Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава тридцать пятая

Роберт Джордан лежал в спальном мешке рядом с девушкой, Марией, которая все еще спала. Он лежал на боку, отвернувшись от нее, спиной ощущал ее тело во всю его длину, и теперь это прикосновение было всего лишь иронией. Ах ты, ты!.. – молча бесился он. Да, ты!.. Ты же в первый момент, как только увидел его, сам себе сказал: если он сделается дружелюбным – жди предательства. Чертов дурак. Болван проклятый. Ладно, хватит причитать. Не об этом сейчас надо думать.

Какова вероятность того, что он припрятал или забросил украденное где-то поблизости? Очень невелика. К тому же попробуй еще найди это в темноте. Наверняка все увез с собой. Он ведь еще и динамит прихватил. Ах ты, петух гребаный, подлый иуда. Дерьмо поганое. Ну почему просто не слинять к чертям собачьим, нет же, надо было взрывчатку с детонаторами стащить. И я тоже хорош, идиот, – поручил чертовой бабе охранять мои вещи! Хитрый, трусливый, мерзкий ублюдок! Cabrón треклятый!

Ладно, кончай это, успокойся, сказал он себе. Тебе пришлось рисковать, и это был лучший выход. Тебя просто провели, признался он себе. Провели, как мальчишку. Собери свои чертовы мозги, прекрати бесноваться, жаловаться и биться головой, как у долбаной Стены плача. Что случилось, то случилось. Нет у тебя больше твоих материалов, черт бы тебя побрал. И черт бы побрал эту грязную свинью. Думай, как теперь выпутываться из этого дерьма. Ты должен, знаешь, что должен взорвать мост, даже если тебе придется встать там и… Нет, это ты тоже брось. Почему бы тебе не посоветоваться с дедом?

А-а, к чертовой матери деда, к чертовой матери всю эту подлую страну, к чертовой матери всех проклятых испанцев по обе стороны фронта, гори они все вечным пламенем! К чертовой матери всю эту одержимую предательством страну! К чертовой матери всех их скопом – Ларго, Прието, Асенсио, Миаху, Рохо – всех! Будь они все прокляты. Будь прокляты их самомнение и эгоизм, их эгоизм и самомнение, их тщеславие и коварство. Будь все они прокляты на веки вечные. Будь они прокляты, прежде чем мы умрем за них. Будь они прокляты после того, как мы умрем за них. Чтоб им сдохнуть и гореть в аду. Покарай, Господи, Пабло. Пабло – это они все, вместе взятые. И сжалься, Господи, над испанским народом. Кто бы ни стал его вождем, он все равно его поимеет. За два тысячелетия нашелся только один порядочный человек, Пабло Иглесиас[143]143
     Пабло Иглесиас Поссе (1850–1925) – испанский политический деятель, основатель Испанской социалистической рабочей партии и социалистического профсоюза «Всеобщий союз трудящихся».


[Закрыть], все остальные использовали свой народ. Но кто знает, устоял ли бы и он в этой войне? Было время, когда я считал, например, что Ларго неплох. Дуррути[144]144
   Буэнавентура Дуррути-и-Доминго (1896–1936) – общественно-политический деятель Испании, ключевая фигура анархистского движения до и в период Гражданской войны.


[Закрыть] был хорош, так свои же его и убили в Пуэнте-де-лос-Франкесесе. Убили, потому что он хотел, чтобы они шли в наступление. Убили во славу дисциплины недисциплинированности. Свиньи трусливые. Будь они все прокляты, и гори они все в аду. И этот Пабло, который смылся с моим взрывателем и детонаторами. Чтоб ему провалиться ко всем чертям. Так нет же! Это он нас ко всем чертям послал. Все они всегда так поступали, от Кортеса и Менендеса де Авилы до Миахи. Достаточно вспомнить, что Миаха сделал с Клебером. Лысая самодовольная свинья. Тупой яйцеголовый ублюдок. Гори они все огнем, безумные себялюбивые вероломные свиньи, которые всегда правили Испанией и ее армиями. Гори они все огнем – кроме народа, и будь начеку со всеми, потому что, дорвавшись до власти, все меняются.

