Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава тридцать первая

И вот они снова вместе, в спальном мешке, в этот поздний час последней ночи. Мария лежала, тесно прижавшись к нему, и он ногами ощущал гладкую длину ее бедер, а грудью – ее груди, как два маленьких холмика, возвышающиеся посреди длинной равнины, где бьет родник, а за холмами простирается лощина – впадинка на шее, к которой прильнули сейчас его губы. Он лежал спокойно и неподвижно, ни о чем не думая, а она гладила его по голове.

– Роберто, – сказала Мария очень тихо и поцеловала его. – Мне очень стыдно. Я так не хочу расстраивать тебя, но у меня внутри как-то нехорошо и очень больно. Наверное, сегодня тебе от меня толку не будет.

– Так бывает – нехорошо и очень больно, – ответил он. – Ничего страшного, крольчонок. Мы не будем делать ничего, что причинило бы тебе боль.

– Не в том дело. Я огорчаюсь из-за того, что не смогу почувствовать тебя так, как мне хотелось бы.

– Это не важно. Это пройдет. Мы лежим рядом – и значит, мы вместе.

– Да, но мне стыдно. Я думаю, это из-за того, что со мной сделали. Не из-за тебя и не из-за меня.

– Давай не будем об этом говорить.

– Да я и не хотела. Просто мне так обидно, что я подвела тебя именно сейчас, в последнюю ночь, вот и захотелось повиниться.

– Послушай, крольчонок, – сказал он. – Такие вещи проходят, и все снова бывает хорошо. – Но про себя подумал: не повезло нам в последнюю ночь. И тут же, устыдившись, добавил: – Прижмись ко мне, крольчонок. Когда я вот так, в темноте, чувствую тебя всем телом, мне так же хорошо, как если бы мы любили друг друга до конца.

– Нет, мне очень стыдно, потому что я думала, что сегодня опять будет так же, как было там, в горах, когда мы возвращались от Глухого.

– Qué va, – сказал он. – Каждый день так не бывает. Сейчас мне хорошо не меньше, чем тогда. – Он лгал, стараясь отогнать разочарование. – Мы полежим вот так, рядом, а потом заснем. Давай поговорим. Мы ведь очень мало говорили с тобой.

– Может, поговорим о завтрашнем дне и о твоей работе? Мне хочется в ней побольше понимать.

– Нет, – возразил он и, расслабившись, вытянулся во всю длину спального мешка, он лежал неподвижно, прижавшись щекой к ее плечу и подложив левую руку ей под голову. – Самое разумное не говорить ни о завтрашнем дне, ни о том, что случилось сегодня. У нас не принято обсуждать потери, а то, что должно быть сделано завтра, мы сделаем. Ты не боишься?

– Qué va, – сказала она. – Я всегда боюсь. Но сейчас я так боюсь за тебя, что о себе и не думаю.

– Ты не должна бояться за меня, крольчонок. Я побывал во многих передрягах. Даже в худших, чем эта, – солгал он. Потом вдруг, поддавшись искушению уйти от действительности, предложил: – Давай поговорим о Мадриде и о том, что мы с тобой будем делать там, в Мадриде.

– Хорошо, – согласилась она, но добавила: – Ох, Роберто, как мне жалко, что я подвела тебя. Может, я могу сделать для тебя что-нибудь другое?

Он погладил ее по голове, поцеловал и, все так же прижавшись к ней, расслабился, прислушиваясь к тишине ночи.

– Можешь. Поговори со мной о Мадриде, – сказал он и подумал: я сохраню все это, упавшее мне с неба, на завтра. Завтра мне понадобится все, что у меня есть. Ни одна сосновая иголочка не нужна мне сейчас так, как будет нужна завтра. Кто там в Библии «изливал семя на землю»? Онан[135]135
  Онан – персонаж Пятикнижия, второй сын Иуды, внук патриарха Иакова, который был наказан Богом смертью за уклонение от обязанностей левиратного союза с вдовой старшего брата Фамарью. После гибели старшего сына Иуды Онан, согласно традиции левирата, был обязан взять в жены его вдову, дабы она смогла принести наследника, который считался бы первенцем от старшего сына.


