Текст книги "Принцесса Володимирская"

XVIII

Помимо радости играть наконец почти официально роль наследницы российского престола Алина была счастлива и довольна всем, что ее окружало.

От города, единственного в мире, Алина была в восторге. Всякий день отправлялась она в красивой гондоле вместе с Франциской гулять по водяным улицам Венеции.

На Алину, как на артистическую натуру, более чем на кого-либо должна была действовать обстановка живописного и изящного города. Отсутствие экипажей и лошадей, маленькие улицы как коридорчики, большие и маленькие каналы, где постоянно пробирались венецианские экипажи, то есть разноцветные красивые лодки, все здания Венеции, собор Святого Марка, колоннады и стены бледно-розового цвета дворца дожей, ряд дворцов гранитных и мраморных, окаймлявших главную водяную улицу, Большой канал, – все очаровывало Алину.

Почти каждый день принцессу звали на вечера и балы. Она скоро перезнакомилась со всем элегантным, праздно и весело живущим обществом. Известного рода распущенность нравов была тоже Алине по душе; ей казалось иногда, что Венеция именно тот город, в котором следовало бы ей родиться. Здесь владычествуют красавицы-кокетки, вообще женщины отчасти легкомысленного поведения, и никого это не удивляет. Разумеется, вокруг Алины тотчас образовался целый кружок молодежи, без памяти влюбленной в нее.

Вскоре один из первых франтов, известный венецианский донжуан, был предпочтен Алиной, и она довольно неосторожно и легкомысленно сошлась с ним. Богач древнего и именитого происхождения, красивый и еще юный Джузеппе Мочениго не столько влюбился в Алину, сколько она в него. Молодой малый, избалованный женщинами не только Венеции, но и соседних городов – Падуи, Вероны и Болоньи, из самолюбия стал ухаживать за российской принцессой. Убежденный, как и многие в Венеции, в истинном ее происхождении, юный Мочениго был, конечно, польщен своим быстрым успехом; но, как опытный в любовных похождениях, он тотчас же догадался, что Алина – авантюристка, почти наемная принцесса польского кружка.

Барон Кнорр, видевший все, предупреждал Алину быть осторожнее, тем более что Чарномский передал ему, насколько неприятно Радзивиллу неприличное поведение принцессы.

Несколько раз вечером и поздно ночью, после какого-нибудь бала или театра, Алину видели на Большом канале или в устье его, около острова Лидо, в гондоле Мочениго, которая своей богатой отделкой и огромным гербом на корме была известна всему городу.

Хотя влюбленная чета каталась, сидя под навесом гондолы с опущенной драпировкой, но на воде ночью голоса раздавались далеко. Встречные гондолы попадались часто, и многие слышали из гондолы Мочениго звучный, хорошо знакомый всем голос российской принцессы.

И то, чего опасался Шенк, случилось вскоре. Любимец и баловень всей Венеции, покровительствуемый даже таинственным венецианским правительством, так как отец его, по общему убеждению, был в числе трех тайных лиц, управлявших республикой, Мочениго, не стесняясь, хвастался приятелям своей новой победой и своими прогулками с Алиной после каждого вечера.

Глупая и неприятная история возникла и разыгралась чуть не трагически.

Подходило самое веселое и шумное время Венеции – ряд празднеств по случаю знаменитого венчания венецианского дожа с Адриатикой, а затем гонки и регата на Большом канале.

Недели через две после приезда Алины в Венецию город разукрасился флагами; из всех окон мраморных дворцов висели яркие, разноцветные ковры и дорогие материи, только что полученные с Востока. Некоторые дворцы драпировались от крыши до самой воды в пурпурные занавески и гирлянды.

Все приняло праздничный и веселый вид.

Наконец в ясный, солнечный день с раннего утра началось особенное движение по всему городу. Самые простые гондолы, наемные, то есть извозчичьи, и простые рыбачьи лодки разукрасились, как могли. На самой последней бедной рыбачьей лодке висел теперь или коврик, или кусок какой-либо пестрой материи. На главной площади развевались на высоких шестах флаги с гербом Венеции, то есть с изображением льва, держащего в лапах книгу, – льва Святого Евангелиста Марка, патрона и покровителя города и республики.

Разумеется, все, что было знатного, все сановники и аристократы Венеции выехали в своих великолепных блестящих экипажах, то есть в гондолах, сияющих позолотой, бархатом и атласом самых ярких цветов.

