Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава двадцать шестая

Налет начался в три часа. К полудню снег полностью сошел, и скалы раскалились на солнце. На небе не виднелось ни облачка, Роберт Джордан сидел на камне, сняв рубашку и подставив спину солнцу, он читал письма, найденные в карманах мертвого кавалериста. Время от времени он поднимал голову и смотрел на линию леса, тянувшуюся над открытым склоном, на вершины гор, потом возвращался к чтению. Новых кавалерийских отрядов больше не появлялось. От лагеря Глухого изредка доносились одиночные выстрелы. Но постоянной пальбы не было.

Из воинских документов убитого он узнал, что парень был уроженцем Тафальи, Наварра, сыном кузнеца, что был ему двадцать один год, что он не был женат и служил в Энском кавалерийском полку, что удивило Роберта Джордана, так как, по его сведениям, этот полк действовал на севере. Парень был карлистом и получил ранение в битве под Ируном еще в начале войны.

Может, я даже видел его в Памплоне бегущим по улицам впереди быков во время ярмарки, подумал Роберт Джордан. На войне всегда убиваешь не того, кого хотел убить, сказал он себе. Ну, почти всегда, мысленно поправился он и обратился к письмам.

Первые из тех, что он прочел, были весьма сдержанными, очень аккуратно написанными и почти полностью посвященными местным новостям. Это были письма от его сестры, из них Роберт Джордан узнал, что в Тафалье все в порядке, отец здоров, мать – как всегда, правда, немного жалуется на боли в спине; сестра выражала надежду, что он тоже здоров и особая опасность ему не грозит, а также радость по поводу того, что он бьет красных, чтобы освободить Испанию от марксистских орд. Далее следовал список тафальских юношей, погибших или тяжело раненных после ее последнего письма. Убитых было десять. Очень много для такого маленького городка, как Тафалья, подумал Роберт Джордан.

Судя по письмам, сестра парня была очень набожна, она сообщала ему, что молится святому Антонию, деве Марии Пиларской и другим пресвятым девам, чтобы они хранили его, и просит его не забывать, что он также находится под защитой Святого Сердца Иисусова, которое, она верит, он носит постоянно на груди против собственного сердца, потому что бессчетное число раз – эти слова были подчеркнуты – доказано: оно обладает способностью останавливать пули. За сим она, Конча, всегда остается его любящей сестрой.

Это письмо немного замусолилось по краям, Роберт Джордан аккуратно вложил его обратно между воинскими документами и развернул следующее, написанное менее старательным почерком. Оно было от novia, то есть невесты парня, в нем, таком же деликатном по форме, тем не менее слышался совершенно истерический страх за его жизнь. Роберт Джордан дочитал его до конца, после чего сложил все письма и сунул их в задний карман. Другие он читать уже не хотел.

Похоже, на сегодня я свое доброе дело уже совершил, сказал он себе. Да, думаю, совершил, повторил он.

– Что это ты там читал? – спросил его Простак.

– Документы и письма того requeté, которого мы застрелили сегодня утром. Хочешь посмотреть?

– Я не умею читать, – сказал Простак. – Есть там что-нибудь интересное?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Это личные письма.

– А как дела там, откуда он родом? По письмам можно понять?

– Похоже, все более или менее нормально, – сказал Роберт Джордан. – Среди его земляков много убитых. – Он посмотрел вниз: после того как стаял снег, маскировку пулемета пришлось немного подправить, сейчас она выглядела вполне убедительно. Роберт Джордан обозрел дальние окрестности.

– Из какого он города? – поинтересовался Простак.

– Из Тафальи, – ответил Роберт Джордан.

Ладно, сказал он себе, если кому-нибудь от этого станет легче, я сожалею.

Не станет, ответил он сам себе.

Ну, так и нечего нюни распускать, брось это, велел он себе.

Хорошо, уже бросил.

