Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава двадцать девятая

Ансельмо нашел Роберта Джордана сидящим в пещере за дощатым столом напротив Пабло. Между ними стояла полная миска вина, рядом с каждым – кружка. Перед Робертом Джорданом лежал его блокнот, в руке он держал карандаш. Пилар и Мария находились где-то в глубине пещеры, их не было видно. Ансельмо не мог знать, что Пилар увела девушку, чтобы та не слышала происходившего за столом разговора, и отсутствие женщины показалось ему странным.

Когда Ансельмо приподнял попону, закрывавшую вход, Роберт Джордан взглянул на него. Пабло, не повернув головы, смотрел прямо перед собой. Его взгляд, казалось, был сосредоточен на миске с вином, но на самом деле он ее не видел.

– Я был наверху, – сказал Роберту Джордану Ансельмо.

– Пабло нам уже рассказал, – ответил тот.

– Там лежат шесть мертвых тел, и все без головы, они увезли их головы с собой, – сказал Ансельмо. – Я был там, когда уже стемнело.

Роберт Джордан кивнул. Пабло по-прежнему сидел, вперившись в миску с вином, и ничего не говорил. Лицо его было начисто лишено какого бы то ни было выражения, а маленькие свинячьи глазки смотрели на миску так, словно он никогда прежде ее не видел.

– Садись, – сказал Ансельмо Роберт Джордан.

Старик опустился на сыромятную табуретку, а Роберт Джордан достал из-под стола бутылку виски, подаренную Глухим. Она была еще наполовину полной. Дотянувшись до края стола, он взял пустую кружку, налил в нее виски и подтолкнул ее Ансельмо.

– Выпей этого, старик, – сказал он.

Оторвавшись от миски с вином, Пабло посмотрел прямо в лицо Ансельмо, потом снова уставился в миску.

Ансельмо, глотнув виски, ощутил жжение в носу, в глазах и во рту, а потом приятное успокаивающее тепло обволокло желудок. Он вытер губы тыльной стороной ладони, посмотрел на Роберта Джордана и спросил:

– Можно еще?

– Конечно, – ответил Роберт Джордан, снова налил виски из бутылки и на этот раз передал кружку Ансельмо из рук в руки.

Тот выпил одним глотком, теперь жжения уже не было, но ощущение тепла в желудке усилилось. Это оказало такое же благотворное воздействие на его дух, какое вливание соляного раствора оказывает на организм человека, потерявшего много крови.

Старик снова посмотрел на бутылку.

– Это оставим на завтра, – сказал Роберт Джордан. – Ну, что происходит на дороге, старик?

– Большое движение, – ответил Ансельмо. – Я все записал, как ты мне показывал. Сейчас у меня там человек продолжает наблюдать. Позже я схожу за ее отчетом.

– Противотанковые пушки видел? Такие, на резиновом ходу, с длинными дулами.

– Да, – сказал Ансельмо. – По дороге прошло четыре грузовика, на каждом из которых были такие пушки, прикрытые сосновыми ветками, а в кузовах при каждой пушке – по шесть человек.

– Четыре пушки, говоришь? – переспросил Роберт Джордан.

– Четыре, – подтвердил Ансельмо, не заглядывая в свою бумажку.

– Расскажи, что еще проехало по дороге.

Ансельмо по порядку рассказывал обо всем, что увидел на дороге, с начала до конца, Роберт Джордан записывал. Ансельмо обладал удивительной памятью, свойственной людям, которые не умеют читать и писать. Пока он рассказывал, Пабло дважды наполнял свою кружку.

– Еще я видел кавалерию, она вошла в Ла Гранху со стороны гор, оттуда, где отбивался Эль Сордо, – продолжал Ансельмо.

Он перечислил количество раненых и количество убитых, привязанных поперек седел.

– На одном седле лежал тюк, но что в нем, я тогда не понял, – говорил он. – Теперь знаю: там были головы. – Он продолжал без пауз: – Это был кавалерийский эскадрон. У них остался только один офицер. Не тот, который появлялся здесь рано утром, когда мы лежали в засаде у пулемета. Того, видать, убили. Судя по лычкам на рукавах, у них убили двух офицеров. Они лежали поперек седел лицами вниз, и руки у них болтались. Еще у них была máquina Глухого, привязанная к тому же седлу, что и тюк с головами. Ствол у нее погнулся. Это все, – закончил он.

