Текст книги "Принцесса Володимирская"

XII

После часовой беседы «Пане коханку» убедился вполне в способности красавицы кокетки не только играть роль самозванки с полным успехом, но убедился даже и в том, что она не посрамила бы никакого престола, если бы судьба помогла ей достигнуть этого.

Радзивилл, конечно, крайне интересовался узнать всю жизнь этой загадочной женщины, узнать, где и при каких обстоятельствах могла она получить такое образование, узнать, кто она. Если ему наверно известно, что она не дочь покойной императрицы Елизаветы, то кто же она? Так как эта басня положительно могла бы быть действительностью.

Когда «Пане коханку» добродушно стал намекать Алине о своем желании знать, прежде чем вместе идти на великое дело, кто и что она, то принцесса Елизавета гордо и презрительно смерила польского магната с высоты своего величия, с высоты своего императорского величества. И Радзивилл убедился, что красавица искренно, а не притворно верует в свое происхождение. В свой черед Радзивилл подивился точно так же, как когда-то и отец Игнатий.

– Тем лучше для нас! – подумал тоже магнат, как когда-то подумал отец Игнатий.

Хотя Радзивилл и не был особенным поклонником прекрасного пола, однако невольно, выходя от принцессы, был отчасти под влиянием ее красоты и кокетства. И его, как всегда всякого, скоро и без усилий успела очаровать Алина.

Что касается аббата Ганецкого, прибывшего с князем, который лишь мельком увидел теперь принцессу, молодой иезуит с этого дня безумно влюбился в нее, чтоб со временем не покинуть красавицы даже и в те минуты, когда бы другие бросили ее.

На другой день Радзивилл снова явился к принцессе; на этот раз с ним была карта Европы. Разложив карту на столе, Радзивилл с карандашом в руках показал принцессе весь будущий маршрут и весь будущий план действий. Они должны были в конце зимы съехаться в каком-либо из городов Северной Италии и, выхлопотав фирман[33]33
  Указ султана за его подписью (устар.).


[Закрыть] султана, приехать в Константинополь и в русскую армию. Там принцессе надо было издать манифест, который ее агенты должны были распространять в русской армии.

Радзивилл тоже мало знавший Россию, был искренно убежден, что на основании этих манифестов вся дунайская армия возмутится, немедленно перейдет к принцессе, примет присягу и провозгласит монархинею России Елизавету Вторую, как когда-то одна гренадерская рота провозгласила Елизавету Первую.

И в эту минуту, наклонившись над картой Европы, и красавица, и магнат наивно и искренно с берегов Дуная, с карандашом в руках, повели всю армию через Малороссию к Москве, и в несколько секунд без всякого затруднения принцесса заняла престол, на котором уже сидел однажды недолго Гришка Отрепьев. А Радзивилл мысленно, не поверя принцессе, взял от Москвы влево, пропутешествовал при помощи также карандаша с Вильны и Варшавы и, свергнув с престола Станислава-Августа, поместился сам под именем Станислава-Карла. И в ту минуту, когда это случилось, магнат невольно подумал, как бы он живо и искусно скрутил этих панов Барской конфедерации и этих праздношатающихся эмигрантов, что рассыпались по всей Европе.

В тот же момент авантюристка Алина, взиравшая на карту могущественной империи, не мечтала о крутых мерах, а искала глазами места на юге.

Если не Константинополь, то где-нибудь около него, чтобы здесь поскорее создать новую столицу, в которой не бывало бы ни снегов, ни морозов, в которой на балах возможны туалеты, обнажающие ее красивые руки и плечи.

Когда Радзивилл и принцесса, завладев на столе, где лежала карта, двумя престолами, опомнились и пришли в себя от мечтания, то принцесса попросила нового союзника показать ей, где находится в данную минуту победоносное войско ее брата, боярина Шувалова, или маркиза Пугачева, то есть в действительности князя Разумовского. Радзивилл, наизусть знавший всю Европу, особенно Германию, Францию, не имел почти никакого понятия о России, потому что он не хотел его иметь. Он знал города Петербург и Москву, Володимир; знал, конечно, искони польский город Киев; но на этом его сведения заканчивались. Запад России, на который поляк заявлял свои права, был ему, конечно, хорошо известен, но поприща действий маркиза Емилиана Ивановича – Яик, Кама и Волга – были ему менее близко знакомы, чем маленькие провинциальные города или маленькие речки Германской империи.