[Закрыть]. И чем закончил Онан? – подумал он. Не помню, чтобы когда-нибудь еще что-нибудь слышал об Онане. Он улыбнулся в темноте.

Потом снова поддался искушению ускользнуть далеко от реальности и испытал от этого ощущение почти вожделения к явившемуся в ночи чему-то, что не поддается пониманию и лишь вызывает сладострастный восторг.

– Любимая моя, – сказал он и поцеловал ее. – Слушай. Прошлой ночью я думал о Мадриде, представлял себе, как я приеду туда, как оставлю тебя в отеле и пойду повидаться со знакомыми в другой отель, где живут русские. Но все это ерунда. Ни в каком отеле я тебя не оставлю.

– Почему?

– Потому что я буду заботиться о тебе. Никогда не оставлю одну. Мы пойдем в Сегуридад, чтобы выправить тебе документы. А потом я поведу тебя покупать одежду – все, что тебе нужно.

– Мне нужно совсем немного, и я могу сама купить.

– Нет, тебе нужно много, и мы пойдем вместе и купим лучшие вещи, в которых ты будешь красавицей.

– А я бы лучше осталась в гостинице, а за вещами кого-нибудь послала бы. Где находится эта гостиница?

– На Пласа-дель-Кальяо. В номере мы будем проводить много времени. Там широкая кровать с чистыми простынями, и горячая вода в ванной, и два платяных шкафа, в одном я повешу свои вещи, а другой будет – только для тебя. И там высокие и широкие окна, которые можно открыть, а снаружи, на улице, будет весна. Еще я знаю хорошие места, где можно поесть, они работают нелегально, но кухня там отменная, и знаю магазины, где все еще можно купить вино и виски. Мы и с собой наберем еды на тот случай, если проголодаемся, и виски, чтобы я мог выпить, когда захочется, а тебе я куплю мансанильи.

– Мне бы тоже хотелось попробовать виски.

– Ну, ты ведь знаешь: виски очень трудно достать, а ты любишь мансанилью.

– Ладно, оставь свое виски себе, Роберто, – сказала она. – А люблю я больше всего тебя. Тебя с твоим виски, которого тебе для меня жалко. Свинья ты все-таки.

– Дам, дам я тебе его попробовать. Но вообще-то женщине не пристало пить виски.

– Можно подумать, до сих пор со мной происходило только то, что пристало женщине, – сказала Мария. – А что, там, в постели, на мне будет та же самая моя подвенечная сорочка?

– Нет. Я накуплю тебе разных ночных рубашек и еще пижам, может, они тебе больше понравятся.

– Я куплю себе семь подвенечных сорочек, – сказала она. – По одной на каждый день недели. И чистую свадебную рубашку для тебя. Ты свою рубашку-то стираешь когда-нибудь?

– Иногда.

– Я буду стирать, чтобы все у тебя было чистым, и наливать тебе твое виски, и разбавлять его водой, как вы делали тогда, у Сордо. И достану тебе маслин, соленой трески, орешков – закусывать виски, и мы целый месяц проведем в номере и никуда не будем выходить. Если, конечно, внутри у меня все будет в порядке, – добавила она вдруг упавшим голосом.

– Это не важно, – сказал ей Роберт Джордан. – Правда не важно. Может, у тебя там была рана, образовался рубец, и теперь он болит. Такое случается. Но все это проходит. Кроме того, если там действительно что-то серьезное, в Мадриде есть хорошие врачи.

– Но раньше ведь все было хорошо, – жалобно сказала она.

– И это значит, что все опять будет хорошо.

– Тогда давай еще поговорим про Мадрид. – Она просунула ноги между его ног и потерлась головой о его плечо. – Только я, наверное, буду выглядеть там уродиной со своей стриженой головой, ты будешь меня стыдиться.

– Нет. Ты прекрасна. У тебя прекрасное лицо и красивое тело, длинное и легкое, кожа гладкая, цвет у нее – как у старинного золота, всем захочется отнять тебя у меня.

– Qué va, отнять меня у тебя! – сказала она. – Пока я жива, ни один другой мужчина ко мне не прикоснется. Отнять меня у тебя! Qué va!

– Но многие будут пытаться. Увидишь.

