Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава семнадцатая

Единственным звуком, слышным теперь в пещере, было шипение снега, падавшего сквозь отверстие в своде на угли, тлевшие в очаге.

– Пилар, – нарушил тишину Фернандо, – мяса не осталось?

– Ох, заткнись ты, – ответила женщина. Но Мария взяла миску Фернандо, подошла к котлу, стоявшему за краем очага, и наполнила ее. Потом отнесла к столу и поставила перед Фернандо, тот сразу склонился над едой, и она похлопала его по плечу. С минуту она стояла рядом с ним, не снимая ладони с его плеча. Но Фернандо даже не поднял головы. Он был весь поглощен едой.

Агустин стоял возле очага. Остальные сидели. Пилар – напротив Роберта Джордана.

– Ну, Inglés, – сказала она, – теперь ты сам видел, какой он.

– Что он может сделать? – спросил Роберт Джордан.

– Все, что угодно, – сказала женщина, уставившись в столешницу. – Что угодно. Он способен на все.

– Где ваш пулемет? – спросил Роберт Джордан.

– Вон там, в углу, завернут в одеяло, – ответил Простак. – Хочешь посмотреть?

– Позже, – сказал Роберт Джордан. – Просто хотел узнать, где он.

– Он тут, – сказал Простак. – Я принес его сюда и завернул в свое одеяло, чтобы механизм не заржавел. А диски – в том мешке.

– Этого он не сделает, – сказала Пилар. – Он не испортит máquina[72]72
  Здесь: механизм, орудие (исп.).


[Закрыть].

– Ты же сказала, что он способен на все.

– Способен, – ответила она. – Но с máquina он не умеет обращаться. Бомбы метать – это пожалуйста. Это больше в его духе.

– Идиоты мы и слабаки, что не убили его, – сказал цыган. До этого он на протяжении всего вечера ни разу не вступал в разговор. – Роберто нужно было убить его еще вчера вечером.

– Убей его, – сказала Пилар. Ее широкое лицо было мрачным и усталым. – Теперь и я за это.

– Я был против, – сказал Агустин. Он стоял перед очагом, свесив руки вдоль тела, его щеки, заросшие щетиной ниже скул, в отсветах огня казались ввалившимися. – Теперь я – за, – сказал он. – Он стал опасным, и будет только рад увидеть, как нас всех перебьют.

– Пусть все скажут, – усталым голосом предложила Пилар. – Андрес, ты?

– Matarlo[73]73
  Убить его (исп.).


[Закрыть], – сказал брат с темными волосами, клинышком росшими на лбу, и решительно кивнул.

– Эладио?

– Я тоже за, – сказал другой брат. – По мне, так он представляет большую опасность. А проку от него – никакого.

– Простак?

– Тоже.

– Фернандо?

– А нельзя его арестовать? – спросил Фернандо.

– И кто будет за ним присматривать? – поинтересовался Простак. – Чтобы стеречь его, нужны два человека. И что делать с ним потом?

– Мы могли бы продать его фашистам, – сказал цыган.

– Ну уж нет, – не согласился с ним Агустин. – Я против такой гадости.

– Это просто предложение, – сказал цыган Рафаэль. – Мне казалось, что фашисты будут рады заполучить его.

– Забудь про это, – сказал Агустин. – Это гнусно.

– Не гнуснее, чем сам Пабло, – попытался оправдаться цыган.

– Одной гнусностью другую не оправдать, – возразил Агустин. – Ну, все сказали – кроме старика и Inglés.

– Они ни при чем, – сказала Пилар. – Их вожаком он не был.

– Минутку, – напомнил о себе Фернандо. – Я еще не закончил.

– Ну, давай, – сказала Пилар. – Говори, пока он не вернулся, не выхватил из-под плаща ручную гранату и не взорвал тут все вместе с динамитом и всем остальным.

– По-моему, ты преувеличиваешь, Пилар, – сказал Фернандо. – Не думаю, что у него есть такие мысли.

– Я тоже так не думаю, – согласился Агустин. – Потому что тогда на воздух взлетело бы и вино, а он скоро вернется, чтобы добавить.

– А почему не отдать его Эль Сордо, и пусть Эль Сордо продаст его фашистам, – предложил Рафаэль. – Можно ослепить его, тогда с ним будет легко справиться.

– Замолчи, – сказала Пилар. – Когда ты несешь такое, у меня появляется чувство, что убить тебя тоже было бы справедливо.

