Текст книги "По ком звонит колокол"

У въездных ворот отеля «Гейлорд» стоят часовые с примкнутыми к винтовкам штыками, и сегодня вечером это будет самое приятное и самое спокойное место в осажденном Мадриде. Он хотел бы этим вечером быть там, а не здесь. Хотя теперь, когда удалось остановить пресловутое колесо, и здесь неплохо. К тому же снег скоро совсем закончится.

Ему хотелось бы показать Марию Каркову, но делать это без спросу нельзя, да и нужно будет еще посмотреть, как его самого там примут после выполнения этого задания. Когда наступление на здешнем участке закончится, Гольц тоже будет там, и если Роберт Джордан все сделает как надо, они узнают об этом именно от Гольца. После того, что Гольц услышал от него тогда насчет девушек, он, конечно, будет подкалывать его по поводу Марии.

Роберт Джордан потянулся кружкой к миске, стоявшей перед Пабло, и, зачерпнув вина, сказал:

– С твоего разрешения.

Пабло кивнул. Видимо, мысленно разрабатывает свою военную стратегию, подумал Роберт Джордан. Ищет не дутую репутацию в жерле пушки, а решение проблемы в этой вот миске. Но надо признать, что мерзавец вполне справлялся с руководством своим отрядом довольно долго. Глядя на Пабло, он задавался вопросом, какой партизанский вожак вышел бы из него, участвуй он в американской гражданской войне. Их ведь было множество, думал он. Но мы о них очень мало знаем. Не о таких, как Куонтрил, Мосби или его собственный дед, а о предводителях мелких отрядов, устраивавших засады по кустам. Кстати, о питии. Думаешь, Грант в самом деле был пьяницей? Дед утверждал, что так и было. Что к четырем часам дня тот всегда бывал уже навеселе, а во время осады Виксберга иногда не просыхал по два дня кряду. Но, как опять же утверждал дед, при этом он действовал абсолютно здраво, независимо от того, сколько выпил, вот только порой его было очень трудно разбудить. Но если разбудить удавалось, он бывал в форме. Однако на здешней войне пока ни с той, ни с другой стороны не наблюдается ни Грантов, ни Шерманов, ни Стоунволлов Джексонов. Нет, таких не видно. Равно как Джебов Стюартов и Шериданов. Правда, Макклелланов[80]80
  Джордж Бринтон Макклеллан (1826–1885) – генерал армии северян в годы гражданской войны. Макклеллан был излишне осторожен и медлителен при планировании и проведении операций, ему не хватало агрессивности и оперативности. По этой причине он проиграл несколько сражений, в результате чего был отстранен от командования армией.


[Закрыть] в избытке. У фашистов – куча Макклелланов, и у нас минимум три.

Военных гениев он явно на этой войне не видел. Ни одного. Даже ничего похожего. Клебер, Лукач и Ганс общими усилиями очень успешно защищали Мадрид со своими Интернациональными бригадами, но старый лысый, очкастый, тщеславный, глупый, как филин, невежественный в своих речах, храбрый, но тупой, как бык, Миаха, сотворенный пропагандой защитник Мадрида, так взревновал к славе Клебера, что заставил русских освободить того от командования и отправить в Валенсию. Клебер был хорошим солдатом, но ограниченным, и, принимая во внимание задачи, которые он выполнял, действительно слишком много болтал. Гольц был хорошим генералом и отличным солдатом, но его постоянно держали в подчиненном положении и никогда не давали действовать самостоятельно. Нынешнее наступление должно было стать его первым бенефисом, но Роберту Джордану не слишком нравилось то, что он слышал об этой операции. Был еще Галль, венгр, которого, если верить хотя бы половине того, что говорили о нем в «Гейлорде», следовало бы расстрелять. Да что там, даже если бы десять процентов услышанного о нем в «Гейлорде» было правдой, нужно было бы это сделать, подумал Роберт Джордан.