Поэтично живописен был теперь Большой канал, где драпированные мраморные дворцы и скользящие между ними сотни позолоченных и пестрых гондол ясно, как в зеркале, отражались в прозрачной синеве главной водяной улицы.

Там, где канал вливается в Адриатическое море, недалеко от острова Лидо, уже стоял на обычном своем месте почти священный для венецианцев большой корабль, без мачт, весь залитый золотом и всякого рода украшениями, с большим львом Святого Марка впереди, на носу.

Этот корабль, или, скорее, нечто вроде блестящей, великолепно отделанной и разукрашенной барки, назывался испокон веку «Буцентавр».

Корабль этот появлялся на свет божий один раз в году и служил только для празднества, происхождение которого было освящено преданием; но не всякий мог бы объяснить, откуда взялось это празднество и на чем был основан странный обычай.

На этот корабль ежегодно приезжал со свитой на своей великолепной гондоле венецианский дож, и если он не имел никакого значения в республике как правитель или монарх, то в этот день, единственный в году, он играл главную роль.

Церемония венчания дожа с Адриатикой была коротка и проста: после нескольких обрядов дож бросал в воду дорогой перстень – как бы обручался с Адриатическим морем, как бы благодарил это море за то, чем республика была ему обязана. Все богатства Венеции, все ее могущество было дано этим морем. По волнам Адриатики являлись в Венецию все сокровища Востока, Африки и всех берегов Европы. На этих же волнах Венецианская республика была всегда победоносна, и почти все окрестные берега были ей теперь подвластны!..

Алина в этот день, около полудня, одевшись в самый блестящий костюм, какой только у нее был, и взяв с собой Шенка и Доманского, тоже в богатых кафтанах, отправилась точно так же на празднество.

По каналу уже скользило много больших великолепных гондол, которые неслись к Лидо.

Гондола дожа уже была подана ко дворцу, и он должен был немедленно отправиться на церемонию. Вдали, в море, уже виднелось громадное, сияющее среди гладкой морской поверхности под ясным синим небом золотистое пятно – как бы позолоченный островок. Это были сотни гондол, уже прибывших на место и окружавших «Буцентавр».

Немного позже полудня из дворца вышла целая процессия: впереди шли стражники с алебардами в пестрых средневековых костюмах – телохранители дожа; за ними – рыцари в латах с опущенными забралами, несколько кардиналов в своих широких пурпуровых шляпах и мантиях, затем сенаторы и сановники республики, в самых живописных и пестрых костюмах, затем посланники и резиденты Европы и дальнего Востока. Между ними попадались и фигуры в фесках и чалмах, в широких поясах, за которыми блестели заткнутые кинжалы и ятаганы.

Дож, в своем длинном облачении, со шлейфом, с пелериной, в оригинальной шляпе вроде кокошника, шел среди процессии с двумя рыцарями в черных латах, которые как бы охраняли его. Перед ними шли несколько пар пажей, самых красивых юношей Венеции, конечно из дворянских родов, дети первых сановников республики.

Процессия, с трудом подвигаясь среди густой массы народа, вошла сначала в собор Святого Марка, где звучно и торжественно гудел орган и раздавались хоры, певшие молитвы и псалмы. Затем процессия в том же порядке вышла на площадь, повернула на Пиацетту, и все разместились по разным большим правительственным гондолам. С дожем вместе поместились важнейшие сановники.

В эту же минуту из дворца вышла другая процессия, состоящая исключительно из женщин. Впереди в блестящем золотистом костюме шла жена дожа, или догаресса, а за нею – вся ее свита, все придворные дамы, за ними – целый ряд действительно замечательных красавиц. В этот день Венеция любила похвастать красотой своих жен и дочерей… Красота, которая недаром воодушевляла сотни лет самых гениальных художников – от Рафаэля, Тициана и Микеланджело до позднейших мастеров всей Италии, являвшихся в Венецию искать свою Мадонну, свою Венеру, свою «Bella»…

Догарессу ожидала ее собственная гондола, в которую она вошла с десятком своих статс-дам. И новая флотилия двинулась туда же, где была теперь вся Венеция.

При громких и восторженных кликах народа дож приблизился и вошел на «Буцентавр». Он занял свое место, нечто вроде престола на возвышении, а на всей палубе по бокам его разместились сановники, министры, кардиналы, резиденты и рыцари-латники. Пажи окружили самый трон дожа.

