Текст книги "По ком звонит колокол"

«Нет, не могу я уйти, – сказал Финито. – В конце концов, этот клуб носит мое имя, так что у меня есть обязательства».

«Если ты плохо себя чувствуешь, давай уйдем», – сказала я.

«Нет, – ответил он. – Я остаюсь. Налей мне вон той мансанильи».

Я-то считала, что неразумно ему пить, потому что он ничего не ел и потому что маялся животом, но, видать, без этого он уже не мог больше выдерживать такое бурное веселье и такой шум. И он прямо у меня на глазах очень быстро выпил почти бутылку мансанильи. Поскольку платков у него больше не осталось, он теперь использовал салфетку для той нужды, для которой раньше использовал платки.

А между тем гости и впрямь разошлись до невозможности, кое-кто из членов клуба усадили на закорки тех шлюх, что полегче, и таскали их на себе вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, и все было очень зажигательно, все веселились от души, и это было хоть и пьяное, но самое что ни на есть дружеское веселье. Я еще никогда не видела пирушки, на которой настоящий фламенко танцевали бы с такой страстью, а ведь еще не дошло до открытия бычьей головы, которое должно было стать главным событием праздника.

Сама я так разошлась, с таким воодушевлением хлопала в ладоши под гитару Рикардо и собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лос Пейнес, что не заметила, как Финито извел уже и свою салфетку и взял мою. Он продолжал прикладываться к мансанилье, глаза у него теперь блестели, и он всем радостно кивал. Говорить он особо не мог, потому что каждый раз, когда он пытался что-то сказать, ему приходилось хвататься за салфетку; но он делал вид, будто ему очень весело и все очень нравится, ведь, в конце концов, все было устроено именно для него.

Вот, значит, пирушка продолжалась, а рядом со мной сидел бывший импресарио Рафаэля эль Галло, он рассказывал мне какую-то историю и закончил словами: «Тогда Рафаэль пришел ко мне и сказал: «У меня никогда в жизни не было такого замечательного и такого благородного друга, как ты. Я люблю тебя как брата и хочу сделать тебе подарок». И дает мне удивительной красоты бриллиантовую булавку для галстука, целует меня в обе щеки, и мы оба таем от умиления. Потом, вручив мне бриллиантовую булавку, Рафаэль эль Галло ушел из кафе, а я сказал Ретане, который тоже сидел за столом: «А ведь этот подлый цыган только что подписал контракт с другим импресарио». – «Что ты имеешь в виду?» – спросил Ретана. И я ответил: «Я служил ему верой и правдой десять лет, и он никогда прежде не делал мне подарков. Так что значить это может только одно». И все оказалось действительно так: эль Галло ушел к другому импресарио.

Но в этот момент Пастора вмешалась в разговор, не затем, скорее всего, чтобы защитить доброе имя Рафаэля, потому что никто не отзывался о нем хуже, чем она сама, а потому, что импресарио оскорбил цыган, назвав Рафаэля «подлым цыганом». Она вмешалась в разговор так яростно и употребляла такие выражения, что импресарио тут же замолчал. Я постаралась унять Пастору, но тут, чтобы унять уже меня, вступила в дело другая gitana, и в зале поднялся такой гвалт, что нельзя было уже разобрать ни слова, кроме одного – «шлюха», перекрывавшего все остальные, потом шум постепенно утих, мы, затеявшие его, опять сели за стол и потянулись к своим стаканам, и тут я заметила, что Финито с ужасом неотрывно смотрит на бычью голову, по-прежнему обернутую красной материей.

Как раз в это время президент клуба начал речь, которая должна была закончиться снятием этого самого покрывала, и пока он ее произносил, то один, то другой из гостей выкрикивал: «Olé!», все радостно стучали по столу, а я наблюдала за Финито, который прижимал ко рту свою – нет, уже мою салфетку, все больше сползал вниз на стуле и с ужасом, как заколдованный, смотрел на бычью голову, висевшую на стене напротив него.

А к концу речи президента у него начала трястись голова, и он еще ниже сполз на стуле.

«Что с тобой, малыш?» – спросила я, он повернулся ко мне, но как будто не узнал меня, только все твердил: «Нет. Нет. Нет».