– Это они увидят, что я так люблю тебя, что тронуть меня – все равно что сунуть руку в котел с расплавленным свинцом. А ты? Когда увидишь красивых женщин, таких же культурных, как ты? Не станешь меня стыдиться?

– Никогда. Я женюсь на тебе.

– Если захочешь, – сказала она. – Раз у нас теперь больше нет церкви, я думаю, это уже не важно.

– Мне хочется, чтобы мы были женаты.

– Ну, если ты так хочешь… Вот что: если мы когда-нибудь попадем в другую страну, где церковь еще есть, может, там мы сможем пожениться?

– В моей стране церковь по-прежнему существует, – сказал он. – Если для тебя это хоть сколько-то важно, там мы сможем пожениться. Я никогда не был женат. Так что – никаких проблем.

– Я рада, что ты никогда не был женат, – сказала она. – Но я рада и тому, что ты знаешь все то, про что мне рассказал, потому что это значит, что у тебя было много женщин, а Пилар говорит, что только за таких мужчин можно выходить замуж. Но теперь ты больше не будешь бегать за другими женщинами? Потому что это меня убьет.

– Я и раньше никогда особо за женщинами не бегал, – сказал он, и это было правдой. – До тебя я даже не думал, что смогу кого-нибудь так сильно, по-настоящему полюбить.

Она провела пальцами по его щекам, потом сомкнула руки у него на затылке.

– Наверное, ты многих женщин знал.

– Но не любил их.

– Послушай. Пилар мне кое-что сказала…

– И что же она тебе сказала?

– Нет. Лучше я не буду тебе это говорить. Давай опять про Мадрид.

– А что ты собиралась сказать?

– Я не хочу это говорить.

– Если это важно, может быть, лучше все же сказать?

– Думаешь, это может быть важно?

– Да.

– Откуда ты знаешь, если тебе неизвестно, что это?

– Догадываюсь по тому, как ты об этом говоришь.

– Ладно, тогда я не буду от тебя таиться. Пилар сказала мне, что завтра мы все умрем и что ты знаешь это не хуже ее, но что для тебя это совсем не важно. Она это сказала не в осуждение тебе, наоборот, с восхищением.

– Она так сказала? – переспросил Роберт Джордан. Вот сука безмозглая, подумал он, но вслух сказал: – Все это ее цыганские бредни. Такое болтают старухи-торговки на базаре да всякие паникеры, вечно торчащие в кафе. Дерьмо все это собачье. – Он почувствовал, как взмокли его подмышки и пот заструился по бокам. «А, боишься, значит?» – сказал он себе, а вслух произнес: – Она просто суеверная сука, и язык у нее без костей. Давай лучше говорить о Мадриде.

– Значит, ничего такого ты не знаешь?

– Конечно, нет. Не повторяй эту мерзость. – На самом деле он употребил более крепкое и грубое словцо.

Но, снова заговорив про Мадрид, он уже не смог предаться фантазиям. Теперь он просто лгал девушке и себе, чтобы скоротать ночь перед боем, и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Он делал это с удовольствием, но восторг веры в сказку прошел. И тем не менее он продолжал:

– Я вот подумал о твоих волосах, о том, что с ними можно сделать. Видишь, они отрастают у тебя по всей голове и становятся как мех у пушистого зверя, это очень красиво, и так приятно ощущать, как они пригибаются под рукой, а потом снова встают, как колосья на ветру.

– Погладь их.

Он погладил и не стал отнимать руки, продолжал говорить, уткнувшись губами в ложбинку у нее на шее и чувствуя, как у самого в горле встает ком.

– Но в Мадриде мы вместе пойдем в парикмахерскую, и там тебе аккуратно подстригут их на висках и на затылке, как обычно стригут меня; в городе это будет выглядеть лучше, пока они не отрастут подлиннее.

– Я стану похожа на тебя, – сказала она и притянула его к себе, – и мне никогда не захочется изменить прическу.

– Нет. Твои волосы будут постоянно расти, а эта стрижка нужна только для начала, чтобы вид был аккуратный, пока они не отросли. Сколько времени понадобится, чтобы они снова стали длинными?

– Совсем длинными?

– Нет. До плеч. Мне хочется, чтобы они были у тебя до плеч.

