократа. И вот теперь – из-за сверхподозрительности коммуниста.

– Молчать, – сказал Марти, по-прежнему не поднимая головы. – Вы не на митинге.

– Товарищ Марти, у нас дело чрезвычайной срочности, – сказал Гомес. – И величайшей важности.

Конвоировавшие их с Андресом капрал и солдат наблюдали за происходящим с живейшим интересом, словно присутствовали на виденном неоднократно спектакле, самые увлекательные сцены которого готовы были смаковать снова и снова.

– Сейчас все дела срочные, – сказал Марти. – И все важные. – Он наконец поднял голову и посмотрел на них, не выпуская из руки карандаш. – Откуда вам известно, что Гольц находится здесь? Вы понимаете, насколько это серьезно – явиться сюда и расспрашивать о местонахождении генерала перед началом наступления? Откуда вам известно, что такой генерал должен находиться именно здесь?

– Скажи ему, tu. – Гомес повернулся к Андресу.

– Товарищ генерал, – начал Андрес. Андре Марти не поправил его, хоть и заметил, что он ошибся в звании. – Мне вручили пакет на той стороне фронта…

– На той стороне фронта? – переспросил Марти. – Ну да, он ведь сказал, что ты пришел из фашистского тыла.

– Товарищ генерал, пакет мне дал Inglés, его зовут Роберто, он динамитчик, его прислали взорвать мост. Понимаете?

– Продолжай свою историю, – сказал Андресу Марти; слово «история» он произнес так, как произносят слова «вранье», «подлог» или «фальшивка».

– Так вот, товарищ генерал, Inglés велел мне отвезти пакет генералу Гольцу как можно скорей. Он сегодня здесь, в этих горах, проводит наступление, и мы просим только одного: разрешить нам поскорее доставить пакет, с позволения товарища генерала.

Марти снова покачал головой. Он смотрел на Андреса, но не видел его.

Гольц, думал он со смешанным чувством ужаса и ликования, какое испытывает человек, услышав, что его деловой конкурент погиб в особо тяжелой автокатастрофе или что кто-то, кого ты ненавидишь, но в чьей безукоризненной честности никогда не сомневался, уличен в растрате. Неужели Гольц вот так, открыто, вступил в связь с фашистами? Гольц, которого он знает почти двадцать лет. Гольц, тогда, зимой, захвативший поезд с золотом в Сибири вместе с Лукачем. Гольц, сражавшийся против Колчака. И в Польше. И на Кавказе. И в Китае. И здесь с октября первого года войны. Но ведь был же он близок к Тухачевскому. Да, конечно, и к Ворошилову тоже. Но ведь и к Тухачевскому. К кому еще? Здесь – к Каркову, разумеется. И к Лукачу. А все венгры – интриганы. Он ненавидел Галля. Гольц ненавидел Галля. Помни об этом. Возьми себе на заметку. Гольц всегда ненавидел Галля. Но он благоволит к Путцу. Помни и это. А Дюваль у него начальник штаба. Подумай, что из этого следует. Ты сам слышал, как он называл Копика дураком. Это не подлежит сомнению. Это так и есть. И вот теперь это донесение из фашистского тыла. Дерево может остаться здоровым и продолжать расти, только если отсечь больные ветви. А чтобы уничтожить гниль, надо ее выявить. Но Гольц… Последний, кого бы я заподозрил. Неужели Гольц тоже предатель?

Он знал, что нельзя доверять никому. Никому. Никогда. Ни жене, ни брату, ни самому старому другу. Никому. Никогда.

– Увести их, – сказал он конвойным. – И тщательно стеречь. – Капрал и солдат переглянулись. Представление вышло очень тихим, если сравнивать с другими представлениями, которые устраивал Марти.

– Товарищ Марти, – сказал Гомес. – Не сходите с ума. Послушайте меня, верного товарища и офицера. Донесение должно быть доставлено. Этот товарищ пронес его через фашистские позиции, чтобы вручить товарищу генералу Гольцу.

– Уведите их, – на сей раз мягко сказал Марти караульным. По-человечески ему было жаль этих двух арестованных, если придется их ликвидировать. Но больше всего угнетала его трагедия Гольца. Надо же, чтобы это оказался именно Гольц, подумал он. Нужно немедленно показать это фашистское послание Варлову. Нет, лучше он сам отвезет его Гольцу, чтобы посмотреть, как он на него отреагирует. Да, именно так он и сделает. Как можно довериться Варлову, если Гольц – один из них? Нет. Тут нужно действовать с предельной осторожностью.

Повернувшись к Гомесу, Андрес спросил, сам тому не веря:

– Он что, не собирается отдавать донесение?