По мере того как он накручивал все больше и больше обвинений, расплескивая свое язвительное презрение так широко и несправедливо, что сам переставал себе верить, гнев его иссякал. Если все это правда, то в чем смысл твоего пребывания здесь? Нет, это неправда, и ты это прекрасно знаешь. Вспомни всех тех хороших людей, которых ты знал. Всех тех прекрасных людей. Ему стала невыносима собственная несправедливость. Несправедливость он ненавидел так же, как жестокость, и, покуда он лежал, распаляя себя ослеплявшим его разум гневом, ярость постепенно стихала, обжигающая, черная, убийственная злоба прошла, и в очистившуюся голову вернулись спокойствие и способность мыслить четко и хладнокровно, как это происходит с мужчиной после бурной близости с женщиной, которую он не любит.

– Ах ты, бедный, бедный крольчонок, – сказал он, повернувшись к Марии и склонившись над ней; та улыбнулась во сне и теснее прижалась к нему. – Заговори ты со мной несколько минут назад, я бы мог тебя ударить. Каким же скотом становится мужчина в гневе.

Он спокойно лежал, обняв девушку, уткнувшись подбородком ей в плечо, и трезво размышлял, что ему теперь нужно будет сделать и как придется это делать.

Не так уж все и плохо, думал он. Нет, правда – совсем не так уж плохо. Не знаю, приходилось ли кому-нибудь раньше делать это подобным образом, но впредь наверняка найдутся люди, которые в похожей трудной ситуации будут действовать так же. Конечно, если нам самим это удастся и если они об этом узнают. Да, если они об этом узнают. Если им не придется гадать: и как это им удалось? Людей у нас слишком мало, но не стоит из-за этого волноваться. Я взорву мост и с тем, что осталось. Господи, как хорошо, что у меня прошла злость. А то ведь я уже задыхаться начал – как будто ураган налетел. Злость – тоже роскошь, которой я, черт возьми, не могу себе позволить.

– Все уже продумано, guapa, – тихо сказал он Марии в плечо. – Тебя все это не коснулось. Ты ничего даже не знала. Нас убьют, но мост мы взорвем. Тебе не пришлось тревожиться. Не такой уж щедрый свадебный подарок, но разве крепкий ночной сон не бесценен? А ты крепко проспала всю ночь. Пусть это будет тебе чем-то вроде обручального кольца. Спи, guapa! Спи спокойно, любимая. Я не стану тебя будить. И это все, что я могу сейчас для тебя сделать.

Он лежал, очень осторожно обнимая ее, чувствуя ее дыхание, чувствуя биение ее сердца и следя за временем по своим наручным часам.

Глава тридцать шестая

Подойдя к республиканским позициям, Андрес окликнул часовых. То есть он лег на землю там, где за тремя рядами колючей проволоки начинался крутой спуск, и крикнул в сторону насыпи, устроенной из камней и земли. Ограждение не было сплошным, он легко мог в темноте пройти через линию разделения в другом месте и углубиться на территорию республиканцев, прежде чем наткнулся бы на кого-нибудь, кто его остановил бы. Но ему казалось безопасней и проще сделать это именно здесь.

– Salud! – крикнул он. – Salud, milicianos![145]145
  Miliciano (исп.) – ополченец, милиционер, от испанского milicia – военная служба. Здесь что-то вроде: «Привет, служивые».


[Закрыть]

Он услышал щелчок передернутого затвора. Затем из-за насыпи раздалась ружейная стрельба. Оглушительный треск разорвал тишину, и тьму прошил желтый пунктир вспышек. Но Андрес, как только раздался щелчок затвора, уже распластался, уткнувшись лицом в землю.

– Не стреляйте, товарищи, – закричал он. – Не стреляйте! Мне нужно пройти к вам.

– Сколько вас? – спросил кто-то из-за насыпи.

– Один. Только я. Больше никого.

– Кто ты?

– Андрес Лопес из Вильяконехоса. Я из отряда Пабло. С донесением.

– Винтовка, патроны есть?

– Да, друг.

– Мы сюда никого без винтовки и патронов не пускаем, – отозвался тот же голос. – И не больше троих за раз.

– Я один, – крикнул Андрес. – У меня очень важное поручение. Пустите меня.

Он слышал, как люди за насыпью переговариваются между собой, но слов разобрать не мог. Потом тот же голос снова спросил:

– Сколько вас?

– Да один я. Один. Больше никого. Пустите меня, ради бога.

За насыпью снова послышались переговоры. Потом опять раздался голос:

– Слушай, фашист!