Радзивилл вспомнил только один город, звучащий по-европейски, – Оренбург. Однако он, все-таки отыскав между Россией и Сибирью и место на севере от Каспийского моря, приблизительно показал, какая часть Русской империи уже принадлежит маркизу.

Алина, сообразив по карте расстояние от Северной Италии до Константинополя, то есть свое будущее путешествие, о котором говорили ей, что оно страшно долгое, трудное и далекое, Алина, сравнив это расстояние с другим расстоянием, от Каспийского моря к Балтийскому и Петербургу, невольно ахнула. Ей казалось, что она в Цвейбрюкене, даже сравнительно со своим братом маркизом, – за два шага от Константинополя.

Алина невольно заметила Радзивиллу, как далеко еще ее брат от цели своего предприятия: не только завоевать все это пространство, но даже пройти его с армией потребует почти полгода времени.

Радзивилл утешал принцессу и показал ей пункт на юге России, южнее Киева, где армия маркиза должна была сойтись с дунайскою армиею, которою он должен предводительствовать.

– Когда обе армии соединятся, маркиз примет главное начальство и мы двинемся победоносно вперед, на Москву, то вы можете считать уже тогда себя монархиней Всероссийской; когда бы мы ни достигли Москвы и Петербурга – это безразлично. Мы можем даже вовсе не доходить до Москвы: вы разошлете манифесты о вступлении на престол, все вам подчинятся, и вы начнете царствовать, а когда пожелаете, то съездите, просто из любопытства, поглядеть на обе северные столицы.

Радзивилл скоро сообразил, что такой женщине, как Алина, можно было все говорить и что она всему готова поверить.

Через день новые друзья и союзники расстались. Было решено, что они съедутся вместе, когда наступит время действовать, в Северной Италии.

Радзивилл вернулся в Париж, а Алина, еще более гордая и высокомерная, явилась в Оберштейн.

Как мизерны показались ей и замок ее, и владения после того, что она уже владела (в воображении и на географической карте) громадным государством!

– Но когда? Скоро ли все это будет? Когда начнется предприятие?!

Вот мысль, которая тревожила Алину и день и ночь!

XIII

Дорогою из Цвейбрюкена домой Алина простудилась и тотчас по возвращении слегла в постель. Боль в груди, сильный кашель и общая слабость удивили Алину, которая всегда считала себя неспособной болеть. И действительно, Алина не помнила в прошлом ни одной сколько-нибудь серьезной болезни. Через неделю Алина поправилась и встала с постели, хотя кашель ее не прошел и раздражительно действовал на нее.

Выехав несколько раз по сырой погоде, Алина снова простудилась и на этот раз захворала уже серьезнее. Месяц целый пролежала она в постели, похудела и изменилась лицом. Даже на характер ее подействовала эта болезнь.

Герцог навещал больную постоянно и своим уходом, вниманием и заботами заставил Алину отнестись к себе несколько сердечнее, чем прежде. Алина вполне оценила доброе сердце герцога и его серьезное чувство к ней только теперь… Герцог и Франциска соперничали в деле ухода за своей дорогой больной.

Герцог, не довольствуясь своими докторами, выписал известного медика из Мюнхена. Доктор, человек уже пожилой, приехал в Оберштейн и, внимательно занявшись больной, объявил ей прямо и резко, что она своей жизнью, несколько беспорядочной, нажила себе слабость легких и слабость спинной кости, которые могут привести ее к чахотке или сухотке.

– Надо переменить образ жизни! – сказал доктор. – Отказаться от некоторых привычек.

– Я всегда была здорова! – восклицала Алина раздражительно. – Это глупая простуда, а не серьезная болезнь.

– Да, простуда есть… Но простуда случайность, привязавшаяся к вам. Могло бы быть падение!.. Мог бы быть испуг или какое-нибудь другое потрясение… И вы также слегли бы в постель и стали бы кашлять.

Алина, конечно, не поверила медику, но, однако, согласилась исполнить все его требования.

Когда больной стало лучше и она снова почувствовала в себе довольно силы, чтобы не обращать внимания на приказания доктора, была уже весна на дворе и апрельские теплые дни.

Алина снова зажила прежней жизнью. Доманский, уехавший еще в феврале в Париж, часто писал ей об их общем деле, передавал ей все новости политические и общественные. Он видал постоянно и Радзивилла, и всех членов эмиграции. Сначала отъезд Алины из Оберштейна и встреча с Радзивиллом были назначены в апреле в Баварии.