– Как у Гарбо в кино?

– Да, – сказал он хриплым голосом.

Теперь сказка стремительно возвращалась, и он с удовольствием отдавался ей. Она овладела им снова, и он продолжал:

– Они будут ровно свисать у тебя до плеч и завиваться на концах, как морские волны; цветом они будут – как спелая пшеница, а лицо – как старинное золото, а глаза – того единственного цвета, который сочетается с твоими волосами и кожей, – золотистые с темными крапинками; и я отведу твою голову назад, посмотрю в эти глаза и крепко прижму тебя к себе…

– Где это будет?

– Где угодно. Там, где мы окажемся. Сколько времени понадобится, чтобы твои волосы отросли?

– Не знаю, я их никогда раньше не стригла. Но, думаю, через полгода они будут уже закрывать уши, а через год станут такими, как ты хочешь. Но знаешь, что будет еще до того?

– Ну, скажи.

– Мы будем сидеть на твоей знаменитой большой чистой кровати в твоей знаменитой комнате в твоем знаменитом отеле и смотреть в armoire[136]136
  Шкаф, гардероб (фр.).


[Закрыть] с зеркалом, и в нем будешь ты и буду я, и я повернусь к тебе вот так, обниму тебя вот так и поцелую вот так.

Потом они лежали в темноте, тесно прижавшись друг к другу, не шевелясь; сгорая от мучительной боли, оцепенев, крепко обнимая ее, Роберт Джордан словно обнимал в этот момент все то, чему, как он знал, не суждено сбыться, но наперекор всему продолжал говорить:

– Крольчонок, мы не всегда будем жить в отеле.

– Почему?

– Мы можем снять квартиру в Мадриде, на той улице, которая идет вдоль парка Буэн-Ретиро. Я знаю одну американку, которая до начала движения сдавала там меблированные квартиры, и знаю, как снять такую квартиру по той же цене, что и до начала движения. Там есть квартиры, выходящие на парк, из их окон можно обозревать его весь: чугунную ограду, цветники, дорожки, посыпанные гравием, зеленые газоны, расходящиеся от них во все стороны, деревья, отбрасывающие густую тень, и множество фонтанов, а каштаны будут как раз цвести. В Мадриде мы сможем гулять по парку и кататься на лодке по озеру, если в нем снова будет вода.

– А почему ее сейчас нет?

– Ее откачали в ноябре, потому что она служила бы опознавательным знаком для бомбардировщиков во время налетов. Но теперь, думаю, озеро снова заполнено. Хотя не уверен. Но даже если оно все еще сухое, мы можем совершать прогулки по всем другим частям парка, а там есть одно место, которое похоже на сказочный лес: в нем собраны деревья со всех концов земли, и на каждом – табличка с названием и рассказом про то, что это за дерево и откуда привезено.

– А еще мне хочется сходить в кино, – сказала Мария. – Но деревья – это очень интересно, я с твоей помощью выучу их все, если смогу запомнить.

– Этот лес – не музей, – сказал Роберт Джордан, – деревья растут в естественной среде. И еще там есть холмы, а часть парка представляет собой настоящие джунгли. А за парком – книжный базар: вдоль тротуаров расставлены сотни киосков, где торгуют подержанными книгами; после начала движения их появилось очень много – воры растаскивают книги из разбомбленных домов, из разграбленных домов, принадлежавших фашистам, и приносят на этот базар. Я мог бы дни напролет бродить вдоль тамошних прилавков, как когда-то, до начала движения, если только у меня будет в Мадриде свободное время.

– А пока ты будешь ходить по книжному базару, я займусь квартирой, – сказала Мария. – У нас хватит денег на прислугу?

– Конечно. Я могу нанять Петру, которая работает там, в отеле. Если она тебе понравится. Она хорошо готовит и очень опрятная. Я бывал в гостях у журналистов, для которых она готовила. У них в номерах были электрические плитки.

– Можно ее, если хочешь, – сказала Мария. – А могу я сама кого-нибудь найти. Но ты не будешь все время пропадать на работе? Скажи, а мне разрешат ездить с тобой на такие задания, как это?