Он жалел, что ему не довелось увидеть сражения на плато за Гвадалахарой, в котором были разбиты итальянцы. Но тогда он был в Эстремадуре. Однажды вечером, две недели назад, в «Гейлорде», Ганс рассказал ему о нем так, что он словно увидел это сражение собственными глазами. В ходе его был момент, когда они оказались почти разгромлены – это когда итальянцы прорвали фронт возле Трихуэке и Двенадцатая бригада попала бы в окружение, если бы была перерезана дорога Ториха – Бриуэга. «Но зная итальянцев, – рассказывал Ганс, – мы предприняли маневр, который против любого другого противника был бы неоправданным, а тут, как и предполагалось, оказался успешным».

Ганс все продемонстрировал ему на полевой карте. Он повсюду таскал ее с собой в своем планшете и, казалось, до сих пор не мог поверить в свершившееся тогда чудо. Ганс был хорошим солдатом и отличным товарищем. Испанские войска под командованием Листера, Модесто и Кампесино в том сражении показали себя хорошо, рассказывал он, и это следует поставить в заслугу их командирам и дисциплине, которую они утвердили в своих частях. Но многие решения, которые принимали Листер, Кампесино и Модесто, были им подсказаны их русскими военными советниками. А сами они были вроде стажеров, летевших на самолете с двойным управлением, которое пилот-инструктор в любой момент мог взять на себя в случае допущенной ими ошибки. Что ж, нынешний год покажет, многому ли и насколько хорошо они научились. Через некоторое время двойное управление снимут, тогда и посмотрим, как они умеют командовать своими дивизиями самостоятельно.

Они были коммунистами и приверженцами железной дисциплины. Установленная ими дисциплина должна была выковать хорошие войска. Листер слыл особенно строгим по части дисциплины. Он был настоящим фанатиком, и у него полностью отсутствовал пиетет перед человеческой жизнью, что вообще свойственно испанцам. Мало в каких армиях со времен первого татарского нашествия на запад столько казней проводилось по столь ничтожным поводам, как под его командованием. Но он знал, как превратить дивизию в боеспособное войско. Одно дело удерживать позиции. Другое – атаковать их, брать штурмом. И совсем другое – маневрировать войсками на поле битвы, думал Роберт Джордан, сидя за столом. Интересно, как Листер, такой, какой он есть, справится со своей задачей, когда двойного управления не будет? Но, может, они и не уйдут, думал он. Хотел бы я знать, уйдут ли они. А может, еще и укрепятся? Интересно, что русские думают обо всем этом деле? Надо побывать в «Гейлорде», сказал он себе. Мне многое надо узнать, а узнать это можно только там.

Одно время он считал, что визиты в «Гейлорд» ему вредны. Тамошний дух противоречил пуританскому, религиозному коммунизму, царившему на улице Веласкеса, в доме шестьдесят три, в palacio[81]81
  Словом palacio в испанском языке называют не только дворцы, но и просто богатые городские дома. В данном случае имеется в виду бывшая резиденция состоятельного горожанина по имени Хулиан Кастаньедо, построенная в начале XX века.


[Закрыть], где располагался столичный штаб Интернациональных бригад. На Веласкеса шестьдесят три, не говоря уж о штабе Пятого полка, до того как его расформировали на бригады при реорганизации армии, ты ощущал себя членом религиозного ордена – в «Гейлорде» такого ощущения не было и в помине.

В обоих этих местах ты чувствовал себя так, словно принимаешь участие в крестовом походе. Это определение казалось единственно подходящим, хотя было так затаскано и охаяно, что давно лишилось своего подлинного смысла. Несмотря на бюрократизм, неэффективность и внутрипартийные разногласия, ты ощущал там нечто похожее на чувство, которое ожидаешь испытать, но не испытываешь в день первого причастия. Это было чувство посвящения в служение угнетенным всего мира, чувство, о котором трудно и неловко говорить – как о собственном религиозном опыте, но которое, тем не менее, было подлинным, как то чувство, которое испытываешь, слушая Баха или стоя в Шартрском или Лионском соборе и глядя на свет, проникающий сквозь их огромные окна; или когда в музее Прадо рассматриваешь картины Мантеньи, Греко или Брейгеля. Оно заставляло тебя ощутить причастность к делу, в которое ты верил полностью и безоговорочно, и испытать восторг братского единения со всеми, кто в нем участвовал. Ничего подобного прежде в твоей жизни не было, а теперь появилось и стало для тебя настолько важным, настолько исполненным смысла, что перед его лицом даже твоя собственная смерть утрачивала значение, просто ее следовало избегать, поскольку она помешала бы тебе исполнить свой долг. Но самым лучшим было то, что ты имел возможность и испытывал потребность что-то делать ради этого чувства. Ты мог бороться.