Алина, хотя еще и слабая и в постели, с нетерпением ждала весны и отъезда.

Деньги на путешествие были уже готовы, так как герцог начал уже выплачивать Алине суммы за Оберштейн, выкупленный осенью у Трирского курфюрста, на ее счет.

Алина снова начала швырять деньги, хотя в Оберштейне это было и мудрено. Большая сумма была ею отправлена на имя Доманского для уплаты за роскошные туалеты, заказанные в Париже. Алине хотелось встретиться с Радзивиллом и ехать в Турцию одетой по-царски. Дорогие костюмы были заказаны и для любимицы Франциски, и для всей свиты, которую принцесса предполагала взять с собою.

Даже Доманскому Алина дала право заказать себе в Париже великолепные кафтаны, чтобы с честью изображать адъютанта российской принцессы.

Вскоре пришли в Оберштейн туалеты, а затем явилось письмо Доманского, в котором он извещал Алину, что князь Радзивилл с братом и сестрою двинулись прямо в Венецию, куда просят прибыть и принцессу.

Алина стала собираться и спешить. Главная задержка была в герцоге, который сразу не мог достать ту сумму денег, которую Алина желала взять с собою на дорогу и жизнь в Венеции.

Наконец в половине мая месяца Алина с Франциской и со свитой в десять человек выехала из Оберштейна.

Герцог непременно пожелал проводить Алину. Добрый лимбургский монарх и страстный любовник был печален. Он сомневался в успехе предприятия принцессы.

Герцог страстно относился теперь к своей возлюбленной Алине.

Он и верил и не верил всему, что ее касалось.

Он верил сведениям принца Адольфа об авантюристке и куртизанке Алине Франк-Шель и ее зазорной жизни, странствованиях по всей Германии с любовниками… И не верил! Не хотел верить, будучи все-таки по-прежнему влюблен в нее и по-прежнему готовый жениться на ней.

В то же время он положительно не верил в ее царское происхождение и в ее права на престол русских царей, которые будто бы поддержит Франция в союзе с султаном. А между тем герцог серьезно относился к путешествию Алины. Если он отговаривал ее иногда остаться и предпочесть спокойную и мирную жизнь в Оберштейне всем треволнениям политической карьеры, то делал это нерешительно, как бы боясь взять на себя нравственную ответственность, что его дорогая Алина из-за его советов лишится всего того, что сулила ей судьба, – императорской короны, власти, громкой славы, могущества…

На границе Баварии лимбургский монарх и принцесса расстались, чтобы никогда более не видаться. Герцог возвратился домой печальный и грустный.

– Что такое Алина? Достойна ли она чувства глубокого и серьезного? Принцесса она, виновная лишь в некоторых простительных увлечениях, или простая куртизанка, даже хуже… женщина без чести, без сердца и дурного поведения, способная даже на низости?! – вот с каким вопросом, неразрешенным и неразрешимым, вернулся герцог Филипп-Фердинанд в свою резиденцию Нейсес. Недалекий, добрый и честный человек так и остался на всю жизнь с этим тяжелым для него вопросом.

Алина продолжала путь весело и беззаботно; но разлука с герцогом отозвалась на ней странно. Ей бессознательно почудилось, что она оставляла свое счастие позади.

Любовь герцога, хотя и мелкого, но все-таки имперского монарха, и его готовность сделать из Алины хотя тотчас же монархиню и княгиню Священной Римской империи было действительностью. Все остальное, вся будущность ее и все связанное с нею представлялось как бы в непроницаемом тумане, где факты заменялись грезами, мечтами более или менее фантастического рода.

– Не вернуться ли назад? – будто шептал Алине неведомый голос.

И женщина, невольно обсуждая себя и свои поступки, должна была и судить себя. Когда-то около Киля, в замке Краковского, которого она считала своим отцом, она мечтала выйти замуж за германского владетельного герцога и считала это высшей общественной ступенью для своего честолюбия.

После этого счастливого и беззаботного времени через сколько прошла она всякого рода метаморфоз, падений и возвышений! Чем только ни была она! И только в минуты несчастия она оценивала прошлое счастие и жалела потерянное… и всегда слишком поздно.