А президент клуба, закончив речь, под всеобщие возгласы одобрения встал на стул, развязал веревку, которая скрепляла материю, обмотанную вокруг чучела головы, и начал медленно стягивать покрывало, но оно зацепилось за один рог, тогда он приподнял материю и сдернул ее с острых блестящих рогов, и все увидели желтую бычью голову с черными рогами, голова слегка наклонилась вперед, выставив белые кончики рогов, острые, как иглы дикобраза, и казалась совершенно живой: курчавая челка надо лбом, раздутые ноздри и блестящие глаза, уставившиеся прямо на Финито.

Все закричали, захлопали в ладоши, а Финито вжался в стул еще больше, тут только все посмотрели на него и замолчали, а он сказал: «Нет. Нет», посмотрел на бычью голову, еще больше скукожился, громко крикнул: «Нет!» – и изо рта у него вылетел большой сгусток крови, он даже не успел приложить салфетку ко рту, сгусток сползал у него по подбородку, а он, все еще таращась на быка, сказал: «Целый сезон, да. Ради денег, да. Ради пропитания, да. Но я не могу есть. Слышите? Мой желудок не принимает пищу. И теперь, когда сезон окончен, – нет! Нет! Нет! – Он обвел глазами стол, снова посмотрел на бычью голову и повторил: – Нет!», а потом свесил голову на грудь, поднес ко рту салфетку и остался сидеть в таком положении, больше не говоря ни слова; и тогда стало ясно, что пирушка, так хорошо начавшаяся и обещавшая стать такой веселой и дружеской, каких еще свет не видывал, не удалась.

– И через сколько после этого он помер? – спросил Простак.

– Той же зимой, – ответила Пилар. – Он так и не оправился после того бокового удара рогом, который получил в Сарагосе. Такие удары хуже, чем протыкание, потому что повреждаются внутренности, и тут уж ничем не поможешь. А Финито получал их почти каждый раз, когда подходил к быку, чтобы прикончить его, и именно поэтому не смог добиться большего успеха. Ему было трудно увильнуть от рога из-за маленького роста. Чуть ли не каждый раз бык наносил ему удар длинной поверхностью рога. Но, конечно, многие из них были скользящими.

– Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором, – сказал Простак.

Пилар покачала головой, посмотрела на Роберта Джордана, потом, продолжая качать головой, отвернулась и склонилась над чугунным котлом.

Что же это за народ, думала она. Что за народ эти испанцы? «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором». А я слышу это и молчу. Во мне даже гнева нет; объяснила – и замолчала. Каким простым все кажется тому, кто ничего не знает. Qué sencillо![57]57
  Как просто! (исп.)


[Закрыть] Один, ничего не зная, говорит: «Так себе был матадор», другой, ничего не зная, говорит: «У него точно была чахотка». Третий, после того как знающий человек все объяснил, говорит: «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором».

Теперь, склонившись к очагу, она снова видела лежащее на кровати обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на бедрах, с глубоким поблекшим следом от рога справа под ребрами и длинным белым рубцом на боку, заканчивающимся под мышкой. Она видела его закрытые глаза, серьезное смуглое лицо, курчавые черные волосы, откинутые сейчас со лба, и себя, сидящую рядом на кровати, она растирает ему ноги, разминает напряженные мускулы на икрах, массирует их, потом легко постукивает по ним ребрами сложенных ладоней, расслабляя сведенные мышцы.

– Ну как? – спрашивает она. – Как твои ноги, малыш?

– Очень хорошо, Пилар, – отвечал он, бывало, не открывая глаз.

– Хочешь, разотру тебе грудь?

– Нет, Пилар. Не трогай ее.

– А бедра?

– Нет. Там очень больно.

– Но если я разотру их с мазью, они разогреются, и станет легче.

– Нет, Пилар. Спасибо тебе. Лучше к ним не прикасаться.

– Обтереть тебя спиртом?

– Да. Только осторожно.

– В последнем бое тебе не было равных, – говорила она ему, и он, бывало, отвечал:

– Да, этого быка я убил отлично.

