Текст книги "Принцесса Володимирская"

IV

«Если бы вы были бедная девушка, какую бы я из вас сделал замечательную артистку!» – наивно искренне восклицал когда-то зачастую Майер, давая уроки или играя в домашних концертах вместе со своею ученицею.

И вдруг фортуна, будто услыхав наконец эти восклицания старика музыканта, промчалась через замок Краковского и перевернула все: отшвырнула в сторону герцогскую корону, которая была уже почти на голове юной красавицы, уничтожила единым взмахом ее общественное положение и из обожаемой всеми обитательницы замка сделала ее заключенной в маленькой горнице дома сумасшедших, а затем тотчас вывела и оттуда на свободу.

Не прошло года, как Майер уже восклицал спасенной им молодой девушке:

– Вы увидите, какая завидная участь ожидает вас! Что такое герцогский престол! Что такое могущество владык мира сего, правящих народами всегда против их собственной воли! Истинное могущество, истинные владыки мира сего – это мы, служители муз… Вы – красавица, вы – воплощение красоты, молодости и большого дарования, будете той же великой герцогиней, той же правительницей душ и сердец не одного какого-нибудь герцогства, а правительницей всей Германии, всей Европы – целого цивилизованного мира!

Восторженные слова талантливого, хотя уже слабого силами старика, конечно, не могли не подействовать на молодую девушку. Пробыв в доме Майера достаточно времени, чтобы заручиться подложным паспортом, и старик, и юная артистка – отныне странствующая музыкантша – быстро и весело пустились в путь, изгоняемые из Киля условием, заключенным с отцом Игнатием.

Первый город на пути, где пришлось Алине Франк, не покидавшей никогда стен замка своего отца, не игравшей никогда ни на каком инструменте в присутствии кого-либо чужого, а исключительно перед своими друзьями и домашними, пришлось сразу выступить перед большой публикой. И в первый раз, что красавица поднялась на подмостки, освещенные со всех сторон, она, конечно, потерялась от чувства робости; но не столько яркие свечи, сиявшие вокруг нее рядами, ослепляли ее, сколько ослепляли и даже жгли ее тысячи глаз, на нее устремленных.

Едва приблизилась она к своей арфе, села и начала машинально играть давно известную и заученную пьесу, нарочно избранную Майером для начала, для первой пробы, – и вдруг ее робость исчезла.

Что ей за дело, что она ошибется? Что ей за дело, что она сыграет плохо? Подобная мысль и не приходила ей в голову. В эту минуту, когда руки ее перебирали привычный ряд струн, на этих подмостках из плохих потертых досок, между нею и рядами разнохарактерной публики вдруг будто появилась чья-то тень… Образ убитого отца вдруг восстал перед нею, грустный, тоскующий, и будто голос его прошептал ей на ухо: «Обожаемая дочь магната, миллионера Краковского, будущая владетельная герцогиня играет за деньги, из-за куска насущного хлеба, в каком-то балагане, среди огарков свечей, перед такой публикой, которую она не пустила бы и на порог своего дома».

И молодая девушка не помнила, что после с ней случилось. Только от Майера она узнала, что ее смущение, ее робость, как примет публика ее музыку, дошли до того, что на половине пьесы руки ее упали на колени, сама она громко зарыдала и лишилась сознания.

Публика великодушно приняла этот неожиданный случай. Майер при помощи двух других лиц на руках вынес ее из концертной залы при громких рукоплесканиях всей публики, хотевшей ободрить дебютантку. Но она, конечно, не слыхала ничего и не знала.

Молодая девушка хотела сознаться, рассказать старику все, объяснить, какое чувство привело ее в беспамятство, но, однако, скрыла все! И это был первый затаенный и горький порыв сердца.

После этого артисты дали несколько концертов в Гамбурге, потом двинулись далее и скоро объехали все главные города Германии, и скоро имя талантливой артистки, специальность которой – арфа и мандолина, если не было славно, то было известно всем любителям музыки.

Алина постепенно привыкла к своему новому положению. Восторженные речи Майера об искусстве и о ее собственном даровании, аплодисменты различной публики разных городов, похвалы в разных газетных листках, иногда большие суммы денег и, наконец, главное, свободное положение, независимость – все это привело к тому, что Алина чувствовала себя счастливой. К этому прибавилось еще новое, чего не знавала она в замке: во всяком городе массы людей желали с ней познакомиться.