Неужели и теперь она бежит от истинного счастья и когда-нибудь пожалеет Оберштейн, герцога и все соединенное с ним? Смущенная и отчасти как бы оробевшая, Алина остановилась в Аугсбурге и пробыла три дня, не двигаясь далее. Франциска, давно знавшая близко и изучившая уже теперь до тонкости свою обожаемую барыню, заметила перемену в Алине, ее задумчивость и как бы нерешительность…

Но Алина, откровенная с ней во всем, молчала, и Франциска не смела и все только собиралась ежедневно заговорить и расспросить Алину.

Но судьба распорядилась иначе… С того дня, что Алина выехала из Оберштейна, и вплоть до Аугсбурга ехал за ней по пятам невидимый, но все видящий и знающий и даже все предвидящий за нее верный друг.

Барон Шенк за время разлуки с неблагодарной женщиной, которую любил как брат, не терял времени. Одна его мысль, одна его забота на свете была судьба Алины. За всю зиму Шенк работой собрал значительную сумму денег и, зная все, что делает Алина, двинулся в путь вслед за ней…

В Аугсбурге он так же, как и прежде в других городах, остановился в гостинице недалеко от нее.

И Шенк заметил в Алине, за которой наблюдал, ту же перемену, что и Франциска. Она была печальна.

– Пришло время появиться! – сказал себе Шенк.

Однажды, когда Алина, задумчивая, сидела у себя, Франциска доложила ей, что какой-то господин желает ее видеть по важному делу и просит принять его.

– Как его имя? – спросила Алина.

– Он не говорит!

– Так спросите еще… Так я не приму.

Франциска ушла и вернулась, странно улыбаясь.

– Ну, что? – удивилась Алина.

– Мудреное. Насилу затвердила. Вероятно, турок… Он назвался: Али-мэ-ших… Шах… Погодите! Опять забыла…

– Намэт?

– Да-с. Именно. Так его зовут. Очень дурен собой. Но лицо и голос добрые.

– Шенк! Наверное, он! – вскрикнула Алина радостно.

Красавица поднялась и, приказав Франциске звать прибывшего, пошла к нему навстречу.

Конечно, это был Шенк.

Старые друзья встретились молча. Радость, написанная на лице Алины, непритворная и неудержимая, много сказала Шенку лучше всяких уверений. Сердце забилось в нем сильнее, как у влюбленного.

– Я верила… Я надеялась, что вы снова явитесь! – заговорила Алина. – Я верила, что мы увидимся. Не стыдно ли было исчезнуть на полгода!

– Больше, Алина! Больше! Я твердо знаю это. Моя жизнь была менее весела и разнообразна, чем ваша! – отвечал Шенк. – Но если вы меня не видали ни разу, то я все-таки изредка видал вас, хотя издалека.

– Каким образом?

– Я жил все время в Мосбахе. Когда вы ездили в Цвейбрюкен, я поехал тоже. Там я вас видел всякий день и раза три видел около себя.

– Как же я вас не видала?

– Вы не тем были заняты. Да я всегда терялся в толпе.

– Вам не стыдно было…

– Уйти? Нет. Так следовало, – грустно произнес Шенк. – Вот возвращаться не следовало к вам. Но что же делать – я люблю вас, и мне жаль вас. Поневоле вернешься. Но я явился ненадолго и в последний раз. Или же навсегда. Это будет зависеть от вас.

– Что вы хотите сказать?

– Я явился остановить вас на том роковом пути, на который вы теперь ступили. Я все знаю… Я знаю, что делал и говорил Доманский. Я знаю, что обещал вам поляк-фантазер, князь Радзивилл, и куда вы теперь едете. Я счел долгом друга явиться теперь и остановить вас. Неужели вы, умная женщина, не видите, не чувствуете, куда вас увлекают, на какую бессмысленную и в то же время опасную роль вас хотят обречь? Вы – наемная принцесса, чтобы играть роль наследницы московитского престола. Для чего? Разве вам будет какая-либо польза от всей этой комедии! Разве в самом деле вы явитесь на берега Дуная и русская армия провозгласит вас императрицей?

– Конечно! Мне стоит только явиться, и все мне присягнет. А затем мой брат явится со своей армией…

– Ваш брат? – злобно рассмеялся Шенк. – Хорош брат – беглый из острога казак!.. Да, казак, посаженный в острог за кражу лошадей!

– Что с вами, Шенк? – изумилась Алина.