– Я не фашист. Я – guerrillero из отряда Пабло. Иду с донесением в Главный штаб, – закричал Андрес и услышал, как кто-то за насыпью сказал:

– Это какой-то чокнутый. Швырни-ка в него гранату.

– Послушайте, – сказал Андрес. – Я совершенно один. Сам по себе. Твою душу бога мать и святое причастие! Один я. Пустите меня.

– Выражается по-христиански, – сказал кто-то за насыпью и расхохотался.

Потом кто-то другой сказал:

– Самое лучшее – кинуть в него гранату.

– Нет! – закричал Андрес. – Это будет большой ошибкой. У меня важное поручение. Впустите меня.

Именно из-за этого он и не любил ходить через линию фронта. Иногда все проходило лучше, иногда хуже, но гладко никогда не бывало.

– Так ты один? – снова спросил голос.

– Me cago en la leche[146]146
  Испанское ругательство.


[Закрыть], – заорал Андерс. – Сколько можно повторять: ОДИН Я!

– Ну, раз один, встань и подними винтовку над головой.

Андрес встал и, держа обеими руками, поднял над головой карабин.

– Теперь шагай через проволоку и помни: máquina нацелена прямо на тебя, – крикнул голос.

Андрес переступил через первый ряд ломаной линии тройного проволочного заграждения.

– Мне без рук не перебраться, – крикнул он.

– Не вздумай их опустить, – приказал голос.

– Так я за проволоку зацепился, – объяснил Андрес.

– Говорю же, бросить в него гранату – и дело с концом, – сказал другой голос.

– Пусть закинет винтовку за спину, – предложил третий голос. – С поднятыми руками он не пройдет. Соображай хоть немного.

– Все фашисты одинаковы, – сказал первый. – Им палец в рот не клади: условие за условием.

– Слушайте, – закричал Андрес, – я не фашист, а guerrillero из отряда Пабло. Мы фашистов скосили больше, чем тиф.

– Я никогда не слыхал ни про какой отряд Пабло, – сказал человек, видимо, командовавший постом. – Так же как про Петра и Павла вместе с другими святыми апостолами и их отрядами. Закинь винтовку за плечо и отцепи проволоку руками.

– Пока мы не шмальнули в тебя из нашей máquina, – добавил другой.

– Qué poco amables sois — не больно-то вы любезны, – сказал Андрес, пробираясь сквозь проволочное заграждение.

– Amables? – крикнул один из часовых. – У нас тут война, парень.

– Начинаю это замечать, – буркнул Андрес.

– Что он сказал?

Андрес услышал, как щелкнул затвор винтовки.

– Ничего, – крикнул он. – Я ничего не сказал. Не стреляйте, пока я не перелезу через эту долбаную проволоку.

– Не смей хаять нашу проволоку, – закричал кто-то из них, – а то получишь гранату.

– Quero decir, qué buena alambrada![147]147
  Я хотел сказать: какая отличная проволока! (исп.)


[Закрыть] – крикнул Андрес. – Какая прекрасная проволока. Мать вашу. Просто чудо-проволока! Скоро я до вас уже доберусь, братья.

– Кинь в него гранату, – услышал он все тот же неугомонный голос. – Говорю тебе: это самое разумное, что можно сделать.

– Братья, – сказал Андрес, весь взмокший от пота и отдававший себе отчет в том, что сторонник «разумных» решений вполне способен в любой момент швырнуть в него гранатой, – дело не во мне, плевать на меня.

– Вот с этим я согласен, – вставил любитель метать гранаты.

– И ты прав, – поддакнул ему Андрес. Он осторожно перебирался через третий ряд проволочных заграждений и уже находился у самой насыпи. – Я в любом случае никакой важности не представляю, но дело мне поручено важное. Muy, muy serio[148]148
   Очень, очень серьезное (исп.).


[Закрыть].

– Ничего важнее свободы нет! – крикнул любитель метать гранаты. – Ты что, считаешь, что есть что-то важнее свободы? – угрожающе спросил он.

– Нет, друг, – с облегчением ответил Андрес, преодолев наконец заграждение. Теперь он увидел, что имеет дело с оголтелыми, теми, что носят черно-красные шарфы. – Viva la Libertad!