– Этого достаточно, – сказал Роберт Джордан и зачерпнул кружкой вина из миски. – Кто, кроме тебя, когда-нибудь переходил через линию фронта на республиканскую сторону?

– Андрес и Эладио.

– Кто из них ловчее?

– Андрес.

– Сколько времени ему понадобится, чтобы добраться отсюда до Навасеррады?

– Без поклажи и со всеми предосторожностями, если повезет, три часа. Мы с тобой из-за твоего динамита шли более дальней дорогой, потому что она безопасней.

– А он наверняка пройдет?

– No sé, тут ни про что нельзя сказать – наверняка.

– И про тебя тоже?

– И про меня.

Ну, так тому и быть, решил про себя Роберт Джордан. Если бы он сказал, что сможет сделать это наверняка, его бы я наверняка и послал.

– У Андреса столько же шансов добраться туда, сколько и у тебя?

– Столько же или больше. Он моложе.

– Но это точно должно быть доставлено.

– Если ничего не случится, он доставит. А если случится, так это может случиться со всяким.

– Я напишу донесение и отправлю его с ним, – сказал Роберт Джордан. – Объясню ему, где найти генерала: он будет в Estado Mayor[128]128
  Главный штаб (исп.).


[Закрыть] дивизии.

– Не разберется он в этих дивизиях и всяком таком, – сказал Ансельмо. – Я сам в них всегда путаюсь. Просто скажи ему фамилию генерала и где его искать.

– Так вот там его и надо искать – в Estado Mayor.

– А разве он не в каком-то определенном месте находится?

– Конечно, в определенном, старик, – ответил Роберт Джордан, – но это место генерал каждый раз выбирает сам. И устраивает там свой штаб на время операции.

– И где же это тогда? – Ансельмо пытался понять, но от усталости соображал плохо. К тому же все эти «бригады», «дивизии», «армейские корпуса» сбивали его с толку. Сначала были колонны, потом полки, потом бригады… А теперь вот и бригады, и дивизии. Этого он не понимал. Другое дело – название определенного места.

– Ты не торопись, старик, – сказал ему Роберт Джордан. Он отдавал себе отчет в том, что если не сумеет объяснить это Ансельмо, то Андресу – и подавно. – Место для Estado Mayor дивизии генерал выбрал сам и организовал там свой командный пункт. Он командует дивизией, а она состоит из двух бригад. Где это, я не знаю, потому что меня там не было, когда выбиралось место. Это может быть какая– нибудь пещера или блиндаж – словом, укрытие, к которому будут тянуться провода. Андрес должен будет спросить, где находится генерал и его Estado Mayor, и отдать это самому генералу или начальнику его штаба, или еще одному человеку – имя я напишу. Один из них обязательно будет на месте, даже если остальные уедут проверять, как идет подготовка к наступлению. Теперь понимаешь?

– Да.

– Тогда пришли мне Андреса, а я пока напишу все, что нужно, и запечатаю вот этой печатью. – Он показал ему маленькую круглую резиновую печатку с буквами СВР, крепившуюся на деревянной оснастке, и круглую жестяную коробочку размером с пятидесятицентовую монету, где лежала штемпельная подушечка, – то и другое он носил в кармане. – Эту печать там знают. Давай сюда Андреса, я ему все объясню. Нужно спешить, но сначала я должен удостовериться, что он все понял.

– Если я понял, так и он поймет. Но только объяснять надо очень просто. Для меня все эти штабы и дивизии – слишком мудрено. Меня всегда посылали в какое-нибудь определенное место – дом, например. В Навасерраде это была старая гостиница, где помещалось командование. В Гвадарраме – дом с садом.

– У этого генерала, – сказал Роберт Джордан, – штаб наверняка будет расположен очень близко к передовой. Скорее всего, под землей – для защиты от авианалетов. Андрес легко найдет его, надо только правильно спрашивать. Ему нужно будет всего лишь показать то, что я напишу. Ну, давай веди его, потому что времени в обрез.

Ансельмо вышел, нырнув под попону, а Роберт Джордан принялся писать в блокноте.

– Послушай, Inglés, – сказал Пабло, по-прежнему уставившись в миску.

