Текст книги "Принцесса Володимирская"

VI

В этот вечер, еще до концерта, Алина была особенно раздражена. Появление принца в зале во время ее игры окончательно ее рассердило. Теперь, выйдя из экипажа, она быстро поднялась по лестнице, полуосвещенной одной свечой. За нею следом поднялся служитель, а навстречу вышла пожилая женщина, тоже со свечой в руках, и пошла перед нею через целый ряд довольно богато меблированных комнат.

Когда она дошла до последней комнаты, своего кабинета, то за нею раздался почтительный голос лакея, спрашивавшего ее: «Прикажете осветить дом?»

Алина быстро обернулась и ответила нетерпеливо:

– Я вам сказала: не освещать никогда до тех пор, покуда я не прикажу. Вопрос этот совершенно излишен; напротив, вы очень хорошо сделаете, если даже внизу, в швейцарской, потушите вашу свечку.

– Извините, сударыня, я осмелюсь напомнить… сегодня ваш приемный день, и, вероятно, сию минуту, после концерта, начнут съезжаться гости.

– Вот поэтому-то я и говорю: потушите даже вашу свечку внизу! – резко, нетерпеливо и раздражительно почти вскрикнула Алина.

Приказав женщине запереть дверь кабинета, Алина быстро начала переодеваться и, оставшись в капоте, села в углу горницы; она прислонилась к спинке кресла, опустила руки на колени, закинула свою красивую головку назад и закрыла глаза. Казалось, что она страшно утомлена или что ей нездоровится. Действительно, она чувствовала себя слабою, но по совершенно другой причине: каждый раз, когда у нее случалась вспышка гнева и ей удавалось подавить ее, на нее нападала какая-то слабость. Теперь, полчаса назад, в концерте, она от порыва страсти, жгучего гнева и злобы артистически исполнила свою импровизацию, привела в восторг всю залу, но последствием этого было какое-то расслабление, овладевшее всем ее существом.

– Августа! – тихо произнесла она наконец.

– Что прикажете? – отвечала женщина.

– Подай мне мой флакон!

Женщина быстро перешла в другую комнату, взяла с туалета маленький флакончик и подала его барышне.

Алина взяла его, поднесла к лицу, понюхала и как будто несколько отрезвилась, стала бодрее. Она приказала служанке подать себе что-нибудь поужинать, как можно меньше, но как можно скорее. Оставшись одна в кабинете, полуосвещенная свечкой, которая стояла в другом углу горницы, она понурилась, глубоко задумалась и, держа перед собою флакон, не спускала с него глаз. Наконец быстрым движением, будто невольным, независимым от ее рассудка и воли, она приложила этот флакон к губам и несколько раз медленно поцеловала его, и в ту же минуту слезы навернулись на глаза ее.

– Да, вот все, что осталось! – прошептала она. – Все, что осталось и от него, и от высокого положения, и от блестящей будущности. Единственное воспоминание о нем… и какое! Какая вещь?.. та самая, которою его убили! Какая насмешка судьбы! Это все равно если бы я получила в подарок на память об отце тот нож, которым его зарезали.

Она помолчала и потом прибавила странным голосом, со слезами на глазах и вместе с тем с улыбкой:

– Когда-нибудь я в этот флакон велю налить чего-нибудь, что в состоянии будет прекратить и мое скитальничанье по свету.

Она снова задумалась, но вдруг была пробуждена голосами вдали, за две или за три комнаты от нее.

Алина чутко прислушалась, нахмурила брови и пытливым взором глядела на дверь, как будто могла пронизать ее своим взглядом насквозь и увидеть тех, кто смел так громко разговаривать у нее в доме.

– Неужели он посмел? – выговорила она вслух.

Голоса приблизились; наконец дверь отворилась, появилась Августа и, притворяя за собою дверь, но не совсем, доложила нерешительно:

– Сударыня, принц настаивает вас видеть. Он здесь за дверью.

– А! Принц?.. – произнесла Алина.

Она поднялась со своего места, как-то выпрямилась, будто выросла на полголовы.

– Скажите, что я не принимаю… принять не могу… Если его высочество пошлет вас снова докладывать, не идите, а ступайте к себе. Я посмотрю, решится ли он сам отворить эту дверь и насильно войти ко мне.