– Со мной?! Здравый смысл!! Послушайте, Алина! Когда-то я убеждал вас не поддаваться Игнатию и не идти на роль самозванки. Я говорил по предположению. Я догадывался, что вас опутали хитрые люди. Теперь я знаю многое, чего вы не знаете. С тех пор, что мы не видались, я занимался политикой вообще и Россией в особенности так, как если бы собирался сам в дипломаты-президенты. Теперь я знаю русские дела лучше, чем какой-нибудь русский подданный. Выслушайте меня…

Шенк действительно передал Алине массу фактов о России, о Пугачеве и о положении, в котором находились польские конфедераты, рассеянные из Бара по всей Европе. Шенк клялся Алине, а вместе с тем и показал ей несколько немецких газет, общественное значение которых не подлежало сомнению. Во всех газетах этих говорилось, что Пугачев простой солдат, казак…

Но это было не все…

В последних номерах газет, привезенных Шенком, подробно описывалось полное поражение скопища бунтовщиков. Генерал Голицын – правая рука главнокомандующего генерала Бибикова – разбил и уничтожил Пугачева еще в марте месяце.

Долго говорил Шенк, и внимательно полупечально, полутревожно слушала Алина друга.

– Я подумаю, милый и добрый Шенк, – сказала она наконец.

Через два дня Шенк ликовал. Алина принесла и показала ему черновую копию письма к Радзивиллу в Венецию, которое она уже отправила и в котором отказывалась наотрез от роли принцессы Всероссийской.

– Слава богу! – воскликнул Шенк. – И мы возвращаемся в Оберштейн?

– Да, – отчасти грустно отозвалась Алина.

XIV

Письмо Алины, полученное в Венеции, смутило весь кружок конфедератов; в особенности был смущен сам князь Радзивилл. Он уже писал султану о своем намерении явиться в Константинополь вместе с претенденткою на русский престол.

Радзивилл не хотел выставлять себя в глазах султана просто завистником короля Станислава. Свои действия он основывал на желании служить законной дочери императрицы Елизаветы, чтобы через нее, после ее восшествия на престол, облегчить участь своего отечества.

Разумеется, Радзивилл уверял султана, что как только хорошо известная и любимая народом русским принцесса Елизавета явится в дунайскую армию, то военные действия, конечно, прекратятся. Эта армия тотчас же присягнет ей и, вместо того чтобы сражаться с турками, двинется на Москву и посадит ее на российский престол.

Радзивилл, а в особенности Доманский не могли понять, что произошло с Алиной, что могло заставить ее вдруг изменить им. Тем более это казалось странным, что она сама твердо и глубоко верила в свое царское происхождение.

Радзивилл хотел вместо всякого ответа послать Алине большую сумму денег и обещать еще большую, чтобы заманить ее к себе. Доманский, знавший дела Алины ближе, знал, что перед отъездом она должна была получить крупную сумму от герцога.

Немедленно было решено сообща – не писать Алине, а послать к ней кого-либо для переговоров. Разумеется, для этого не было лучшего человека, как Доманский, и на третий день после получения письма Алины он выехал к ней в Аугсбург.

Он нашел Алину в той же гостинице и тотчас же к радости своей заметил, что она, написавшая такое решительное письмо, в действительности далеко не решила окончательно отказаться от предприятия. Разумеется, Алина обрадовалась приезду своего возлюбленного, с которым давно не видалась, и влияние его на нее тотчас оказалось сильнее влияния Шенка.

При появлении Доманского Шенк решился было прибегнуть к помощи своего всегдашнего аргумента, то есть повздорить с Доманским, вызвать его на поединок и убить. Это было тем более легко и приятно, что Шенк действительно ненавидел этого человека, из-за которого когда-то должен был покинуть Оберштейн, где ему так хорошо жилось.

Доманский, найдя исчезнувшего когда-то Шенка снова около принцессы, конечно, догадался, кто надоумил ее и заставил написать письмо в Венецию. Доманский понял, что надо говорить с самим Шенком, и, объяснившись кратко с Алиной, он холодно сказал ей, что предоставляет ей действовать как угодно. Для их предприятия принцесса, по его словам, конечно, была бы в помощь, но без принцессы все могло бы устроиться как нельзя лучше. Доманский сочинил целую историю, что будто бы кружком конфедератов в Венеции уже решено, ввиду отказа Алины, снестись с ее братом, маркизом Пугачевым. Если она отказывается от своих прав на престол, то этим самым дает возможность своему брату действовать лично за себя, а для них, для конфедерации, в сущности, совершенно безразлично, кто будет на московитском престоле: Елизавета II или Петр IV.