Но бросить вот так, сразу, было отнюдь не легко. Скольких же ты убил? – спросил он себя. Не знаю. Считаешь, что у тебя есть право убивать? Нет. Но приходится. А сколько из тех, кого ты убил, были настоящими фашистами? Очень немного. Однако все они – враги, потому что принадлежат той силе, которой мы противостоим. Но ведь наваррцы нравятся тебе больше, чем уроженцы любой другой области Испании. Да. А ты их убиваешь. Да. Не веришь – спустись в лагерь, посмотри. Разве тебе не известно, что убивать – неправильно? Известно. Но ты все равно это делаешь. Да. И ты по-прежнему безоговорочно веришь, что твое дело правое? Да.

Да, правое, повторил он себе без особого энтузиазма, но с гордостью. Я верю в народ и в то, что он имеет право сам управлять собой по своему выбору. Но ты не должен оправдывать убийство, напомнил он себе. Ты обязан делать это, когда возникает необходимость, но не должен это оправдывать. Если ты поверишь в свое право убивать, можешь считать, что все твое дело неправое.

И все же, как ты считаешь, сколько людей ты убил? Не знаю, не хочу вспоминать. Но ведь ты знаешь? Да. И сколько же? Точно сказать не могу. Когда эшелон взлетает на воздух, гибнет много народу. Очень много. Но сколько точно – я знать не могу. А сколько тех, про кого знаешь точно? Больше двадцати. И сколько из них были настоящими фашистами? Наверняка двое. Потому что мне пришлось расстрелять их, когда мы взяли их в плен в Усере. И ты ничего не имел против? Нет. Но и не можешь сказать, что тебе это понравилось? Не могу. Я решил никогда больше этого не делать. И с тех пор всегда избегал этого. И еще избегал стрелять в безоружных.

Слушай, сказал он себе, кончай ты это самокопание. Оно очень вредно для тебя и для твоей работы. Но тут же сам себе возразил: нет уж, послушай, потому что ты делаешь очень серьезное дело и должен всегда все четко понимать. У тебя в голове должна быть полная ясность. Потому что, если такой ясности нет, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как все твои дела – преступления, поскольку ни у одного человека нет права отнимать жизнь у другого, если только это не делается ради того, чтобы предотвратить зло, грозящее многим людям. А посему четко помни это и не обманывай себя.

Но я не хочу вести счет людям, которых убил, это же все равно что составлять список трофеев или – еще гаже – делать зарубки на прикладе ружья, сказал он себе. Я имею право не вести им счет и забыть о них.

Нет, возразил он себе снова. Ты не имеешь права ничего забывать. Ты не имеешь права ни на что закрывать глаза, не имеешь права ничего забывать, смягчать, искажать…

Заткнись ты наконец, прервал он себя. Ты становишься отвратительно напыщенным.

…и обманывать себя, закончил он тем не менее.

Ладно, сказал он себе. Спасибо за все добрые советы, ну а Марию любить мне дозволено?

И сам же ответил: да.

Даже если в идеальной материалистической концепции общества нет места такому понятию, как любовь?

А с каких это пор у тебя в голове завелись подобные концепции? – спросил он себя. Ни с каких. Их и быть не могло. Ты не настоящий марксист и хорошо это знаешь. Ты веришь в Свободу, Равенство и Братство. Ты веришь в Жизнь, Свободу и Право на Счастье. Нечего дурачить себя излишней диалектикой. Кому-то это подходит, но не тебе. Хотя ты должен ее знать, чтобы не выглядеть молокососом. Ради победы в войне приходится многое откладывать на потом. Но если война будет проиграна, все остальное тоже пойдет прахом.

Потом ты сможешь отбросить то, во что не веришь. А ведь есть многое, во что ты не веришь, но и многое, во что веришь.

И еще. Не обманывайся насчет любви. Просто большинству людей не выпадает счастья любить. Прежде и у тебя его не было, а теперь есть. То, что у вас с Марией, продлится ли оно лишь сегодняшний день и часть завтрашнего или вам предстоит долгая жизнь, это самое важное, что может случиться с человеком. Всегда найдутся люди, которые скажут, что никакой любви не существует, потому что у них самих ее никогда не было. Но я тебе скажу – существует, и у тебя она есть, и тебе повезло, даже если завтра предстоит умереть.