– В любом случае фашисты ничего за него не дадут, – сказал Простак. – Другие уже пытались такое проделывать и ничего не получили. Только тебя самого заодно расстреляют.

– А я думаю, что за слепого за него кое-что, может, и перепадет, – не сдавался Рафаэль.

– Заткнись, – сказала Пилар. – Еще раз услышу про это – пойдешь туда же, куда и Пабло.

– Но ведь он сам, Пабло, выколол глаза раненому guardia civil, – стоял на своем цыган. – Ты что, забыла?

– Закрой рот, – сказала ему Пилар. Ей было стыдно перед Робертом Джорданом за эти разговоры о выкалывании глаз.

– Мне так и не дали закончить, – напомнил Фернандо.

– Ну, давай, – сказала ему Пилар. – Давай заканчивай.

– Раз держать Пабло под замком толку нет, – начал Фернандо, – а продавать его так или иначе…

– Да кончай же ты поскорей, – перебила его Пилар. – Кончай ради бога.

– …подло, – невозмутимо продолжил Фернандо, – я согласен, что лучше всего, наверно, его убрать, чтобы, насколько это возможно, обеспечить успех запланированной операции.

Пилар посмотрела на коротышку, покачала головой, прикусила губу и промолчала.

– Таково мое мнение, – сказал Фернандо. – Думаю, нас оправдывает то, что он представляет собой опасность для Республики…

– Матерь божья, – сказала Пилар. – Даже здесь нашелся человек, способный разводить бюрократическую болтовню.

– …что следует из его собственных как слов, так и действий, – продолжил Фернандо. – И хоть он заслуживает уважения за то, что делал в начале движения и до самого последнего времени…

Пилар стояла у очага, но теперь, не выдержав, подошла к столу.

– Фернандо, – терпеливо сказала она, ставя перед ним миску, – пожалуйста, чинно и благородно ешь мясо, заткни им себе рот и ничего больше не говори. Твое мнение нам уже понятно.

– Но теперь, когда… – начал было Простак, но замолчал, не закончив фразы.

– Estoy listo – я готов это сделать, – сказал Роберт Джордан. – Поскольку вы все решили, что следует поступить именно так, я готов оказать вам такую услугу.

Какого черта? – подумал он. Наслушался Фернандо – и сам заговорил, как он. Этот бюрократический язык, видимо, заразителен. Французский – язык дипломатии, испанский – бюрократии.

– Нет, – сказала Мария. – Нет!

– Это не твоего ума дело, – одернула девушку Пилар. – Прикуси язык.

– Я сделаю это сегодня ночью, – сказал Роберт Джордан.

Он заметил, что Пилар посмотрела на него, приложив палец к губам, потом перевела взгляд на вход в пещеру.

Закрывавшая его попона поднялась, и Пабло просунул голову внутрь. Улыбнувшись всем, он пролез под попоной, повернулся, опять закрепил ее, снова повернулся к ним и, через голову стащив с себя плащ-накидку, стряхнул с нее снег.

– Обо мне говорили? – сказал он, обращаясь ко всем. – Я помешал?

Никто ему не ответил; он повесил плащ-накидку на крючок и прошел к столу.

– Qué tal? – спросил он, взял стоявшую на столе пустую кружку и окунул ее в миску для вина. – Тут уже ничего нет, – сказал он Марии. – Пойди налей из бурдюка.

Мария взяла миску, направилась к запылившемуся, сильно растянутому, почерневшему от смолы бурдюку, висевшему на стене вниз горловиной, и вытащила затычку из передней ноги настолько, чтобы вино тонкой струйкой вытекало из образовавшейся щели в миску. Пабло наблюдал, как она, стоя на коленях, держала миску под этой струей и следила, как светло-красное вино быстро стекает в нее, образуя маленький водоворот.

– Осторожней, – сказал он ей. – Там теперь вина – ниже бараньей груди.

Никто не проронил ни слова.

– Я сегодня выпил от пупка до груди, – сказал Пабло. – Работы было на целый день. А что это такое с вами со всеми? Вы что, языки проглотили?

Никто ему не ответил.

– Затыкай, Мария, – сказал он. – Да смотри, чтоб не пролилось.

– Не бойся, вина полно, – сказал Агустин. – Тебе хватит, чтобы напиться.