– Может, я получу работу в Мадриде. На этой я уже очень давно, и в движении участвую с самого начала. Так что, может быть, меня теперь оставят в Мадриде. Я никогда не просил об этом, всегда либо сражался на фронте, либо выполнял такую работу, как эта.

Знаешь, до встречи с тобой я вообще никогда ни о чем не просил. Мне ничего не было нужно. Я и не думал ни о чем, кроме движения и того, чтобы победить в этой войне. Это правда – я был совершенно бескорыстен в своих стремлениях и много работал. А теперь я люблю тебя и… – он говорил, полностью отдавая себе отчет в том, что тому, о чем он говорит, не бывать, – …я люблю тебя так же, как люблю все то, за что мы сражаемся. Я люблю тебя так же, как люблю свободу и достоинство, право всех людей иметь работу и не голодать. Я люблю тебя так же, как люблю Мадрид, который мы защищали, и всех своих товарищей, которые погибли. А их много погибло. Много. Много. Ты даже представить себе не можешь, как много. Но тебя я люблю так, как люблю то, что люблю больше всего на свете, и даже еще сильнее. Я очень люблю тебя, крольчонок. Больше, чем можно выразить словами. То, что я сейчас говорю, – лишь малая толика, но я хочу, чтобы ты знала. У меня никогда не было жены, но теперь моя жена – это ты, и я счастлив.

– Я постараюсь стать тебе такой хорошей женой, какой только могу, – сказала Мария. – Конечно, я мало что умею, но я буду стараться изо всех сил. Будем мы жить в Мадриде – хорошо. Придется жить в каком-то другом месте – тоже хорошо. Если у нас вообще не будет дома, но я смогу ездить с тобой – еще лучше. Если мы поедем в твою страну, я выучусь говорить на Inglés, как большинство Inglés, какие там есть. Перейму у них манеры и буду делать все, как они.

– Ты будешь выглядеть очень комично.

– Конечно. Я буду делать ошибки, но ты станешь меня поправлять, и я ни одной ошибки никогда не повторю, ну, может, только разок. А если там, у себя на родине, ты соскучишься по нашей еде, я буду тебе ее готовить. Я пойду в школу, где учат быть хорошими женами, если такие школы есть, и буду там учиться.

– Такие школы существуют, но тебе такая учеба ни к чему.

– Пилар говорит, что в твоей стране такие школы есть. Она читала про них в каком-то журнале. И еще она сказала, что я должна выучиться говорить по-английски, причем хорошо, чтобы тебе не было за меня стыдно.

– Когда это она успела тебе все это сказать?

– Сегодня. Пока мы собирали вещи, она все время говорила мне, что я должна делать, чтобы быть твоей женой.

Наверное, она тоже бывала в Мадриде, догадался Роберт Джордан и сказал:

– Чему еще она тебя учила?

– Она говорила, что я должна заботиться о своем теле и следить за фигурой, как матадор. Сказала, что это очень важно.

– Это правда, – согласился Роберт Джордан. – Но тебе еще много лет не надо будет об этом беспокоиться.

– Нет. Она сказала, что нашим женщинам надо всегда про это помнить, потому что с нами это случается неожиданно. Она рассказывала, что когда-то была такой же худой, как я, но в те времена женщины не делали никаких упражнений. И она мне сказала, какие упражнения надо делать, и велела не есть слишком много. Еще сказала, чего именно не надо есть. Но я забыла, надо будет снова спросить у нее.

– Картошку, например?

– Да, картошку и все жареное. А когда я сказала ей про то, что у меня внутри неладно, она не велела тебе об этом говорить, велела терпеть, чтобы ты ничего не узнал. Но я тебе рассказала, потому что не хочу никогда и ни в чем тебя обманывать, а еще я боялась, чтобы ты не подумал, что нам больше не будет хорошо вместе и что того, что было с нами там, в горах, на самом деле не было.

– И правильно сделала, что рассказала мне.

– Правда? Потому что мне стыдно, я на самом деле готова сделать для тебя все, что ты захочешь. Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.

– Ничего делать не надо. То, что мы имеем, принадлежит нам обоим, и мы будем это хранить и беречь. Мне и так хорошо – лежать возле тебя, прикасаться к тебе и знать, что ты действительно рядом, а когда ты снова будешь готова, у нас будет и все остальное.