Потом, обтерев его и укрыв простыней, она лежала рядом, а он выпрастывал из-под простыни коричневую руку, притрагивался к ней и говорил:

– Ты – женщина из женщин, Пилар. – Это было самой большой шуткой, на какую он был способен; а потом, как обычно после боя, он засыпал, а она все так же лежала рядом, держа его руку обеими ладонями, и прислушивалась к его дыханию.

Его часто что-то пугало во сне, и тогда она чувствовала, как он крепко сжимает ее ладонь, и видела, как на лбу у него выступают капельки пота, а если он просыпался при этом, говорила: «Все хорошо», и он снова засыпал. Так она прожила с ним пять лет и всегда была ему верна, почти всегда, а после его похорон сошлась с Пабло. Его работой была выводка лошадей пикадоров по арене перед боем, и нравом он напоминал тех быков, которых всю жизнь убивал Финито. Но теперь она знала: ни бычья сила, ни бычья храбрость не держатся долго. А что держится долго? Я держусь, подумала она. Да, я держусь долго. Но зачем?

– Мария, – сказала она, – думай, что делаешь. Это же огонь для готовки, а не для того, чтобы спалить целый город.

В этот момент в пещеру вошел цыган. Он был весь в снегу, держал карабин и, притопывая, стал сбивать снег с ног.

Роберт Джордан встал и подошел к нему.

– Ну? – спросил он цыгана.

– Караул сменяется каждые шесть часов, на мосту дежурят двое, – доложил цыган. – В будке дорожного обходчика восемь человек и капрал. Вот тебе твой хронометр.

– А пост на лесопилке?

– За ним старик наблюдает. Ему и лесопилку, и дорогу видно.

– А что на дороге?

– Там движение, как всегда, – сказал цыган. – Ничего необычного. Несколько машин время от времени.

Было видно, что цыган замерз, лицо у него свело от холода, руки покраснели. Стоя на пороге пещеры, он снял куртку и встряхнул ее.

– Я дождался смены караула, – сказал он. – Предыдущая смена была в полдень, последняя – в шесть. Долгонько им приходится стоять на часах. Хорошо, что я не служу в их армии.

– Пойдем теперь за стариком, – сказал Роберт Джордан, надевая свою кожаную куртку.

– Это без меня, – ответил цыган. – Мне сейчас только бы сесть поближе к огню и съесть тарелку горячего супа. Я расскажу одному из этих, где старик, он тебя и проводит. Эй вы, бездельники, – крикнул он сидевшим за столом мужчинам. – Кто хочет проводить Inglés туда, где старик наблюдает за дорогой?

– Я пойду, – вызвался Фернандо и встал. – Расскажи, где это.

– Ну, слушай, – сказал цыган. – Это… – И он рассказал, где старик Ансельмо устроил себе наблюдательный пост.

Глава пятнадцатая

Ансельмо, скрючившись, прятался за широким сосновым стволом, снег облетал его с двух сторон. Он тесно прижимался к дереву, спрятав руки в рукава куртки – правую в левый, левую в правый – и втянув голову в воротник, насколько было возможно. Если придется сидеть здесь еще долго, я замерзну, думал он, и толку от этого не будет никакого. Inglés велел оставаться тут, пока меня не сменят, но он же не знал тогда, что начнется метель. Никакого усиленного движения на дороге нет, расположение постов на лесопилке по ту сторону дороги и их распорядок я уже знаю. Можно возвращаться. Ни один человек, у которого есть мозги, не удивился бы, если б я вернулся в лагерь. Вот подожду еще немного, думал он, и пойду. Беда с приказами в том, что они слишком строгие. Никакие отклонения не допускаются, какие бы ни были обстоятельства. Он потер ступней о ступню, потом вынул руки из рукавов, наклонился, растер икры и бедра и постучал ногами друг о друга, чтобы разогнать кровь. Под прикрытием дерева, заслонявшего от ветра, холод ощущался чуть меньше, и все же надо встать и немного походить.