– О! У одного язык нашелся, – сказал Пабло и кивнул Агустину. – Поздравляю. Я уж думал, вы все онемели.

– От чего бы это? – спросил Агустин.

– От моего появления.

– Ты думаешь, что твое появление – такое уж важное событие?

Наверное, он распаляет себя, подумал Роберт Джордан. Может, Агустин сам решил это сделать? Он его достаточно ненавидит для этого. У меня к нему нет ненависти. Нет, я не ненавижу его. Он отвратителен, но ненависти я не испытываю. Хотя эта история с выкалыванием глаз особо характеризует его. Тем не менее это их война. Но в предстоящие два дня его, конечно, здесь быть не должно. Буду держаться в стороне от этого, подумал он. Один раз я сегодня уже свалял дурака, и я решительно настроен избавиться от Пабло, но больше разыгрывать перед ним шута не собираюсь. И в любом случае никаких перестрелок и сомнительных фокусов в помещении, где полно динамита, не допущу. Пабло, разумеется, об этом подумал. А ты? – спросил он себя. Нет, ни ты, ни Агустин об этом не задумались. Так что, что бы с тобой ни случилось, ты это заслужил.

– Агустин, – сказал он.

– Что? – Отвернувшись от Пабло, Агустин угрюмо посмотрел на Роберта Джордана.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Попозже.

– Нет, сейчас, – сказал Роберт Джордан. – Por favor[74]74
  Пожалуйста (исп.).


[Закрыть].

Он направился к выходу из пещеры, Пабло провожал его взглядом. Агустин, высокий, со впалыми щеками, встал и неохотно, с тем же презрительным видом, последовал за ним.

– Ты забыл, что у меня в мешках? – спросил его Роберт Джордан очень тихо, чтобы никто не услышал.

– Твою ж мать! – ругнулся Агустин. – Вот так привыкаешь – и вылетает из головы.

– Я и сам забыл.

– Твою ж мать! – снова ругнулся Агустин. – Какие же мы дураки. – Он развернулся, небрежной походкой прошагал к столу и сел. – Выпей, Пабло, старина, – сказал он. – Как твои лошади?

– Очень хорошо, – сказал Пабло. – И метель начала стихать.

– Думаешь, скоро закончится?

– Да, – ответил Пабло. – И метет уже не так сильно, и снег превратился в крупу. Ветер еще будет дуть, но метель заканчивается. Направление ветра переменилось.

– Думаешь, завтра прояснится? – спросил его Роберт Джордан.

– Да, – ответил Пабло. – Наверняка будет холодно и ясно. Ветер все время меняется.

Ты только посмотри на него, подумал Роберт Джордан. Сплошное дружелюбие. Он и сам меняется, как ветер. Конечно, лицом и телом он свинья свиньей, и убийства ему не в новинку, но чутье у него – как у хорошего барометра. Да, подумал он, но ведь и свинья – животное очень умное. Пабло ненавидит нас – или, может быть, только наши планы – и подогревает свою ненависть оскорблениями, доводя ее до той точки, когда ты уже готов разделаться с ним, а когда видит, что эта точка достигнута, сбрасывает пар и начинает все по новой.

– Погода у нас будет подходящей, Inglés, – сказал Пабло Роберту Джордану.

– У нас? – переспросила Пилар. – У нас?

– Да, у нас, – ухмыльнулся Пабло, глядя на нее, и отпил вина. – А что? Я, пока ходил, все обдумал. Почему бы нам не договориться?

– О чем? – спросила женщина. – Теперь-то о чем?

– Обо всем, – ответил ей Пабло. – Например, о мосте. Я теперь с тобой.

– Ты теперь с нами? – спросил его Агустин. – После всего, что наговорил?

– Да, – ответил ему Пабло. – После перемены погоды я с вами.

Агустин покачал головой.

– Погоды, – сказал он и снова покачал головой. – И после того, как я съездил тебе по морде?

– Да. – Пабло ухмыльнулся и провел пальцами по губам. – И после этого тоже.

Роберт Джордан тем временем наблюдал за Пилар. Она смотрела на Пабло, как на какое-то диковинное животное. На ее лице все еще оставалась тень того выражения, которое возникло при упоминании о выколотых глазах. Она тряхнула головой, словно хотела отделаться от него, потом откинула голову назад и сказала, обращаясь к Пабло:

– Послушай.

– Да, женщина?

– Что с тобой происходит?