– Я пишу, – не поднимая головы, ответил Роберт Джордан.

– Послушай, Inglés, – повторил Пабло, обращаясь непосредственно к миске с вином. – Не надо вешать нос. У нас и без Сордо куча людей, чтобы ликвидировать посты и взорвать мост.

– Отлично, – ответил Роберт Джордан, не переставая писать.

– Куча, – повторил Пабло. – Мне очень понравилось, как ты все рассудил сегодня, Inglés, – сообщил Пабло миске с вином. – Похоже, picardia тебе не занимать. Ты даже хитрей меня. Я в тебе теперь уверен.

Сосредоточившись на своем донесении Гольцу, стараясь изложить суть дела как можно короче и в то же время максимально убедительно, так, чтобы наступление отменили, но никто не заподозрил, будто он ратует за отмену из страха перед опасностью собственной миссии, и чтобы всем было ясно, что единственное его желание – донести до командования все факты, Роберт Джордан слушал его вполуха.

– Inglés, – снова окликнул его Пабло.

– Я пишу, – все так же, не глядя на него, повторил Роберт Джордан.

Наверное, разумно было бы послать двух гонцов, думал он. Но в этом случае нам не хватит людей, чтобы взорвать мост, если до этого дойдет. Откуда мне знать, зачем предпринимается это наступление на самом деле? Может, это всего лишь отвлекающий маневр. Может, они просто хотят оттянуть сюда неприятельские войска с какой-то другой позиции. Может, стараются отвлечь самолеты с севера. Может, все дело в этом. Вероятно, успех здешней операции и не предполагается. Откуда мне знать? Вот мое донесение Гольцу. Его приказ мне ясен: я не должен взрывать мост, пока не начнется наступление. Если наступление отменят, мне ничего не надо будет взрывать. Но чтобы выполнить приказ в случае необходимости, я должен располагать хоть минимально достаточным количеством людей.

– Что ты сказал? – переспросил он Пабло.

– Что я в тебе уверен, Inglés. – Пабло по-прежнему адресовался к винной чаше.

Эх, парень, мне бы твою уверенность, подумал Роберт Джордан и продолжил писать.

Глава тридцатая

Итак, все, что нужно было сделать тем вечером, он сделал. Приказы отданы. Каждый точно знает, что ему делать утром. Андрес ушел три часа тому назад. Теперь либо все случится с наступлением рассвета, либо не случится вовсе. Думаю, случится, размышлял Роберт Джордан, возвращаясь с верхнего поста, куда ходил поговорить с Простаком.

Гольц командует наступлением, но отменить его он не властен. Разрешение должно поступить из Мадрида. Вполне вероятно, что там никого не удастся разбудить, а если и удастся, они будут плохо соображать спросонья. Мне следовало бы раньше известить Гольца о том, что противник готовится отразить наше наступление, но что я мог ему сообщить, пока не удостоверился? Ведь движение на дороге началось только с наступлением темноты. Они не хотели, чтобы в дневное время его засекли с воздуха. Но как же тогда их давешние самолеты? Та туча фашистских самолетов. Ведь они не могли не насторожить наших. Впрочем, возможно, фашисты делают вид, будто самолеты предназначены для другого наступления, в Гвадалахаре. По слухам, в последнее время итальянские войска стягиваются в Сории и под Сигуэнсой, и это помимо тех, что уже действуют на севере. Фашистам не хватит ни войск, ни материальных ресурсов, чтобы одновременно провести два крупных наступления. Это невозможно, а следовательно, они блефуют.

Но известно, как много итальянских войск высадилось в прошлом и позапрошлом месяце в Кадисе. Нельзя исключить вероятности того, что они предпримут еще одну попытку в Гвадалахаре, не такую дурацкую, как в прошлый раз, а тремя главными ударными силами, значительно расширив зону наступления вдоль железной дороги и распространив ее на западную часть плато. Это вполне возможно. Ганс ему показывал. В предыдущий раз они наделали много ошибок. И вся их стратегия была неверной. Во время Аргандской атаки на дорогу Мадрид – Валенсия они не использовали тех войск, которые базировались в Гвадалахаре. Почему же тогда они не провели обе операции одновременно? Почему? Почему? Когда же мы узнаем, почему?