Пока он, скорчившись, растирал ноги, на дороге послышался звук приближающегося автомобиля. Его колеса были обмотаны цепями, одно звено где-то в цепи отскочило и звякало об асфальт. Он посмотрел на дорогу: по ее заснеженному полотну ехала машина, размалеванная зелеными и коричневыми пятнами, окна были закрашены синим так, что снаружи ничего не увидишь, оставался только небольшой прозрачный полукруг, чтобы те, кто внутри, могли через него смотреть по сторонам. Это был «Роллс-Ройс» позапрошлогоднего выпуска, замаскированный и приспособленный для нужд Генерального штаба, но Ансельмо этого не знал. Он не мог заглянуть внутрь и увидеть трех офицеров, закутанных в плащи. Двое расположились на заднем сиденье, один – на откидном. В тот момент, когда машина проезжала мимо Ансельмо, тот, что сидел на откидном сиденье, смотрел сквозь просвет в затемненном окне, но Ансельмо этого видеть не мог. Ни он их, ни они его не видели.

Машина проследовала сквозь снежную метель прямо под ним. Ансельмо разглядел шофера, краснолицего, в стальной каске – лицо и каска торчали из плащ-палатки, – и ствол ручного пулемета, который держал сидевший на переднем пассажирском месте ординарец. Когда машина проехала, Ансельмо полез за пазуху, достал из внутреннего кармана рубашки два листка, вырванные из блокнота Роберта Джордана, и сделал пометку под условным обозначением легкового автомобиля. Это был десятый автомобиль за день. Шесть уже проехали обратно, четыре пока нет. Такое количество машин, проезжающих по этой дороге, отнюдь не было необычным, но Ансельмо не умел отличать «Форды», «Фиаты», «Опели», «Рено» и «Ситроены» штаба дивизии, контролировавшей здешние ущелья и горы, от «Роллс-Ройсов», «Ланчий», «Мерседесов» и «Изотт» Генерального штаба. Заметить отличие и оценить смысл появления здесь таких машин мог Роберт Джордан, если бы здесь был он, а не старик. Но его здесь не было, а старик просто отметил на листке из блокнота, что вверх по дороге проехала еще одна легковая машина.

К тому времени Ансельмо так замерз, что решил: лучше вернуться в лагерь, пока совсем не стемнело. Заблудиться он не боялся, но счел, что нет смысла оставаться на месте дольше, к тому же ветер становился все более холодным и метель не ослабевала. Однако, встав, потопав ногами и посмотрев на дорогу сквозь пелену снега, он не двинулся вверх по склону, а остался стоять, прислонившись к сосне с подветренной стороны.

Inglés велел мне ждать здесь, подумал он. Может, как раз сейчас он идет сюда, и если я уйду, он станет меня искать и заблудится в такую пургу. Сколько уж неприятностей случилось на этой войне из-за отсутствия дисциплины и нарушения приказов, нет уж, подожду еще немного. Но если он не придет в ближайшее время, придется уходить, несмотря на все приказы, потому что я должен поскорей доставить ему сведения, да и дел еще по горло, а от того, что я здесь замерзну, никакой пользы не будет, так что перебарщивать тоже незачем.

Из дымохода над лесопилкой на той стороне дороги вился дым, и ветер, дувший в сторону Ансельмо, доносил сквозь снег его приятный запах. Тепло там фашистам, думал Ансельмо, уютно, а завтра ночью мы их убьем. Чудно́ получается, не люблю я об этом думать. Вот я целый день следил за ними – такие же люди, как мы. Я мог бы подойти к лесопилке, постучать в дверь, и они пустили бы меня погреться, если только им не приказано проверять всех подряд и у всех требовать документы. Значит, между нами стоят только приказы. Эти люди – не фашисты. Я их так называю, но это неправильно. Они такие же бедняки, как мы. Сами они никогда не стали бы против нас воевать, и мне неприятно думать о том, что придется их убить.

Те, что там, на посту, – галисийцы. Я по их говору догадался, когда услышал днем. Дезертировать они не могут, потому что их родных сразу расстреляют. Галисийцы, они бывают или очень умные, или совсем тупые и жестокие. Я знавал и таких, и эдаких. Листер галисиец, земляк Франко. Интересно, что эти галисийцы думают про метель в такое время года? У них таких высоких гор, как здесь, нет, в их краях вечно идет дождь и всегда зелено.