После обычных обрядов и длинной речи дожа, обращенной не к кому иному, как к этой синей и будто дремлющей у его ног Адриатики, к этому синему лону вод, далеко расстилающемуся по горизонту, все на палубе поднялись с мест. Он сошел со своего трона, приблизился к самому краю «Буцентавра», туда, где стоял большой золотой лев. Он поднял высоко над головой небольшой, осыпанный бриллиантами перстень, стоящий больших сумм, и бросил его в прозрачную синеву воды.

Громкие клики народа со всех гондол приветствовали древний обычай обручения с родным морем. Тотчас же двинулся в обратный путь целый плавучий город – целая золотистая, пестрая туча надвигалась теперь на Венецию.

Вернувшись в Большой канал, вся толпа на гондолах рассыпалась по всему Каналу. Гондолы дожа, догарессы и самых знаменитых венецианцев стали посередине Канала, между дворцом и церковью Санта Мария. Все остальные гондолы разбрелись и запрудили канал; но затем постепенно выстроились двумя шпалерами по всему каналу, от места, где остановился дож, и до моста Риальто. Полиция распоряжалась, чтобы посредине водяной улицы не оставалось ни одной гондолы и не было никакого препятствия.

Между тем у моста Риальто под его аркой уже шли приготовления к регате. За протянутым канатом разместилось в ряд два десятка красивых гондол различных цветов. Это были борцы, собравшиеся состязаться в гонке. Отсюда они должны были пуститься и лететь по каналу между двух живых стен народа. Пространство это, то есть канал, тянулось от Риальто до дворца через весь город, и вся Венеция могла видеть регату из окон дворцов и церквей или с гондол.

Регата продолжалась долго, почти до сумерек. Тот, кто первый достигал гондолы дожа, становился победителем; имя его, объявленное здесь герольдами, передавалось во все гондолы и, в несколько минут пробежав по толпе, узнавалось и произносилось всей Венецией. Победитель поднимался на гондолу дожа, и здесь правитель Венецианской республики надевал на него приз – золотое весло на цепи, для ношения на груди, которым победитель мог потом всю жизнь гордиться как орденом.

Алина была, конечно, в своей гондоле, почти у самой гондолы дожа. Ее забавляло, как ребенка, все, что она видела.

Красавица, видевшая много на своем веку, объехавшая почти всю Европу, видевшая празднества Лондона и Парижа, все-таки сознавалась, что не видела никогда ничего волшебнее, как этот чудный город, плавающий в синих волнах под ярким голубым небом, богатый, счастливый и между тем могущественный… Город – владыка на морях, город – победитель Востока, город – соперник самых громадных и сильных держав Европы!

В сумерки все венецианцы двинулись по домам. Канал опустел, зато по маленьким каналам скользили без конца гондолы… Это был разъезд с празднества.

Вечером Венеция засияла в огнях; город был иллюминирован от центра, от собора Святого Марка и дворца дожей до самых крайних кварталов. Во дворце был торжественный прием и бал, длившийся далеко за полночь.

На этом балу, уже под конец, и случилась именно та история, которой опасались конфедераты и друзья принцессы.

Мочениго весь бал компрометировал Алину, не отходя от нее ни на шаг… Шенк, бледный от досады, не спускал глаз с Алины и молодого венецианского франта. Наконец, к его большому удовольствию, Алина уехала… Шенк остался еще несколько минут на балу и разыскивал в числе гостей Доманского, чтобы вместе с ним отправиться домой.

Отыскав прежнего врага своего, а теперь почти друга, Шенк вместе с ним стал спускаться по большой мраморной лестнице, ведущей с террасы Дворца дожей на внутренний дворик. Здесь до слуха раздосадованного с утра Шенка долетел разговор веселой кучки венецианской молодежи.

Мочениго громко, со смехом говорил об Алине и отзывался о принцессе Российской в таких выражениях, что Шенк и Доманский переменились в лице от стыда и гнева.

Шенк, казалось, моментально лишился способности контролировать свои поступки. Он забыл, что еще спускается по лестнице Дворца дожей: он бросился к кучке молодежи, и в одну минуту мускулистая рука его была уже на Мочениго и держала молодого человека за его расшитый шелком глазетовый камзол.

– Негодяй! – воскликнул Шенк. – Я тебя отучу отзываться так о принцессе Елизавете!