Прекрати думать о смерти, сказал он себе. Негоже нам так говорить. Пусть так говорят наши друзья анархисты. Как только становится по-настоящему плохо, у них возникает единственное желание – что-нибудь поджечь и умереть. Странный у них все же склад мыслей. Очень странный. Ну что ж, приятель, кажется, сегодняшний день пройдет благополучно. Уже почти три часа, скоро, наверное, принесут еду. У Эль Сордо все еще стреляют, а это значит, что его окружили и, вероятно, ждут подкрепления. Хотя им нужно управиться до наступления темноты.

Интересно, как оно там, у Эль Сордо? Всех нас это ждет со временем. Думаю, там сейчас не слишком весело. Конечно, мы поставили Сордо в очень трудное положение с этими лошадьми. Как это по-испански говорится? Un callejón sin salida — тупик. Думаю, я вполне мог бы пройти через это. Нужно только взять да сделать – и покончить с этим. Но разве не было бы роскошью сражаться на войне, имея право хотя бы иногда сдаться, если попал в окружение? Estamos copados – мы окружены! – самое паническое восклицание на этой войне. Дальше – только смерть; если повезет, без предварительных мучений. Сордо такой удачи не выпадет. Так же, как и нам, когда придет наше время.

Было три часа. И тут он услышал отдаленный рокот, посмотрел вверх и увидел самолеты.

Глава двадцать седьмая

Эль Сордо вел свой бой на вершине горы. Гора ему сразу не понравилась; как только он ее увидел, подумал: на язву от поганой болезни похожа. Но у него не было выбора, он заприметил ее еще издали и помчался к ней во весь опор – тяжелый ручной пулемет на спине, болтающийся, бьющий по бедру мешок с гранатами на одном боку, с дисками – на другом; его конь выбивался из последних сил, ствол автомата больно бил его по задним ногам; Хоакин и Игнасио то и дело останавливались и отстреливались, прикрывая Глухого, чтобы он успел добраться до вершины и установить пулемет в удобном месте.

В тот момент снег еще не растаял, тот самый снег, который их погубил. Когда его конь был ранен, Сордо, соскочив на землю, потащил его за уздечку, перекинув поводья через плечо; животное преодолевало последний подъем, хрипя, дергаясь, спотыкаясь и орошая этот снег пульсирующей алой струей. Глухой карабкался в гору на пределе возможностей; вокруг него пули отскакивали от камней, под тяжестью двух неподъемных сумок сгибались плечи; потом, придержав коня за гриву, он быстро, умело и милосердно пристрелил его, точно рассчитав его падение: голова коня закрыла собой просвет между двумя соседними скалами. После этого он приладил пулемет так, чтобы стрелять поверх конской спины, и один за другим израсходовал два диска: пулемет оглушительно стрекотал, пустые гильзы вонзались в снег, запах паленой щетины шел от лошадиной шкуры, обгоревшей там, где ее касался раскаленный ствол пулемета, а Глухой поливал огнем всех, кто приближался к склону горы, заставляя их разбегаться и искать укрытия, при этом сам он постоянно чувствовал холодок в спине, поскольку не знал, что делается позади него. Как только последний из пяти его товарищей добрался до вершины, холодок исчез, и Сордо перестал стрелять, чтобы сберечь оставшиеся диски до момента, когда они ему понадобятся по-настоящему.

На склоне лежали еще две мертвые лошади, а еще три – здесь, на верхней площадке. Прошлой ночью ему удалось добыть лишь трех лошадей, притом одна сорвалась с привязи и убежала, как только кто-то попытался вскочить ей на неоседланную спину, когда утром лагерь начали обстреливать.

Из пяти человек, добравшихся до вершины горы, двое были ранены. У самого Сордо одна пуля застряла в ножной икре и еще две – в мышцах левой руки. Ему страшно хотелось пить, кровь на ранах запеклась и стянула кожу, но одна рана на руке сильно болела. И очень болела голова. Лежа в ожидании воздушного налета, он вспомнил испанскую шутку: «Hay que tomar la muerte como si fuera aspirina», что означало: «Смерть нужно принимать, как таблетку аспирина». Но вслух он ее не произнес. Лишь усмехнулся где-то внутри своей головной боли и тошноты, которая подкатывала всякий раз, когда он шевелил рукой или озирал то, что осталось от его отряда.