Алина не замечала, что в числе этих лиц было мало или вовсе не было женщин или дам из местного общества; большею частью это были мужчины, молодые и пожилые, и все они вели с нею почти одну и ту же речь – все восхищались ее громадным талантом, превозносили ее до небес, но все одинаково кончали все теми же уверениями и клятвами в любви. Не было города, где бы замечательная красавица не получила несколько предложений.

Майер, шутя, записывал всех влюбленных в свою ученицу, вел отдельные списки предлагавших руку и сердце, и это забавляло старика. Раза два или три были даже серьезные предложения в смысле положения общественного и состояния, но Алина и тут смеялась.

Однако однажды владетель одного из богатейших минеральных источников Саксонии, независимо, самостоятельно распоряжавшийся большим состоянием, двадцати двух лет от роду, замечательно красивый и симпатичный, понравился Алине с первого взгляда и сам тоже очень серьезно влюбился в нее. Он следовал за нею в продолжение целого полугода из города в город, бросил свои дела, которые стали запутываться, и напрасно предлагал Алине бросить свою странствующую жизнь, чтобы разделить с ним все его состояние.

Майер презрительно отнесся к деньгам богача буржуа, слуги Ваала.

– Мы служители иного бога, иного алтаря! – восклицал Майер, – и Алина своего бога не переменит на вашего. Ее будущность – не вести конторские книги и считать гроши, а владеть Европой!.. Пройдет пять лет, и она, как королева, будет въезжать во все города европейские, и всюду ее будут встречать так же, как встречают монархов, триумфаторов и победителей.

У Алины, однако, было и осталось что-то к этому юному обожателю. Этот красавец, почти юноша, Генрих Шель, первый разбудил в ней нечто, дотоле спавшее, и когда молодой человек перестал путешествовать за ней, решился возвратиться к делам, а главное, к старухе матери, которая его умоляла вернуться домой, – только тогда Алина поняла потерянное.

Однажды в грустную минуту после утомительного концерта, после скучнейшего вечера у местного мецената, где оглушили и раздражили ее аплодисменты и овации, а затем пошлая болтовня и назойливое ухаживание новых знакомых и поклонников, Алина, вернувшись домой в маленькую, на время нанятую квартиру, не могла заснуть от бесконечно грустного настроения. Милый Генрих пришел ей на ум!..

Вспомнив многое, все, что было между нею и Генрихом, она призналась себе: «Да, я любила его, а если не любила, то могла бы полюбить!.. И его одного из всех этих претендентов, обожателей и поклонников».

На всю Германию один Генрих Шель был близок и дорог ее сердцу. А теперь воспоминание о нем – маленькое колечко, подаренное им, было ей столь же дорого, сколь маленький флакончик, при помощи которого убили ее отца.

Алина понимала тоже, что на ее чувство к Генриху немало имела влияние та случайность, что портрет жениха-герцога, данный ей когда-то отцом, был как будто отчасти портретом Шеля.

Алина, сама того не зная, была суеверна и верила в целый загадочный мир, существующий рядом, рука об руку, и опутывающий весь действительный мир. Во многих явлениях, и крупных, и мелких, Алина часто видела или хотела видеть загадку, невидимую руку, таинственную волю… И сходство Генриха с герцогом-женихом, которого она, однако, никогда не видала, конечно, повлияло на то, что Генрих первый своим искренним чувством заставил слегка проснуться и ее сердце. И если бы это сердце когда-то не замерло под таким страшным ударом, как смерть отца, то, конечно, уже давно бы откликнулось на чей-либо призыв любить, быть любимой, познать жизнь.

Ведь Алине было уже двадцать четыре года, а сердце все еще молчало. Видно, глубокая сердечная рана еще не зажила.

Когда Генрих Шель исчез и перестал следовать повсюду за странствующими артистами, то Майер стал еще веселее, еще счастливее. Он начинал бояться, что его ученица, пожинающая лавры по всей Германии, променяет эти лавры на иную жизнь, простую, где тотчас же заглохнет и пропадет ее дарование. И все его мечты о будущей европейской славе будущей монархини сердец всего цивилизованного мира рассеются как дым.

Но Генрих исчез! И снова та же жизнь, вечные переезды, вечные остановки по чужим домам, чужим городам, вечные концерты, аплодисменты в огромном количестве, деньги, иногда в очень малом количестве, – вся эта жизнь бесприютных скитальцев снова пошла своим чередом.

И в этих странствованиях прошло более двух лет; но за это время Алина много изменилась. Если она стала еще красивее, то стала и гораздо умнее, развитее. Мир божий, скрытый от нее в замке Краковского, теперь предстал пред ее взором и ее разумом во всех своих причудливых и разнообразных чертах и формах.