В окне лесопилки зажегся свет, Ансельмо поежился от холода и подумал: черт бы побрал этого Inglés! Вон галисийцы, чужаки в моих краях, сидят в доме, в тепле, а я околеваю от холода тут за деревом, и живем мы среди скал, в норе, как звери. Но завтра, подумал он, звери выйдут из нор, и эти, которым сейчас так уютно, умрут, не успев замерзнуть в своих теплых плащах. Как те, что умерли ночью, когда мы напали на Отеро, подумал он. Про Отеро он не любил вспоминать.

Той ночью в Отеро он впервые убил человека и очень надеялся, что теперь, во время взятия этих постов, ему убивать не придется. Именно там, в Отеро, Пабло всадил нож в часового, когда Ансельмо накинул тому на голову попону, а часовой поймал Ансельмо за ногу и не отпускал, задыхаясь под попоной и будто всхлипывая, и пришлось Ансельмо просунуть нож внутрь и на ощупь тыкать им, пока парень не отпустил его ногу и не затих. Тогда он прижал его шею коленом, чтобы парень молчал, и продолжал тыкать ножом в этот тюк, а Пабло тем временем через окно зашвырнул гранату в комнату, где спали отдыхавшие от дежурства часовые. И когда полыхнула вспышка, впечатление было такое, будто весь мир взорвался красным и желтым перед глазами, а в окно уже влетели еще две гранаты. Пабло вынимал чеку и быстро, одну за другой, метал гранаты через окно, и те, кого первой не убило прямо во сне, вскакивали с кроватей и падали замертво, когда взрывалась следующая. Это было в Пабловы лучшие времена, когда он, как дикий татарин, носился окрест, и ни один фашистский пост не знал покоя по ночам.

А теперь ему конец, крышка, он – как оскопленный боров, думал Ансельмо. Когда холощение закончено и визг замолк, семенники выбрасывают, и кабан, который теперь уже и не кабан вовсе, бредет, роя землю рылом, находит их и сжирает. Нет, не настолько он еще плох, мысленно усмехнулся Ансельмо, видать, даже на Пабло лишку наговорить можно. Но что он сильно переменился и пакости в нем много стало – это правда.

Холодрыга какая, подумал он. Хорошо бы Inglés пришел поскорее, и хорошо бы, чтобы мне не пришлось убивать никого из этих часовых. Пусть этих четверых галисийцев с их капралом убивают те, кто любит это дело. Так Inglés сказал. Я сделаю это, если долг обяжет, но Inglés сказал, что я буду при нем на мосту, а убивать будут другие. Конечно, и на мосту будет бой, и если я сумею продержаться, не струсив, значит, я сделаю все, чего можно требовать от старика на этой войне. Только пусть Inglés идет поскорее, потому что я уже окоченел, а при виде света на лесопилке я представляю себе, как хорошо там, в тепле, галисийцам, и мне становится еще холодней. Как бы мне хотелось снова оказаться у себя дома, и чтобы закончилась эта война. Так нет же у тебя больше дома, напомнил он себе. И чтобы тебе когда-нибудь вернуться домой, нужно сначала победить в этой войне.

А внутри лесопилки один из солдат сидел на своей койке и смазывал жиром башмаки. Другой спал на своей. Третий что-то стряпал, а капрал читал газету. Их каски висели на гвоздях, а винтовки были прислонены к дощатой стене.

– И что это за место такое, где снег идет, когда июнь на носу? – сказал солдат, смазывавший башмаки.

– Такое вот явление природы, – ответил капрал.

– Мы еще в майской луне, – сказал кашеваривший солдат. – Майская луна еще не убыла.

– И что это за место такое, где снег идет в мае? – не унимался сидевший на своей койке солдат.

– В этих горах майский снег – не редкость, – объяснил капрал. – В Мадриде я ни в каком другом месяце так не мерз, как в мае.

– И так не парился, – подхватил тот, что занимался стряпней.

– В мае случаются очень резкие колебания температуры, – сказал капрал. – Здесь, в Кастилии, в мае бывает страшная жара, но может вдруг ударить и холод.

– Или полить дождь, – добавил солдат со своей койки. – В прошлом мае дождь лил чуть ли не каждый день.