Вот ты и боролся, думал он. И в процессе борьбы – не прошло и полугода – чистота чувства по отношению к тем, кто отважно сражался и выжил, скоро утратилась.

Защита позиции или города – это такой участок войны, на котором еще можно переживать то, первое чувство. Так же, как и сражаясь в горах. Там еще сохранялось понятие подлинного революционного товарищества. Там, когда впервые возникла необходимость укрепить дисциплину, он это понял и одобрил. Под артиллерийским обстрелом люди тру́сили и бежали. Он видел, как их расстреливали и трупы бросали гнить на обочинах, позаботившись разве лишь о том, чтобы не оставлять патроны и ценные вещи. То, что забирали патроны, ботинки и кожаные куртки, было правильно. То, что забирали ценные вещи, – только практично. Чтобы все это не досталось анархистам.

Расстреливать дезертиров на месте казалось справедливым, правильным и необходимым. В этом не было ничего предосудительного. Дезертирство с поля боя считалось проявлением эгоизма. В Гвадарраме фашисты атаковали, а мы остановили их на сером скалистом склоне, поросшем карликовыми соснами и дроком. Мы удерживали дорогу под воздушной бомбежкой, а потом они подтянули артиллерию и стали поливать нас снарядами, но те, кто к концу дня остался в живых, пошли в контратаку и отбросили их назад. Позднее, когда они попытались обойти нас слева под защитой скал и деревьев, мы закрепились в здании горного курорта, стреляя из окон и с крыши, хотя они обходили здание уже с двух сторон, а мы не понаслышке знали, что значит попасть в окружение, но держались, пока не началась контратака и они снова не были отброшены назад, за дорогу.

Посреди всего этого – страха, от которого пересыхает во рту и в горле, пыли от крошащейся штукатурки, паники из-за внезапно обрушившейся стены, расплющивающей человеческую плоть, рева снарядов – ты прочищаешь ствол пулемета, оттаскиваешь в сторону тех, кто только что еще стрелял из него, лежишь лицом вниз, засыпанный осколками кирпича, спрятав голову за щиток, пытаешься устранить поломку, вытаскиваешь застрявшую гильзу, выравниваешь ленту, приникаешь к щитку, – и вот, глядя в прицел, ты уже снова нашел придорожную полосу; ты сделал то, что нужно было сделать, и знаешь, что твое дело правое. Там ты познал иссушающее рот, очищающее страхом и огнем упоение битвы; тем летом и той осенью ты сражался за всех обездоленных на земле, против тирании, за все то, во что верил, за новый мир, который открылся перед тобой. Той осенью, думал он, ты научился стоически претерпевать невзгоды, в течение длительного времени пребывая в холоде, сырости, грязи, бесконечно роя окопы и строя укрепления. И все ощущения лета и осени были смазаны из-за усталости, вечного недосыпа, нервозности и отсутствия каких-либо удобств. Но они не исчезли, и все, через что тебе пришлось пройти, лишь заставило тебя еще больше ценить их. Именно в те дни, думал он, ты испытал глубокую, здоровую и бескорыстную гордость… Каким тоскливым занудой выставил бы ты себя с этими мыслями в «Гейлорде», вдруг подумал он.

Нет, таким, каким ты был тогда, ты бы не пришелся в «Гейлорде» ко двору. Ты был слишком наивным, в некотором роде блаженным. Однако, возможно, и «Гейлорд» тоже был тогда не таким, каким стал теперь. Да, на самом деле тогда он был не таким, сказал он себе. Не таким. Никакого «Гейлорда» тогда, в сущности, и не существовало.