Говоря это, Алина, конечно, знала, что принц в двух шагах, за дверью, и слышит все до слова.

Женщина повиновалась, вышла и затворила за собою дверь. Алина прислушивалась.

– Барышня приказала вам сказать… – начала Августа за дверью, но голос хотя мягкий, но неприятный своим самодовольством прервал ее.

– Я все слышал, милая Августа, исполняйте приказание вашей барышни – ступайте к себе.

– Но, ваше высочество… – начала Августа, – позвольте, я зажгу огонь и провожу вас до низу.

– Не беспокойтесь – я останусь здесь.

Вероятно, женщина не решалась исполнить приказание…

– Делайте то, что вам приказано барышней и подтверждается мною. Извольте идти! – уже другим голосом произнес посетитель.

Женщина еще не успела пройти двух комнат, как нежданный гость постучал в дверь кабинета.

Алина, стоявшая посреди своей горницы, сделала шаг вперед, протягивая руку как бы для того, чтобы повернуть ключ в двери и запереться, но тотчас же остановилась.

«Это будет глупо, смешно и нерасчетливо, это ни к чему не приведет», – подумала она.

Она быстро перешла в другой угол, потушила единственную свечу и затем тихими шагами прошла в свою спальню и осторожно, едва слышно заперла за собой дверь.

Постучав еще раз, гость отворил дверь в кабинет и остановился: полная темнота на мгновение удивила его.

«А! Вот как! – подумал он, усмехаясь. – Что же, и крепости берут не сразу, а понемножку: редут за редутом, ров за рвом».

Он тотчас же зажег спичку, отыскал глазами свечу и, зажигая ее, увидел, что фитиль еще дымился. Взяв эту свечу в руки, он медленно и даже в этом деле каким-то самодовольным жестом стал зажигать другие свечи в двух больших канделябрах на камине, а затем – в других двух канделябрах, стоявших в углах на тумбах. Через несколько мгновений комната сияла, как бы в ожидании гостей.

С той же свечой в руках и точно так же усмехаясь, принц пошел по всем горницам и везде делал то же: везде вспыхивали канделябры. Не прошло четверти часа, как весь дом Алины Франк сиял и свет столбом выливался на темную улицу.

Алина, сидевшая в своей спальне, увидела яркий свет в щели под дверью и в замочной скважине и догадалась. Затем она услышала удалявшиеся шаги гостя, слышала стук, как от поваленного стула, в дальних комнатах и, невольно догадываясь о какой-то проделке, приотворила дверь свою. И она увидела из этой приотворенной двери целую анфиладу комнат, ярко освещенных, и остановилась, как бы пораженная или страшною вестью, или предчувствием.

«Что же делать?» – думала она.

В одну секунду она позвонила, но заперла дверь спальни.

Вскоре за дверью послышался голос Августы:

– Барышня, я здесь.

– Прикажите осветить все внизу, и скорее, а сама приходите меня одеть.

И Алина начала быстро одеваться вновь в то же платье, в котором была в концерте, только руки ее слегка дрожали и не повиновались ей. «О, ты меня узнаешь! Не ты первый обманулся во мне и вместо кроткой овечки находил волчицу… Гиганты самолюбием и пигмеи рассудком!..»

Ярко освещенный дом, а быть может, и тайный заговор против хозяйки между принцем и другими ее знакомыми – Алина знать не могла, но она еще не успела одеться, когда начали раздаваться звуки колес и копыт у ее подъезда, а затем голоса в горницах. Обычные гости ее четвергов съезжались, и Алина положительно не могла сказать наверное: шутка ли это, насмешка над нею и уговор ее обожателей, давно ей надоедавших, или же это просто случайность. Она никого не предупредила, что не хочет принимать в этот вечер, она хотела отделаться темными окнами своей квартиры, но коль скоро все окна были освещены, то понятно, что всякий подъезжавший преспокойно выходил из экипажа и поднимался наверх. Час съезда был обычный, то есть двенадцатый; иногда к ней съезжались даже за полночь.