– А ты сам не видишь? – ответил Гомес.

– Me cago en su puta madre! – выругался Андрес. – Estа́ loco.

– Да, – согласился Гомес, – конечно, он сумасшедший. Вы сумасшедший! Слышите? Сумасшедший! – закричал он Марти, который уже снова склонился над картой со своим красно-синим карандашом. – Слышите меня, эй вы, сумасшедший убийца?!

– Уведите их, – сказал Марти караульным. – У них от сознания собственной вины в голове помутилось.

Эта фраза капралу была хорошо знакома. Он слышал ее не раз.

– Вы сумасшедший убийца! – продолжал выкрикивать Гомес.

– Hijo de la gran puta, – снова выругался Андрес. – Loco.

Тупость этого человека разозлила его. Если он сумасшедший, так пусть его уберут отсюда как сумасшедшего. И пусть заберут у него из кармана донесение. Будь он проклят, этот сумасшедший, чтоб ему гореть в аду. Суровая испанская злоба разгоралась в нем, вытесняя обычное спокойствие и добродушие. Еще немного – и она ослепила бы его.

Когда караульные выводили Гомеса и Андреса, Марти, уткнувшись в карту, печально покачал головой. Караульным доставляло огромное удовольствие слушать, как его костерят, но в целом представление их разочаровало. Они повидали здесь представления и поживей. Андре Марти не придал значения ругательствам. В конце концов, его ругает столько людей. По-человечески ему всегда было их искренне жаль. Он неизменно повторял себе это, и это была одна из последних оставшихся у него правдивых мыслей, которые когда-либо он мог назвать своими собственными.

Так он сидел, нацелив взгляд и усы в карту – в карту, которую никогда, в сущности, не умел читать, – и глядя на обведенные тонкими коричневыми линиями концентрические контуры, напоминавшие паутину. По этим контурам он распознавал высоты и долины, но на самом деле никогда не понимал, почему отмечена именно эта высота и эта долина. Однако благодаря существованию института политических комиссаров он, политический руководитель Бригад, имел право во время заседаний Главного штаба вмешиваться в ход обсуждений и, тыкая пальцем в ту или иную точку, обозначенную условным номером, или в обведенное тонким коричневым кружком место, расположенное между зелеными участками леса, прорезанными линиями дорог, бегущими параллельно отнюдь не случайным изгибам какой-нибудь реки, говорил:

– Вот. Здесь – слабое место.

Галль и Копик, политики, исполненные амбиций, с ним соглашались, а потом людям, никогда не видевшим этой карты и лишь перед самой атакой узнававшим номер обозначенной в ней высоты, указывали ее на местности, приказывали захватить, и они поднимались на нее, чтобы найти свою смерть на склоне, а то и вовсе не успевали сделать ни шагу вверх, скошенные уже у подножия пулеметным огнем из ближайшей оливковой рощи. А где-нибудь на другом фронте они могли с легкостью захватить высоту, интерес к которой у командования тут же исчезал, словно его и не было. Но когда Марти тыкал пальцем в карту в штабе Гольца, желваки начинали вздуваться на бледном лице генерала, чью голову покрывали боевые шрамы, и он думал: «Лучше бы мне было убить тебя, Андре Марти, чем видеть, как ты тычешь своим мерзким серым пальцем в мою контурную карту. Будь ты проклят за всех тех людей, которых погубил, влезая в дела, в которых ничего не смыслишь. Будь проклят день, когда твоим именем стали называть тракторные заводы, деревни и кооперативы, потому что это сделало тебя символом, к которому я не могу прикоснуться. Иди подозревай, поучай, вмешивайся, обвиняй и устраивай расправы где-нибудь в другом месте, а мой штаб оставь в покое».

Но вместо того, чтобы произнести это вслух, Гольц лишь отстранялся подальше назад от склонившейся над картой туши, от этого указующего перста, водянистых глаз, серых от седины усов и гнилого дыхания и говорил: «Да, товарищ Марти. Я вас понял. Однако меня это не убедило, и я не согласен. Если хотите, можете действовать через мою голову. Да. Можете вынести этот вопрос на суд Партии, как вы говорите. Но я не согласен».

Вот и теперь Андре Марти работал над картой при резком свете голой, не прикрытой абажуром лампочки, висевшей над его головой в непомерно большом берете, надвинутом на глаза от света, постоянно заглядывал в мимеографическую копию приказа о наступлении и медленно, старательно сверял каждый его пункт с картой, словно молодой офицер-штабист – слушатель военного училища, разбирающий тактическую задачу. Он был глубоко вовлечен в войну и мнил себя полководцем; имея право вмешиваться во все происходящее, считал, что это и означает командовать войсками. Вот так и сидел он над картой, а тем временем донесение Роберта Джордана Гольцу лежало у него в кармане, сам Роберт Джордан лежал на земле в лесу над мостом, а Гомес и Андрес ждали своей участи в караульном помещении.