Карков рассказывал ему, как было тогда. В те времена русские, сколько их было в Мадриде, жили в отеле «Палас». Ни с кем из них Роберт Джордан не был знаком. Это было еще до формирования первого партизанского отряда, до того как они встретились с Кашкиным или с кем-нибудь еще. Кашкин тогда действовал на севере, в Ируне, Сан-Себастьяне, участвовал в неудавшемся сражении за Виторию. В Мадрид он приехал только в январе, когда Роберт Джордан воевал в Карабанчеле и Усере; в те три памятных дня они остановили правое крыло фашистского наступления на Мадрид и дом за домом освобождали от марокканцев и tercio[82]82
  Так называемые терции (tercio – исп.) – особые подразделения в регулярной испанской армии, присвоившие себе это историческое название по названию первых профессиональных элитных частей армии времен расцвета Испанской империи.


[Закрыть], чтобы очистить разрушенные предместья на краю серого, спекшегося под солнцем плато и установить линию обороны вдоль гор, которые служили бы защитой этой части города. Все это время Карков находился в Мадриде.

О тех днях Карков тоже вспоминал безо всякого цинизма. То были дни, когда никто почти не сомневался, что все потеряно, и теперь каждый бережней, чем отличия и награды, хранил память о том, как он повел себя в ситуации, когда все казалось рухнувшим. Правительство спешно бежало из города, забрав все машины военного министерства, и старику Миахе приходилось инспектировать свои оборонные укрепления на велосипеде. Роберт Джордан отказывался в это верить. Он не мог представить себе Миаху на велосипеде даже в самом патриотичном порыве воображения, но Карков уверял, что это правда. Впрочем, эту историю он описал в русских газетах и, возможно, поведав ее, сам хотел теперь в нее верить.

Но была еще другая история, ее Карков в газетах не описывал. В отеле «Палас» на его попечении оказались трое раненых русских: два танкиста-водителя и летчик. Из-за крайне тяжелого состояния их нельзя было перевозить, но считалось чрезвычайно важным, чтобы наружу не просочилось никакого свидетельства присутствия русских, которое могло бы спровоцировать открытое нападение фашистов; Карков отвечал за то, чтобы раненые не попали в руки фашистов в случае, если город будет сдан.

Если бы пришлось покидать столицу, Карков был обязан, выезжая из отеля «Палас», отравить раненых, чтобы устранить любую возможность их идентифицировать. По телам троих мужчин, у одного из которых было три пули в животе, у другого снесена челюсть так, что голосовые связки торчали наружу, у третьего бедро раздроблено на мелкие осколки, а руки и лицо обгорели до такой степени, что лицо превратилось в волдырь без бровей, ресниц и волос, никто не мог бы опознать в них русских. Никто не был бы в состоянии доказать, что эти три оставленные в отеле «Палас» израненные тела́ – русские. Ведь национальную принадлежность мертвеца доказать невозможно. Когда человек мертв, ничто не свидетельствует ни о его национальности, ни о его политических убеждениях.

Роберт Джордан спросил, как чувствовал себя Карков, зная, что будет должен исполнить этот приказ, и Карков ответил, что старался не думать об этом.

– Все же как вы собирались это осуществить в случае необходимости? – спросил Роберт Джордан и добавил: – Ведь это отнюдь не просто – вдруг дать человеку яд.

А Карков ответил:

– Да нет, это довольно просто, если постоянно носишь его при себе для собственных нужд, – и, открыв портсигар, показал Роберту Джордану то, что лежало там сбоку.

– Но ведь первое, что они сделают, если схватят вас, это отберут у вас портсигар, – возразил Роберт Джордан. – Вас сразу заставят поднять руки.

– На этот случай у меня есть еще кое-что, вот здесь. – Карков ухмыльнулся и показал на лацкан своей куртки. – Нужно только ухватить кончик лацкана зубами, прокусить и проглотить.

– Ну да, так гораздо лучше, – сказал Роберт Джордан. – А скажите, он действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

– Не знаю, – весело ответил Карков. – Я никогда его не нюхал. Хотите, разломаем одну ампулку и понюхаем?

– Лучше приберегите ее.

– Правильно, – согласился Карков и отложил портсигар в сторону. – Я, знаете ли, не пораженец, но нельзя исключить, что критический момент снова настанет, и где тогда это раздобудешь? Вы видели официальное коммюнике о положении на Кордовском фронте? Оно восхитительно. Сейчас это мое самое любимое официальное коммюнике.