– Ничего подобного, – отозвался кашевар. – И в любом случае в мае еще была апрельская луна.

– Ты своими лунами кого хочешь с ума сведешь, – сказал капрал. – Хватит тебе уже долдонить про луны.

– Всякий, кто кормится морем или с земли, знает, что важно не какой сейчас месяц, а какая луна, – сказал тот, что стряпал. – Сейчас, к примеру, майская луна еще в самом начале. Хотя на дворе скоро июнь.

– А чего ж мы тогда не сдвигаем времена года? – сказал капрал. – От твоих россказней голова трещит.

– Ты ж горожанин, – сказал кашевар. – Из Луго. Что ты можешь знать про море или про землю?

– Горожане знают поболее, чем вы, analfabetos[58]58
  Неграмотные (исп.).


[Закрыть], у себя на море или на земле.

– В эту луну появляются первые большие косяки сардин, – гнул свое тот, что стряпал. – В эту луну ловцы сардин снаряжают свои лодки, а скумбрия уходит на север.

– Чего ж ты во флот не пошел, раз ты из Нойи? – спросил капрал.

– Потому что в призывных списках я приписан не к Нойе, а к Негрейре, по месту рождения. А из Негрейры, которая стоит на реке Тамбре, берут только в армию.

– Не повезло, – сказал капрал.

– А ты не думай, что на флоте не гибнут, – сказал солдат, сидевший на койке. – Даже если в боях участвовать не доведется, зимой и у берега опасно.

– Хуже, чем в армии, все равно не бывает, – заметил капрал.

– Ты ж капрал, – сказал солдат, занимавшийся стряпней. – Разве тебе пристало так говорить?

– Да нет, – ответил капрал, – я имел в виду опасность. То, что приходится спасаться от бомбежек, ходить в атаки, лежать в окопах.

– Ну, здесь-то почти ничего этого и нет, – отозвался солдат с койки.

– Слава богу, – согласился капрал. – Но кто знает, когда нам снова это предстоит. Такая легкая служба, как здесь, не может длиться вечно!

– А как ты думаешь, сколько еще мы здесь пробудем?

– Не знаю, – ответил капрал. – Но хотел бы, чтобы до конца войны.

– Шесть часов на посту – слишком долго, – сказал солдат, готовивший еду.

– Пока метель не кончится, станем меняться каждые три часа, – сказал капрал. – Так будет справедливо.

– А чего это штабные машины тут разъездились? – спросил солдат, сидевший на койке. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – согласился капрал. – Ничего хорошего это не предвещает.

– И авиация, – подхватил кашевар. – Авиация – тоже дурной знак.

– Авиация у нас мощная, – сказал капрал. – У красных такой нет. Глядя на такие самолеты, как сегодня утром, гордость испытываешь.

– Видал я и красные самолеты, тоже штука серьезная, – сказал солдат на койке. – Эти их двухмоторные бомбардировщики – тот еще ужас.

– Да. Но все равно их авиация не такая мощная, как наша, – сказал капрал. – У нас непревзойденная авиация.

Так они беседовали, пока Ансельмо, стоя под снегом, наблюдал за дорогой и освещенным окном лесопилки.

Надеюсь, мне убивать не придется, думал он. Наверное, после войны за все эти убийства будут сурово карать. Если религии после войны не будет, то должны ввести какое-нибудь гражданское покаяние, чтобы все могли очиститься от греха убийства, иначе не будет у нас никогда правдивой и человечной основы для жизни. Убивать бывает нужно, я знаю, но все же это очень плохо для того, кто убивает, и я думаю, когда все кончится и мы победим, должно быть установлено какое-то покаяние для всех нас, чтобы очиститься.

Ансельмо был очень хорошим человеком, и, когда долго оставался один – а он проводил в одиночестве бо́льшую часть времени, – подобные размышления возвращались к нему снова и снова.

Интересно, что думает об этом Inglés? Он мне сказал, что его это не беспокоит. Но ведь видно, что он парень чувствительный и добрый. Может, для молодых это менее важно? А может, иностранцы или те, у кого вера другая, относятся к этому как-то не так? Но я думаю, что каждый, кто убивает, со временем делается жестоким, и еще я думаю, что убийство, даже когда оно необходимо, большой грех, и, чтобы искупить его, мы должны будем потом сделать что-то очень веское.