Тем не менее в обоих случаях мы остановили их одними и теми же силами. Нам бы никогда это не удалось, если бы они начали оба наступления одновременно. Ладно, не волнуйся, сказал он себе. Лучше думай о чудесах, случались же они раньше. Либо тебе придется утром взорвать этот мост, либо нет. Только не обманывай себя, не думай, что его вообще не придется взрывать. Придется рано или поздно. А если не этот, то какой-нибудь другой. Не ты решаешь, что делать. Ты выполняешь приказы. Так выполняй же и не пытайся понять, что за ними стоит.

В данном случае приказ предельно ясен. Даже чересчур ясен. Но ты не должен ни волноваться, ни бояться. Потому что, если ты позволишь себе такую роскошь, как естественное чувство страха, этим страхом заразятся и те, кто должен тебе помогать.

И все равно эта история с отрубленными головами – это уж ни в какие ворота, сказал он себе. И еще старик наткнулся на них один, там, на горе. Каково было бы тебе самому, если бы ты вот так на них наткнулся? Это произвело на тебя впечатление, не так ли? Да, это произвело на тебя впечатление, Джордан. У тебя сегодня вообще нет недостатка во впечатлениях. Но ты держался молодцом. Пока – ты держался молодцом.

Ну да, для преподавателя испанского языка из университета Монтаны ты, конечно, молодец, мысленно подколол он себя. Как таковой ты на высоте. Только не вздумай заноситься и считать себя чем-то особенным. Не так уж ты преуспел в нынешнем своем деле. Вспомни хотя бы Дюрана, у которого нет никакого военного образования, который до начала движения был композитором и просто городским гулякой и который стал теперь чертовски хорошим генералом, командующим бригадой. Дюран схватывал все легко, на лету, как вундеркинд – основы шахматной игры. А ты с детства читал книги по военной истории, изучал военное искусство, и дед натаскивал тебя в истории Гражданской войны в Америке. Правда, твой дед называл ее не иначе как «войной с бунтовщиками». Но по сравнению с Дюраном ты был все равно что крепкий средний шахматист по сравнению с вундеркиндом. Старина Дюран! Хорошо было бы снова с ним повидаться. Когда тут все закончится, ты непременно встретишься с ним в «Гейлорде». Да. Когда здесь все закончится. Видишь, как отлично ты держишься?

Я непременно повидаюсь с ним в «Гейлорде», когда все это закончится, мысленно повторил он и тут же добавил: не морочь себе голову. Все ты делаешь как надо. Хладнокровно. Без дураков. Но с Дюраном ты больше никогда не увидишься, да это и не важно. Нет, так тоже не годится, сказал он себе. Не надо предаваться ни той, ни другой роскоши.

Стоическому смирению – тоже. Здесь, в горах, нам не нужны граждане, исполненные стоического смирения. Твой дед четыре года воевал в нашей гражданской войне, а ты на этой войне не провоевал еще и полного года. У тебя впереди долгий путь, и ты отлично приспособлен для такой работы. А теперь у тебя есть еще Мария. Видишь, все у тебя есть. Нет причин волноваться. Подумаешь – небольшая стычка между партизанским отрядом и кавалерийским эскадроном. Что из того, что мертвым партизанам отрубили головы? Разве это что-то меняет? Да ничего.

Индейцы всегда снимали скальпы с мертвого врага, дед сам видел это, когда служил в форте Кирни после войны. Помнишь шкаф в отцовском кабинете с наконечниками стрел, разложенными на одной из полок, и развешанные на стене индейские головные уборы из пожухлых орлиных перьев, помнишь запах прокопченной оленьей кожи, исходивший от индейских штанов, курток и мягких на ощупь расшитых бусинами мокасин? Помнишь стоявшую в углу огромную дугу лука – с такими индейцы охотились на бизонов – и два колчана: со стрелами для охоты и стрелами для войны; и ощущение в ладони, когда обхватываешь ею пучок таких стрел?

