Текст книги "По ком звонит колокол"

– А-а, ну тогда все в порядке. Я тоже умею понимать шутки. Но и в «Мундо обреро» порой попадаются неглупые статьи. Единственные разумные из всех, что пишут об этой войне.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Согласен с вами. Но чтобы иметь полную картину происходящего, недостаточно читать только партийный орган.

– Недостаточно. Но полной картины вы не составите, даже если будете читать двадцать разных газет, а если составите, не знаю, что вы будете с ней делать. Я такую картину имею постоянно, и единственное, чего мне хочется, это забыть о ней.

– Вы считаете, что все так плохо?

– Сейчас лучше, чем было. От самого дурного мы мало-помалу избавляемся. Но все равно картинка тухлая. Мы стараемся создать мощную армию, и некоторые ее соединения – те, что возглавляют Модесто, Эль Кампесино, Листер, Дюран, – вполне надежны. Более чем надежны. Это превосходные армейские части. Вы сами убедитесь. Кроме того, есть еще Интернациональные бригады, хотя их роль сейчас меняется. Но армия, состоящая из хороших и плохих частей, не может победить в войне. Все должны дойти до определенного уровня политической сознательности, все должны понимать, за что они сражаются и насколько важна их борьба. Все должны верить в дело, которое они защищают, и безоговорочно подчиняться дисциплине. Мы создаем мощную регулярную армию, не имея времени установить дисциплину на уровне, для регулярной армии совершенно необходимом, чтобы она достойно действовала под огнем. Мы называем ее народной армией, но ей не хватает главных достоинств истинно народной армии и в то же время – железной дисциплины, на которой зиждется армия регулярная. Сами увидите. Это весьма опасный процесс.

– Вы сегодня не слишком оптимистичны.

– Да, – сказал Карков. – Я только что вернулся из Валенсии, где встречался со многими людьми. Из Валенсии никто в оптимистическом настроении не возвращается. В Мадриде можно чувствовать себя спокойно, считать, что все ясно, и никакой иной перспективы, кроме победной, не видеть. Валенсия – совсем другое дело. Там все еще заправляют тру́сы, сбежавшие из Мадрида. Они благополучно погрязли в рутине праздности и бюрократии. Тех, кто остался в Мадриде, они презирают и одержимы одним стремлением – ослабить военный комиссариат. А Барселона! Видели бы вы, что творится в Барселоне!

– И что же?

– Это просто оперетка какая-то. Поначалу там был рай для всяких психов и эдаких революционеров-романтиков. А теперь – рай для горе-вояк. Для тех, кто обожает красоваться в мундирах, напускать на себя важный вид, бахвалиться и щеголять в красно-черных шарфах. Тех, кому на войне нравится все, кроме необходимости сражаться. От Валенсии тошнит, от Барселоны смех разбирает.

– А что вы думаете о путче ПОУМ[86]86
  ПОУМ – Рабочая партия марксистского объединения (исп. Partido Obrero de Unificación Marxista) – марксистская партия, существовавшая в 1930-е годы в Испании.


[Закрыть]?

– ПОУМ никогда не была серьезной партией. Сборище впавших в ересь психов и дикарей – в сущности, ребячество. Было там некоторое количество честно заблуждающихся. Была одна по-настоящему хорошая голова и какое-то количество фашистских денег. Не много. Бедная ПОУМ. Очень глупые люди.

– Много народу погибло во время путча?

– Меньше, чем было расстреляно после него и еще будет расстреляно. ПОУМ. Одно название чего стоит – как болезнь какая-то. Несерьезно. Назвали бы уж КОРЬ или СВИНКА. Так нет. Корь и то опасней. Она может дать осложнения на зрение и на слух. А вы знаете, что они замышляли убить меня, а также Вальтера, Модесто и Прието? Видите, какая чудовищная неразбериха у них в головах? Мы ведь совсем разные. Бедная ПОУМ. В конце концов они так никого и не убили. Ни на фронте, ни где бы то ни было. Ну, разве что несколько человек в Барселоне.

– Вы там были?

– Да. Я послал оттуда телеграфом заметку о злодеяниях этой позорной организации троцкистских убийц и их гнусных фашистских кознях, но, между нами говоря, все это несерьезно. Был среди них один сто́ящий человек – Нин. Мы его взяли было, но он сбежал.

– И где он теперь?

– В Париже. Мы говорим, что он в Париже. Очень славный был парень, но имел вредные политические заблуждения.

– Они действительно были связаны с фашистами, да?