– Но разве нет ничего такого, что тебе нужно и что я могла бы для тебя сделать? Про это она мне тоже все объяснила.

– Нет. Все, что нам нужно, мы будем делать вместе. У меня нет потребностей отдельных от твоих.

– Это мне гораздо больше нравится. Но ты всегда помни, что я сделаю все, чего ты захочешь. Только тебе нужно мне подсказывать, потому что сама я ничего не знаю, а большую часть того, что рассказывала Пилар, не очень-то поняла, но постеснялась переспросить – она такая умная и столько всякого знает.

– Крольчонок, – сказал он, – ты – прелесть.

– Qué va, – ответила она. – Но вообще-то нечасто приходится учиться всему, что должна уметь жена, в один день, к тому же в такой, когда и лагерь сворачивают, и к бою готовятся, а другой бой уже идет неподалеку в горах, так что, если я буду что-то делать не так, ты должен мне говорить, потому что я тебя люблю. Я и запомнить могла что-то неправильно, многое из того, что говорила Пилар, было очень уж сложно.

– А что еще она тебе говорила?

– Ой, я и не припомню, так много всего было. Например, что я могу поговорить с тобой про то, что со мной сделали, если это снова начнет меня мучить, потому что ты – хороший человек и уже все понял. Но что лучше про это никогда не говорить, ну, разве только это опять накатит на меня чернотой, как раньше бывало, и тогда, если я с тобой поделюсь, глядишь, это поможет мне освободиться.

– А сейчас это давит на тебя?

– Нет. С тех пор как мы с тобой первый раз были вместе, всего того как будто и не бывало. Только о родителях я никогда не перестаю горевать. Это уже навсегда. Но если я и впрямь собираюсь стать твоей женой, я должна рассказать тебе все, что ты должен знать, чтобы твое самолюбие не страдало. Ты знай, что я не сдавалась им ни в какой момент. Отбивалась изо всех сил до конца, только вдвоем они могли со мной справиться, а иногда и больше их требовалось. Один сел мне на голову и держал меня. Я это тебе рассказываю ради твоей гордости.

– Моя гордость – это ты. Не надо ничего рассказывать.

– Нет, я говорю про ту гордость, которую муж должен чувствовать за жену. И еще одно. Мой отец был мэром нашей деревни и уважаемым человеком. И моя мать была уважаемой женщиной и доброй католичкой, их обоих убили за политические взгляды моего отца, который стоял за Республику. Расстреляли у меня на глазах, и перед расстрелом, уже когда стоял у стены деревенской скотобойни, отец крикнул: «Viva la República!»[137]137
  Да здравствует Республика! (исп.)


[Закрыть]

А моя мать, стоявшая рядом с ним, у той же стены, сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни!», а я надеялась, что меня тоже расстреляют, и собиралась сказать: «Viva la República y vavan mis padres»[138]138
  Да здравствует Республика и да здравствуют мои родители (исп.).


[Закрыть], но меня не расстреляли, а вместо этого сделали со мной плохое.

Ты слушай. Я еще кое-что тебе расскажу, потому что это нас с тобой касается. После расстрела возле matadero[139]139
  Скотобойня (исп.).


[Закрыть] всех нас, оставшихся в живых родственников, которые все это видели, погнали вверх по крутому склону и вывели на главную площадь. Почти все плакали, но были и такие, у которых от увиденного и язык отнялся, и слезы высохли. Я сама не могла плакать. И не видела ничего вокруг, у меня перед глазами стояли только отец и мать в минуту расстрела, и как моя мама сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни», и эти ее слова звенели у меня в голове, как страшный крик, который никогда не умолкнет. Моя мать не была республиканкой и поэтому не сказала: «Viva la República», она сказала «viva» моему отцу, который уже лежал у ее ног лицом вниз.

Но это она произнесла очень громко, можно сказать, прокричала, и тогда они выстрелили, и она упала; я хотела вырваться, броситься к ней, но не могла, потому что мы все были связаны вместе. Стреляли guardia civiles, и они не уходили, ждали, чтобы расстрелять остальных, но тут фалангисты погнали нас вверх, а гвардейцы так и остались стоять, опираясь на свои ружья, а тела остались лежать под стеной. Мы, девушки и женщины, связанные друг с другом за руки, растянулись длинной цепочкой, и они гнали нас сначала вверх по склону, потом по улицам до самой площади, а на площади остановили напротив ратуши, возле парикмахерской.