Пять человек распластались на площадке, как лучи пятиконечной звезды. Из земли и камней они соорудили перед собой небольшие брустверы, чтобы защитить головы и плечи; теперь, глубоко вдавив в землю колени и локти, они соединяли свои индивидуальные насыпи в одну. У восемнадцатилетнего Хоакина была стальная каска, которой он зачерпывал и передавал по цепочке землю.

Эту каску он подобрал, когда они взрывали поезд. Каска была пробита пулей, и все подшучивали над Хоакином, который ни за что не хотел с ней расстаться. Но парень молотком разровнял рваные края дыры, вставил в нее деревянную затычку и опилил ее изнутри вровень с поверхностью каски.

Когда началась стрельба, он с размаху нахлобучил каску на голову так резко, что в голове зазвенело, словно по ней шарахнули пустой кастрюлей, и во время последнего рывка к вершине горы, когда его лошадь уже пала, когда легкие разрывались от судорожного дыхания, ноги были как неживые, сохло во рту, а пули вокруг шлепали по камням, трещали и пели, каска давила ему на голову неимоверной тяжестью и стискивала готовый взорваться лоб железным кольцом. Но и тогда он не снял ее. А теперь рыл ею землю с отчаянием и упорством, почти не уступавшим упорству автомата. Он еще не был ранен.

– Ну вот, в конце концов хоть на что-то сгодилась, – сказал Сордо своим низким сипловатым голосом.

– Resistir y fortificar es vencer, – ответил ему Хоакин, едва ворочая языком во рту, пересохшем от страха больше, чем от обычной во время боя жажды. Это был один из лозунгов коммунистической партии, и означал он: «Сопротивляться, укрепляться – значит победить».

Сордо отвернулся и посмотрел вниз, туда, где за валуном притаился один из кавалеристов, время от времени открывавший стрельбу. Глухому очень нравился юный Хоакин, но сейчас ему было не до лозунгов.

– Что ты сказал? – спросил один из его людей, оторвавшись от строительства. Этот человек все время лежал, уткнувшись подбородком в землю, вслепую нашаривал вокруг себя камни и, не поднимая головы, протянув руку вверх, осторожно клал их на бруствер.

Хоакин, ни на миг не переставая копать, повторил лозунг своим охрипшим от сухости во рту мальчишеским голосом.

– Какое там последнее слово? – переспросил тот, который не отрывал от земли подбородка.

– Vencer, – ответил мальчик. – Победить.

– Mierda[125]125
  Дерьмо (исп.).


[Закрыть], – выругался человек, не отрывавший от земли подбородка.

– Есть еще один лозунг, который нам сейчас подходит, – сказал Хоакин. Он выкладывал эти лозунги так, словно они были талисманами. – Пасионария говорит, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

– Тоже mierda, – ответил ему этот человек, а другой бросил через плечо:

– Мы – на пузе, а не на коленях.

– Вот ты, коммунист, ты знаешь, что у Пасионарии сын, твой ровесник, с самого начала движения – в России?

– Это вранье, – ответил Хоакин.

– Как же, вранье! Мне это сказал тот динамитчик с чудны́м именем. Он был твой однопартиец. С чего бы ему врать?

– Вранье, – повторил Хоакин. – Она не стала бы прятать сына в России от войны.

– Хотел бы я сейчас быть в России, – сказал еще один из товарищей Глухого. – Эй, коммунист, не может твоя Пасионария перенести меня в Россию прямо отсюда и прямо сейчас?

– Если ты так веришь в свою Пасионарию, пусть она снимет нас с этой горы, – подхватил другой, с перевязанным бедром.

– Скоро фашисты тебя отсюда снимут, – ответил ему тот, что утыкался подбородком в землю.

– Не говори так, – сказал ему Хоакин.

– Ты сначала материнское молоко с губ оботри. И подай мне земли в своей шляпе, – сказал тот. – Ни один из нас не увидит, как сегодня будет садиться солнце.