– А кто с ними не связан?

– Мы.

– Кто знает? Надеюсь, что мы – нет. Вот вы часто ходите к ним в тыл. – Он усмехнулся. – А брат одного из секретарей республиканского посольства в Париже на прошлой неделе посетил Сен-Жан-де-Люс, чтобы встретиться там с людьми из Бургоса.

– Мне больше нравится на фронте, – сказал Роберт Джордан. – Чем ближе к передовой, тем люди лучше.

– А в фашистском тылу вам не нравится?

– Очень нравится. Там у нас есть прекрасные люди.

– Ну вот, видите, у них в нашем тылу тоже наверняка есть свои прекрасные люди. Мы их вылавливаем и расстреливаем, а они вылавливают и расстреливают наших. Находясь на их территории, всегда думайте о том, сколько народу они заслали к нам.

– Я всегда об этом думаю.

– Ну, – сказал Карков, – на сегодня, полагаю, вам хватит пищи для размышлений, так что допивайте ваше пиво и отправляйтесь по своим делам, потому что мне нужно подняться наверх, чтобы кое с кем повидаться. Кое с кем из верхних постояльцев. Не забывайте меня, заходите.

Да, подумал Роберт Джордан, ты многому научился в «Гейлорде». Карков прочел его единственную опубликованную книгу. Она не имела успеха. Роберт Джордан сомневался, что всего-то двести ее страниц прочли хотя бы две тысячи читателей. Но он вложил в нее все, что узнал об Испании за десять лет скитаний по ней – пешком, в вагонах третьего класса, на автобусах, верхом на лошадях и мулах, в кузовах грузовиков. Он хорошо знал Страну Басков, Наварру, Арагон, Галисию, обе Кастилии и Эстремадуру. Борроу, Форд, многие другие написали об этой стране такие замечательные книги, что он мало что мог к ним добавить. Но Карков сказал, что его книга хорошая.

– Вот почему я с вами и вожусь, – объяснил он. – Я считаю, что вы написали абсолютно правдивую книгу, а это большая редкость. Поэтому мне и хочется, чтобы вы поняли кое-какие вещи.

Ладно. Пройдя через это все, он напишет еще одну книгу. Но только о том, что доподлинно узнал сам. Правда, чтобы справиться с этой задачей, нужно быть писателем получше, чем я теперь, подумал он. То, что он узнал и понял на этой войне, было отнюдь не просто.

Глава девятнадцатая

– Что ты делаешь? – спросила его Мария, подойдя и встав рядом. Он повернул голову и улыбнулся ей.

– Ничего. Думаю.

– О чем? О мосте?

– Нет. С мостом все ясно. О тебе, об одном отеле в Мадриде, где я знаю нескольких русских, о книге, которую когда-нибудь напишу.

– В Мадриде много русских?

– Нет. Очень мало.

– А в фашистских газетах пишут, что их там сотни тысяч.

– Вранье. Их совсем немного.

– Тебе нравятся эти русские? Тот, что был здесь до тебя, тоже был русским.

– А тебе он понравился?

– Да. Я тогда была совсем больная, но он мне показался очень красивым и очень храбрым.

– Красивым! Надо ж такое придумать, – сказала Пилар. – У него нос был плоский, как моя ладонь, а скулы широкие, как овечья задница.

– Он был хорошим товарищем и моим другом, – сказал Марии Роберт Джордан. – Я его очень любил.

– Ну конечно, – вставила Пилар. – Любил, а потом застрелил.

При этих словах картежники подняли головы, а Пабло уставился на Роберта Джордана. Никто не произнес ни слова, лишь после паузы цыган Рафаэль спросил:

– Это правда, Роберто?

– Да, – ответил Роберт Джордан. Ему было неприятно, что Пилар заговорила об этом, и он жалел, что сам рассказал это, когда они были у Глухого. – По его просьбе. Он был тяжело ранен.

– Qué cosa mas rara[87]87
  Какое странное дело, как чудно́ (исп.).


[Закрыть], – сказал цыган. – Пока он был здесь у нас, он все время говорил об этом. Уж не помню, сколько раз я сам обещал ему помочь в случае чего. Как чудно́, – повторил он, качая головой.

– Он вообще был чудно́й, – сказал Простак. – Не такой, как другие.

– Слушай, – сказал один из братьев, Андрес, – вот ты профессор и все такое, ты веришь, что человек может почувствовать наперед, что с ним будет?