Разумеется, в ту же минуту несколько человек подоспели к приятелю. Шенка отбили от Мочениго; он упал на мраморную плиту, но тотчас вскочил и выхватил шпагу.

Несколько человек, не желая участвовать в крупном скандале среди внутреннего дворика дворца, тотчас разбежались; но человек пять приятелей Мочениго бросились на Шенка. Другой, конечно, был бы убит тут же; но Шенк, владевший очень искусно шпагой, прислонился к толстой колонне под какой-то большой мраморной кариатидой и, вытянув руку, закрылся своей шпагой. Несколько раз нападали на него взбешенные венецианцы; но несколько мгновений, необходимых для того, чтобы отрезвиться, прошли, и Шенк себя защитил. Молодежь, спрятав шпаги в ножны, с угрозами двинулась вон с дворика, увлекая за собой почти насильно безумно озлобленного Мочениго.

– Мы еще увидимся! – крикнул он Шенку.

– Конечно, лгун и трус! – отвечал Шенк. – Если ты лично привык быть оскорбляем, то теперь поневоле должен поддержать честь Венеции перед чужеземцем, который тебя проучил.

Шенк нанял первую попавшуюся гондолу и, взволнованный, вернулся во дворец Фоскари, где беззаботно и весело ужинала Алина со своими друзьями, весело вспоминая празднества всего дня.

Шенк бросился к ней с упреками и рассказал все происшедшее. Разумеется, все встревожились, не зная, какой исход примет история.

Между тем Доманский, видевший все, был уже у Радзивиллов и точно так же смутил кружок конфедератов.

Им тоже было известно, что отец Мочениго тайно принадлежит к числу членов «Суда Трех», от которого дрожали не только сами венецианцы, но и все соседние города республики.

XIX

Венецианская республика славилась своим могуществом и богатством, но равно славилась и своим оригинальным управлением и правительством.

В республике был выборный пожизненно правитель – лицо полусветское, полудуховное – и назывался дожем. Обстановка и жизнь дожа ничем не отличались от жизни кардинала, разве только одним: дож мог быть женат, но догаресса и ее дети считались все-таки вполне простыми смертными, так как в случае смерти дожа вдова с детьми возвращалась в свою семью и начинала жить обыкновенной частной жизнью. Сам дож как правитель был в положении настолько странном и даже неприятном, что охотников среди аристократических фамилий республики идти в дожи было мало. Большею частью избирались в дожи личности самые обыкновенные, не отличающиеся никакими талантами – ни умом, ни энергией, ни заслугами отечеству. В дожи требовался всегда человек скромный, робкий и послушный – человек, который не мог бы по своему характеру сделаться опасным, захватив власть.

Наряду с дожем существовал сенат республики, в который входили почти все члены аристократических семейств, так как он состоял из огромного числа – трехсот человек. Сенат назывался в просторечии «Суд Трехсот».

Эти триста человек с соблюдением полной тайны избирали из среды своей десять человек достойнейших, отличившихся чем-либо. Это был «Суд Десяти».

Но кто именно из трехсот сенаторов составлял этот суд – в обществе было известно смутно, а в народе было совершенно неизвестно. Во всех отраслях управления этот «Суд Десяти» имел полную власть, кроме самых важных государственных вопросов.

Объявление войны, заключение мира, подписание торгового договора и, главным образом, «безопасность республики» были в руках другого государственного института, страшная слава которого пережила существование республики и сохранилась навеки в памяти итальянского народа в виде сказок и легенд.

Десять человек сановников «Суда Десяти» под присягой и под страхом смерти хранить тайну выбирали из своей среды трех человек.

Это и был знаменитый, пресловутый, ужасной памяти Совет, или «Суд Трех», – тайный, беспощадный, безапелляционный и полный властелин над всей республикой и подвластными ей землями.

Заниматься иностранными делами, вести войны и заключать мир и договоры приходилось не постоянно. Но внутренние дела Венеции, города и государства, поглощали все внимание «Трех». Это было «дело безопасности республики», или, иначе говоря, право, освященное законом, входить во все… Суду и расправе не было границ и не было апелляции на него. Кроме того, суд был тайный и скорый. Все окружалось такой таинственностью, что поневоле вселяло страх к себе.

Индивидуумы исчезали из народа без следа. Про них оставалась только легенда, передаваемая со страхом и трепетом, что они, «вероятно», попали под «Суд Трех».