Эль Сордо размышлял: гора похожа на язву или на девчачью грудь без соска. Или на вершину вулкана. Хотя ты никогда ни одного вулкана не видел, мысленно добавил он. И уже не увидишь. Нет, эта гора похожа на язву. При чем тут вулкан? Поздно теперь мечтать о вулканах.

Он очень осторожно выглянул поверх холки своего мертвого коня, и снизу, из-за валуна, тут же раздалась пулеметная очередь, пули вонзились в конскую тушу. Скрываясь за ней, Глухой отполз в сторону и посмотрел через треугольный просвет между крупом коня и скалой. Три мертвых тела лежали на склоне совсем рядом, там, где они упали, когда фашисты под прикрытием ружейного и пулеметного огня рванули к вершине, но он и его товарищи отразили атаку, забросав наступавших ручными гранатами. Имелись и еще убитые, но их он с этой точки видеть не мог. На склоне не было ни одного непростреливаемого участка, по которому наступавшие могли бы добраться до вершины, и Сордо не сомневался: пока у него достаточно патронов и гранат и пока с ним будут оставаться хотя бы четыре человека, их отсюда не сковырнуть – разве что фашистам привезут миномет. Он не знал, не послали ли они и впрямь в Ла Гранху за минометом. Может, и не послали, потому что скоро, конечно же, налетит авиация. Прошло уже четыре часа с тех пор, как над ними прошел самолет-разведчик.

Эта гора и впрямь похожа на язву, а мы – ее гнойная головка. Но мы много их поубивали, когда они сдуру поперли прямо на нас. Неужели они думали, что смогут взять нас вот так просто? У них такое новое вооружение, что они от самоуверенности всякий страх потеряли. Он сам убил молодого офицера, командовавшего наступлением, бросив гранату, которая, подскакивая, покатилась по склону навстречу штурмующим, бежавшим пригнувшись вверх по склону. В желтой вспышке оглушительного взрыва, сквозь серые клубы дыма он видел, как офицер словно бы нырнул вперед головой и остался лежать там, где лежит и теперь, похожий на тяжелый тюк старой одежды; им как бы помечена самая дальняя точка, которой достигли атаковавшие. Задержавшись взглядом на этом теле, Сордо посмотрел на другие, разбросанные ниже по склону.

Смелые, но глупые люди, подумал он. Но теперь им хватает ума не атаковать нас снова, пока не прилетят самолеты. Если, конечно, им не привезут миномет. С минометом все будет проще. Миномет был уже привычен, и Глухой знал, что все они умрут, как только его доставят, но когда он думал о самолетах, которые наверняка были уже совсем близко, он чувствовал себя так, словно сидит на вершине горы нагишом, как будто с него содрали не только всю одежду, но и кожу, – нагее нагого, как сам он мысленно выразился. Освежеванный кролик по сравнению со мной – что медведь в зимней шубе. И зачем им посылать самолеты? Они легко могли бы выкурить нас отсюда с помощью миномета. Но они так гордятся своими самолетами, что, наверное, все же пришлют их. Точно так же, как, гордясь своим автоматическим оружием, сдуру полезли напрямик. Но и за минометом они наверняка тоже послали.

Один из его людей выстрелил, быстро передернул затвор и выстрелил еще раз.

– Береги патроны, – сказал ему Сордо.

– Да там вон один сукин сын пытался добраться до того валуна, – указал стрелок.

– Ты в него попал? – спросил Глухой, с трудом поворачивая голову.

– Нет, – ответил стрелок. – Шлюхин ублюдок успел спрятаться.

– Вот уж кто шлюха из шлюх, так это Пилар, – сказал человек, не отрывавший подбородка от земли. – Знает же, что мы тут умираем.

– Она ничего не может сделать, – ответил Сордо. Человек, сказавший про Пилар, лежал со стороны его здорового уха, поэтому он услышал его, не поворачивая головы. – Что она может сделать?

– Ударить по этим сукам сзади.

– Qué va, – отозвался Глухой. – Они рассыпались вокруг всего склона. Как она по ним ударит? Их здесь сотни полторы. Сейчас, может, уже и больше.