И поневоле наблюдала она, училась, приобретала опыт жизненный и силу на то, что одно нужно, – силу на борьбу с этим миром.

– Получишь только то, что возьмешь! – думала Алина. – Тот, кто хочет, сделает больше, чем тот, кто может!.. только может! – иронически усмехнулась она. – Человек – и женщина и мужчина – сумма. Пять крейцеров и сто тысяч фридрихсдоров, и то и другое – сумма!.. Что же я?..

Задав себе этот вопрос: «что такое я?» – Алина пришла постепенно к убеждению, что она сумма большая, но что она еще вдобавок то, чем захочет быть!

– Я могу быть той суммой, какой захочу быть, – решила она однажды. – А я все могу. Женщина, у которой есть красота, дарование и смелость, – монархиня людских сердец, как говорит мой старик.

Однако из месяца в месяц Алина становилась все грустнее и задумчивее. Она как бы против воли безучастно и холодно повиновалась всем приказаниям Майера.

В ее исполнении самой пустой пьесы в концертах вдруг пропало то, что было прежде и что заменяло школу и знание, – не было души.

Майер не подозревал, что происходит в его ученице, которой он теперь гордился. Но как артист он заметил, однако, тотчас, что музыка ее стала другая – холодная, глупая, автоматическая…

– Неужели она жалеет Шеля? Неужели она любила его и теперь несчастлива? – спрашивал себя старик.

Однако он не решался объясниться с Алиной, спросить ее, узнать, что с ней делается.

– Музыка – служение Богу! – восклицал он все чаще после некоторых неудачных концертов. – Вы, мой ангел, хотите взять из религии один обряд, одну форму. Этим не угодишь никакому богу. Это даже грех.

Алина всегда отмалчивалась – не соглашалась и не противоречила… но продолжала играть холодно и бесстрастно…

V

Однажды, уже более полугода тому назад, положение Алины вдруг совершенно изменилось. Хотя вполне естественное, но внезапное событие поставило ее существование в новые рамки.

Старик Майер, вообще слабый здоровьем, теперь от постоянных путешествий, хлопот и волнений стал все чаще прихварывать. К старческой слабости присоединились и душевная тревога, и печаль. Майер начал серьезно и искренно горевать от игры своей ученицы и наконец решился на прямое и резкое объяснение с ней.

– Я обманулся в вас! – воскликнул он однажды. – Я считал вас даровитее, развитее, возвышеннее душой. А вы самое обыкновенное, пошлое существо!

После длинной горячей беседы между артистом и его ученицей молодая девушка, вдруг уязвленная им или потерявшая наконец терпение, стала капризно, раздражительно, но красноречиво доказывать Майеру невозможность для нее примириться с ролью бродячей музыкантши после того, что сулила ей судьба и что должно было стать ее уделом в жизни.

Чем добродушнее, но восторженнее опровергал ее доводы Майер, тем резче и озлобленнее отвечала Алина и скоро перешла к едким упрекам.

– Уж лучше б было, – воскликнула она, – оставаться в сумасшедшем доме и не ронять чувства собственного достоинства по разным балаганам! Наконец, во всяком случае, во сто крат лучше было бы выйти замуж за Генриха Шеля и жить мирной, честной и обыкновенной жизнью. В семье, с мужем и детьми, мне легче было бы забыть прошлое и все, что сулила и не дала мне судьба.

И все, что вырвалось затем у Алины, страстно и горько, было глубоко оскорбительно старику артисту, возмутило его кроткую, восторженную душу.

– А ваш талант? Слава, которая ожидает вас? – воскликнул он наконец.

– Все это пустые, ребяческие бредни или старческие сны! – вне себя отвечала Алина. – Хорошо вам странствовать из города в город и наслаждаться аплодисментами мещан, мастеровых и черни или гордиться рукопожатиями и похвалами какого-нибудь барона, которого отец мой не пустил бы даже на порог своего дома. Ваше общественное положение не изменилось. Если и есть перемена – то к лучшему! Я же упала низко, ниже упасть нельзя. Если бы я была первоклассная артистка, если бы у меня был громадный талант, то и тогда я предпочла бы самое простое, но порядочное положение в обществе, нежели это позорное скитальничество… Лучше иметь состояние, хотя бы даже…

– Деньги! – укоризненно шепнул Майер.