– Я верю в то, что это невозможно, – ответил Роберт Джордан. Пабло смотрел на него с любопытством, Пилар – безо всякого выражения. – А что касается этого русского товарища, он был очень нервным, потому что слишком много времени провел на фронте. Он воевал в Ируне, а каково там было – сами знаете. Очень тяжело. Потом он воевал на севере. А с момента, когда создали первую группу для работы за линией фронта, он действовал здесь, в Эстремадуре и в Андалусии. Думаю, он очень устал, и нервы у него сильно расшатались, потому он и воображал себе всякие ужасы.

– Наверняка он вдоволь их навидался, – сказал Фернандо.

– Как и все, – добавил Андрес. – Но послушай, Inglés. Ты уверен, что человек действительно не может знать наперед, что ему на роду написано?

– Не может, – ответил Роберт Джордан. – Все это невежество и предрассудки.

– Ну-ну, – вставила Пилар. – Давайте послушаем мнение профессора. – Она говорила о нем как о рассудительном не по годам ребенке.

– Я думаю, что страх рождает дурные предчувствия, – сказал Роберт Джордан, – и ты начинаешь выискивать всякие предзнаменования…

– Вроде сегодняшних самолетов, – вставил Простак.

– Или вроде такого гостя, как ты, – тихо произнес Пабло. Роберт Джордан, взглянув на него через стол, понял, что это вовсе не было провокацией с его стороны, он лишь высказал вслух то, о чем в тот момент думал.

– А приняв что-то за дурное предзнаменование, – продолжил Роберт Джордан, – человек, в котором живет страх, начинает представлять собственный конец и убеждает себя, что это видение пророческое. Думаю, все дело только в этом. Я не верю ни в людоедов, ни в прорицателей, ни во что другое сверхъестественное.

– Но тот, со странным именем, увидел-таки свою судьбу, – сказал цыган. – И как увидел, так и случилось.

– Ничего он не увидел, – возразил Роберт Джордан. – Просто он боялся, что так может быть, и это стало его наваждением. Никто меня не убедит, что он что-то якобы знал заранее.

– Даже я? – спросила Пилар и, зачерпнув горсть золы из очага, сдула ее с ладони. – Я тоже не смогу тебя убедить?

– Нет. Со всеми твоими колдовскими и цыганскими штучками – не сможешь.

– Потому что ты глухой, как пень, – сказала Пилар. В трепещущем отблеске свечи ее широкое лицо казалось суровым и жестким. – Не тупой, нет – просто глухой. Глухой не слышит ни музыки, ни радио, а раз не слышит – может сказать, что этого просто не существует. Qué va, Inglés. Я сразу увидела смерть на лице того, с чудны́м именем, так, словно она была каленым железом выжжена на нем.

– Ничего ты не увидела, – не сдавался Роберт Джордан. – Ты видела лишь его страх и то, что его мучают дурные предчувствия. А страх был у него от того, что ему пришлось пережить. Вот он и воображал, что с ним может случиться беда.

– Qué va, – сказала Пилар. – Я видела его смерть так ясно, как будто она сидела у него на плече. И что еще важней, от него пахло смертью.

– Пахло смертью, – передразнил ее Роберт Джордан. – А может, просто страхом? У страха есть запах.

– De la muerte[88]88
  Смертью (исп.).


[Закрыть], – повторила Пилар. – Послушай. Когда Бланкет, который был величайшим из всех peon de brega[89]89
  Самый младший по «чину» член квадрильи матадора, пеший помощник с капоте (большим плащом), который в случае необходимости отвлекает внимание быка на себя. От испанского рeon – подручный, подмастерье и brega – бой, схватка. В тавромахии используется термин «пеон».


[Закрыть], работал с Гранеро, он рассказывал мне, что в день смерти Маноло Гранеро, когда они по дороге на арену остановились в часовне, Маноло вдруг обволок такой сильный запах смерти, что Бланкета чуть не стошнило. А ведь он был рядом с Маноло, и пока тот принимал ванну, и пока одевался в отеле, перед тем как отправиться на корриду. И в машине по дороге на арену они сидели вплотную друг к другу. И никакого запаха не было. Да и в часовне никто другой его не учуял, кроме Хуана Луиса де ла Роса. Ни Марсиаль, ни Чикуэло не заметили его ни там, ни когда они все четверо выстроились перед проходом, ведущим на арену. А вот Хуан Луис побледнел как полотно, и Бланкет спросил у него: «Ты тоже чувствуешь?» Тот ему ответил: «Настолько, что невозможно дышать. Это от твоего матадора». – «Pues nada – ничего не поделаешь, – ответил ему Бланкет. – Будем надеяться, что мы ошиблись». – «А от других?» – спросил Бланкета Хуан Луис. «Nada – ничего, – ответил Бланкет. – Но от этого несет сильнее, чем несло от Хосе в Талавере».