Каждый из «Десяти» под страхом строжайшей ответственности, смертной казни, не мог назвать, кто избран им в число «Трех». Равно и каждый член «Суда Трех» скрывал даже в семье своей, что он полновластный повелитель Венеции, или третья доля деспотической власти над республикой.

Эти три правителя тем охотнее соблюдали тайну своего положения, что всегда боялись народной мести.

В случае волнений в народе виновников несправедливостей найти было бы невозможно. «Суд Трех» заседал во Дворце дожей, и все случаи и вопросы решались без делопроизводства и писания.

На террасе дворца, в стене, была известная Венеции страшная фигура: львиная голова с разверстой пастью.

Всякий мог идти на эту террасу и бросить в пасть льва письмо, донос или просто одно имя гражданина с прибавлением: «враг безопасности республики».

Разумеется, в Венеции всякий поневоле мог догадываться, кто в данное время принадлежит к числу «Трех» и кто из этих трех не по закону, а по личному характеру, энергии или дарованиям имеет влияние или власть и над своими двумя товарищами. Эта личность и была грозой всех. Его боялись все – от простого рыбака или гондольера-извозчика до самого дожа, так как бывали случаи, что сам дож или догаресса призывались к «Суду Трех».

Один из дожей был даже судим и казнен по приговору «Трех».

В то время, когда конфедераты с Радзивиллами и принцессой были в Венеции, в обществе и народе было смутное сознание, что тайный и неведомый повелитель судеб народа и государства – некто Мочениго, член древнего знатного венецианского рода и человек уже семидесяти лет от роду. По характеру своему и по привычкам он мог пройти за сорокалетнего. Понятно, почему смутились Радзивиллы, узнав, что гофмаршал самозванки – бродяга без имени, только что пожалованный магнатом литовским в дворяне, бароны и капитаны, оскорбил младшего сына самодержавного повелителя республики. Вдобавок этот сынок был фаворитом старика Мочениго, и изо всех его детей, из пяти сыновей и трех дочерей, которых Мочениго держал строго, он настолько баловал своего «Вениамина», что был отчасти как бы под властью юного мота, шалуна и донжуана.

Разумеется, первое, что придумали конфедераты, – послать в семейство Мочениго самого князя и паладина – извиниться за Шенка. Вместе с тем конфедераты были бы очень рады, если бы Шенк, или новый литовский капитан барон Кнорр, исчез с лица земли… Этим, по крайней мере, прекратилось бы неприятное дело.

Алина и, конечно, сам Шенк посмотрели на дело иначе. Барону объяснили, что он может вдруг исчезнуть и очутиться в волнах Адриатики, точно так же, как во время церемонии обручения дожа на «Буцентавре» исчез дорогой перстень.

Алина тотчас же наутро собралась и поехала к догарессе, с которой была знакома, – просить за своего гофмаршала. Догаресса кратко отвечала Алине, что во всей республике нет женщины, которая бы меньше имела влияния и власти, чем она, жена дожа.

Князь Радзивилл съездил во дворец Мочениго, повидался с юным шалуном и заручился его прощением обиды.

Старик Мочениго не принял князя. Барон Шенк через два часа после происшествия, то есть в тот же вечер, отправился прямо на корабль Гассана, стоявший близ Лидо на якоре, и объяснил в чем дело.

Варварийский капитан мусульманин Гассан знал порядки Венеции лучше Шенка. Он предложил Шенку засесть в корабль его на самое дно и сидеть там до дня отплытия принцессы из Венеции. Однако Гассан честно предупредил Шенка, что ему навлечь на себя гнев правительства республики невыгодно.

– Если догадаются, что вы у меня, – сказал он, – и явятся обыскивать корабль, то я сам вас выдам.

И Шенк, смущенный донельзя, забился на самое дно корабля.

И недаром!

Мочениго приказал своим тайным агентам найти оскорбителя своего сына и представить в «Суд Трех», чтобы затем… Затем, вероятно, Шенк изобразил бы собой перстень дожа, то есть исчез бы в волнах Адриатики.

На счастье барона, обыскав весь город, сыщики не догадались отправиться на корабль Гассана.

Алина обратилась с просьбой к самому любовнику простить Шенка, бежавшего будто бы в Верону.

Юный Мочениго простил и попросил отца бросить дело. Старик Мочениго согласился, но с условием, чтобы конфедераты и принцесса немедленно покинули Венецию.