– И что в нем говорится? – Роберт Джордан приехал тогда в Мадрид именно с Кордовского фронта и почувствовал напряженность, какая возникает, когда кто-то позволяет себе шутить над тем, над чем тебе самому шутить позволительно, но другим – нет. – Расскажете?

– Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni una sola palma de terreno, – процитировал Карков на своем причудливом испанском языке.

– Не может быть, – не поверил Роберт Джордан.

– «Наши доблестные войска продолжают наступление, не уступая ни пяди территории», – повторил Карков по-английски. – Так сказано в официальном коммюнике. Я вам его найду.

Ты лично знал тех, кто погиб в окрестностях Пособланко, они жили в твоей памяти, но в «Гейлорде» это было поводом для шутки.

Значит, вот как обстояли дела в «Гейлорде» теперь. Впрочем, прежде «Гейлорда» и не было, а если в нынешней изменившейся ситуации выжившие после первых дней войны создали его таким, каков он есть, то Роберт Джордан был рад его существованию и ему нравилось бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, Карабанчеле и Усере, ушло в прошлое, думал он, и ты с большой легкостью поддался разложению. Впрочем, разложение ли это? Может, ты просто утратил наивность, с которой вступал в борьбу? Разве не так бывает всегда и во всем? Много ли молодых врачей, священников, солдат смогли сберечь ту чистоту помыслов в отношении своего дела, с какой они к нему приступали? Священники, конечно, ее сохраняют – или слагают с себя сан. Предполагаю, что нацисты тоже, думал он, и коммунисты – те, кому в должной мере свойственна самодисциплина. Но если взять Каркова…

Ему никогда не надоедало размышлять о Каркове. Когда они в последний раз встречались в «Гейлорде», Карков восхищался неким английским экономистом, который много времени провел в Испании. Роберт Джордан уже много лет читал работы этого автора и всегда уважал его, но ничего о нем не знал. Он не особенно ценил то, что́ этот человек писал об Испании: чересчур упрощенно, чересчур очевидно, и статистика – он-то это видел – большей частью подтасована, хоть и из благородных побуждений. Но, подумал он, газетные и журнальные статьи о стране, которую действительно хорошо знаешь, вообще редко нравятся, тем не менее он уважал автора за добрые намерения.

И наконец однажды, во время наступления на Карабанчель, он увидел этого человека.

Они укрывались под стеной арены для боя быков, через две улицы от них шел бой, и все нервничали в ожидании приказа вступить в атаку. Им обещали пригнать танк, но его все не было, и Монтеро сидел, обхватив голову руками, и без конца твердил:

– Ну, где же танк? Где же танк?

День был холодным, ветер мел желтую пыль вдоль улицы; Монтеро был ранен в левую руку, рука не действовала.

– Нам нужен танк, – повторял он. – Мы должны дождаться танка, но ждать мы не можем.

Боль в ране делала его раздражительным.

Роберт Джордан пошел посмотреть, не остановился ли танк за углом многоквартирного дома на повороте трамвайных путей – Монтеро считал, что это вероятно. И танк действительно оказался там. Вернее, это был не танк – испанцы в те дни любую самоходную технику называли танком, – а старый броневик. Водитель в огромном кожаном шлеме ни за что не хотел выезжать из-за угла и приближаться к арене. Он стоял за своим броневиком, опершись на броню руками и положив на них голову. Когда Роберт Джордан заговорил с ним, он, не поднимая головы, решительно замотал ею.

– У меня нет приказа ехать туда, – мрачно сказал он.

Роберт Джордан достал из кобуры револьвер и приставил ствол к кожаной куртке водителя броневика.

– Вот тебе приказ, – сказал он.

Мужчина в огромном, как у футбольного игрока, кожаном шлеме снова тряхнул головой и сказал:

– Патронов для пулемета все равно не осталось.

– У нас есть патроны, – ответил ему Роберт Джордан. – Ну, давай, поехали. Там набьем ленты. Поехали!

– И стрелять из пулемета некому, – сказал водитель.

– А где стрелок? Где твой напарник?

– Убит, – ответил водитель. – Он там, внутри.