Потом двое из них оглядели нас, и один сказал: «Вот это – дочка мэра», а другой добавил: «С нее и начнем».

Они перерезали веревку у меня на руках, один сказал другому: «Свяжи концы снова вместе», и двое поволокли меня за руки в парикмахерскую, вздернули вверх, бросили в парикмахерское кресло и прижали.

В зеркале напротив я видела свое лицо и лица тех, которые меня держали, и еще троих, которые нависали надо мной сзади; никого из этих людей я не знала, я видела в зеркале и себя, и их, но они смотрели только на меня. Похоже было, как будто я сижу в кресле у зубного врача, а вокруг меня собралось много этих врачей, и все они сумасшедшие. Я еле узнавала себя, так изменилось мое лицо от горя, но я знала, что это я. И горе мое было такое тяжкое, что я не чувствовала ни страха, ни вообще ничего, кроме этого горя.

Тогда я заплетала волосы в две косы, и вот я увидела в зеркале, как один из них схватил мою косу и так дернул ее вверх, что я почувствовала-таки боль, несмотря на все свое горе, а потом отрезал ее бритвой прямо под корень. И я увидела себя с одной косой, на месте другой торчал какой-то кустик. Потом он отрезал и другую косу, но перед тем не поднял ее вверх, поэтому бритва поранила мне ухо, и я увидела, как из ранки идет кровь. Вот, пощупай, там шрам остался, чувствуешь?

– Да. Может, лучше не говорить об этом?

– Да нет, ничего. О самом плохом я говорить не буду. Ну вот, отрезал он мне обе косы бритвой под самый корень, все остальные хохотали, а я даже не почувствовала пореза на ухе, а потом он встал передо мной и хлестнул меня по лицу моими же косами, пока двое других держали меня, и сказал: «Вот так мы постригаем в красные монахини. Будешь знать, как вожжаться со своими братьями-пролетариями. Невеста красного Христа!»

И он стал хлестать меня моими же косами по лицу, а потом просунул обе мне в рот между зубами, переплел сзади на шее, а концы комом затолкал в рот – получилась затычка, а те двое, что держали меня, надрывались от смеха.

Все они, кто на это смотрел, хохотали, и когда я увидела в зеркале, как они смеются, я заплакала наконец, потому что до того, с той минуты, как убили моих родителей, я не могла плакать – у меня внутри как будто все льдом сковало.

Потом тот, что затыкал мне рот, стал стричь меня машинкой; сначала ото лба до самого затылка, потом на макушке, потом по всей голове и за ушами, а другие держали меня так, чтобы я все время видела в зеркале, что со мной делают, и я видела, но не могла в это поверить, и все плакала и плакала, но не могла отвести глаза от того ужаса, в который превратилось мое лицо – с открытым ртом, забитым косами, и головой, лысеющей под машинкой.

А когда тот, с машинкой, закончил, он взял пузырек с йодом с полки парикмахера (его они тоже расстреляли, потому что он был членом профсоюза, и он лежал на пороге своей парикмахерской, им даже пришлось меня перенести через него, когда они меня туда вели) и стеклянной палочкой, которая на пробке внутри пузырька, смазал мне йодом порез на ухе, и я через весь свой страх и все свое горе почувствовала, как жжет ранку.

Потом он встал прямо передо мной и йодом написал у меня на лбу U.H.P.[140]140
  Аббревиатура названия существовавшей в Испании молодежной организации «Союз детей народа» (U. H. P. – Unión «Los Hijos del Pueblo»).


[Закрыть]; он выводил эти буквы медленно, аккуратно, как художник, а я видела все это в зеркале и больше не плакала, потому что сердце у меня превратилось в кусок льда из-за того, что они сделали с моим отцом и моей матерью, и то, что они делали теперь со мной, по сравнению с этим уже ничего не значило, я это понимала.