– Viva la F. A. I! Viva la C. N. T![149]149
   F. A. I. – Федерация Анархистов Иберии (исп. Federación Anarquista Ibérica) – испанская анархистская организация, боевое крыло анархо-синдикалистского профсоюза Национальная конфедерация труда (исп. – C. N. T., Confederación Nacional del Trabajo).


[Закрыть] – хором закричали ему из-за насыпи. – Viva el anarco-sindicalismo y la Libertad![150]150
   Да здравствуют анархо-синдикализм и Свобода! (исп.)


[Закрыть]

– Viva nosotros! Да здравствуем мы! – закричал в ответ Андрес.

– Наш, – сказал гранатометчик. – А ведь я чуть его не убил этой штуковиной.

Он посмотрел на гранату, зажатую в руке, и растрогался, увидев Андреса, перебравшегося через насыпь. Не выпуская гранаты, он обнял его так, что граната уперлась Андресу в лопатку, и расцеловал в обе щеки.

– Я рад, что с тобой ничего не случилось, брат, – сказал он. – Очень рад.

– Где твой командир? – спросил Андрес.

– Я тут командир, – ответил мужчина. – Дай-ка посмотреть твои документы.

Он понес документы Андреса в блиндаж, чтобы рассмотреть их при свете свечи. Это были сложенный в несколько раз трехцветный, как флаг Республики, кусочек шелка с печатью S. I. M.[151]151
  Servicio de investigación militar (исп.) – служба военной разведки.


[Закрыть] в середине; Salvoconducto, то есть пропуск, в котором были проставлены его имя, возраст, рост и место рождения; листок из блокнота, на котором Роберт Джордан указал порученное Андресу задание, удостоверив его своим штампом S. I. M., и наконец четыре сложенных листа бумаги с донесением Гольцу, обвязанные шнурком и запечатанные воском с оттиском все той же его резиновой печати S. I. M., вмонтированной в деревянную оснастку.

– Такие я видел, – сказал командир поста, возвращая Андресу шелковый лоскут. – Такие есть у вас у всех, это я знаю. Но сам по себе, без этой вот бумажки, он ничего не значит. – Он поднес к глазам пропуск и еще раз прочел его.

– Где ты родился?

– В Вильяконехосе, – ответил Андрес.

– А что там выращивают?

– Дыни, – сказал Андрес. – Это всему свету известно.

– Кого ты там знаешь?

– А что? Ты тоже оттуда?

– Нет. Но я там бывал. А сам я из Аранхуэса.

– Спрашивай о ком угодно.

– Опиши мне Хосе Ринкона.

– Того, у которого винный погребок?

– Естественно.

– Бритоголовый, толстобрюхий, и глаз у него косит.

– Ну, вижу, что документы у тебя действительные, – сказал командир и вернул Андресу бумаги. – Но что ты делаешь там, на их стороне?

– Перед началом движения наш отец обосновался в Вильякастине, – сказал Андрес, – за горами, в долине. Там-то нас движение и застало. Я с самого начала воевал в отряде Пабло. Но, послушай, друг, я очень спешу – это донесение надо доставить срочно.

– А что там, на фашистской стороне, происходит? – спросил командир. Сам он никуда не спешил.

– Сегодня было много tomate, – с гордостью сообщил Андрес. – Весь день на дороге пыль столбом стояла. Сегодня полностью разбили отряд Глухого.

– А кто такой Глухой? – неодобрительно поинтересовался командир.

– Вожак одного из лучших в этих горах отрядов.

– Вам бы всем надо перейти на республиканскую территорию и вступить в армию, – сказал офицер. – Вся эта дурацкая партизанщина – чепуха. Все вы должны перейти сюда, к нам, и подчиниться нашей дисциплине борцов за свободу. А уж если потребуется послать туда партизан, мы сами их пошлем.

Андрес обладал почти непробиваемым терпением. Он спокойно выдержал то, как ему пришлось продираться через проволочное заграждение. И этот допрос ничуть не вывел его из себя. Он считал совершенно нормальным, что этот человек, который не понимает ни их, ни того, что они делают, задает идиотские вопросы, ничего неожиданного в этом не было. Как и в том, что все тут будет делаться очень медленно. Но сейчас ему нужно было срочно идти.

– Послушай, compadre[152]152
  Кум, друг, приятель (исп.).