Вспоминай что-нибудь вроде этого. Что-нибудь конкретное и вещественное. Например, дедовскую саблю, блестящую, изогнутую, в хорошо смазанных ножнах, и то, как он показывал тебе ее клинок, истончившийся от многочисленных визитов к точильщику. Вспоминай дедовский «смит-и-вессон» – офицерский револьвер со спусковым механизмом одинарного действия, без спусковой скобы тридцать второго калибра. У него был такой мягкий, такой плавный спуск, что он почти не ощущался; револьвер всегда был хорошо смазан, а ствольный канал идеально чист, хотя отделка и бурый металл ствола и барабана давно стерлись от соприкосновения с кожаной кобурой. Револьвер, в кобуре с гравировкой «U.S.» на клапане, всегда лежал в ящике стола вместе с приспособлениями для чистки и двумя комплектами патронов по сто штук в каждом. Патроны хранились в картонных коробках, обернутых и аккуратно перевязанных вощеной бечевкой.

Тебе разрешалось достать револьвер из ящика и подержать его – по выражению деда, «чтобы руку приучить». Но строго запрещалось баловаться с ним, потому что это было «серьезное оружие».

Однажды ты спросил деда, убивал ли он когда-нибудь из этого оружия, и он ответил: «Да».

Тогда ты спросил: «Когда, дедушка?», и он ответил: «Во время войны с бунтовщиками и потом».

Ты спросил: «А ты мне расскажешь об этом?»

И он ответил: «Я не люблю об этом говорить, Роберт».

Потом, когда твой отец застрелился из этого револьвера, ты приехал из школы в день его похорон, следствие уже закончилось, и коронер вернул тебе револьвер со словами: «Боб, думаю, ты захочешь сохранить его. Вообще-то я должен был бы оставить его у себя, но я знаю, что для твоего отца он имел большое значение, потому что его отец прошел с этим револьвером всю войну с самого начала, когда впервые отправился на нее с кавалерийским отрядом, к тому же это все еще чертовски хорошее оружие. Сегодня днем я опробовал его. Конечно, не скорострел, но цель из него поразить можно».

Он положил револьвер в ящик стола на обычное место, но на следующий день достал и поскакал с Чабом в горы, возвышающиеся над Ред-Лоджем, где теперь построена дорога до Кук-Сити, идущая через перевал и пересекающая плато Медвежий Клык, и там, наверху, где дует слабый ветер и все лето на вершинах лежит снег, они остановились у темно-зеленого озера, глубина которого, как считается, достигает восьмисот футов; Чаб держал лошадей, а ты вскарабкался на скалу, наклонился вперед и увидел в неподвижной воде отражение собственного лица и револьвер в своей руке, ты взял его за ствол, потом, вытянув руку вперед, отпустил и смотрел, как револьвер идет ко дну, пуская пузыри, пока сквозь прозрачную воду тот не уменьшился до размеров брелока от часов, а вскоре и вовсе исчез из виду. Тогда ты слез со скалы, вскочил в седло и так пришпорил старушку Бесс, что та начала взбрыкивать на ходу, как старая лошадка-качалка на щербатых полозьях. Так ты гнал ее вдоль берега озера и, только когда она успокоилась, свернул на дорогу и поехал обратно домой.

– Я знаю, почему ты так поступил с этим старым револьвером, Боб, – сказал ему Чаб.

– Ну, знаешь, так и нечего об этом говорить, – ответил он.

И они никогда об этом больше не говорили, так было покончено с дедовым оружием, не считая сабли. Она и по сей день вместе с остальными вещами деда покоится в его сундуке в Миссуле.

Интересно, что сказал бы дед о нынешней ситуации? – подумал он. Дед был чертовски хорошим солдатом, так все считали. Говорили, что, если бы он был с Кастером в тот день, он бы ни за что не позволил ему так оплошать[129]129
  Имеется в виду Битва при Литтл-Бигхорн, сражение между индейским союзом лакота – северные шайенны и Седьмым кавалерийским полком армии США, имевшее место 25–26 июня 1876 года у реки Литтл-Бигхорн, Монтана. Битва закончилась уничтожением пяти рот американского полка и гибелью его знаменитого командира Джорджа Кастера.


[Закрыть]. Как мог генерал не заметить ни дыма, ни пыли, поднимавшихся над всеми этими вигвамами в лощине вдоль Литтл-Бигхорн? Разве что стоял густой утренний туман? Но известно, что никакого тумана не было.