И в тот день бык по кличке Покапена с фермы в Верагуа припечатал Маноло Гранеро к барьеру перед вторым tendido[90]90
  Сектор (исп.).


[Закрыть] на мадридской Пласа де Торос. Мы с Финито были там, и я видела это собственными глазами. Рог до основания раскроил ему череп, и голова Маноло застряла под estribo[91]91
  Подножка (исп.).


[Закрыть] в основании барьера, куда его отшвырнул бык.

– А ты тогда что-нибудь унюхала? – спросил Фернандо.

– Нет, – ответила Пилар. – Я была слишком далеко. Мы сидели в седьмом ряду третьего сектора. Но оттуда, сбоку, мне все было видно. Тем же вечером Бланкет, до того работавший с Хоселито, который тоже погиб при нем, рассказал об этом Финито в «Форносе»; Финито спросил сидевшего с ними Хуана Луиса де ла Роса, правда ли это, но тот ничего не ответил, только молча кивнул – правда, мол. Я видела все своими глазами. Так что, Inglés, может, ты просто глух к некоторым вещам – как Чикуэло и Марсиаль Лаланда, как все их бандерильерос и пикадоры, как все gente[92]92
  Люди (исп.).


[Закрыть] Хуана Луиса и Маноло Гранеро, которые ничего не учуяли в тот день. Но Хуан Луис и Бланкет не были глухими к таким вещам. И я не глухая.

– Почему ты говоришь о глухоте, когда речь идет о запахе? – спросил Фернандо.

– Твою мать! – в сердцах ругнулась Пилар. – Тебе бы, а не Inglés быть профессором. А тебе, Inglés, я могла бы много чего еще рассказать, так что не сомневайся: тебе просто не дано видеть и слышать некоторые вещи. Не слышишь же ты того, что слышит собака. И не чуешь того, что чует она. Но кое-что из того, что может случиться с человеком, ты уже узнал не понаслышке.

Мария положила руку Роберту Джордану на плечо, и он вдруг подумал: пора кончать эту ерунду, сколько времени у нас там еще осталось, надо взять от него все, что можно. Но еще слишком рано. Придется как-то убить остаток вечера. Поэтому он спросил у Пабло:

– А ты веришь во всю эту чертовщину?

– Не знаю, – ответил Пабло. – Я, скорее, того же мнения, что и ты. Со мной никогда ничего сверхъестественного не случалось. Но страх… Это конечно. Этого я вдоволь натерпелся. Но в то, что эта вот женщина, Пилар, умеет читать судьбу по руке, верю. Если не врет, может, она действительно чует такие вещи?

– Qué va, стану я врать, – сказала Пилар. – Не я же это придумала. Бланкет был человеком – серьезней некуда, более того, очень набожным. И цыганом он не был, а был горожанином из Валенсии. Ты разве его никогда не видел?

– Видел, – ответил Роберт Джордан. – Много раз. Маленький такой, лицо серое, но никто не управлялся с плащом лучше, чем он. И быстроногий был – как кролик.

– Точно, – сказала Пилар. – Лицо у него было серым из-за больного сердца, и цыгане говорили, что он приносит смерть, но что он же может смахнуть ее своим плащом, как пыль со стола. И хоть он не цыган, но смерть Хоселито, когда тот выступал в Талавере, учуял. Правда, я ума не приложу, как он мог ее учуять поверх запаха мансанильи, который должен был все перешибать. Бланкет потом рассказывал об этом не очень уверенно, и те, кто слушал его, заявили, что все это выдумки, якобы то, что ударило в нос Бланкету, было не чем иным, как запахом пота из подмышек Хосе, пропитанным той жизнью, которую он вел тогда. Но потом это опять случилось, с Маноло Гранеро, и на этот раз Хуан Луис де ла Роса тоже учуял запах. Конечно, Хуан Луис был не слишком уважаемым человеком, к тому же большим бабником, но в том, что касалось работы, нюх имел безошибочный. Зато Бланкет был серьезным, очень спокойным и абсолютно неспособным врать. Так вот, говорю тебе: я почуяла запах смерти, исходивший от твоего товарища, который побывал здесь.