Едва ли результат миссии Андреса был бы иным, даже если бы Андре Марти не вмешался в дело и им с Гомесом позволили продолжить свой путь. Здесь, на фронте, не было никого, кто обладал достаточной властью, чтобы отменить наступление. Слишком давно была запущена машина, чтобы теперь ее можно было внезапно остановить. Военные операции любого масштаба в очень большой степени зависят от инерции. И когда инерция покоя преодолена и движение началось, остановить его бывает почти так же трудно, как запустить.

Но в тот вечер, когда старик в надвинутом на глаза берете все еще сидел над картой, разложенной на пустом столе, дверь открылась, и вошел Карков, русский журналист, в сопровождении двух других русских в штатском – в кожаных пальто и кепи. Пропустив их в кабинет, капрал неохотно закрыл за ними дверь. Карков оказался первым ответственным лицом, с которым ему удалось связаться.

– Товарищ Марти, – прошепелявил Карков своим вежливо-надменным голосом и улыбнулся, обнажив гнилые зубы.

Марти встал. Каркова он не любил, но Карков, присланный газетой «Правда» и имевший прямой доступ к Сталину, в данный момент был одним из трех наиболее влиятельных людей в Испании.

– Товарищ Карков, – ответил он.

– Готовитесь к наступлению? – со скрытой издевкой спросил Карков, кивая на карту.

– Изучаю план, – ответил Марти.

– Наступлением командуете вы? Или Гольц? – бесстрастно поинтересовался Карков.

– Я, как вам известно, только комиссар, – сказал Марти.

– Ну, зачем же скромничать, – возразил Карков. – Вы – настоящий генерал. У вас есть карта и полевой бинокль. Разве когда-то вы не были адмиралом, товарищ Марти?

– Я был старшиной-артиллеристом, – сказал Марти, солгав. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем, но впоследствии сам себя убедил в том, что был артиллерийским старшиной.

– Вот как? А я считал, что вы были писарем первого класса, – сказал Карков. – Я всегда путаю факты. Это вообще характерно для журналистов.

Двое других русских участия в разговоре не принимали. Через плечо Марти они смотрели на карту, время от времени перебрасываясь замечаниями на своем языке. Марти и Карков после первых приветствий перешли на французский.

– Для «Правды» факты лучше не путать, – сказал Марти. Он произнес это вызывающе, чтобы вернуть себе чувство собственного достоинства. Вечно этот Карков подкалывает его (по-французски Марти мысленно употребил слово dégonfler[179]179
  Выпустить воздух; фигурально – стру́сить (фр.).


[Закрыть]), и это расстраивало Марти и заставляло постоянно быть начеку. Разговаривая с Карковым, ему трудно было помнить, с какими важными полномочиями его, Андре Марти, послал сюда Центральный комитет Французской коммунистической партии. Как трудно было помнить и о том, что он неприкасаем. Карков с очевидной легкостью нарушал его неприкасаемость, когда хотел. Сейчас он сказал:

– Прежде чем отослать статью в «Правду», я исправляю ошибки, в том, что касается «Правды», я всегда исключительно точен. Скажите, товарищ Марти, вам известно что-нибудь о донесении, отправленном Гольцу из одного нашего партизанского отряда, действующего в фашистском тылу в районе Сеговии? Там сейчас находится американский товарищ по фамилии Джордан, от которого мы ждем известий. Есть сведения, что в этом районе происходят столкновения. Джордан должен был прислать Гольцу сообщение.

– Американский? – переспросил Марти. Арестованный назвал его Inglés. Значит, вот оно что. Ошибся, стало быть. Зачем он вообще позволил этим дуракам говорить?

– Да, – подтвердил Карков, презрительно глядя на него. – Молодой американец, не слишком развит политически, но отлично контактирует с испанцами и имеет прекрасный послужной список в партизанском деле. Просто отдайте мне донесение, товарищ Марти. Оно и так уже слишком запоздало.

– Какое донесение? – спросил Марти. Вопрос был глупым, и он сам это понял, но не мог вот так с ходу признать свою ошибку и задал вопрос лишь затем, чтобы как-нибудь оттянуть момент унижения, поскольку любое унижение было для него невыносимо.

– И пропуск, – добавил Карков сквозь свои гнилые зубы.