Вот если бы здесь вместо меня был дед! Впрочем, возможно, завтра к вечеру мы и окажемся вместе. Если бы такая мура, как загробная жизнь, действительно существовала – а я уверен, что ее не существует, – я бы очень хотел поговорить с ним, подумал он. Много чего хотел бы я у него узнать. Теперь я имел бы право спрашивать, потому что сам делаю то же, что делал он. И думаю, теперь он не стал бы возражать против моих расспросов. Прежде у меня не было права на любопытство. И я понимаю деда: он не хотел говорить, потому что не знал меня. Но теперь мы бы наверняка нашли с ним общий язык. Хорошо было бы иметь возможность поговорить с ним и выслушать его совет. Черт, да даже и без всяких советов, я просто хотел бы с ним поговорить. Как жаль, что между нами такая пропасть во времени.

Потом ему пришло в голову, что, доведись им с дедом действительно встретиться, оба испытывали бы большую неловкость из-за отца. Каждый имеет право поступить так, как поступил отец, подумал он. Но так поступать – плохо. Я его понимаю, но не одобряю. Lâche[130]130
  Трус (фр.).


[Закрыть] – вот как это называется. Но ты ведь его понимаешь? Конечно, понимаю, но… Да, но. Чтобы сделать то, что сделал он, нужно быть слишком уж сосредоточенным на себе самом.

Черт возьми, как же мне все-таки хотелось бы, чтобы дед оказался здесь, подумал он. Хоть на часок. Может, ту малость хорошего, что во мне есть, он передал мне через того, другого, который нашел такое неправильное применение револьверу. Может, он – единственный канал связи между нами. Ладно, черт с ним. Да, и правда – черт с ним, и все же мне хотелось бы, чтобы временной разрыв между мной и дедом не был таким большим, тогда я смог бы на– учиться от него тому, чему тот, другой, меня так и не научил. Предположим, что страх, через который деду пришлось пройти, который он сумел побороть и от которого, наконец, избавился после четырех лет Гражданской войны и последующей войны с индейцами, хотя в этой последней такого страха уже быть не могло, предположим, что этот страх сделал cobarde из того, другого, так же, как это почти всегда случается со вторым поколением матадоров? Предположим. Но может быть, здоровая жизненная сила, пройдя через этого другого насквозь, передалась непосредственно третьему?

Никогда не забуду, как скверно мне стало, когда я впервые осознал, что отец был cobarde. Ну же, давай, произнеси наконец это слово по-английски. Трус. Становится легче, когда произнесешь это, да и вообще нет смысла подыскивать иностранное слово для того, чтобы назвать сукина сына сукиным сыном. Но нет, он не был сукиным сыном. Он был просто трусом, и хуже этого ничего не может быть для мужчины. Потому что, не будь он трусом, он бы дал отпор той женщине и не позволил ей издеваться над ним. Интересно, каким бы я стал, если бы он женился на другой? А вот этого ты никогда не узнаешь. Он мысленно усмехнулся. Может, ее властность компенсировала то, чего недоставало в том, другом? И в тебе. Ладно, не распаляйся. Нечего разглагольствовать о здоровой жизненной силе и прочем в том же духе, пока ты не пережил завтрашний день. Рано чваниться. И вообще чваниться не надо. Посмотрим, какая жизненная сила проявится в тебе завтра.

Но его мысли невольно снова вернулись к деду.

«Джордж Кастер не был толковым кавалерийским командиром, Роберт, – сказал ему дед. – Да и просто человеком толковым он не был».

Помнится, когда дед сказал это, ты испытал досаду, что кто-то неуважительно отзывается о человеке в куртке из оленьей кожи, с развевающимися светлыми кудрями, стоящем на возвышении с личным револьвером в руке, между тем как индейцы сиу смыкают кольцо вокруг него, – именно таким Кастер был изображен на висевшей в бильярдной Ред-Лоджа литографии компании Анхойзер-Буш[131]131
  Крупная пивоваренная корпорация, основанная в 1852 году бизнесменом из американского города Сент-Луис Эберхардом Анхойзером.


[Закрыть].

«Он обладал редкой способностью навлекать на себя неприятности и выкарабкиваться из них, – продолжал дед. – Но при Литтл-Бигхорн в передрягу-то он попал, а выкарабкаться из нее уже не смог.

Вот Фил Шеридан был толковым человеком, и Джеб Стюарт тоже. Но самым замечательным кавалерийским командиром всех времен был Джон Мосби».