[Закрыть], – сказал он. – Очень может быть, что ты прав. Но у меня приказ доставить этот пакет генералу, командующему Тридцать пятой дивизией, которая на рассвете начинает наступление здесь, в горах, а уже глубокая ночь, и мне надо идти как можно быстрей.

– Какое наступление? Что ты знаешь о наступлении?

– Ничего. Я ничего не знаю. Но я должен поскорей добраться до Навасеррады, а оттуда – дальше. Не отправишь ли ты меня к своему начальнику, который, может, даст мне какой-нибудь транспорт, чтобы туда доехать? Пошли со мной кого-нибудь из своих людей, чтобы не было задержки в дороге.

– Что-то не верится мне во все это, – сказал офицер. – Может, и впрямь следовало застрелить тебя еще там, перед заграждением?

– Ты же видел мои документы, товарищ, и я объяснил тебе, какое у меня задание, – терпеливо сказал Андрес.

– Документы и подделать недолго, – ответил офицер. – А такое задание любой фашист может придумать. Я сам пойду с тобой к командиру.

– Хорошо, – согласился Андрес. – Идем. Только быстро.

– Эй, Санчес, остаешься за меня, – сказал офицер. – Ты не хуже меня знаешь, что делать. А я поведу этого так называемого товарища к командиру.

Они двинулись вдоль пустого окопа по ту сторону гребня, и в темноте Андрес учуял зловоние, шедшее от зарослей орляка на склоне, которые, видимо, загадили защитники этой высоты. Ему не нравились эти люди, они напоминали ему опасных детей: неопрятных, плохо пахнущих, недисциплинированных, добрых, преданных, глупых и невежественных, но в любом случае опасных, потому что они были вооружены. Сам Андрес в политике ничего не смыслил, просто стоял за Республику. Он много раз слышал разговоры этих людей, и часто то, что они говорили, казалось ему красивым и правильным, но сами они ему не нравились. Какая же это свобода, если человек гадит и даже не закапывает, думал он. Нет на свете животного свободней кошки, но она всегда за собой закапывает. Кошка и есть лучший анархист. А этих, пока они не научатся у кошки прибирать за собой, я не могу уважать.

Шедший впереди него офицер внезапно остановился.

– Твой карабин еще при тебе? – спросил он.

– Да, – ответил Андрес. – А что?

– Дай-ка его мне, – велел офицер. – А то, не ровен час, ты мне еще в спину выстрелишь.

– Зачем? – спросил Андрес. – Зачем мне стрелять тебе в спину?

– А кто тебя знает? – сказал офицер. – Я никому не доверяю. Давай сюда карабин.

Андрес снял ружье с плеча и отдал ему.

– Ну, если тебе так хочется тащить его… – сказал он.

– Вот так-то лучше, – ответил офицер. – Надежней.

И они пошли дальше вниз по склону в темноте.

Глава тридцать седьмая

Роберт Джордан лежал с девушкой в спальном мешке и следил за временем по часам. Оно шло медленно, почти незаметно, потому что часы у него были маленькими и секундной стрелки он не видел. Но, вглядываясь в минутную, обнаружил, что, если сосредоточиться, можно заметить ее движение. Голова девушки покоилась под его подбородком, и каждый раз, поворачивая голову, чтобы посмотреть на часы, он щекой ощущал ежик ее волос, мягкий, живой и шелковистый, как куний мех под ладонью, когда, разжав клешни капкана, достаешь из него куницу и ласково поглаживаешь ее. Когда щека скользила по волосам Марии, к горлу подступал ком, а когда он обнимал ее, по всему телу разливалась томительная пустота. Он опустил голову пониже, чтобы лучше рассмотреть тонкое острие светящегося дротика, медленно ползущего вверх по левой стороне циферблата. Теперь он ясно видел неукоснительное движение стрелки и теснее прижимал к себе Марию, словно надеясь этим замедлить его. Он не хотел ее будить, но в эти последние оставшиеся у них часы не мог заставить себя отстраниться от нее, он то и дело касался губами ее шеи и скользил ими вверх, ощущая нежную гладкость кожи и мягкость волос. Не переставая следить за стрелкой, медленно кружившей по циферблату, он крепче прижал Марию к себе, скользнул кончиком языка от ее щеки к мочке уха и обвел прелестные извилины ушной раковины вплоть до изящной твердой верхней дуги; язык у него дрожал. Эта дрожь эхом отдавалась в томительной пустоте, заполонившей все его тело, а глаза не отрывались от циферблата, на котором стрелки уже стояли под острым углом, приближая время к назначенному часу. И тогда он повернул к себе голову все еще спящей Марии и коснулся губами ее губ. Так они лежали: он легко и нежно водил губами по ее сомкнутому во сне рту, едва задевая его. Потом он обнял ее крепче и почувствовал, как по ее длинному, легкому, прекрасному телу пробежала дрожь, она вздохнула во сне и, по-прежнему не просыпаясь, тоже обняла его, а потом, уже проснувшись, прижалась к нему губами сильно, настойчиво, и он сказал:

– А как же боль?