– Вытаскивай его, – велел Роберт Джордан. – Вытаскивай его оттуда!

– Я не хочу к нему прикасаться, – сказал водитель. – А он лежит между пулеметом и рулем, мне не протиснуться.

– А ну, давай, – сказал Роберт Джордан. – Вытащим его вместе.

Забираясь в броневик, он ударился головой, из небольшого пореза над бровью на лицо начала сочиться кровь. Убитый был тяжелым, труп успел окоченеть, и его невозможно было разогнуть – пришлось колотить его по голове, чтобы высвободить лежавшее вниз лицом тело, зажатое между сиденьем и пулеметом. В конце концов он ударил по голове мертвеца коленом снизу, голова выскочила из зажима, и, обхватив тело поперек, он потянул его к двери.

– Помоги мне вытащить его, – сказал он водителю.

– Я же сказал, что не хочу к нему притрагиваться, – ответил водитель, и Роберт Джордан увидел, что он плачет. Слезы стекали по лицу, в поры которого глубоко въелась пороховая гарь, из носу тоже текло.

Выкарабкавшись наружу, Роберт Джордан развернул тело и дернул на себя, тело вывалилось из кабины и упало на тротуар у края трамвайной линии все в той же скрюченной, почти сложенной пополам позе. Там он и остался лежать – лицо серое, как воск, на фоне цементного тротуара, руки согнуты под животом.

– В машину, черт тебя дери, – крикнул Роберт Джордан и махнул водителю револьвером. – А ну, забирайся, быстро!

Только тут он увидел отделившегося от тени многоквартирного дома человека в длинном пальто, с непокрытой головой. У него были седые волосы, широкие скулы и глаза, посаженные глубоко и близко друг к другу. В руке он держал пачку «Честерфилда». Вынув одну сигарету, он протянул ее Роберту Джордану, который в это время револьвером подталкивал водителя к броневику.

– Одну минуточку, товарищ, – обратился он по-испански к Роберту Джордану. – Не могли бы вы кое-что разъяснить мне по поводу этого боя?

Роберт Джордан взял сигарету и сунул ее в нагрудный карман своей синей рабочей куртки. Он узнал человека по фотографиям – это и был британский экономист.

– Да пошел ты, – сказал он ему по-английски, потом водителю по-испански: – Туда, к арене! Понял? – и, забравшись в броневик, с грохотом захлопнул и заблокировал тяжелую дверцу. Машина рванула по длинной шедшей под уклон улице, по броне зацокали пули – словно кто-то швырял камешки в железный котел. А когда застрочил пулемет, звук стал напоминать резкие и быстрые удары молотка по обшивке. Они подъехали к устроенному под стеной арены укрытию; рядом с кассой еще висели октябрьские афиши, на земле стояли вскрытые ящики с патронами и топтались бойцы с винтовками и гранатами, висящими у них на поясах и распирающими карманы.

– Отлично, – сказал Монтеро. – Вот и танк. Теперь можно в атаку.

Позже, вечером, когда последние дома на склоне холма были освобождены, Роберт Джордан удобно устроился за кирпичной стеной у пробитой в ней бреши, сквозь эту бойницу оглядывал обширное поле обстрела, открывавшееся между ними и горным хребтом, куда отступили фашисты, и с удовольствием почти чувственным думал о том, как хорошо защищает их левый фланг холм с разрушенной виллой на склоне. Он лежал на соломенной подстилке в насквозь промокшей от пота одежде, завернувшись в одеяло. Вспомнив встречу с экономистом, он рассмеялся и пожалел, что обошелся с ним так грубо. Но в тот момент, когда англичанин протянул ему сигарету едва ли не как плату за информацию, ненависть фронтовика к «тыловым крысам» оказалась непреодолимой.

Теперь ему вспомнился «Гейлорд» и то, как Карков говорил об этом человеке:

– Так вот, значит, где вы с ним встретились. Я-то в тот день дальше Пуэнте-де-Толедо не забирался. А он, стало быть, находился куда ближе к фронту. Видимо, тот день и стал последним днем его храбрости. На следующий он уехал из Мадрида. Думаю, отважней всего он проявил себя в Толедо. В Толедо он был неподражаем. Он – один из авторов стратегии захвата Алькасара. Видели бы вы его тогда в Толедо! Полагаю, в большой степени именно благодаря его усилиям и его советам осада имела успех. То был глупейший эпизод войны. Апогей глупости. А что думают об этом человеке в Америке?