– Вот если бы мы смогли продержаться до темноты… – сказал Хоакин.

– И если бы Рождество пришло на Пасху, – подхватил уткнувшийся в землю подбородком.

– А если бы у твоей тетки были cojones, она была бы не теткой, а дядькой, – добавил еще один. – Ты бы послал за своей Пасионарией. Она одна может нам помочь.

– Не верю я насчет ее сына, – сказал Хоакин. – А если он действительно там, значит, учится на летчика или еще на кого такого.

– Да спрятали его там от греха подальше.

– Наверное, он там диалектику изучает. Твоя Пасионария тоже была там. Так же, как Листер, Модесто и другие. Мне тот, с чудны́м именем, говорил.

– Ну и пусть учатся, потом вернутся и будут нам помогать, – сказал Хоакин.

– Лучше бы они сейчас нам помогли, – сказал один из товарищей Глухого. – Лучше бы все эти сволочи, сосущие русскую матку, сейчас нам помогали. – Он выстрелил и сплюнул: – Me cago en tal – опять промазал.

– Береги патроны и меньше болтай, а то в горле пересохнет, – сказал Глухой. – А тут на горе воды нет.

– На вот, возьми. – Один из товарищей Сордо перекатился на бок, снял через голову веревочную петлю, на которой висел у него за спиной бурдюк, и протянул его Глухому. – Прополощи горло, старик. Тебя от ран, наверное, жажда мучит.

– Дай всем отпить, – ответил Сордо.

– Тогда я первый, – сказал хозяин бурдюка и, подняв мех над запрокинутой головой, направил длинную струю прямо в рот, потом пустил бурдюк по кругу.

– Глухой, как думаешь, когда самолеты прилетят? – спросил уткнувшийся в землю подбородком.

– С минуты на минуту, – ответил Сордо. – Они уже должны были быть здесь.

– Думаешь, эти сукины дети снова на нас попрут?

– Только если самолеты не прилетят.

Он не считал нужным говорить им о миномете. Сами скоро увидят – как только миномет прибудет.

– Самолетов-то у них, видит бог, хватает. Помнишь, сколько их вчера было?

– На нас хватит с лихвой, – сказал Сордо.

У него очень болела голова, раненая рука затекла, и каждое движение ею было почти невыносимо. Подняв бурдюк здоровой рукой и запрокинув голову, он увидел высокое, пронзительно-синее небо, какое бывает ранним летом. Ему было пятьдесят два года, и он точно знал, что такое небо видит в последний раз.

Смерти он ничуть не боялся, но его бесило, что он оказался в ловушке здесь, на вершине горы, только на то и годной, чтобы на ней умереть. Если бы нам удалось вовремя уйти, думал он. Если бы мы смогли заманить их на ту длинную поляну или прорваться через дорогу, все было бы хорошо. Но эта гора-язва… Мы должны использовать ее на всю катушку, и пока нам вроде это удавалось.

Если бы он даже знал, сколько раз в истории людям приходилось использовать высоту, чтобы умереть на ней, это нисколько не воодушевило бы его; в такой критический момент на человека никакого впечатления не производят примеры того, что случилось с другими в подобных обстоятельствах, как только что овдовевшей женщине ничуть не легче от того, что не одна она потеряла любимого мужа. Боишься ты смерти или нет, смириться с ней все равно трудно. Глухой смирился, но благости не было в этом смирении, несмотря на его пятьдесят два года, три раны и понимание того, что он полностью окружен на этой вершине.

Про себя он посмеивался, но, глядя на небо, на дальние горы, глотая вино, умирать не хотелось. Если нужно умереть, размышлял он, а умереть, ясное дело, нужно, я готов. Но мне это не нравится.

Смерть была для него ничем, он не представлял ее себе в воображении и не боялся рассудочно. А вот жизнь… Ею было хлебное поле, колышущееся под ветром на склоне горы. Ястреб в небе. Глиняный кувшин с водой во время молотьбы посреди гумна, в облаке разлетающейся мякины. Конь под тобой, чьи бока ты сжимаешь ногами, карабин поперек седла, гора, речушка, окаймленная деревьями, долина и горы, встающие за ее дальним краем.