Когда закончил писать, фалангист отступил назад, полюбовался своей работой, поставил пузырек с йодом обратно на полку, снова взялся за машинку и сказал: «Следующая»; двое крепко схватили меня под мышки и поволокли на улицу, на пороге я споткнулась о парикмахера, который все так же лежал там на спине, с серым лицом, и чуть не столкнулась с Консепсьон Грасиа, моей лучшей подружкой, которую двое других фалангистов тащили внутрь, и она не узнала меня сначала, а потом, когда узнала, так закричала, что я слышала ее крик все время, пока они волокли меня через площадь в ратушу и вверх по лестнице в кабинет моего отца, а там они швырнули меня на кушетку. И сделали это со мной.

– Крольчонок мой, – сказал Роберт Джордан, прижимая ее к себе со всей нежностью, на какую был способен. Но ненависть переполняла его в этот момент так, как только может она переполнять мужчину. – Не говори об этом больше. Не рассказывай мне больше ничего, потому что я не вынесу ненависти, которая клокочет во мне.

Обнимая ее, он чувствовал, каким окаменевшим и холодным стало ее тело.

– Хорошо, – сказала она. – Я больше никогда не буду об этом говорить. Но они – плохие люди, и я хотела бы убить хоть несколько из них, если бы могла. А рассказала я тебе это только ради твоей гордости, чтобы ты, если я стану твоей женой, знал, как все было.

– Хорошо, что ты мне это рассказала, – ответил он, – потому что завтра, если повезет, мы их много поубиваем.

– А это будут фалангисты? Те, которые это сделали, были фалангистами.

– Фалангисты не сражаются, – угрюмо ответил он. – Они убивают в тылу. На фронте бьются не с ними.

– Но разве нельзя и их как-нибудь убить? Я очень хочу убить хоть нескольких из них.

– Я их убивал, – сказал Роберт Джордан. – И мы будем убивать их еще. Когда мы взрывали поезда, гибло много фалангистов.

– Я хотела бы быть с тобой, когда ты будешь взрывать еще какой-нибудь поезд, – сказала Мария. – В то время, когда Пилар притащила меня сюда после того поезда, я была малость не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?

– Да. Не вспоминай об этом.

– Я тогда была как мертвая, ничего не соображала и говорить не могла – только плакала. Но есть еще одно, что я должна тебе рассказать. Да, должна. Может, после этого ты на мне не захочешь жениться. Но, Роберто, если ты и не женишься на мне, разве мы не можем просто быть всегда вместе?

– Я женюсь на тебе.

– Нет, подожди, я кое-что забыла рассказать. Может, после этого и не женишься. Может так случиться, что я не смогу родить тебе ни сына, ни дочь, потому что Пилар говорит: если бы я могла, то это бы уже произошло после того, что со мной сделали. Это я должна была тебе сказать. Ох, как же я могла забыть?

– Не важно, крольчонок, – сказал он. – Во-первых, может, это и не так. Только врач может точно определить. Во-вторых, мне совсем не хочется приводить в этот мир ни дочь, ни сына, пока этот мир такой, какой он есть. И вся любовь, какую я способен дать, пусть достанется тебе.

– А я бы хотела вы́носить и твоего сына, и твою дочку, – сказала она. – Как же мир может стать лучше, если в нем не будет наших детей, детей тех, кто борется против фашистов?

– Ах ты, милая, – сказал он. – Я люблю тебя. Слышишь? А теперь, крольчонок, мы должны поспать. Потому что мне надо встать задолго до рассвета, а рассвет в этом месяце наступает уже рано.

– Значит, это ничего – ну, то последнее, что я тебе сказала? Мы все равно сможем пожениться?

– Мы уже женаты. Я только что женился на тебе. Ты моя жена. Ну, спи, мой крольчонок, потому что времени осталось мало.

– И мы правда поженимся? Это не просто разговор?

– Правда.

– Тогда я буду спать, а если не засну, буду думать об этом.

– Я тоже.

– Спокойной ночи, мой муж.

– Спокойной ночи, – ответил он. – Спокойной ночи, жена.

Он услышал ее спокойное ровное дыхание и понял, что она заснула, а сам лежал без сна, очень тихо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Он думал о том, чего она ему не рассказала, кипел от ненависти и радовался тому, что утром будет убивать. Но я не должен воспринимать это как что-то личное, подумал он.