Среди вещей, хранящихся у тебя дома в сундуке, есть письмо от генерала Фила Шеридана к Килпатрику по прозвищу Лошадиный Душегуб[132]132
  3 июля 1863 года во время сражения при Геттисберге генерал Хью Джадсон Килпатрик, вопреки возражениям подчиненных, послал свою кавалерийскую дивизию в атаку на сильные позиции пехоты противника, что привело к тяжелым потерям. После этой атаки Килпатрик получил обыгрывающее его фамилию (Kilpatrik) прозвище Убийца Кавалерии (Kill-Cavalry).


[Закрыть], в котором говорится, что твой дед был куда более хорошим командиром нерегулярных кавалерийских соединений, чем Джон Мосби.

Надо было рассказать Гольцу про деда, подумал он. Хотя он, наверное, и имени-то его не слыхал. Возможно, он и о Джоне Мосби никогда не слыхал. Англичане, те наверняка их знают, хотя бы потому, что им приходится изучать нашу Гражданскую войну гораздо подробнее, чем это делается в странах континентальной Европы. Карков говорил, когда здесь все закончится, я мог бы, если захочу, поехать в Москву учиться в Ленинской школе Коминтерна. Он сказал, что при желании я мог бы поступить и в военную академию Красной Армии. Интересно, как бы к этому отнесся дед? Дед, который, как известно, никогда в жизни даже не садился за один стол с демократами.

В любом случае я не хочу быть военным, подумал он. Это я точно знаю. Так что – исключается. Я хочу только, чтобы мы выиграли эту войну. Мне кажется, что по-настоящему хорошие солдаты мало что другое умеют делать так же хорошо, подумал он. Впрочем, это явная неправда. Вспомни Наполеона и Веллингтона. Что-то тебя заносит сегодня вечером, подумал он.

Обычно такие размышления наедине с самим собой были для него отличной компанией, так было и сегодня, пока он думал о деде. Но мысли об отце выбили его из колеи. Он понимал отца, прощал ему все и жалел его, но он его стыдился.

Лучше не думать вообще ни о чем, сказал он себе. Скоро ты будешь с Марией, и думать будет не нужно. Теперь, когда все решено, это самое лучшее. Если в течение долгого времени бываешь напряженно сосредоточен на чем-то, трудно отвлечься, и мысли продолжают вертеться в голове, как маховик вертится по инерции уже без внешнего усилия. Надо их остановить.

Но предположим так, думал он. Просто предположим: самолеты сбрасывают бомбы, вдребезги разносят противотанковые пушки, неприятельские позиции взлетают к чертовой матери на воздух, танки въезжают на то, что еще недавно было укрепленной высотой, старик Гольц высылает вперед орду своих пьяниц, clochards[133]133
  Клошар (фр.) – нищий, бродяга, бездомный.


[Закрыть], бездельников, фанатиков и героев, составляющих Quatorzième Brigade[134]134
  Четырнадцатая бригада (фр.).


[Закрыть], — а я по другой бригаде Гольца знаю, как хороши люди Дюрана, – и завтра к ночи мы в Сеговии.

Да. Просто предположим, сказал он себе. Я сразу отправлюсь в Ла Гранху, сказал он себе и вдруг с абсолютной ясностью осознал: но тебе-то придется взрывать этот мост. Никакой отмены наступления не будет. Ибо то, что ты сейчас вообразил себе лишь на минуту, и есть желаемая картина в глазах тех, кто отдал приказ о наступлении. Да, мост придется взрывать, в этом он отдавал себе полный отчет. Удастся – не удастся Андресу выполнить задание, это уже не важно.

Спускаясь в темноте по тропе, один, с чувством удовлетворения сознавая, что все необходимое сделано и в предстоящие четыре часа делать больше ничего не надо, с ощущением уверенности, которое придали ему мысли о вполне конкретных вещах, и пришедшее понимание того, что мост взрывать в любом случае придется, он испытал почти облегчение.

Неопределенность, растущее чувство тревоги, какое бывает, когда из-за вероятной путаницы в датах хозяин не уверен, когда точно ему ждать гостей, чувство, не покидавшее его с тех пор, как он отправил Андреса с донесением к Гольцу, начисто покинуло его. Теперь он был совершенно уверен, что празднество не отменят. Уверенность – всегда лучше, думал он. Всегда лучше знать наверняка.