Глухой, не глядя, передал назад бурдюк и кивнул в знак благодарности. Потом, наклонившись вперед, похлопал мертвого коня по тому месту, где ствол пулемета выжег ему шкуру. Запах паленой щетины чувствовался до сих пор. Он вспомнил, как остановил его здесь, дрожащего, как пули шуршали, трещали и свистели над головой и вокруг, словно окутывая их огневой завесой, как он аккуратно выстрелил в точку пересечения прямых между глазами и ушами. Как рухнул на землю конь, и он припал за его теплой влажной спиной, спеша приладить на ней пулемет, потому что те уже рвались вверх по склону.

«Eras mucho caballo — ты был добрым конем», – мысленно произнес он.

Теперь Глухой лежал на здоровом боку и глядел в небо. Его тело, спрятанное за лошадиной тушей, покоилось на куче стреляных гильз, голову защищала скала. Раны, покрывшиеся коркой запекшейся крови, страшно болели, но он слишком устал, даже чтобы пошевелиться.

– Что с тобой, старик? – спросил товарищ, лежавший рядом.

– Ничего. Просто отдыхаю.

– Поспи, – сказал сосед. – Они разбудят нас, когда прилетят.

В этот момент снизу послышался крик:

– Слушайте меня, бандиты! – Голос доносился из-за скалы, где был установлен ближайший к ним пулемет. – Сдавайтесь, пока самолеты не разнесли вас в клочья!

– Что он там говорит? – спросил Глухой.

Хоакин повторил ему. Сордо перекатился на бок, с трудом приподнялся и снова припал к пулемету.

– Может, самолеты сюда и не летят, – сказал он. – Не отвечайте им и не стреляйте. Глядишь, тогда они снова пойдут в атаку.

– А может, немного обругать их и подзадорить? – предложил тот, который рассказывал Хоакину, что сын Пасионарии прячется в России.

– Нет, – ответил Сордо. – Дайте мне большой пистолет. У кого есть большой пистолет?

– У меня.

– Дай сюда. – Привстав на колени, он принял большой девятимиллиметровый «стар»[126]126
  Испанский автоматический пистолет «стар» калибра 9 мм.


[Закрыть], выстрелил в землю рядом с убитым конем, подождал немного и выстрелил еще четыре раза через неравные промежутки времени. Потом молча сосчитал до шестидесяти и сделал последний выстрел – прямо в лошадиный труп. Ухмыльнувшись, он вернул пистолет хозяину.

– Перезаряди, – шепнул он ему. – Пусть все держат рот на замке, и никому не стрелять!

– Bandidos! – донеслось снизу, из-за скалы.

Никто на горе не проронил ни звука.

– Bandidos! Сдавайтесь, пока мы не разнесли вас на мелкие кусочки!

– Клюнули, – радостно прошептал Сордо.

Через некоторое время над верхушкой нижнего валуна показалась голова. С горы не раздалось ни единого выстрела, и голова скрылась снова. Эль Сордо ждал, но больше ничего не происходило. Он оглянулся: все наблюдали – каждый за своим участком склона. Увидев, что он смотрит на них, все покачали головами.

– Никому не двигаться, – прошептал он.

– Эй вы, шлюхины ублюдки! – снова раздался голос из-за скалы. – Красные свиньи, мать вашу. В бога душу мать!..

Сордо усмехнулся. Чтобы слышать доносившуюся снизу брань, он повернулся к склону здоровым ухом. Это лучше всякого аспирина, думал он. Интересно, сколько их удастся достать? Неужели они такие дураки?

Голос смолк, и минуты три ничего не было слышно и не наблюдалось никакого движения. Потом из-за ближнего валуна, ярдах в ста вниз по склону, показался снайпер и выстрелил. Пуля ударилась о скалу и с громким воем срикошетила от нее. А вскоре Сордо увидел мужчину, который, согнувшись пополам, перебежал от скалы, за которой был установлен пулемет, через открытое пространство вверх наискосок к валуну, где прятался снайпер, и быстро нырнул в яму за ним.