– В Америке, – ответил Роберт Джордан, – считают, что он очень близок к Москве.

– Нет, это вовсе не так, – сказал Карков. – Но у него замечательная внешность, и эта внешность в совокупности с манерами позволяет ему добиваться успеха. Мне с моим лицом ничего не светит. То немногое, чего удалось добиться мне, было достигнуто как раз вопреки моему лицу, которое не способно ни воодушевлять людей, ни вызывать симпатию и доверие. А у этого Митчелла лицо, которое приносит удачу. Лицо заговорщика. Любой, кто читал книги о заговорщиках, мгновенно проникается к нему доверием. К тому же у него и манеры заправского заговорщика. Увидев его входящим в комнату, каждый моментально поймет: вот заговорщик высочайшей пробы. Все ваши богатые соотечественники, сентиментально желающие, как они считают, помочь Советскому Союзу или чуть подстраховаться на случай возможного успеха партии, по лицу и манерам этого человека догадываются: он не может быть никем иным, кроме как доверенным агентом Коминтерна.

– Значит, он никак не связан с Москвой?

– Абсолютно никак. Послушайте, товарищ Джордан, знаете байку о двух видах дураков?

– Явных и скрытых?

– Нет. У нас в России есть две разновидности дураков. – Карков ухмыльнулся и приступил к объяснению: – Первая – это зимний дурак. Зимний дурак приходит на порог вашего дома и громко стучит в дверь. Вы открываете – перед вами стоит человек, которого вы никогда в жизни не видели. У него весьма импозантный вид: очень крупный мужчина, в сапогах, меховой шубе и шапке, весь засыпан снегом. Первое, что он делает, – топает ногами, чтобы сбить снег с сапог. Снег осыпается на пол. Затем он снимает шубу и стряхивает ее. На полу образуется еще бо́льшая куча снега. Потом еще – с шапки. Потом он еще немного топает сапогами и проходит в комнату. Тут вы смотрите на него и видите, что это – дурак. Таков дурак зимний.

А летний идет по улице, размахивает руками, голова у него дергается из стороны в сторону, и каждый за двести метров видит, что он дурак. Так вот этот экономист – дурак зимний.

– Но почему же люди так доверяют ему? – спросил Роберт Джордан.

– Лицо, – ответил Карков. – Его привлекательное gueule de conspirateur[83]83
  Физиономия заговорщика (фр.).


[Закрыть]. И его коронный трюк: он всегда делает вид, будто только что явился оттуда, где ему очень доверяют и считают очень важной персоной. Разумеется, – улыбнулся Карков, – ему приходится много передвигаться, чтобы этот трюк работал. Знаете, испанцы – странный народ, – продолжил Карков. – У здешнего правительства очень много денег. Много золота. Но они ничего не дают друзьям. Допустим, вы – друг. Отлично. Вы все сделаете бесплатно, и вас можно не вознаграждать. Но людям, представляющим важную фирму или страну, которые не являются дружественными, но на которые нужно оказать влияние, – вот таким людям они готовы платить очень много. Очень интересный получается феномен при близком рассмотрении.

– Не нравится мне это. Тем более что все эти деньги принадлежат испанским трудящимся.

– А вовсе и не нужно, чтобы вам это нравилось. Достаточно понимания, – сказал Карков. – При каждой нашей встрече я преподаю вам небольшой урок, так в конце концов вы и получите нужное образование. Профессору должно быть очень интересно поучиться самому.

– Не знаю, смогу ли я вернуться к преподаванию по возвращении. Меня наверняка уже уволили как красного.

– Ну, тогда приезжайте в Советский Союз, там вы сможете продолжить свои научные занятия.

– Но мой предмет – испанский язык.

– Есть куча стран, где говорят по-испански, – сказал Карков. – И не во всех ситуация такая сложная, как в Испании. К тому же не забывайте, что вот уже девять месяцев вы не преподаете. За такой срок можно овладеть и новой специальностью. Насколько вы начитаны в диалектике?