– Не верю я в это, – упрямился Роберт Джордан. – К тому же ты сказала, что Бланкет учуял запах только перед выходом на арену, перед началом боя. А ваша с Кашкиным здешняя акция по подрыву поезда прошла успешно. Он в ней не погиб. Почему же ты тогда учуяла смерть?

– Это ко времени не имеет никакого отношения, – объяснила Пилар. – От Игнасио Санчеса Мехиаса в его последний сезон так несло смертью, что многие отказывались сидеть с ним в кафе за одним столом. Все цыгане это знали.

– После смерти человека сочиняют много таких легенд, – возразил Роберт Джордан. – Все знали, что Санчеса Мехиаса рано или поздно ждет cornada[93]93
  Удар рогом (исп.).


[Закрыть], потому что он потерял форму, потому что стиль у него стал тяжелым и рискованным, потому что у него пропали сила и легкость в ногах, и реакция стала не та, что прежде.

– Конечно, все это правда, – сказала Пилар. – Но все цыгане знали, что от него пахнет смертью, и когда он входил в «Вилла Роса», можно было видеть, что такие люди, как Рикардо и Фелипе Гонсалес, смывались оттуда через маленькую дверь позади бара.

– Может, они были должны ему денег? – сказал Роберт Джордан.

– Может, – ответила Пилар. – Очень может быть. Но все равно запах они чуяли, и все это знали.

– То, что она говорит, правда, Inglés, – сказал цыган Рафаэль. – У нас это всем известно.

– Не верю я во все это, – упрямо сказал Роберт Джордан.

– Послушай, Inglés, – начал Ансельмо. – Я против всего этого колдовства. Но Пилар славится тем, что сильна в таких делах.

– А чем пахнет смерть? – спросил Фернандо. – Какой у нее запах? Раз запах есть, то это должен быть какой-то определенный запах.

– Хочешь знать, Фернандито? – Пилар улыбнулась ему. – Думаешь, сумеешь его унюхать?

– Если он действительно существует, почему бы мне не чуять его так же, как чуют другие?

– И впрямь, почему бы нет? – Пилар явно насмехалась над ним, сложив на коленях свои большие руки. – Ты когда-нибудь плавал на пароходе, Фернандо?

– Нет. И желания не имею.

– Ну, тогда ты и не узнаешь этого запаха. Потому что корабль – это и запах, который возникает во время шторма, когда иллюминаторы задраены. Приложи нос к медной ручке наглухо задраенного иллюминатора на корабле, который волны швыряют так, что ты чуть не теряешь сознание и в животе образуется пустота, и ты учуешь частицу этого запаха.

– Ну, значит, не учую, потому что я не собираюсь плавать на корабле, – сказал Фернандо.

– А я плавала на кораблях несколько раз, – сказала Пилар. – В Мексику и Венесуэлу.

– А что там еще в этом запахе? – спросил Роберт Джордан.

Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои морские путешествия.

– Хочешь знать, Inglés? Ну, слушай. И учись. Поплавав на корабле, ты должен будешь рано утром спуститься в Мадриде к Толедскому мосту, туда, где находится matadero[94]94
  Бойня (исп.).


[Закрыть]; встань на мостовой, мокрой от тумана, сползающего с Мансанареса, и жди старух, которые приходят туда перед рассветом пить кровь забитых животных. Когда такая старуха выйдет с бойни, закутанная в шаль, с серым лицом, пустым взглядом, со старческой порослью на подбородке и щеках белого, как воск, лица, торчащей будто побеги из проросшей горошины, не сплошной щетинкой, а бледными пучками на омертвелом лице, обними ее крепко, Inglés, прижми к себе и поцелуй в губы, вот тогда ты узнаешь, какая она, другая частица этого запаха.

– Фу, даже аппетит пропал, – сказал цыган. – Эти пучки волос… Это уж слишком.

– Будешь слушать дальше? – спросила Пилар Роберта Джордана.

– Конечно, – ответил он. – Учиться так учиться.

– Меня тошнит от этих старушечьих волос на лице, – сказал цыган. – Пилар, почему они вырастают у старух? У нас ведь такого не бывает.

– Ну конечно, не бывает, – насмешливо сказала ему Пилар. – Это только у нас, старух, которые в молодости были такими стройными, если не считать постоянного пуза, знака мужней милости, который каждая цыганка всегда гордо несет впереди себя…

– Не говори так, – сказал Рафаэль. – Это обидно.

– Ах, ты обиделся. А ты когда-нибудь видел gitana, которая либо только что не родила, либо не собиралась вот-вот родить?