– Да, деньги! Деньги – все на свете!.. Недаром из-за них люди совершают все то, с чем не может даже мириться их человеческая совесть. Не будь мой отец так богат, разве его убили бы? Низкий Игнатий погубил меня!.. Он вытолкнул меня на улицу! Он начал преступное деяние, но вы… Да, вы… окончили начатое им!..

– Что?! Что?! – воскликнул старик, бледнея и дрожа всем телом. – Что вы сказали? Повторите!

– Повторяю: вы успешно окончили начатое иезуитом. Он толкнул меня в мир, одинокую, сироту, без друзей, без средств. А вы подали мне руку, чтобы бросить в мир разврата и всякой мерзости и втолкнуть в толпу общественных оборвышей. Отец Игнатий грозился, что я буду босоногая хворостиной гонять в поле стадо… Это грустное положение, но честное! Вы же сделали из меня бродягу арфистку, позорящую себя и оскорбляющую память своего отца. Вы восторгаетесь моим талантом, моими успехами, обманываете себя и воображаете обмануть и меня! Весь этот сброд, который окружает нас во всех городах, восхищается не музыкой моей, а моей красотой. Если все эти пошлые и нахальные люди рукоплещут мне в разных балаганах, где я, по вашей милости, кривляюсь не хуже любой акробатки, то они это делают с тем, чтобы получить право после концерта переступить порог того трактира или притона, где мы остановились. И здесь, покуда вы, как ребенок, выслушиваете притворные похвалы и лживый фимиам вашему таланту, мне делаются двусмысленно, а часто даже и в грубой форме, такие предложения, которые были бы оскорбительны для всякой девушки, хотя бы дочери кучера или лакея. Странствующая арфистка без роду и племени должна, конечно, гордиться, если какой-нибудь старый развратник, банкир или барон предлагает ей честь сделаться за несколько червонцев его любовницей! За ту же самую горсть червонцев, которую Людовика Краковская когда-то еще недавно разбрасывала мальчишкам на пряники, гуляя в окрестностях замка своего отца! Разве можно упасть еще ниже?! А кто же меня вовлек в эту грязь? Кто собственными руками и с каким-то безумным наслаждением затоптал меня в этой грязи?!

И Алина, поднявшись с места, в порыве горького чувства негодования и искреннего отчаяния, закончила:

– Да! Этот изверг Игнатий убил моего отца и выгнал меня на улицу; но чести моей он не трогал, души моей не коснулся! Он уничтожил мою блестящую будущность, но не опозорил и не потащил за собой во всякую пошлость и мерзость людскую. В сумасшедшем доме я была бедная сирота, которую все жалели и в лицо которой никто не смел смотреть такими глазами, какими теперь всякий дерзкий и старый волокита смотрит в лицо побирушки, бродяги, бездарной, но красивой арфистки.

Алина ушла к себе, не взглянув на Майера. Добрый, искренний, честный до мозга костей, восторженный, как юноша, идеалист-музыкант замер под страшным, внезапно полученным ударом.

Сначала он был оскорблен словами своей ученицы, которую горячо любил теперь как родную дочь или внучку, и любил тем более, что был сам до сих пор одинок на свете. Но затем оскорбленное чувство уступило место глубокому отчаянию. Он был раздавлен словами Алины, ее исповедью… И громовым ударом поразило его не то, что он слышал от Алины… его ударило и будто раздавило иное…

Собственное чувство полного и искреннего сознания, что Алина права! Да, права всячески!.. Вот что ужасно!..

Он – сын простого фермера. Для него – честь и слава, что его маленькое дарование из среды крестьян ввело его в среду дворянства и знати его отечества. А эта красавица аристократка чуть не королевской крови по отцу?! Разве они равны? По природе и по воле Божьей, если не по глупости людского закона, она дочь Краковского. А что же выше, справедливее, истиннее: закон людской или веление Божие? Да, она права! Лучше было бы незаконнорожденной дочери графа Краковского быть заключенной родственниками в сумасшедшем доме, жалеемой всеми, нежели странствовать и скитаться по дорогам и городишкам Германии, чтобы собирать гроши. И собирать их позорным образом, унизительно и оскорбительно… Привлекать к себе всякий сброд и выманивать деньги не за возможность себя слушать, а за возможность, за позволение на себя смотреть, жадно пожирать глазами красивое юное лицо и тело… плечи, руки и грудь, бесстыдно обнаженные при огнях нанятого балагана. И обнаженная ради приманки, ради грошей этой толпы! А кто же это все сделал? Кто опозорил девушку?! Кто торговал ею!..