– Ну, что же, будем играть комедию! – рассмеялась она желчно. – Но вы не знаете, принц, что это последнее действие комедии, которое вы сами захотели ускорить…

VII

Через несколько минут Алина, такая же красивая, какою была в концерте, и даже, пожалуй, еще красивее, изящнее, еще более горделивой походкой вышла к гостям.

Одним из первых – почтительно и любезно – подошел к ней тот же принц. Он так же, как всегда, поздоровался с нею, поцеловал далеко протянутую ему руку, а затем хозяйка любезно и мило обратилась ко всем гостям и поздоровалась; прием начался, и все пошло как следует. Комнаты все наполнялись, все больше и веселее шумели голоса, все было по-старому, и если была какая разница, так только несколько пятен стеарина на военном рукаве принца, которые Алина заметила в первые же минуты. По временам она на них злобно переводила глаза, долго всматривалась, как будто в этих беленьких кружочках стеарина был весь вопрос, разгадка всего и маленькая причина большого события, которое должно было разыграться между ними.

Алина настолько умела владеть собою, что, конечно, никто из гостей не подозревал, каким образом состоялся ее вечер и что позволил себе принц. Алина не знала, что в действительности у принца никакого уговора не было – он просто догадался вовремя осветить дом, зная, что многие общие знакомые обещались приехать, не получив заранее никакого уведомления: ни приглашения, ни отказа.

Около двух часов ночи хозяйка вдруг почувствовала себя дурно. Все засуетилось, испугалось, но хозяйка попросила не беспокоиться, уверяя, что с ней нет ничего особенного, и только просила извинить ее и дозволить уйти. А вместе с тем она убедительно просила сейчас же послать или съездить кому-либо за доктором. Разумеется, человек десять бросились было сейчас же исполнять ее просьбу, и если бы хозяйка не остановила всех, то через полчаса весь медицинский персонал Берлина был бы в ее доме.

Алина попросила одного из молодых людей съездить за ее доктором, который всегда пользовал ее.

Когда она поднялась, чтобы идти к себе в спальню, то это было сигналом для разъезда.

Все взялись за шляпы и шинели и стали раскланиваться.

Когда многие уехали, а принц все еще оставался, хозяйка почувствовала себя лучше и оставила человек пять, прося посидеть до приезда доктора.

Гости были наперечет страстные поклонники артистки и действительно с участием и обожанием в глазах смотрели на хозяйку. Только один принц глядел насмешливо и изредка, украдкой, незаметно для гостей, но заметно для хозяйки, подергивал плечами, как бы говорил: «Что ж такое? Не нынче, так завтра! Капризы!»

Наконец явился доктор, присланный поехавшим за ним. Это был человек лет пятидесяти, но бодрый, свежий, веселый, и по одному лицу его можно было смело сказать, что он столько же умен, сколько хитер. Быть может, он был плохой знаток человеческого организма, но, во всяком случае, специалист по части женских причуд и знаток женского сердца.

Едва только он успел перемолвиться, раскланявшись с гостями и с хозяйкой, хотел сказать ей два слова, как уже будто понял, чем больна его пациентка.

«Что-нибудь особенное, неожиданное и не пустое, – подумал он, – не все ли равно, какая нужна помощь! Быть может, сегодня помощь эта еще серьезнее, настоятельнее!»

– Было очень дурно, – говорила медленно между тем Алина, – потом как будто лучше, а теперь, признаюсь, как будто опять хуже.

– Очень понятно, – выговорил принц, – появление и близость доктора, по моему мнению, всегда ухудшают болезнь.

– Очень вам благодарен за всех докторов, – поклонился, смеясь, доктор.

– Вас, господин Стадлер, я исключаю из числа эскулапов. Вы, собственно, великолепный исцелитель нравственных недугов и, затем, вообще любимец всех берлинских красавиц. Это недаром!

Между тем Алина склонилась на спинку дивана, на котором сидела.

– Да, мне опять очень дурно… я вас попрошу извинить меня, – промолвила она тихо, слегка закрытыми глазами глядя на гостей.

В ту же минуту все, с принцем во главе, раскланялись с пожеланиями спокойствия и выздоровления.

Когда шаги гостей раздались в конце комнат, около лестницы, доктор Стадлер положил руки в карманы своего камзола и, не спуская глаз с Алины, промолвил, смеясь:

– Что такое случилось? Неужели вы меня позвали только затем, чтобы выгнать гостей? Это бессердечно: я играл на вечере, был в сильном выигрыше; вы мне будете должны, по крайней мере, тысячу фридрихсдоров.

Алина сидела уже выпрямившись и прислушиваясь к удалявшимся шагам. Она хотела заговорить, но вдруг сделала едва заметный жест рукою на дверь и снова облокотилась на спинку дивана. Женский слух или женское чутье не обманули ее.

В дверях снова показался принц и, почтительно поклонясь, промолвил:

– Pardon, mademoiselle[5]5
  Простите, мадемуазель (фр.).


[Закрыть]. Я хотел спросить вас, когда вы мне позволите быть у вас: завтра днем или вечером? Я позволяю себе это, потому что надеюсь, что ваша болезнь не опасна и скоро пройдет.

– Я вас прошу быть послезавтра днем, – тихо промолвила Алина. Принц раскланялся, стукнул шпорами, как юный офицерик, повернулся на каблуках и второй раз пошел по всем комнатам.

Оглядывая все свечи в канделябрах и люстрах, он невольно рассмеялся при мысли, что ему, германскому принцу, пришлось исполнять лакейскую должность и освещать все комнаты. Впрочем, он тотчас же вспомнил, что когда-то – правда, лет пятнадцать тому назад – он, благодаря одной из своих интриг, принужден был переодеваться кучером и лакеем, чтобы добиться цели. «Что уж после этого, со свечой или с фитилем в руках, зажигать канделябры!»

Цель жизни его была всячески изобразить из себя, стараться изображать – и не для себя, а для других – Дон-Жуана. Ему были, в сущности, безразличны и его победы юности, и теперешние поражения и неудачи. Главное состояло в том, чтобы все думали, что он неотразимый победитель всякой женщины, за которой начнет ухаживать.

Надев плащ в швейцарской и ожидая, чтобы подъехала его великолепная, голубая с золотом и всякими орнаментами карета, принц, всегда с удовольствием и фамильярностью болтавший с лакеями, обратился, смеясь, к швейцару и потрепал его по плечу:

– Что, братец, каково я дом осветил? Только вот что – дело мастера боится, весь рукав себе и все кружева обкапал.

В эту минуту по лестнице спускались два рослых лакея, которые часа два тому назад были разбужены вестью, что дом помимо них осветился огнями. Они быстро оделись в свои ливреи, живо натянули свои чулки и башмаки и быстро поднялись наверх принимать гостей и служить.

Оба лакея, конечно, догадывались, что в доме что-то произошло; не сама же барышня лазала по стульям и по креслам и зажигала свечи. Здесь их ожидало подтверждение их подозрений.

– Ну вы, сони, болваны, – обратился к ним принц, – за то, что я должен исполнять вашу обязанность, я на вас подам жалобу в магистрат и попрошу короля взять вас рекрутами в его армию. А покуда вот вам!

И принц, достав светло-зеленый шелковый кошелек с двумя кистями и двумя кольцами, швырнул его в ноги лакеев. Серебро и золото звякнуло на каменном полу швейцарской.

Один из лакеев поднял кошелек, и оба стали низко кланяться, усмехаясь и стараясь своими лицами всячески изобразить свое изумление и удивление к ловкости принца Дон-Жуана.

Принц пошел было к подъезду, но приостановился и вдруг воскликнул:

– Ах, как глупо: а тебя-то я и забыл! Ну, вот тебе одному зато!

И точь-в-точь такой же кошелек попал в руки швейцара.

Принц никогда не выходил из дому, не имея, по крайней мере, четырех подобных кошельков, всегда светло-зеленых шелковых и всегда наполненных или мелким серебром, или золотыми, маленькими и большими червонцами.

То, что он разбрасывал и раздавал таким образом в день, составляло малейшую долю его дневного громадного дохода.

Где принц Адольф проходил, там, будто по его следам, у бедных являлись довольство, достаток, у достаточных людей – роскошь; но чаще всего за принцем, как будто какой кровавый след, являлся разврат, драма! Один раз последствием его щедрот было и убийство!.. Но, к чести нравов современной ему Германии, надо прибавить, что это убийство наделало много шума, потому что в данном случае родная мать зарезала свою дочь, обольщенную принцем.

VIII

Между тем в кабинете, где сидели рядом Алина и доктор, шла беседа, и хотя девушка была отчасти грустна, но веселый доктор невольно заставил ее рассмеяться несколько раз.

Августа появилась с подносом, на котором был ужин. Алина оживилась; она была действительно голодна, а эти незваные гости заставили ее более двух часов еще поголодать; красавица при виде двух блюд на подносе развеселилась совсем.

– Вы мне поможете? – обратилась она к Стадлеру.

– С удовольствием.

– Отлично. Так кушайте запросто. Я ужасно люблю вот этак поесть или где-нибудь на юру[6]6
  На сквозном ветру, на открытом месте.


[Закрыть] кофею напиться. Особенно люблю, чтобы чашка была простая и чтобы стояла не на изящном столике, не на салфетке, а где-нибудь на подоконнике, именно на подоконнике.

– Отчего же именно таким образом? – удивился Стадлер.

– Очень просто: это мне напоминает одно время моей жизни. В это время я жила в убогом домике одного старика музыканта, почти в нужде, но это время, доктор, я не променяю ни на эту квартиру, ни на какое богатство. Тогда жизнь моя была так же весела, как жизнь птички… Только одно горе было у меня, оставшееся от прежних лет, но теперь это горе тоже со мною; зато обстановка моя не заставляет меня забывать его, а, напротив, все чаще напоминает. Тогда было горе – и жизнь легкая, счастливая; теперь тоже горе – и жизнь трудная, положение почти безвыходное.

Алина задумалась, и несколько минут длилось молчание.

– Ну вот, когда вы покушали, – сказал доктор, – теперь попросите Августу удалиться, а сами давайте беседовать.

Августа, не ожидая приказания, собрала посуду и ушла с подносом.

– Итак, говорите! В чем дело? – вымолвил Стадлер, усаживаясь в покойном кресле, – я выслушаю вас внимательно, так же, как если бы пришлось мне выслушать биение сердца, или дыхание, или пульс. А затем я вам пропишу рецепт, и поверьте, что этот рецепт будет не хуже того, что я пишу для аптеки, а может быть, даже и лучше; в его писанье, верьте мне, я внесу, помимо опыта, знания и ума, еще сердце, чувство, мою дружбу к вам.

– О, я верю в это, доктор… Но я не знаю…

– Не забудьте, – перебил ее Стадлер, – что я незаменимый, единственный человек, единственный мужчина из всех, кого вы знаете в Берлине, а быть может, и из всех тех, которых вы и прежде знали. Я должен внушать вам к себе доверие – за особо не оцененное качество, которое вы должны оценить, – знаете ли вы, какое?

И видя вопросительный взгляд на лице Алины, доктор продолжал:

– Очень просто: я единственный человек во всем городе, который не влюблен в вас. Я не мечтаю победить вас, не надоедаю пошлыми ухаживаниями – я просто друг ваш. Вот, – прибавил он, смеясь, – с вашей-то красотою подите-ка поищите во всей столице другого человека, способного не влюбиться в вас… С огнем не найдете!

Алина рассмеялась и сказала несколько кокетливо:

– Может быть, это и правда; но вы не замечаете, доктор, что вы говорите это с таким лицом, таким голосом, с такою страстью в голосе, что другая бы вам и не поверила.

– Даю вам честное слово, которого я никогда не даю даром, что я ни капли не влюблен в вас. Я вижу, что это такая редкость, что вам так редко случалось встречать подобных субъектов, неспособных сходить от вас с ума, что вы даже не верите.

И доктор, а вместе с ним и Алина начали уже непритворно весело смеяться.

– Итак… Итак, безвредная для меня Сивилла Франк, я слушаю вас, начинайте ваше повествование, или вашу исповедь.

– Да я никакой исповеди и не собираюсь начинать. Я повторяю вам, что я не знаю, что сказать. Действительно, я вас вызвала, не будучи больна, чтобы вы меня спасли от назойливого фата, от которого я на днях надеюсь сама отделаться; но рассказать вам все – трудно. Да и, право, доктор, не стоит того. Благодарю вас за то, что сегодня вы меня избавили от него, а рассказывать, поверять, просить совета вашего… В чем? Зачем? Вам трудно будет, даже невозможно, помочь мне.

– Так, стало быть, я ничего не узнаю от вас?

Алина, улыбаясь, пожала плечами.

– Напрасно! Почему вы знаете, как я могу помочь вам?

– Видите ли, – начала Алина, помолчав, – я не знаю, не уверена вполне, насколько вы осторожный и скрытный человек.

– О, это даже оскорбительно! Неужели вы думаете, что в серьезном деле я буду так же шутить, как вы привыкли видеть меня в обществе?

– Хорошо… В таком случае, можете ли вы, как холостой человек, принять в свой дом одну мою родственницу, которая на днях приедет, и скрыть ее у вас в доме так, чтобы не только общество, но даже полиция короля не могла открыть ее пребывание у вас?

– Только-то? Да это вам, женщинам, кажутся часто пустяки серьезными вещами. Что ж тут трудного? Я могу скрывать вашу родственницу хотя бы полгода; из людей у меня одна прислуга, старая саксонка, не только не болтливая, а настолько мрачная женщина, что я не могу от нее иногда добиться ответа на самые необходимые вопросы. Ваша родственница будет у меня как в крепости.

– Это еще не все, доктор. После того, что она пробудет у вас – положим, около недели, – вы должны будете облегчить ей способ бежать и скрыться из Берлина. Вы должны будете добыть ей паспорт, так как она явится к вам без всяких бумаг.

– На это понадобится мне дня три… Опять-таки это самое простое дело. Король своими войнами, смутой всего государства, своим собиранием насильно рекрутов создал, сам того не желая, целый ряд тайных специальностей в государстве. Ежегодно бывало столько молодых людей, которые, чтобы бежать из рядов его армии, искали фальшивых видов, что в самом Берлине я могу найти целый десяток жидов, у которых сфабрикуется всякий паспорт, какой вам угодно. Но чтобы не откладывать дела, позвольте мне сейчас же взять приметы той дамы, которая явится ко мне. Когда она приедет, вид ее будет уже наполовину готов.

Доктор вынул из кармана записную книжку, взял карандашик и прибавил:

– Позвольте, я буду спрашивать, вы отвечайте как можно точнее, определеннее, а я буду записывать… Рост ее?

Но Алина молчала, смотрела в лицо доктора несколько удивленными глазами, в то же время будто колебалась отвечать.

– Ну-с, я жду. Рост, лицо, глаза, цвет волос и так далее…

Но Алина вместо ответа вдруг весело и неудержимо расхохоталась. Какая-то странная улыбка молнией пробежала по лицу Стадлера; но снова серьезно, хотя шутливо-серьезно, он вымолвил:

– Если вы не хотите отвечать, то позвольте, я сам напишу.

– Пишите, – смеялась Алина, и доктор, чертя карандашом по записной книжке, говорил вслух:

– Росту два аршина и… Вот этого я, право, не знаю… Ну, прибавим несколько дюймов… Лицо чистое… овальное… Глаза большие, черные…

И, понизив голос, как бы вставив между скобками для себя, он прибавил:

– Южные глаза, страстные, полные огня, губители непрекрасного пола мира сего. Брови тонкие, замечательно, сатанински загибающиеся вверх, на высоком, красивом, слегка выпуклом лбу. Рот маленький, волосы черные… Нет, волосы чернее черных волос. Ну-с, затем особые приметы… Особая примета будет… не земная, а сатанинская красота, при которой очень мудрено скрыться, пройти незамеченной и не обратить на себя внимания. Верны ли эти указания? – вымолвил Стадлер, совершенно полушутя.

Алина, смеявшаяся, покуда он смотрел на нее и писал в свою книжку, вдруг стала серьезна, вздохнула и выговорила:

– Но даете ли вы честное слово, доктор, что эта затея, этот план не поставит меня еще в худшее положение?

Стадлер только пожал плечами…

– Но вы ведь не знаете, от кого и от чего надо скрыться и бежать? Может быть, вы побоитесь бороться с тем, кто будет преследовать?

– Я побоюсь?.. – громче выговорил Стадлер. – Я побоюсь такого глупого фата, как принц Адольф? Полноте!

– Да, вы догадались, это принц Адольф.

– Я и не хвастаюсь этим – на это, право, не нужно было много наблюдательности, хотя вы умеете ловко вести себя, и, помимо меня, быть может, во всем Берлине еще никому не известно, до какой близости отношений вы допустили этого фата.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула Алина.

– О, успокойтесь; я знаю то, что вы знаете, и мои подозрения не переходят той границы, которой вы сами не перешли. Я понимаю, что ваше бегство будет именно вызвано желанием не перешагнуть этой границы.

Алина протянула доктору руку и выговорила с чувством:

– Благодарю вас за ваше мнение обо мне.

– Еще бы! – воскликнул доктор. – Хотя я более чем кто-либо допускаю возможность падения для всякой женщины. Для такой, как вы, – сироты, красавицы, артистки, окруженной толпою поклонников и не имеющей ни одного родственника, ни одного друга, – оно еще легче. Падение далеко не трудно, но – боже мой! – не в такие объятия, не на груди такого осла и самодовольного нахала, как наш несравненный Адольф. Поверьте, что если бы я был богат, то я из дружбы к вам сейчас же положил бы ему на стол все то, что этот фат мог истратить на ваши капризы. И после этого, конечно, как честный человек, не стал бы нахально предъявлять тех прав, которые деньгами не приобретаются.

Алина снова протянула руку доктору и, крепко пожав ее, произнесла, понизив голос:

– Да, действительно – сирота! Был у меня человек, заменивший мне и отца, и брата, и друга, но и его судьба взяла. Как бы я рада была, если бы снова могла найти такого же.

– Вы нашли его, – дрогнувшим от волнения голосом выговорил Стадлер и поднялся с места. – Итак, дом, который я найму, к вашим услугам; когда хотите, тогда и являйтесь. И хоть у принца много лишних червонцев, на которые он может поднять целую стаю разных сыщиков и распустить их и по городу, и по окрестностям, он все-таки ничего не сделает. На его стороне средства, деньги; на моей стороне – разум и хитрость: а вы знаете ли, что из истории всего человечества видно, что умные люди побеждают глупых, хотя бы и власть имеющих? Когда хотите, тогда и являйтесь, я буду ждать и все приготовлю. Паспорт будет готов, но повторяю теперь – и уже не шутя, – что с вашей красотой и вообще с вашей внешностью вам трудно будет скрыться; вам даже трудно будет найти укромный уголок, где бы вы могли быть спокойно счастливы, где бы жизнь ваша не нарушалась всякими, и молодыми, и старыми, ухаживателями. А затем, признаюсь, мне жаль будет расстаться с вами… и пожалуй – навсегда. Переписываться будет мудрено – эти новые почты король Фридрих только затем и установил, чтобы все письма, пересылаемые по Германии, могли быть читаемы в его канцелярии. Принц может заплатить крупную сумму денег в эту канцелярию и из ваших писем или из моих узнать все, а главное – место вашего жительства. Ну, да об этом мы подумаем после – теперь поздно, пора вам успокоиться.

И доктор Стадлер взял обеими руками руку Алины, с чувством поцеловал ее, совершенно иначе, чем делали это разные ее поклонники, и затем вышел из комнаты.

Алина осталась одна и, наклонив голову, бессознательно разглядывала какой-то узор на ковре и спрашивала себя, проверяла чувство, вдруг, внезапно и нечаянно возникшее в ней, и наконец выговорила:

– Нет, не может быть! Это было бы ужасно. Я знаю, и, к несчастью, уже давно знаю, насколько люди дурны, как мало можно на них рассчитывать и полагаться. Как легко быть обманутой и преданной! Но все-таки есть же на свете честные люди… Не знаю, не знаю и не знаю… Теперь я себе отвечать не могу, завтра подумаю опять; однако я должна сознаться, что теперь, в эту минуту… я ему не верю!

Действительно, Алина тонким чутьем своего сердца подозревала в Стадлере комедию, расчет, хитрость и, наконец, способность предательства.