– Ничего, – ответил Пабло. – Просто я изменил свое мнение. Больше ничего.

– Ты подслушивал у входа, – сказала она ему.

– Да, – признал он, – но ничего не разобрал.

– Ты боишься, что мы тебя убьем.

– Нет, – ответил он, глядя на нее поверх кружки с вином. – Этого я не боюсь. Ты это знаешь.

– Тогда что же с тобой такое? – спросил Агустин. – То ты пьяный, кроешь нас всех, не желаешь иметь ничего общего с делом, которое нам предстоит, злорадствуешь насчет нашей погибели, оскорбляешь женщин, мешаешь нам по-всякому…

– Я был пьяный, – перебил его Пабло.

– А теперь…

– А теперь я протрезвел, – сказал Пабло, – и передумал.

– Может, кто тебе и поверит, только не я, – сказал Агустин.

– Можешь не верить, – сказал Пабло. – Но никто, кроме меня, не проведет тебя до Гредоса.

– До Гредоса?

– Это единственное место, куда можно будет податься после моста.

Вопросительно глядя на Пилар, Роберт Джордан поднес руку к правому, не видному Пабло уху и постучал по нему пальцем.

Женщина понимающе кивнула, потом еще раз, сказала что-то Марии, и та подошла к Роберту Джордану.

– Она говорит: «Конечно, он слышал», – шепнула Мария в ухо Роберту Джордану.

– Значит, Пабло, – степенно произнес Фернандо, – теперь ты с нами и одобряешь взрыв моста?

– Да, друг, – ответил Пабло, глядя прямо в глаза Фернандо и решительно кивая.

– Это честно? – спросил Простак.

– De veras[75]75
  Действительно, правда (исп.).


[Закрыть], – ответил ему Пабло.

– И ты думаешь, что все получится? – спросил Фернандо. – Теперь ты в это веришь?

– Конечно, – сказал Пабло. – А ты разве не веришь?

– Я-то верю, – ответил Фернандо, – но я никогда не теряю уверенности.

– Больше не могу – ухожу, – не выдержал Агустин.

– Там холодно, – дружелюбно предупредил его Пабло.

– Может, там и холодно, – ответил ему Агустин, – но оставаться в этом manicomio[76]76
  Сумасшедший дом (исп.).


[Закрыть] больше мо́чи нет.

– Не называй нашу пещеру сумасшедшим домом, – сказал Фернандо.

– Это не просто manicomio, а manicomio для свихнувшихся преступников, – ответил Агустин. – И я ухожу отсюда, пока сам не свихнулся.

Глава восемнадцатая

Это напоминает карусель, думал Роберт Джордан. Только не такую карусель, которая быстро кружится под звуки каллиопы[77]77
  Каллиопа – музыкальный инструмент, сконструированный в XIX в. в США и названный по имени музы эпической поэзии. Из парового котла под давлением нагнетается пар в трубки типа органных. Для игры использовалась клавиатура. Изобретенная с целью привлечения публики в плавучие театры и цирки, каллиопа отличалась громким пронзительным звучанием.


[Закрыть] и где дети сидят верхом на коровках с позолоченными рогами, а другие дети, рядом, ловят кольца на шпажки, а ранние сумерки авеню дю Мэн освещает голубоватый свет газовых фонарей, и повсюду расставлены лотки, с которых торгуют жареной рыбой, и вертится «колесо удачи», хлопая кожаными язычками по столбикам с номерами ячеек, а рядом кучками громоздятся пакетики с кусковым сахаром, предназначенные для призов. Нет, не такую карусель, хотя и здесь люди тоже ждут, как те мужчины в кепи и женщины в вязаных свитерах, без шляп, с сияющими в газовом свете волосами, которые стоят перед вращающимся «колесом удачи» и, не отрывая глаз, следят, когда оно остановится. Да, люди такие же – колесо другое. Это колесо поднимается вертикально и при этом еще вертится.

К настоящему моменту оно сделало уже два круга. Это огромное колесо установлено под углом к горизонтальной поверхности; каждый раз, совершив полный оборот, оно останавливается в исходной точке. И призов здесь нет, подумал он, и никто не сядет на это колесо по собственной воле. А ты каждый раз громоздишься на него и совершаешь полный круг, вовсе того не желая. Только один оборот; один длинный путь по замкнутой эллиптической линии, с одновременным подъемом и падением – и ты уже там, откуда стартовал. Вот и мы сейчас опять в исходной точке, подумал он, и ничто по-прежнему не улажено.