А она ответила:

– Нет больше никакой боли.

– Крольчонок…

– Не надо, ничего не говори.

– Крольчонок мой.

– Молчи. Молчи.

И они снова были вместе, и никто уже не смотрел на часы, и они знали: нет ничего такого, что случится с одним и не случится с другим, и нет ничего большего, чем то, что происходит сейчас, это – всё и навсегда; это то, что было, что есть и что будет, что бы ни случилось. То, что, как казалось, не было им дано, теперь было. Это есть у них сейчас, и было прежде, и будет всегда, и сейчас оно есть, есть, есть. О, оно есть сейчас, сейчас, сейчас, в этом единственном сейчас, в сейчас, которое выше всех прочих сейчас, и нет никакого другого сейчас, кроме тебя сейчас, и это сейчас – твой пророк. Ныне и во веки веков. Длись же, это сейчас, сейчас, потому что никакого другого сейчас, кроме этого, нет. Да, сейчас. Сейчас, пожалуйста, сейчас, только сейчас, не надо ничего другого, только это сейчас; где ты, а где я, где каждый из нас, не различить, и никогда нельзя будет различить; только это сейчас; и отныне навсегда, пожалуйста, пусть будет это сейчас, всегда сейчас, потому что сейчас это всегда только сейчас; сейчас есть только сейчас, никакого другого сейчас, кроме этого, не существует, только то, которое длится сейчас, вздымаясь, мчась, как парус, уносясь, кружа, паря́, дальше, дальше, все дальше; один и один равняется одному, мы – одно, одно, все еще одно, все еще одно, убывающее одно, мягкое одно, щемящее одно, чуткое одно, счастливое одно, великодушное одно, одно, которым надо дорожить, единственное сейчас на свете одно с локтями, вдавленными в срезанные и измятые ветки, пахнущие сосновой смолой и ночью, а потом в самоё землю, перед лицом неминуемого утра грядущего дня. Потом он сказал – потому что все остальное было только у него в голове, невысказанное, – он сказал:

– О, Мария, я люблю тебя и благодарен тебе за это.

– Молчи. Давай лучше не будем разговаривать, – ответила Мария.

– Я должен тебе это сказать, потому что это очень важно.

– Нет.

– Крольчонок…

Но она лишь крепко обняла его, отвернувшись, и он мягко спросил:

– Тебе больно, крольчонок?

– Нет, – ответила она. – Это я благодарна тебе за то, что ты еще раз подарил мне la gloria.

Потом они лежали рядом, тихо, прильнув друг к другу всем телом, от щиколоток до плеч, только Роберт Джордан держал теперь руку так, чтобы видеть часы на запястье, и Мария сказала:

– Мы с тобой очень счастливые.

– Да, – сказал он, – мы очень счастливые люди.

– Поспать уже нет времени?

– Нет, – ответил он. – Скоро начнется.

– Ну, раз надо вставать, давай пойдем поедим.

– Давай.

– А тебя… Тебя ничто не тревожит?

– Нет.

– Правда?

– Да. Сейчас – ничто.

– Но раньше тревожило?

– Немного.

– А я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, – сказал он. – Ты мне уже помогла.

– Этим? Это было – для меня.

– Это было для нас обоих, – сказал он. – В этом человек не бывает один. Ну, давай одеваться, крольчонок.

Но мыслями, которые были его лучшими друзьями, он вернулся к la Gloria. Она сказала: la Gloria. Это не имеет никакого отношения к славе или к той la Gloire, о которой пишут и говорят французы. Это – из Cante Hondo[153]153
  Cante hondo, канте хо́ндо (исп., на андалусийском диалекте буквально – «глубокое пение», то есть пение в серьезном, драматическом стиле) – древнейший и наиболее аутентичный жанр музыки и поэзии фламенко.