– Ты, например.

– Брось, – сказала Пилар. – Нет человека, которого нельзя было бы обидеть. Что я хотела сказать, так это лишь то, что старость всех по-своему уродует. Тут подробности ни к чему. Но если Inglés так уж хочет научиться распознавать запах смерти, он должен пойти на бойню рано-рано утром.

– Схожу, – сказал Роберт Джордан. – Но я же могу учуять этот запах и когда они просто будут проходить мимо, целовать, наверное, не обязательно? Меня, как и Рафаэля, отпугивают эти волоски.

– Нет, ты поцелуй одну из них, – сказала Пилар. – Обязательно поцелуй, Inglés, ради того, чтобы узнать, а потом, когда этот запах будет стоять у тебя в ноздрях, возвращайся в город и, как увидишь помойку с выброшенными умершими цветами, заройся в них носом и сделай глубокий вдох, чтобы их запах смешался с запахом, который уже стоит у тебя в носоглотке.

– Хорошо, допустим, вдохнул, – сказал Роберт Джордан. – Что это были за цветы?

– Хризантемы.

– Ладно, я вдохнул. Что дальше?

– А дальше, – продолжила Пилар, – важно, чтобы это был дождливый осенний день или хотя бы туманный, на крайний случай – день в самом начале зимы. Вот в такой-то день иди погуляй потом по городу, пройдись по Калье-де-Салуд, когда там выметают мусор из casas de putas[95]95
  Публичные дома (исп.).


[Закрыть] и сливают в сточные канавы помои, в сладковатом запахе которых смешаны «напрасный труд любви» с мыльной водой и окурками, а когда этот запах доберется до твоих ноздрей, ступай в Ботанический сад, где по ночам те девицы, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у чугунных ворот, у остроконечных железных заборов и прямо на тротуарах. Там, под деревьями, у железной ограды, они выполняют все, чего пожелает мужчина: от простейших запросов за десять сентимо до великого акта, ради которого все мы появляемся на свет, – за песету. И там, на увядшей клумбе, которую еще не перекопали и не засадили новыми растениями, на ее мягкой земле – гораздо более мягкой, чем тротуар, – ты найдешь брошенный мешок, от которого будет пахнуть сырой землей, мертвыми цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок впитает в себя самую суть всего – мертвой земли, омертвелых стеблей с гниющими цветочными головками и смешанный запах рождения и смерти. Оберни голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.

– Нет.

– Да! Ты обернешь голову этим мешком и будешь дышать сквозь него. И тогда, если ты еще не растерял те запахи, что собрал раньше, ты сможешь, глубоко вдохнув, ощутить тот запах приближающейся смерти, какой умеем распознавать мы.

– Хорошо, – сказал Роберт Джордан. – Значит, говоришь, от Кашкина пахло именно так, когда он был здесь?

– Да.

– Что ж, – серьезно произнес Роберт Джордан, – тогда я правильно поступил, когда застрелил его.

– Olé, – сказал цыган, остальные засмеялись.

– Молодец, – похвалил Роберта Джордана Простак. – Теперь она хоть на время угомонится.

– Но, Пилар, – сказал Фернандо, – ты же не думаешь, что такой человек, как дон Роберто, будет заниматься такими мерзостями?

– Не думаю, – согласилась Пилар.

– Это же отвратительно.

– Да, – снова согласилась Пилар.

– Нельзя же ожидать, чтобы он и впрямь делал все эти гнусные вещи?

– Нет, – сказала Пилар. – Иди-ка ты спать, хорошо?

– Но, Пилар…

– Заткнись, слышишь? – с неожиданной злостью крикнула Пилар. – Не строй из себя дурака, и я не буду выглядеть дурой, разговаривая с человеком, который не в состоянии даже понять, о чем идет речь.

– Да, признаю́, я ничего не понял, – не унимался Фернандо.

– Не признавайся и не пытайся понять, – сказала ему Пилар. – Там снег еще идет?

Роберт Джордан прошел к выходу из пещеры, поднял попону и выглянул наружу. Ночь была ясной и холодной, снег кончился. Сквозь стволы сосен он посмотрел на белевшую землю, потом на расчистившееся небо и полной грудью вдохнул острый холодный воздух.

Глухой оставит кучу следов на снегу, если ему удастся ночью украсть лошадей, подумал он.

Опустив попону, он вернулся в дымную пещеру.

– Распогодилось, – сказал он. – Метель закончилась.