В пещере было тепло, ветер снаружи утих. Роберт Джордан сидел за столом, раскрыв перед собой блокнот, и вычислял технические параметры взрыва моста. Он набросал три чертежа, выписал формулы, на двух отдельных схемах изобразил технику взрыва предельно просто, как для ребенка, чтобы Ансельмо смог завершить дело, если в ходе операции с ним самим что-нибудь случится. Закончив чертежи, он внимательно проверил их.

Пока он работал, Мария сидела рядом, заглядывая ему через плечо. От его внимания ни на миг не ускользало присутствие Пабло, сидевшего на другом конце стола, и остальных – те играли в карты, переговариваясь между собой; запах готовящейся на огне пищи сменился теперь в пещере запахом чадящих углей и мужским, с металлическим привкусом, запахом табака, красного вина и давно не мытых тел, поэтому, когда Мария, увидев, что он заканчивает работу, положила руку рядом с ним на стол, он поднес ее ладонь к лицу и с удовольствием вдохнул запах водяной свежести и простого мыла, исходивший от нее после мытья посуды. Не взглянув на девушку, он положил ее руку обратно на стол рядом со своей и продолжил работу, не заметив, как покраснела Мария. Она не убрала руку, но он больше к ней не прикасался.

Закончив техническую схему взрыва, он открыл чистую страницу и начал писать поэтапные приказы, касавшиеся проведения операции. Голова работала ясно, четко, и изложенным он остался доволен. Исписав две страницы, он внимательно их перечитал.

Думаю, это все, сказал он себе. Все предельно ясно, и, кажется, ничто не упущено. Два поста будут ликвидированы, мост взорван в соответствии с приказом Гольца, и на этом моя ответственность заканчивается. А история с Пабло, к которой я предпочел бы не иметь никакого отношения, так или иначе разрешится. Будет Пабло, не будет Пабло – мне все равно. Больше я на это колесо садиться не намерен. Дважды пытался, и дважды оно возвращало меня туда, откуда я начинал, третьей попытки не будет.

Он закрыл блокнот и посмотрел на Марию.

– Hola, guapa, – сказал он ей. – Ты что-нибудь во всем этом поняла?

– Нет, Роберто, – ответила девушка и накрыла ладонью его руку, в которой он все еще держал карандаш. – Ты закончил?

– Да. Теперь все определено и расписано.

– Что это ты там делал, Inglés? – спросил Пабло с другого конца стола. Глаза у него снова были мутными.

Роберт Джордан пристально вгляделся в него. Не приближайся к колесу, предупредил он себя. Не садись на него. Кажется, оно снова начинает вертеться.

– Разрабатывал план операции, – вежливо ответил он.

– Ну и как? – спросил Пабло.

– Очень хорошо, – сказал Роберт Джордан. – Все очень хорошо.

– А я разрабатывал план отступления, – сказал Пабло. Роберт Джордан перевел взгляд с пьяных свинячьих глазок на миску. Та почти опустела.

Держись подальше от колеса, снова сказал он себе. Пабло опять пьян. Это несомненно. Не лезь на колесо. А разве Грант, по слухам, не был почти постоянно пьян во время Гражданской войны? Конечно, был. Думаю, Гранта взбесило бы сравнение с Пабло, если бы он мог его увидеть. Еще Грант не выпускал изо рта сигару. Надо будет раздобыть где-нибудь сигару для Пабло. Вот чего не хватает этому лицу, чтобы портрет был завершен: полуизжеванной сигары. Где бы достать для него сигару?

– И как успехи? – все так же вежливо спросил Роберт Джордан.

– Очень хорошо, – ответил Пабло и серьезно, рассудительно кивнул. – Muy bien.

– Что-нибудь придумал? – спросил Агустин оттуда, где шла карточная игра.

– Да, – ответил Пабло. – У меня есть разные мысли.

– И откуда ж ты их выловил? Уж не из этой ли миски? – спросил Агустин.

– Может быть, – ответил Пабло. – Как знать? Мария, сделай милость, налей в миску вина.

– Ну да, в бурдюке, должно́, тоже найдутся прекрасные мысли, – сказал Агустин, возвращаясь к игре. – Почему бы тебе не влезть в него самому и не поискать?

– Нет, – спокойно ответил Пабло. – Я ищу их в миске.

Он тоже не собирается садиться на колесо, подумал Роберт Джордан. Оно вертится вхолостую. Думаю, слишком долго на нем никому кататься нельзя. Забава может оказаться смертельной. Я рад, что мы с него соскочили. Раза два я на нем уже чувствовал головокружение. Но именно на такой штуке пьяницы и по-настоящему злые и жестокие люди укатываются до смерти. Тебя несет по кругу и вверх, траектория всегда разная, а потом все равно сбрасывает вниз. Пусть себе вертится, подумал он. Меня на него больше не заманишь. Нет, сэр, генерал Грант, я больше в эти игры не играю.

Пилар сидела у очага, ее стул был развернут так, что, заглядывая через плечо, она могла видеть карты двух сидевших к ней спиной игроков. Она следила за игрой. Вот тебе и мгновенный переход от убийственной беспощадности к обычной семейной жизни – невероятно, думал Роберт Джордан. Колесо снова внизу – и ты попался. Но я с этого колеса соскочил навсегда, напомнил он себе. И никто меня больше на него не затащит.

Всего два дня назад я еще и понятия не имел о существовании Пилар, Пабло и остальных, думал он. В мире не было никакой Марии. И тот мир, надо признать, был куда проще. У меня имелся приказ Гольца, абсолютно ясный и казавшийся выполнимым, хотя он и предполагал некоторые трудности и был чреват определенными последствиями. После взрыва моста я должен был либо вернуться, либо не вернуться обратно на фронт, и если предстояло вернуться, я собирался попросить разрешения провести несколько дней в Мадриде. Никаких отпусков на этой войне никому не дают, но я уверен, что два-три дня получить смог бы.

В Мадриде я бы купил кое-какие книги, отправился в отель «Флорида», поселился там и принял горячую ванну, думал он. Потом послал бы швейцара Луиса за бутылкой абсента – если ему удастся раздобыть ее в «Мантекериас Леонесас» или в каком-нибудь другом месте, не в «Гран Виа», – а потом, после ванны, лежал бы в постели и, под бокал-другой абсента, читал; а потом я бы позвонил в «Гейлорд» и узнал, можно ли там пообедать.

В «Гран Виа» ему есть не хотелось, потому что кормили там неважно, да и опаздывать туда нельзя – не достанется даже и неважной еды. Кроме того, там всегда слишком много знакомых газетчиков, а ему вовсе не улыбалось все время следить за собой, чтобы не сболтнуть лишнего. Он хотел выпить абсента и чтобы захотелось поговорить, а тогда он отправился бы в «Гейлорд» обедать с Карковым, кормят там отлично, и пиво у них настоящее, и он смог бы узнать, что происходит на этой войне.

Когда он впервые попал в «Гейлорд» – мадридский отель, который заполонили русские, – он ему не понравился, потому что показался слишком помпезным, и кухня там была слишком роскошная для находившегося в осаде города, и разговоры – слишком циничные для военного времени. Но я очень легко поддался разврату, подумал он. Почему бы не позволить себе вкусно поесть, раз это возможно, если ты только что вернулся после чего-то вроде того, что будет здесь? И разговоры, которые он поначалу счел циничными, оказались на поверку куда как правдивыми. Когда здесь все закончится, подумал он, будет что рассказать в «Гейлорде». Да, когда здесь все закончится.

А можно взять с собой в «Гейлорд» Марию? Нет. Нельзя. Но ее можно будет оставить в отеле, она примет горячую ванну и будет ждать его возвращения. Да, так и надо будет поступить, а после того как ты расскажешь о ней Каркову, можно будет и привести ее с собой, потому что всем будет любопытно и все захотят ее увидеть.

А может, и вовсе не ходить в «Гейлорд»? Просто прийти пораньше, пообедать в «Гран Виа» и быстро вернуться во «Флориду»? Но ты знаешь, что пойдешь в «Гейлорд», потому что захочешь увидеть все это снова; после здешней жизни ты захочешь опять поесть тамошней еды, приобщиться к тамошнему комфорту и роскоши. А потом ты вернешься во «Флориду», и там будет Мария. Конечно, она будет там, когда все это кончится. Когда все это кончится. Да, когда все это кончится. Если он сделает все хорошо, он заслужит обед в «Гейлорде».

«Гейлорд» являлся тем местом, где можно было встретить прославленных испанских командиров – выходцев из крестьян и рабочих, тех, кто в начале войны, поднявшись из народных недр, занял руководящие посты в армии, не имея никакой военной подготовки; многие из них, как выяснилось, говорили по-русски. Несколько месяцев назад это стало для него первым серьезным разочарованием и породило циничный взгляд на происходящее. Но узнав, в чем дело, он успокоился. Они действительно были крестьянами и рабочими, активно участвовали в революции 1934 года и, когда она провалилась, вынуждены были бежать из страны, а в России их направили учиться в военную академию и в Ленинский институт Коминтерна[78]78
  Видимо, имеется в виду Международная ленинская школа (МЛШ) – учебное заведение Коминтерна, основанное в Москве с целью обучения деятелей революционного движения стран Европы и Америки, действовала с 1925 по 1938 г. Первым ректором был Николай Бухарин.


[Закрыть], чтобы дать им необходимое военное образование и подготовить к следующему этапу борьбы.

Да, Коминтерн помог им получить образование. Но во время революции нельзя выдавать непосвященным ни кто тебе помогает, ни того, что ты знаешь больше, чем предполагается. Он это усвоил. Если принципиально твое дело правое, ложь не считается грехом. Однако лжи было много. Поначалу он не придавал этому большого значения, хотя вообще-то ненавидел ложь. Потом, постепенно, это ему стало даже нравиться, поскольку вроде бы свидетельствовало о его причастности, о том, что он свой, не чужак, и все же это очень развращало.

Именно там, в «Гейлорде», вспоминал он, ты узнал, что Валентин Гонсалес, которого называли Эль Кампесино, то есть крестьянин, крестьянином никогда не был, а был он сержантом Испанского иностранного легиона, дезертировал и сражался на стороне Абд эль-Керима[79]79
  Абд эль-Керим (1882–1963) – вождь восстания рифских племен (племена, входившие в состав берберского эмирата Риф, созданного в результате восстания в Северном Марокко) против испанских колониальных властей на севере Марокко.


[Закрыть]. В этом тоже ничего страшного не было. Почему бы и нет? В такой войне нужны лидеры из крестьян, причем с самого начала, но имевшиеся крестьянские вожаки недалеко ушли от Пабло. Не ждать же прихода настоящего крестьянского предводителя, в котором к тому же, даже появись он, могло оказаться слишком много от крестьянина. Поэтому приходилось создавать таких вождей. Правда, судя по внешнему виду Кампесино, каким он его увидел – с черной бородой, толстыми негроидными губами и лихорадочным, пронзительным взглядом, – от него можно было ожидать неприятностей не меньше, чем от исконного крестьянского предводителя. В последнюю встречу у него создалось впечатление, что Кампесино твердо уверовал в собственную славу и в то, что он и впрямь крестьянин. Он был храбрым – трудно сыскать храбрее – и жестким человеком. Но, Боже праведный, до чего же он любил разглагольствовать! А когда возбуждался, был способен сказать что угодно, независимо от последствий, которые могла иметь его несдержанность. И она уже такие последствия имела, причем неоднократно. Тем не менее он показывал себя превосходным бригадным командиром в ситуациях, которые представлялись безнадежными. Он никогда не сознавал, что ситуация безнадежна, а если она и была таковой, умел выбраться из нее с боем.

В «Гейлорде» можно было также встретить простого каменщика Энрике Листера из Галисии, который командовал дивизией и тоже говорил по-русски. А еще краснодеревщика Хуана Модесто из Андалусии, которого только что назначили командовать армейским корпусом. Он тоже русскому научился не в своем Пуэрто-де-Санта-Мария, если только там не было курсов Берлица и местные краснодеревщики не имели обыкновения их посещать. Из всех молодых командиров он пользовался самым большим доверием у русских, поскольку был преданным партийцем, стопроцентным, как они говорили, щеголяя этим американизмом. Он был куда менее неотесанным, чем Листер или Эль Кампесино.

Безусловно, «Гейлорд» был самым подходящим местом для завершения твоего образования. Именно там ты узнал, как все происходило на самом деле, а не как оно якобы происходило. И мое образование еще только начинается, подумал он. Интересно, долго ли оно продлится? Он считал «Гейлорд» правильным, полезным, подходящим для себя местом. Поначалу, когда он еще верил во всякую чепуху, оно его шокировало. Но теперь он знал достаточно, чтобы принять необходимость разного рода подтасовок, и то, что он узнавал в «Гейлорде», только укрепляло его веру в то, что он считал справедливым. Ему нравилось знать, как обстоят дела на самом деле, а не как предполагается будто они обстоят. На войне без лжи не обойтись. Но правда о Листере, Модесто и Эль Кампесино была лучше всяких россказней и легенд. Когда-нибудь правду узнают все, а пока он радовался тому, что существует «Гейлорд», где правду уже сейчас может узнать лично он.

Да, именно туда он собирался отправиться в Мадриде, после того как купит книги, понежится в горячей ванне, выпьет пару стаканчиков и немного почитает. Но такие планы он строил до того, как Мария вошла в его жизнь. Хорошо. Они снимут два номера, и она сможет делать все, что захочет, пока он не вернется. Ждала же она его все это время здесь, в горах, подождет еще немного в отеле «Флорида». У них будет три дня в Мадриде. Три дня могут растянуться очень надолго. Он поведет ее на фильм «Вечер в опере» с братьями Маркс. Он идет уже три месяца и наверняка продержится еще три. Ей понравятся братья Маркс, подумал он. Очень понравятся.

Однако долог путь от «Гейлорда» до этой пещеры. Нет, не этот путь долог. Долгим будет путь от этой пещеры до «Гейлорда». Впервые его привел туда Кашкин, и ему там не понравилось. Кашкин сказал, что хочет познакомить его с Карковым, потому что Карков интересуется американцами и еще потому, что он самый страстный поклонник Лопе де Вега в мире и считает «Овечий источник» величайшей пьесой всех времен. Может, так оно и есть, но Роберт Джордан этого мнения не разделял.

В отличие от самого́ места, Карков ему понравился. Он оказался самым умным из когда-либо встречавшихся ему людей. Когда Роберт Джордан впервые увидел его, он представился ему фигурой комической: в черных кавалерийских сапогах, серых бриджах и сером кителе, с крохотными руками и ногами, одутловатым хрупким лицом и телом, с манерой выговаривать слова так, словно он выплевывал их сквозь свои гнилые зубы. Но в нем было больше ума, внутреннего достоинства, внешней дерзости и чувства юмора, чем в ком бы то ни было из тех, с кем довелось встречаться Роберту Джордану.

Сам же «Гейлорд» показался ему тогда неприлично роскошным и гнилым местом. Но почему, собственно, представители державы, которая правит шестой частью мира, должны лишать себя комфорта? Они и не лишали, и поначалу это отталкивало Роберта Джордана, но потом он принял это и сам получал удовольствие. Кашкин черт знает чего наговорил о нем Каркову, и тот поначалу был с ним оскорбительно вежлив, но потом, когда Роберт Джордан вместо того, чтобы строить из себя героя, поведал ему историю, действительно смешную и представляющую его самого в неприлично компрометирующем свете, сменил вежливость на веселую грубость, порой доходящую до дерзости, и они подружились.

Кашкина там разве что терпели. Что-то с ним явно было не так, и здесь, в Испании, он старался это что-то изжить. Роберту Джордану не говорили, что именно было с ним не так, но, может быть, теперь, когда он мертв, скажут. Так или иначе, они с Карковым стали друзьями, подружился он также с неправдоподобно худой, изнуренной, смуглой, нежной, нервозной, безропотной и незлобивой женщиной с плоским неухоженным телом и коротко остриженными темными волосами, перемежающимися седыми прядями, которая была женой Каркова и служила переводчицей в танковых войсках. Дружен он был и с любовницей Каркова, у той были кошачьи глаза, золотисто-рыжие волосы (иногда больше рыжие, иногда больше золотистые – в зависимости от прически), лениво-чувственное тело (словно предназначенное для того, чтобы подстраиваться к другим телам), губы, словно предназначенные для того, чтобы подстраиваться к другим губам, и при этом она была глупа, амбициозна и совершенно беспринципна. Она обожала сплетни и время от времени позволяла себе санкционированный промискуитет, что, судя по всему, лишь забавляло Каркова. По слухам, у Каркова кроме «танкистки» была еще одна жена, а может, и не одна, но точно никто этого не знал. Роберту Джордану нравились обе – и жена, и любовница. Вероятно, думал он, ему понравилась бы и другая жена, если таковая действительно существует и если бы он был с ней знаком. У Каркова отменный вкус на женщин.