Глухой оглянулся. Товарищи знаками дали ему понять, что на других участках склона – никакого движения. Эль Сордо весело усмехнулся и довольно кивнул. Это в десять раз лучше аспирина, подумал он и с радостным предвкушением, понятным только охотнику в засаде, продолжил наблюдение.

Тем временем внизу, за валуном, человек, только что прибежавший из укрытия, где стоял пулемет, разговаривал со снайпером:

– Ты в это веришь?

– Не знаю, – отвечал снайпер.

– Вообще-то было бы логично, – сказал прибежавший, офицер, который командовал теперь окружением. – Они в ловушке, ждать им, кроме смерти, нечего.

Снайпер промолчал.

– Ты как думаешь? – настаивал офицер.

– Никак, – ответил снайпер.

– После выстрелов ты какое-нибудь движение заметил?

– Никакого.

Офицер посмотрел на часы. Было десять минут третьего.

– Самолеты должны были быть здесь уже час назад, – сказал он. В этот момент в яму за валуном спрыгнул еще один офицер. Снайпер подвинулся, уступая ему место.

– Слушай, Пако, – сказал первый офицер, – как тебе все это?

Второй офицер, еще не отдышавшись после стремительной пробежки от пулеметного укрытия вверх по склону, ответил:

– По-моему, это уловка.

– А если нет? Представляешь, какими дураками мы себя выставим, если будем держать в осаде покойников?

– Мы сегодня уже выставили себя хуже, чем дураками, – ответил второй офицер. – Вон, посмотрите на склон.

Он перевел взгляд туда, где ближе к вершине были разбросаны мертвые тела. С того места, откуда он смотрел, контур вершины образовывали лишь разрозненные скальные утесы, в одном месте между двумя соседними скалами виднелись живот и вытянутые подкованными копытами вперед ноги коня, а еще горки свежевывороченной земли.

– Как там насчет минометов? – спросил он.

– Должны быть здесь через час. Если не раньше.

– Тогда давайте подождем. Мы сегодня и так уже наворотили довольно глупостей.

– Bandidos! – вдруг закричал первый офицер, поднявшись во весь рост так, что его голова торчала теперь над валуном и вершина горы казалась гораздо ближе. – Красные свиньи! Трусы!

Второй офицер посмотрел на снайпера и покачал головой. Снайпер глядел в сторону, но губы его были крепко сжаты.

Первый офицер стоял, не пряча головы и не убирая ладони с рукоятки пистолета. Он осыпа́л вершину горы проклятиями и ругательствами. Но ничего не происходило. Тогда он вышел из-за валуна и открыто встал лицом к вершине.

– Стреляйте, трусы, если вы живы! – завопил он. – Стреляйте в человека, который не боится никаких красных выродков брюха самой последней шлюхи!

Последняя фраза получилась довольно длинной, и когда офицер ее закончил, его лицо покраснело от натуги.

Другой офицер – худой загорелый лейтенант со спокойным взглядом, тонкими губами и впалыми щеками, заросшими щетиной, – снова покачал головой: именно тот офицер, который сейчас выкрикивал ругательства, отдал приказ о штурме. Молоденький лейтенант, лежавший теперь мертвым на склоне, был лучшим другом этого лейтенанта, которого звали Пако Беррендо и который укоризненно глядел на капитана, явно доводившего себя собственными криками до состояния истерики.

– Это та сволочь, которая застрелила мою сестру и мою мать, – сказал капитан. На его багровом лице выделялись светлые усы, подстриженные на английский манер, и что-то явно не так было у него с глазами. Они были бледно-голубыми, в обрамлении очень светлых ресниц, и казалось, что они с трудом фокусируют взгляд. Потом он снова заорал: – Красные! Трусы! – и опять разразился бранью.

По-прежнему стоя совершенно открыто, ни за что не прячась, он тщательно прицелился и выстрелил из своего пистолета в единственную видневшуюся на вершине цель – в мертвого коня Сордо. Фонтанчик земли от пули взметнулся ярдах в пятнадцати ниже лошадиного трупа. Капитан выстрелил снова. Пуля ударилась в скалу и отскочила с жужжанием.