Доманский, хорошо знавший характер Алины, изучивший ее до тонкости, знал слабые струны ее натуры. Достаточно было Алине в своем воображении увидеть другую личность, играющую ее роль, вдобавок еще на основании ее отказа от своих прав, – чтобы красавица снова предалась вполне своим мечтам и в полное распоряжение конфедерации.

Алина с некоторого рода самодовольством заметила Доманскому, что ее брат, князь Разумовский, или маркиз Пугачев, не брат ей и не маркиз, и не Разумовский, а беглый из острога казак.

Доманского заметно покоробило.

– И это еще не все, – прибавила Алина. – Он разбит войсками Екатерины и, быть может, уже снова в остроге!

Доманский долго и горячо доказывал Алине, что ее сведения – хитрые козни врагов и наглая ложь. Пугачев, или Разумовский, – действительно брат ее.

– Но главное не в этом! – сказал Доманский торжественно и, вынув из портфеля несколько немецких газет, попросил ее прочесть их. Алина взяла газеты и по мере чтения их волновалась и вскрикивала…

Она узнала вдруг, что генерал Бибиков умер или убит. Пугачев двигается победоносно на Великую Россию – la Grande Russie, а вместе с тем в европейских делах почти переворот… Скончался Людовик XV!

Алина была побеждена…

Оставшись одна после беседы с Доманским, Алина просидела несколько часов в полной нерешительности; но вдруг у нее возник вопрос: если она отправится в Константинополь, и вдруг султан не примет ее как принцессу Российскую, отнесется к ней неприязненно и не окружит ее должным почетом? если затем она отправится на Дунай, где русские войска не захотят признать ее? если все, что говорится Радзивиллом, пустые бредни, и армия на ее призывные манифесты ответит смехом или равнодушием?

Что же тогда будет?.. Разве какая беда, какое несчастье? Разве тогда все пропало и нет возврата, нет возможности вернуться в Европу, затем в тот же Оберштейн? Разве, воротившись с берегов Дуная в Лимбург, она не может снова выйти замуж за герцога? Ведь герцог сватался за нее, когда она толковала о России, о своих правах и о поездке в Константинополь как о мечтах почти несбыточных.

Уверение Шенка, что она может попасть в тюрьму в Константинополе или будет взята в плен вместе с турецкой армией, наконец, может быть схвачена и отвезена в Петербург и сослана в Сибирь, – все это действительно пустые мечтания, настоящий вздор, навеянный Шенку его привязанностью к ней.

Между тем Доманский отправился объясниться с самим бароном. Когда-то в Оберштейне Доманский имел неосторожность не понять значения Шенка как друга Алины. Правда, он победил его тогда. Но зато теперь в отсутствие Доманского Шенк снова приобрел на Алину прежнее влияние и заставил ее отказаться от всего.

Пока Алина раздумывала о своей беседе с Доманским, сам он говорил с Шенком совершенно о том же. Передав ему весть о новых политических событиях, Доманский поставил тот же вопрос:

– В чем же, наконец, опасность предприятия, какая беда в том, что Алина пройдется в Константинополь и даже на Дунай? Разве отнимется у нее возможность вернуться снова в Европу и иметь то же прежнее общественное положение?

Шенк заметил на это Доманскому, что он боится для своего друга совершенно иного исхода. Он верил, что русская армия присягнет принцессе хотя бы ради того, чтоб прекратить кровопролитную кампанию и вернуться по домам. Но когда эта армия, измученная войной, будет на полпути в Москву, императрица выставит против нее другие, свежие войска. Эта армия бунтовщиков, с принцессой во главе, не знающей России, не говорящей даже по-русски, будет, конечно, уничтожена. Генералы и офицеры отправятся в Сибирь или будут посажены на кол, а бедная Алина… Что с нею будет?!

На подобного рода аргументы Доманскому, конечно, нечего было отвечать. Вместо картины, которую нарисовал Шенк, Доманский только мог нарисовать другую: победоносное шествие армии, триумфальное вступление и занятие Москвы, празднества по случаю восшествия на престол законной дочери Елизаветы и внучки Петра Великого, заточение иностранной принцессы, уроженки какого-то маленького герцогства.

Несколько часов кряду проговорили два врага – холодно, бесстрастно, неприязненно, и беседа эта не привела ни к какому решению.