– Я читал «Руководство по марксизму» под редакцией Эмиля Бернса – больше ничего.

– Если вы его прочли целиком, это уже кое-что. В нем ведь полторы тысячи страниц, и на каждую ушло время. Но вам следует прочесть и другие книги.

– Сейчас на чтение времени нет.

– Знаю, – сказал Карков. – Я имею в виду – потом. Существует много книг, которые помогут вам лучше разобраться в том, что здесь происходит. Но по следам нынешних событий наверняка будет написана новая, очень нужная книга, которая объяснит многое, что необходимо знать. Может, я сам напишу ее. Надеюсь, что именно я ее напишу.

– Вряд ли кто-то сможет сделать это лучше вас.

– Не льстите, – сказал Карков. – Я всего лишь журналист. Но, как все журналисты, мечтаю стать писателем. Сейчас я пишу о Кальво Сотело[84]84
  Хосе Кальво Сотело (1893–1936) – испанский политический деятель, адвокат, экономист, один из лидеров правой оппозиции, был убит 13 июля 1936 г. Убийство Кальво Сотело стало поводом, ускорившим военное выступление националистов 17 июля, знаменовавшее начало Гражданской войны. При режиме Франсиско Франко Кальво Сотело был признан одним из национальных героев.


[Закрыть]. Он был правильным фашистом, настоящим испанским фашистом. Франко и иже с ним – не то. Я изучил все статьи и речи Сотело. Он был очень умен, и убить его было очень умно.

– Я думал, вы противник политических убийств.

– Они очень широко практикуются, – ответил Карков. – Очень, очень широко.

– Но…

– Мы не верим в акты терроризма, совершенные отдельными личностями. – Карков улыбнулся. – И разумеется, террористами-уголовниками и террористическими организациями. Мы с ненавистью отвергаем двурушничество и злодейство кровавых гиен – вредителей-бухаринцев, а также таких отбросов человеческого рода, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы ненавидим и презираем этих извергов. – Он снова улыбнулся. – Но тем не менее можно сказать, что политические убийства практикуются весьма широко.

– Вы имеете в виду…

– Я ничего не имею в виду. Но мы, разумеется, казним и уничтожаем истинных врагов человечества, всякое отребье, верных генеральских псов и подавляем попытки переворотов, организованные адмиралами, нарушающими присягу. Этих мы ликвидируем. Но не убиваем. Понимаете разницу?

– Понимаю, – сказал Роберт Джордан.

– И если я иногда позволяю себе пошутить – а вы знаете, как опасно бывает шутить даже в шутку, – так вот, если я иногда шучу, не думайте, что испанскому народу не придется когда-нибудь пожалеть о том, что иные генералы, и сейчас находящиеся на командных постах, не были в свое время расстреляны. Хотя я и не люблю расстрелов, вы понимаете?

– А я ничего не имею против, – сказал Роберт Джордан. – Я тоже их не люблю, но с некоторых пор отношусь к ним спокойно.

– Я знаю, – сказал Карков. – Мне говорили.

– А это важно? – спросил Роберт Джордан. – Я просто хотел быть честным.

– Это огорчительно, – сказал Карков. – Но это одна из характеристик, позволяющих считать надежным человека, которому в обычных обстоятельствах понадобилось бы потратить гораздо больше времени, чтобы попасть в этот разряд.

– А я должен быть надежным?

– При вашей работе вы должны быть очень надежным. Надо будет мне как-нибудь поговорить с вами, посмотреть, что там у вас в голове. Жаль, что мы никогда не разговариваем серьезно.

– Пока мы не победим в этой войне, мой мыслительный процесс временно приостановлен, – сказал Роберт Джордан.

– Тогда, возможно, он еще не скоро возобновится. Но будьте осторожны: отсутствие практики ведет к потере навыков.

– Я читаю «Мундо обреро[85]85
  «Мундо обреро» («Mundo Obrero» – «Рабочий мир») – газета, центральный орган Коммунистической партии Испании. Основана 14 ноября 1931 г.


[Закрыть], – сказал Роберт Джордан, и Карков ответил на это: