Текст книги "Принцесса Володимирская"

Часть II

I

В ноябрьский холодный вечер 1766 года, несмотря на резкий ветер и снег, хлопьями падавший и обращавшийся в густую грязь, улицы Берлина были особенно оживленны. Не столько присутствие короля в Берлине, где он не всегда проводил зимы, сколько съезд разных германских владетельных принцев и государей оживил город.

Берлинцы предвидели, что зима обещает много веселья и всяких затей.

Король – фельдфебель и юрист, поэт и философ, скряга в домашней жизни и в сфере политики, сам жил суровой и замкнутой жизнью и подданным своим мешал поэтому жить беззаботно и весело. Впрочем, со дня его вступления на престол, четверть века тому назад, все государство пережило самое смутное время с постоянными войнами чуть не со всею Европою при постоянном недостатке не только денег, но и в рекрутах, которых насильно вербовали со всякого рода злоупотреблениями на разных концах Европы, и одновременно вымогали деньги и у своих подданных, и у соседних, менее могущественных государей. Всем германцам, конечно, жилось тяжело, и в главных городах, за исключением вольных городов, жилось трудно и тяжело. Теперь только года с два или три, благодаря последнему миру, по которому Фридрих получил всю Силезию, в Германии наступило временное спокойствие и затишье; и государи, и подданные начинали надеяться, что дожили до новой эры простого, спокойного существования.

Причины, по которым теперь Фридрих II созвал к себе всех соседних мелких государей, были неизвестны. Сначала вся Германия, за исключением могущественных государей, встревожилась, ожидая снова войны, кровопролития и безденежья; но после первых же дней съезда хорошие вести, шедшие из Берлина, успокоили и государей, и подданных всей Германии. Оказалось, что король прусский созвал государей и устроил съезд в Берлине с целями вполне миролюбивыми, касавшимися благосостояния как его королевства, так и смежных с ним маленьких герцогств и княжеств. И вот Берлин, в котором происходил этот съезд, и внешним видом своим напомнил старожилам и старикам былые времена беззаботного существования, какое было до вступления на престол умного, но беспокойного и предприимчивого Фридриха – «врага» всеобщего спокойствия, как называли его многие.

На одной из площадей города около восьми часов вечера было наиболее многолюдно. Густая толпа заливала со всех сторон большое здание, известное под именем академии. В этом здании давались официальные общественные балы, всякие празднества, представления, концерты; здесь же происходили иногда состязания всякого рода обществ, начиная с веймарского общества поэтов и ораторов и кончая обществом гимнастов и акробатов.

В этот вечер густая толпа пешеходов, вереницы экипажей, шум и суетня были вызваны концертом одной германской знаменитости, которая недавно посетила Берлин: за месяц перед тем известная музыкантша, девица Франк, явилась в Берлин и теперь давала уже четвертое представление; огромный успех, которым она пользовалась во многих городах Германии, заставлял всякого бежать посмотреть и послушать ее.

На этот раз, точно так же как и в первый раз, толпы осаждали кассу; но в самое здание попали только те, которые запаслись билетами накануне.

В половине девятого главная зала здания, довольно скупо освещенная, была полна сверху донизу; хоры были набиты битком; внизу, казалось, было еще теснее.

В первых рядах, в самых странных и разнохарактерных костюмах, собралось все, что было блестящего и богатого в Берлине: съезд государей, герцогов и принцев не оставался без влияния на все зрелища и увеселения, дававшиеся в городе, – и здесь также присутствовали некоторые из них, всякий со своею свитою. На этот раз вдобавок ожидали – хотя и не дождались – присутствия самого короля.

У всех на устах было имя девицы Франк, облетевшее уже всю Германию. Личность эта занимала и интриговала всех. Ее музыкальный талант, способность играть на трех инструментах, и в особенности на арфе, ее голос, довольно приятный и звучный, были не главными причинами огромного успеха. Главною причиною была ее внешность, ее замечательная красота и способность сводить с ума и молодых, и стариков.

Про молодую красавицу с этим скромным именем ходили в обществе бесчисленные рассказы и легенды. Говорили, что в ее жизни много драматического, много таинственного. Одни уверяли, что она член королевского дома, другие уверяли, что она дочь одного из польских королей, третьи рассказывали о ее знатном, но восточном происхождении, чуть не от персидского шаха или китайского императора. Более всего было данных о том, что она побочная дочь последнего курфюрста саксонского.

В подтверждение всех этих легенд обстановка жизни интересной и таинственной красавицы музыкантши была особенно роскошна. Всякий понимал, что концерты не могли дать девице Франк тех средств, которыми она располагала: отсюда и явились толки, что отец или вообще родные, не признававшие ее, давали ей средства к широкой жизни.

Действительно, девица Франк, объезжая Германию, проводя целые зимние или летние сезоны в разных городах, являлась с целой свитой. Ее курьеры заранее нанимали самые большие и удобные помещения, и ее обстановка была, конечно, не хуже, если не лучше, многих второстепенных владетельных государей.

Людская молва, готовая найти и разнести по всему свету что-нибудь дурное или предосудительное в объяснение всего таинственного, не могла, однако, коснуться репутации молодой девушки. Россказней о ее происхождении было много; ее средства к жизни были загадкой, а между тем об ее дурном или легкомысленном поведении никто не слыхал.

На этот раз в концерте участвовало несколько лиц, и в числе их на афише значилось и имя девицы Франк.

Публика встретила и проводила холодно и равнодушно нескольких появлявшихся на подмостках по очереди виртуозов: мужчин и женщин. Только одна молоденькая девочка, спевшая один романс, заставила публику проводить себя легкими аплодисментами.

Наконец на подмостках появились два ливрейных лакея, в пестрых костюмах, расшитых галунами и серебряным шитьем, с какими-то эполетами и аксельбантами, напудренные, в чулках и башмаках, и, внеся, поставили у самой рампы большую арфу – своего рода произведение искусства.

Публика встретила уже аплодисментами даже появление этой арфы; тот, кто не видел ее в предшествующем концерте, с любопытством издали или вблизи разглядывал.

Красивый инструмент вообще, эта арфа вдобавок вся резная, узорчатая, выложенная перламутром; некоторые части – из слоновой кости, хитро выточенные. Ряд струн блестел и сиял, как бы все они были позолочены. Один из лакеев поставил перед арфою маленький табурет, обитый ярко-пунцовым бархатом.

Подмостки опустели на минуту, и вся публика тихо, молчаливо, недвижимо ожидала появления той, чье имя с такими странными легендами уже обошло всю Германию.

В глубине этой полусцены, нечто вроде театральных подмостков, поднималась по двум-трем ступенькам, опираясь на руку известного в Берлине скрипача, молодая женщина.

Едва только ступила она на подмостки, как взрыв рукоплесканий оглушительно потряс свод залы и слышен был даже на улице.

Молодая девушка в палевом золотистом костюме, черноволосая, с замечательно выразительными и тонкими чертами лица, тихою, легкою походкою, но особенно спокойно и особенно равнодушно взирая на публику, подошла к рампе, отвечала на взрыв рукоплесканий легким, хотя и грациозным, кивком головы и, не обращая ни на кого внимания, не спеша усаживалась, как бы пристраиваясь на своем табурете. Придвинув немного арфу к себе, она нагнула ее на себя, положила на струны красивые руки, обнаженные до плеч, с одним небольшим, но очень ярко сиявшим бриллиантовым браслетом, и, повернув красивую головку к публике, окинула сразу все эти головы своими проницательными черными глазами; холодно-строгим выражением этих глаз и всего лица она будто говорила толпе: «молчите – я начинаю».

И сразу вся зала стихла в одну минуту… Действительно – инструмент, любимый в то время во всей Европе, был в руках ее игрушкой или рабом. Ее красивые руки, мелькая по струнам, вызывали из этого красивого инструмента целую массу всевозможных звуков, зароняя в слушателей всевозможные чувства.

Алина Франк играла всегда без нот, и всем было известно – друзья ее заранее всех оповещали, – что она всегда нарочно играет самые общеизвестные музыкальные пьесы и затем импровизирует и что чем более артистка в духе, тем ее импровизация горячее, волшебнее и великолепнее. И это была сущая правда. Алина Франк не столько хорошо передавала чужие вещи, сколько замечательно талантливо импровизировала как на арфе, так и на мандолине.

II

На этот раз случилось что-то особенное, что заметила, вероятно, по крайней мере треть публики: музыкантша сыграла какую-то известную, даже избитую пьесу, потом начала импровизировать, изредка повторяя все тот же мотив. Но все, что она играла, было как-то монотонно, вяло, даже, можно сказать, мертво.

Прошло уже с полчаса, и многие меломаны все еще ожидали, что будет дальше, так как до сих пор ничего особенного не коснулось их слуха, тем менее – их сердца, а между тем, по всей вероятности, артистка сейчас закончит, поднимется и уйдет.

Некоторые любители музыки уже были разочарованы в репутации артистки; но в ту минуту, когда музыкантша собиралась уже, по-видимому, окончить свою холодную и мертвенную музыку, в концертную залу вошел, бесцеремонно постукивая каблуками, довольно известный берлинской публике принц королевского дома.

Это был уже пожилой человек, некрасивый собою, обладатель громадного состояния, проводивший свою жизнь во всякого рода затеях: он был и страстный охотник на волков и лисиц, и любитель музыки, и любитель живописи, и известный путешественник по всей Европе, то есть по большим городам, а главным образом он был известен своим волокитством, своею слабостью к прекрасному полу.

Не было ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии мало-мальски известной и красивой женщины, за которой бы принц не ухаживал, с которой бы не имел какой-нибудь истории, иногда грустной, иногда потешной и даже скандальной. Селадон и сибарит, с миллионом в кармане, он исколесил всю Европу и приобрел как в отечестве, так и в чужеземных краях такую репутацию, что многие почтенные люди при его имени только могли усмехнуться или пожать плечами.

Принц Адольф вошел в эту залу самодовольно, бесцеремонно, пожалуй, даже невежливо по отношению ко всей публике, сел в свое кресло, положив ногу на ногу, и развалился; сказав несколько слов своему соседу, он принужденно, как бы нарочно, кашлянул несколько раз и вполоборота стал смотреть на эту красавицу, которая приковала к себе если не слух и не сердца всей залы, то, во всяком случае, все взоры, любовавшиеся ее изящной и красивой внешностью.

Алина Франк не заметила, как кто-то вошел и сел на свое место; но когда до слуха ее долетел этот сухой, принужденный, какой-то фальшивый и вместе с тем самодовольный кашель, она невольно взглянула на то кресло, где развалился вновь пришедший. Головка ее приподнялась будто против воли, немножко закинулась назад; гордые, чуть-чуть насмешливые глаза на секунду блеснули огнем. Затем в то же мгновение она резким движением как бы отвернулась от этого кресла, и руки ее, лежавшие на струнах, вдруг задвигались и замелькали с нервной быстротой, со страстью, если не со злобой. Маленькие, тонкие пальцы уже не играли, но бегали по струнам. Они рвали эти струны… и целая буря звуков, где было много чувства, много злобы и гнева, даже злобного отчаяния, заставила публику очнуться. Легкий гул одобрения пробежал по зале, кое-где раздались аплодисменты. Но красавица снова обернулась, ее красивое личико снова будто приказало молчать и не мешать ей.

Импровизация продолжалась недолго – такой порыв, страстный и сильный, долго длиться не мог. Резко, круто, странно и даже с полной дисгармонией оборвала она свою импровизацию, откинула арфу и так же, как быстро играла, быстро, нервно поднялась со своей табуретки и, не удостоив взглядом дико рукоплескавшую публику, пошла с подмостков. И почти вся зала поняла или почувствовала, что если бы не появление этого всем известного, самодовольного принца, то, быть может, ничего бы артистка не сыграла такого, что могло бы расшевелить их.

По афише девица Франк должна была снова еще раз явиться в конце концерта, но гладко причесанный, припомаженный и какой-то облизанный с головы до пят молодой человек явился и, расшаркавшись перед публикой, заявил, что «фрейлейн Франк, по нездоровью, извиняется и более участвовать в концерте не будет».

На эти слова отвечали легкими аплодисментами, как бы прощая красавицу и извиняя, затем вся публика, как бы по сигналу, двинулась вон, не считая нужным удостоить своим присутствием тех артисток, которые должны были появиться после красавицы. Первые ряды в особенности опустели сразу, и только та публика, которая отдает на свое удовольствие трудовой грош, осталась на своих местах; и эта публика лучше других понимала, что все артисты, участвующие в этом концерте, нисколько не хуже девицы Франк, но только с их именем не соединяется никакой легенды, они не в моде и, во всяком случае, не обладают только тем качеством, которое делает девицу Франк знаменитостью, то есть не обладают замечательной красотой.

Между тем у небольшого подъезда того же здания, у крыльца, выходившего в небольшую улицу, стояла довольно густая толпа. На лестнице, вплоть до первой площадки, было тоже несколько человек, которые стояли как бы шпалерой. В числе этих лиц были многие из свиты разных государей.

Здесь ожидался выход знаменитой артистки, и здесь, вся закутанная в черный атласный капот, в черном капоре, с вуалем на лице, явилась и быстро прошла музыкантша, почти не обращая внимания ни на кого. Двум-трем лицам она кивнула головою, сказала по одному слову и только одному, никому не известному молодому человеку, дружески, прямодушным жестом подала руку.

Быстро сбежав по последним ступенькам и промелькнув среди толпы, окружавшей самый подъезд, она легко впрыгнула в поданную заранее карету и, провожаемая аплодисментами, быстро отъехала от подъезда.

Любопытные разошлись во все стороны; некоторые вызвали через лакеев свои кареты и разъехались.

И на этот раз почти у половины этой толпы был на устах вопрос, ревнивая догадка. Кто этот никому не известный молодой человек, которому одному она протянула руку?

Карета артистки, быстро промчавшись по нескольким полутемным улицам, остановилась у довольно большого дома.

Подъезд был слабо освещен; но во всех комнатах, во всех окнах царил полный мрак.

III

Эта красавица, которая только что покинула концертный зал, промчалась по улицам Берлина на великолепных конях и вошла в богато убранный дом, носит имя Алины, фамилию Франк; но ни эти рысаки, ни этот дом, ни эти имя и фамилия не принадлежат ей: все это чужое. Дом и вся обстановка даны ей не на заработанные деньги, а поднесены чужим человеком, с которым она не связана ничем, который всячески чужд ей, а теперь даже и ненавистен. Имя и фамилия еще менее принадлежат ей: они украдены. Паспорт, обманом выманенный у молодой девушки – швеи, дает ей возможность законно путешествовать и жить в разных городах Германии.

Эта красавица, Алина Франк, называлась когда-то Людовикой, дочерью богача и магната графа Краковского, – но, впрочем, на имя Людовики, на звание дочери графа Краковского у нее было столько же прав, как и теперь на теперешнее имя и теперешнюю обстановку. Единственное имя, на которое она имеет право, имя Катрины или Екатерины, она не помнила, но фамилии при этом имени никогда и не бывало.

Таким образом, молодая девушка замечательной красоты, одаренная, талантливая, получившая замечательное для своего времени образование, чувствовавшая себя в состоянии играть видную и важную роль в какой бы то ни было высокой обстановке, была в то же время без роду, без племени, даже без имени, бродяга, не помнящая родства, странствующая музыкантша, истинное игралище судьбы, авантюристка поневоле.

Тому назад четыре года ее спас из сумасшедшего дома тот могущественный защитник угнетенных, про которого говорил ей директор, то есть общественное мнение столицы герцогства.

Двое добрых и честных стариков: директор сумасшедшего дома и музыкант Майер вместе добровольно взялись за дело освобождения юной жертвы иезуита и старой графини Краковской.

Добрый Майер навестил ее несколько раз, сговорился с нею, как действовать. Сначала он думал возбудить дело, вести его юридическим порядком, обвинить старую графиню и постараться раскрыть преступление, чтобы странный пункт помешательства молодой девушки перестал быть вымыслом, сделался действительностью и преступники могли бы заслужить кару правосудия. Но этот самый простой путь оказался наиболее мудреным. Средства старой графини, наследницы своего брата, были слишком громадны. Она могла бросить тысячи и сотни тысяч червонцев и купить молчание одних и противодействие других.

После целого полугода хлопот Майера и терзаний молодой девушки, толков и пересудов в городе в результате дело не подвинулось ни на шаг. Напротив того, Майер боялся с минуты на минуту, что какой-нибудь облеченный властью правительственный чиновник поможет старой графине заслать девушку бог знает куда, откуда ей уже никогда не освободиться. Оставалось одно последнее средство – вдобавок новое и как новость имевшее огромное значение… За последнее время все более и более сочинялись, печатались и распространялись книги совершенно иного характера, чем прежде. До сих пор всякая книга была чем-то особенным, каким-то кабинетом замысловатых редкостей. Книги бывали только у ученых людей; всякий простой смертный, раскрывая книги, разве только в двух на целую сотню мог понять что-нибудь. Теперь же все чаще стали появляться книги самого простого содержания. Рассказы вымышленных историй или правдивые исповеди, повествования, описания путешествий все больше и больше наводняли Германию.

Эти легкие, забавные, всегда любопытные книжки быстро расходились, и уже не одни ученые покупали их, читали и передавали из рук в руки. Ученые, конечно, пожимали плечами, негодовали, что великое изобретение Гутенберга опозорено, стало орудием в руках безграмотных и праздных болтунов; буквы, которые прежде передавали человеку познания из всех отраслей наук, теперь служат для глупой болтовни, часто совершенно неприличной, и разносят по миру не познания и мысли слуг науки, а разносят порчу нравов, праздномыслие и суесловие.

Так или иначе, это новое явление в жизни Германии понималось разно людьми совершенно различных лагерей, но все одинаково видели в этом явлении что-то новое, зарождающееся и долженствующее иметь громадное значение, быть может, в недалеком будущем. Только редкие умные, но упрямые головы в Германии надеялись изо дня в день, что правительство строжайшим законом запретит употребление великого изобретения Гутенберга для праздных болтунов, запретит все книги, которые служат не для распространения какой-либо науки, а для рассеивания зловредных мыслей и чувств.

Старику Майеру вдруг однажды пришло на ум нанять какого-нибудь борзописца и заставить его, со слов молодой девушки, рассказать подробно всю ее историю, чтобы напечатать и распространить по всей Германии. Правда сама за себя будет говорить: всякий, кто прочтет эту книгу, почувствует, на чьей стороне эта правда; и – почем знать? – быть может, книга эта попадет в руки умнейшего из монархов, вдобавок любящего литературу, пишущего и прозой, и стихами. А если Фридрих прочтет эту книгу, заинтересуется ее героиней, захочет ее видеть, то что может быть? Не только юная красавица будет на свободе, а, быть может, и все огромное состояние старой графини попадет в руки нуждающегося постоянно в деньгах и бесцеремонного в этих вещах короля-философа.

В политическом мире как бы носилось в воздухе обоюдное намерение двух государств уничтожить беспокойную Речь Посполитую. Станет ли в такую минуту Фридрих церемониться с состоянием какого-нибудь польского магната, и чем это состояние больше, чем средства громаднее, тем смелее и еще более дерзко захочет он наложить на них свою руку.

Все эти мысли свои Майер привел в порядок на бумаге, все обдумал, все взвесил, составил целую подробную записку и, изложив все кратко, ясно и энергично, отправил по адресу, то есть старой графине, которая все еще продолжала жить в том же замке.

Положение старой графини в сущности изменилось: при брате она была более свободною и независимою, нежели теперь; теперь она была во власти отца Игнатия, не смела сказать слова, не только иметь свое собственное мнение, и настоящий владелец замка, распоряжавшийся всем состоянием, хотя ее именем, был в сущности иезуит; но и он, в свою очередь, вместе с этим состоянием был тоже слугою, рабом и орудием третьего лица.

Весь наличный штат покойного графа был уже заменен другим; из прежних жителей остался только один больной старик.

Подобное послание Майера, обещавшего скорое появление на всех книжных рынках подробного описания истории графа Краковского и его дочери, заставило старую графиню пожать плечами и назвать Майера выжившим из ума дураком, способным только скрипеть смычком по скрипке. Но умный, дальновидный и хитрый иезуит, прочитавши, в свою очередь, послание Майера, отнесся к делу совершенно иначе. На вопрос графини, что он думает делать: не отвечать, не обратить никакого внимания на Майера или ответить? – отец Игнатий молчал.

Майер, сам того не зная, напал на врага с самым страшным для отца Игнатия оружием. Тот, кто распоряжался состоянием графа Краковского через Игнатия, не знал, каким путем громадное состояние перешло из одних рук в другие. Книга, в которой было бы рассказано все преступление, названы действующие лица, была бы таким ударом, который надобно заранее всячески предотвратить.

Через два дня отец Игнатий объявил старой графине, что он сам лично переговорит с Майером, что дело это более серьезно, нежели думает графиня, и даже более серьезно, нежели думает это сам глупый Майер.

И вдруг роли переменились. Старая графиня в любезной записке просила старого знакомого, артиста, талант которого она так уважает, приехать в замок погостить и побеседовать о разных общих делах. Но старик знал, что бедный, хотя и немного известный музыкант не должен чересчур доверчиво отдаваться в руки людей, ворочающих миллионами. Закон, права людские, справедливость еще были в младенческом состоянии. Бедному вызвать на борьбу богатого было и считалось или великою глупостью, или великою дерзостью.

Майер отказался приехать наотрез и просил прислать кого-нибудь к себе для переговоров по поводу его письма.

И отец Игнатий явился к Майеру и предложил решить дело самым простым образом. Прежде всего он предложил купить молчание молодой девушки, а затем, взамен известной суммы денег, достаточной для ее хотя бы и скромного, но безбедного существования, она должна обязаться выехать из Киля и никогда не проживать ни в герцогстве, ни в соседних с ним владениях.

Конечно, Майер был в восторге от такого благоприятного оборота дела, но, насколько мог, постарался скрыть свою радость от иезуита и предложил ему повидаться с самой молодой девушкой.

На другой день отец Игнатий был уже в сумасшедшем доме и сделал самый глупый и неосторожный шаг за всю свою жизнь.

Когда он вместе с директором явился в приемную, а молодую девушку вызвали, чтобы повидаться с ее прежним знакомым, желающим побеседовать с ней, красавица спокойно и даже отчасти радостно, ожидая увидеть кого-либо из прежних обитателей замка, вошла в приемную. Но когда она увидела отца Игнатия, с ней сделался такой припадок, после которого, конечно, она могла бы остаться в сумасшедшем доме на всю свою жизнь. Даже хлопотавший за нее директор в эти минуты не был вполне убежден, в здравом ли состоянии рассудок молодой девушки.

Как когда-то в кабинете отца, через несколько часов после его убийства, Людовика страстной порывистой речью увлекла за собой всех обитателей замка и заставила себе повиноваться до приезда суда, точно так же теперь голос ее зазвучал на весь дом. Все, что было в соседних горницах, все сошлось на ее звучный, страстный, но мелодичный голос. И все увидали молодую красавицу, бледную, с чудно сверкающим взором, которая проклинала человека, облаченного духовным саном, лицо которого, стараясь выразить смирение и немного презрения, было все-таки мертвенно бледно. На его кроткие просьбы успокоиться, не волноваться, на его кроткие ответы молодая девушка отвечала вескими и еще более ужасными вопросами или обвинениями.

– В спальне убитого отца слуга нашел флакон, не принадлежащий ему. Он передал его мне, и я никогда не расстаюсь с ним – вот он! Чей это флакон – неизвестно, но вы знаете и вы помните… А я клянусь Богом и памятью моего отца, что за два года перед тем вы и меня… вспомните… усыпили точно так же из такого же флакона… И хотя я говорю это здесь, в одной из горниц дома умалишенных, но я чувствую, я верю, что все эти люди, нас окружающие в эту минуту, чувствуют, что я говорю правду… Пусть они взглянут пристально в ваше лицо, духовный отец, и оно подтвердит еще более слова мои.

Действительно, в этот день не сходившая с ума часть обитателей дома умалишенных разделилась на два лагеря. Многие искренно поверили, что молодая девушка вполне владеет своим рассудком и, зная про страшное преступление, не может его доказать.

Отец Игнатий, желавший остаться наедине с молодою девушкой и переговорить, купить ее молчание и обязаться выплачивать ежегодно известную сумму денег, конечно, не достиг цели: вместо совещания вышел для него только глупый скандал. Когда, прерывая страстную речь девушки, он сказал, что желал бы переговорить с нею наедине, она отвечала, что у нее не может быть никакого дела с убийцею ее отца.

Отец Игнатий вернулся в замок с убеждением, что надо будет действовать через какое-нибудь посредствующее лицо; лишний свидетель этих переговоров был бы только лишней обузой, и поэтому пришлось снова вернуться к Майеру и просить его помощи.

Не далее как через неделю после этого молодая девушка была выпущена из дома умалишенных на квартиру старика музыканта, при соблюдении, однако, еще большей тайны, нежели тогда, когда ее привезли.

Отец Игнатий поставил условием, чтобы она немедленно уехала из Киля, чтобы в городе не знали об ее освобождении, чтобы она как бы пропала без вести. И с тем вместе он обязал директора пустить слух о ее бегстве; в случае потери места ему было обещано вознаграждение. Однако город все-таки узнал правду, и высшее общество, и круг знакомых старика музыканта знали, что молодая девушка не бежала, а была добровольно освобождена теткой и даже получила деньги на существование.