Уже стемнело; глядя через дорогу на светящееся окно, он стал охлопывать себя руками, чтобы согреться. Ну, уж теперь точно пора идти в лагерь, думал он; однако что-то удерживало его там, за деревом над дорогой. Снег повалил еще гуще, и Ансельмо подумал: если бы только можно было взорвать мост ночью. В такую ночь, как эта, ничего не стоило бы захватить посты и взорвать мост – и все было бы уже позади, дело было бы сделано. В такую ночь, как эта, можно сделать все, что угодно.

Потом он стоял, прислонившись к дереву, слегка притопывая, и о мосте больше не думал. С наступлением темноты всегда приходило чувство одиночества, а сегодня оно было таким острым, что внутри образовалась пустота, вроде как от голода. В прежние времена он прогонял одиночество молитвами и часто, вернувшись с охоты, много-много раз повторял одну и ту же молитву, это его успокаивало. Но после начала движения он не молился ни разу. Ему не хватало молитв, но он считал, что будет нечестно и лицемерно читать их втайне, он не хотел никаких поблажек и особого отношения к себе, не такого, как ко всем остальным.

Да, думал он, я одинок. Но так же одиноки все солдаты, и солдатские жены, и все те, кто потерял семью или родителей. Жены у меня нет, и я рад, что она умерла еще до начала движения. Она бы его не поняла. Детей у меня тоже нет и никогда не будет. Когда ничем не занят, я и днем чувствую себя одиноким, а уж когда наступает темнота, одиночество становится невыносимым. Но есть у меня то, чего не может отнять ни человек, ни Бог, – я знаю, что честно потрудился на благо Республики. Я не жалел сил, чтобы наступили хорошие времена для всех нас. Я делал все, что мог, с самого начала движения, и не сделал ничего такого, чего должен был бы стыдиться.

Единственное, о чем я жалею, так это то, что пришлось убивать. Но, конечно же, у нас будет возможность искупить этот грех, потому что он лежит на таком количестве людей, что какой-то справедливый способ облегчить душу обязательно придумают. Хотел бы я поговорить об этом с Inglés, хотя, наверное, по молодости он меня не поймет. Он уже говорил мне что-то об убийствах. Или это я ему говорил? Должно быть, ему много приходилось убивать, но не похоже, чтобы это ему нравилось. В тех, кому это нравится, всегда есть какая-то гнильца.

Убийство и впрямь великий грех, думал он. Потому что это одна из тех вещей, которые мы не имеем права делать, даже если это необходимо. Но в Испании это делают слишком легко, часто без настоящей нужды, и в поспешности нередко творится несправедливость, которую потом уже ничем не исправишь. Как бы мне хотелось отделаться от этих мыслей, подумал он. И чтоб уже сейчас существовало какое– то наказание, которое можно было бы принять, чтобы искупить грех, потому что из того, что я сделал в своей жизни, это единственное, из-за чего мне бывает худо, когда я остаюсь один. Все остальное можно простить или искупить добротой или другими какими пристойными делами. Но убийство, думаю, слишком тяжкий грех, мне хотелось бы, чтобы с этим можно было что-то сделать. Может, потом будут установлены какие-то дни, в которые человек станет трудиться на государство или делать что-то еще, чтобы избавиться от вины. Может, можно будет делать какие-то пожертвования, как раньше в церкви, подумал он и улыбнулся. В церкви для искупления грехов все было хорошо налажено. Воспоминание доставило ему удовольствие, и он улыбался, стоя в темноте, когда к нему подошел Роберт Джордан. Тот приблизился неслышно, так что старик не видел его, пока он не оказался рядом.

– Hola, viejo, – прошептал Роберт Джордан и похлопал его по спине. – Ну, как тут наш старик?

– Очень холодно, – ответил Ансельмо.

Фернандо стоял чуть в стороне, повернувшись спиной к ветру, который беспрерывно мёл снег.

– Пошли, – шепотом сказал Роберт Джордан. – Дойдем до лагеря – согреешься. Было преступлением оставить тебя здесь так надолго.