Майер остался на диване в гостиной. И долго бушевала буря под его оголенным черепом, слегка прикрытым белыми, как серебро, локонами. Несколько часов кряду вздыхал, иногда будто тихо стонал старик. Затем вдруг он почувствовал себя дурно и сразу будто догадался и понял, что наступило его последнее мгновение. Он открыл глаза, простер вперед руки, будто искал опоры, будто звал на помощь!.. Но в горнице не было никого. Майер хотел позвать Алину, но язык не повиновался ему, губы только дрогнули! И мгновенно исказилось все его старческое, но красивое и благородное лицо.

Он задыхался… Взгляд его упал вдруг на скрипку, лежавшую на столе. Он поднял руки через силу и притянул к себе инструмент, сорок пять лет служивший ему верою и правдою. И этот единственный и верный друг, никогда его не оскорбивший, никогда не изменивший ему, и здесь, в эту минуту, оказался близ него.

Артист взял скрипку, прижал ее двумя руками на груди своей и невольно, бессознательно опустился и прилег на диване. И скоро он лежал уже спокойнее, с безмятежным, почти детски счастливым выражением в старых, когда-то синих и пылких, но теперь туманно-бледных глазах. Верный друг, которому он всю жизнь поверял все свои радости и горести, – инструмент будто успокоил старика. Он вздохнул свободно, глубоко, будто крепче прижал к груди этого друга, и взор его, блуждавший по стене, как-то остановился и замер в пространстве, посреди горницы…

Наутро Алина, горько проплакавшая всю ночь, стараясь всячески заглушить в подушках свои рыдания, вышла полуодетая в эту горницу и нашла старика все так же лежащим на диване со своим другом на груди. Он охватил скрипку, как мать ребенка, и прижался к ней щекой, будто лаская, будто приголубливая…

В ужасе и трепете отшатнулась Алина, убедившись, что это не он, не Майер, а нечто другое… Восторженная душа артиста была далеко от этого трупа и уж, конечно, в таком мире, где, вероятно, все так же светло и чудно, как была здесь, на земле, светла и чудна эта душа!

Алина похоронила старика и горько, искренно поплакала о нем… Ей вдруг стало жутко… Она оглянулась вокруг себя и испугалась своего одиночества. Она теперь озиралась, как пловец, спасшийся после крушения на обломке корабля, озирается кругом на безбрежное, пустынное море.

Первое время, месяца три, Алина прожила тихо, мирно, но скучала, не зная, что делать и куда деваться… Мысль о Шеле появлялась часто, но чувства к нему не было никакого! Напротив, он как будто являлся ей невольным виновником смерти старика. Из-за него отчасти произошла ведь ссора.

Не прошло полных четырех месяцев, как Алина снова… сама, по доброй воле, объявила концерт. Она убеждала себя, что делает это ради того, чтобы собрать деньги на хороший памятник старику.

И та же жизнь «бродяги-арфистки» началась снова.

Вскоре она переехала в Бремен. Здесь тотчас же появился около нее знаменитый принц Адольф. Сначала Алина была польщена его ухаживаньем за собою. Прежде чем успела красавица узнать его, понять, насколько принц пошл, глуп, но лукав и безнравствен, Алина была уже опутана, как сетью гадкого паука. Принц из дружбы взялся вести ее дела, уплачивать ее расходы, ее обстановку… Алина догадывалась, что ее редкие концерты дают меньше, нежели она тратит, и не раз замечала это принцу.

– Как вам не стыдно считать гроши! – говорил принц.

– Дело не в количестве денег, – замечала Алина.

– Я даже не знаю ничего этого… Мой поверенный получает ваши деньги и платит ваши расходы. Может быть, иногда добавляет из моих денег… Как не стыдно говорить о таких пустяках!..

Но прошло месяца два…

Принц убедил Алину переехать в Берлин на зиму и взялся заранее устроить ей приличную обстановку и даже приготовить двор и общество к достойной встрече такой талантливой артистки!

И Алина появилась в Берлине уже как знаменитость!

Но здесь вскоре ее верный друг принц изменил тактику.

Принц, давно намекавший на свою безумную любовь, готовность всем пожертвовать для Алины, вдруг признался в любви и сделал предложение… Но не руку и сердце предложил он… А только сердце!..

– Любовницей вашей я никогда не буду! – гордо отвечала Алина.

И тотчас между ними установились такие отношения, что через неделю Алина уже восклицала:

– Даже законной женой такого низкого человека я никогда не буду.

Между тем положение сироты и красавицы стало мгновенно в высшей степени затруднительно.