[Закрыть] и Saetas[154]154
     Саета – андалусийская песня-плач, исполняемая только на Страстной неделе во время прохождения торжественной религиозной процессии. Страстная, полная пафоса импровизация человека из толпы, который не может сдержать чувств и поет во славу Девы Марии, обращаясь к ее статуе. Слово «саета» происходит от латинского sagitta, что значит «стрела». Имеется в виду спонтанный взрыв, вопль души.


[Закрыть]. Это, конечно, идет от Греко, от святого Хуана де ла Круса[155]155
  Святой Хуан де ла Крус (имя в миру Хуан де Йепес Альварес) – христианский мистик, католический святой, поэт. Реформатор ордена кармелитов.


[Закрыть] и других. Я не мистик, но отрицать это было бы таким же невежеством, как отрицать телефон или существование других планет, или то, что Земля вертится вокруг Солнца.

Как мало знаем мы из того, что нужно знать. Вместо того, чтобы умереть сегодня, я хотел бы, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, потому что за эти четыре дня я многое узнал о ней, наверное, больше, чем за все ранее прожитое время. Я хотел бы дожить до старости и действительно знать. Интересно, учится ли человек всю жизнь или каждому отпущено лишь определенное количество знания, которое он в состоянии постичь? Я ведь считал, что знаю очень много такого, о чем, как выясняется, и представления не имел. Хотел бы я иметь побольше времени.

– Ты многому меня научила, guapa, – произнес он по-английски.

– Что ты сказал?

– Я многому у тебя научился.

– Qué va, – сказала она, – это ты образованный.

Образованный, мысленно повторил он. Да у меня лишь крохотные зачатки образования. Самые-самые крохотные. Если я сегодня умру, будет жаль, потому что теперь я действительно кое-что знаю. Интересно, не потому ли ты узнал это именно теперь, что недостаток отпущенного тебе времени сделал тебя сверхвосприимчивым? Хотя… нет такого понятия, как недостаток времени. Тебе должно было бы хватить ума понять это. С тех пор как я приехал сюда, в эти горы, я прожил здесь целую жизнь. Ансельмо – мой самый старый друг. Я знаю его лучше, чем Чарлза, лучше, чем Чаба, лучше, чем Гая, лучше, чем Майка, а их я знаю хорошо. Агустин, этот похабник, мне брат, а брата у меня никогда не было. Мария – моя настоящая любовь и моя жена. У меня никогда прежде не было настоящей любви. И жены никогда не было. Она мне и сестра, а сестры у меня никогда не было, и дочь, а дочери у меня никогда не было. Как же не хочется расставаться с тем, что так хорошо! Он закончил завязывать свои альпаргаты.

– По-моему, жизнь – очень интересная штука, – сказал он Марии. Она сидела рядом с ним на спальном мешке, обхватив руками щиколотки. Кто-то отвел в сторону попону, занавешивавшую вход в пещеру, и оттуда наружу упал свет. По-прежнему была ночь, никаких признаков утра, разве что, подняв голову, он увидел сквозь сосны, как низко опустились звезды. В это время года утро наступает быстро.

– Роберто, – сказала Мария.

– Да, guapa?

– Сегодня, там, мы будем вместе, правда?

– После того, как начнется, – да.

– А не с самого начала?

– Нет. Сначала ты будешь при лошадях.

– А нельзя мне быть с тобой?

– Нет. У меня работа, которую могу сделать только я один, если ты будешь рядом, я стану тревожиться и отвлекаться.

– Но ты придешь скоро, как только закончишь?

– Очень скоро, – сказал он, усмехнувшись в темноте. – Пошли, guapa, надо поесть.

– А твой мешок?

– Скатай его, если хочешь.

– Очень хочу.

– Давай помогу.

– Нет, я сама.

Она опустилась на колени, чтобы расправить и скатать мешок, но потом передумала, поднялась и стала встряхивать его так, что он захлопал. Потом снова опустилась на колени, расправила мешок на земле и свернула его. Роберт Джордан осторожно, чтобы ничто не выпало через разрезы, поднял свои дорожные мешки и пошел между соснами ко входу в пещеру, занавешенному прокоптившейся попоной. На его часах было десять минут четвертого, когда он локтем отвел ее в сторону и вошел в пещеру.