– Вон, смотри, у них свет горит. – Ансельмо указал на лесопилку.

– А где часовой?

– Его отсюда не видать. Он за поворотом.

– Черт с ними, – сказал Роберт Джордан. – В лагере все расскажешь. Пошли скорей.

– Дай я тебе покажу, – сказал Ансельмо.

– Утром посмотрю, – ответил Роберт Джордан. – Вот, на-ка, глотни.

Он протянул старику свою фляжку. Ансельмо поднес ее к губам и сделал глоток.

– Ого! – сказал он, вытирая губы. – Прямо огонь.

– Пошли, – донесся из темноты голос Роберта Джордана. – Надо идти.

Теперь тьма стояла такая, что видны были только несущиеся мимо снежные хлопья и черневшие даже в темноте прямые стволы сосен. Фернандо стоял чуть выше по склону. Ты только посмотри на него, сказал себе Роберт Джордан, стоит как статуя индейца в табачной лавке. Наверное, надо и ему предложить.

– Эй, Фернандо, – сказал он, подходя. – Хочешь глоток?

– Нет, – ответил Фернандо. – Спасибо.

Это тебе спасибо, подумал Роберт Джордан. Хорошо, что табачный индеец не пьет. У меня совсем мало осталось. Черт, как же я рад видеть старика! Он посмотрел на Ансельмо, снова похлопал его по спине, и они стали подниматься в гору.

– Я рад тебя видеть, viejo, – сказал он Ансельмо. – Когда у меня тяжело на душе, стоит посмотреть на тебя – и сразу становится веселее. Ну, пошли.

Под непрекращавшимся снегом они снова стали взбираться по склону.

– Возвращение в чертоги Пабло, – произнес Роберт Джордан. По-испански это звучало величественно.

– El Palacio del Miedo, – поправил его Ансельмо, – в чертоги Страха.

– La cueva de los huevos perdidos, – весело подхватил Роберт Джордан. – В пещеру разбитых яиц.

– Каких таких яиц? – спросил Фернандо.

– Это шутка, – ответил Роберт Джордан. – Просто шутка. Это не те яйца, о которых ты думаешь. Другие.

– А почему они разбились? – спросил Фернандо.

– Не знаю, – ответил Роберт Джордан. – Чтобы объяснить, целую книгу пришлось бы написать. Спроси у Пилар. – Он на ходу обнял Ансельмо за плечи, крепко прижал к себе и встряхнул. – Правда, – сказал он, – я очень рад тебя видеть, слышишь? Ты не представляешь себе, что это значит: в этой стране найти человека на том месте, где ты его оставил.

Было очевидно, что он испытывал безграничное доверие и близость к старику, если решился хоть слово сказать против его страны.

– И я рад тебя видеть, – сказал Ансельмо. – А то я уже собирался уходить.

– Черта с два ты бы ушел, – весело ответил Роберт Джордан. – Ты бы скорее замерз здесь насмерть.

– А как там, наверху? – спросил Ансельмо.

– Прекрасно, – ответил Роберт Джордан. – Все просто прекрасно.

Он радовался той внезапной редкой радостью, которая охватывает любого, кто командует революционной армией, когда он видит, что хотя бы один его фланг стоит насмерть. Если бы стояли оба фланга, подумал он, в это было бы трудно даже поверить. Не знаю, кто бы такое мог выдержать. Но если фланг – любой фланг – растянуть, в конце концов он сведется к одному человеку. Да, к одному. Не такой аксиомы ему бы хотелось. Но его один человек был надежен. Один надежный человек. Когда начнется бой, ты будешь моим левым флангом, подумал он. Только лучше пока я не стану тебе этого говорить. Бой будет очень коротким, подумал он. Но славным. Что ж, мне всегда хотелось провести бой самостоятельно. У меня же по поводу любого сражения, которым командовали другие, начиная с Азенкура, было свое мнение о том, что там делалось неправильно. Свое сражение я обязан провести без ошибок. Это должно быть маленькое, но безупречное сражение. И если я смогу все сделать так, как, по моим расчетам, должен, это будет действительно безупречный бой.