Текст книги "Принцесса Володимирская"

XVIII

В этот вечер Алина точно так же ранее других приехала к княгине, а вслед за нею, в отдельной карете, привезли ее арфу.

Когда дом княгини начал наполняться гостями, когда уже было человек пятьдесят, являвшихся всегда ранее прочих, мажордом княгини, докладывавший громко имена прибывающих, появился среди больших дверей, ведущих в гостиную, где сидела хозяйка, и возгласил официально важно:

– Монсеньер, епископ Родосский!

Княгиня обернулась в сторону Алины и дала знак, что она представит епископу ее одну из первых. Затем княгиня поднялась и вышла навстречу духовному лицу.

Алина собралась подняться с места, чтобы тоже сделать несколько шагов к дверям, но в эту минуту важной и тихой походкой переступил порог епископ.

Алина тотчас побледнела как полотно, и осталась в своем кресле. Епископ, сделав несколько шагов, тоже остановился… Княгиня Сангушко произнесла несколько слов:

– Позвольте представить вам владетельницу Азовскую.

Затем княгиня обернулась с жестом к Алине, как бы предлагая ей встать; но в ту же минуту сама остановилась изумленная и почти пораженная тем, что представилось ее глазам.

Алина сидела на своем месте совершенно бледная, недвижимая, со сверкающим взором… Епископ точно так же переменился в лице, стоял не двигаясь, упорно глядел в лицо красавицы, названной ему хозяйкой.

Но смущение епископа продолжалось несколько мгновений; он приветливо приблизился к Алине.

Красавица почти бессознательно поднялась со своего места.

Княгине Сангушко показалось, что было мгновение, когда епископ хотел было протянуть руку Алине, но та нервным движением скрыла свою в складках платья, и епископ удержался, ограничившись поклоном. Алина низко присела, не подымая глаз на епископа, и тотчас же вышла в другую гостиную.

Епископ Родосский, поместившись на почетном месте, стал беседовать с ближайшими из гостей; но многие заметили в нем какое-то странное волнение.

Исчезновение владетельницы Азовской тоже не прошло незаметным. Княгиня немедленно последовала за гостьей, догнала ее уже в третьей горнице и спросила заботливо:

– Что с вами?

– Ничего, княгиня, – прошептала Алина, не вполне овладев собою. – Мне сделалось немного дурно, я поеду домой.

– Ни за что, ни за что, я вас не пущу! Вы мне расстроите весь вечер. Сегодня будет до пятисот человек, из которых половина приедет ради того, чтобы слышать вас. Отдохните у меня в спальне. Если вам будет хуже, я вас удерживать не стану, а может быть, этот припадок и пройдет.

Алина не отвечала ничего; она сама не знала, как поступить. Машинально последовала она за княгиней и скоро осталась в ее спальне одна-одинехонька.

– Что мне делать? – невольно прошептала она вслух. – Что он сделает? Он может погубить меня… Но ведь и я могу погубить его. Я сто раз подымалась и падала… Чем выше подымала меня людская волна, тем ниже падала я, казалось, тонула, и капризная судьба снова стремительно выкидывала меня на свой верх, еще выше прежнего. Я ли в его руках или он в моих? Убийца, простой капеллан – епископ! Отец Игнатий – чуть не кардинал!! Боже мой! Да что же это такое?!

Более часа просидела Алина одна, взволнованная, тревожная; поминутно она теряла силы, готова была потерять сознание. Несколько раз подымалась она, чтобы немедленно уехать из этого дома, даже, пожалуй, бежать из Парижа. И несколько раз ее разум снова говорил ей, что ее положение лучше, безопаснее положения епископа Родосского, в котором она узнала ненавистного ей отца Игнатия, убийцу ее отца.

«Что он может сказать, что может он бросить ей в лицо среди этого блестящего общества? – думалось ей. – Что она незаконная дочь графа Велькомирского и неименитой княжны литовской, а быть может, и русской?

Разве это позор или преступление? Разве она виновата в этом? Быть может, это общество отнесется к ней еще более приветливо. Для польского кружка лучше быть незаконной дочерью их соотечественника, члена их родовитой аристократии, нежели какой-то вымышленной владетельницей Азовской.

А что она бросит в лицо этого епископа? Что он убийца и вор! Что его громадные средства – ее средства. Доказать это она не может; но в правде есть страшная сила: она не докажет, а, быть может, весь этот кружок ей поверит».

И кончилось тем, что Алина, взволнованная и еще более бледная, вошла снова в гостиные, которые были уже теперь переполнены народом.

В числе гостей был и знаменитый французский министр герцог Шуазель, на которого теперь возлагали все свои надежды польские эмигранты. Благодаря его усилиям Франция становилась на сторону Польши. Шуазель хлопотал устроить новый союз Франции, Англии и Турции против Екатерины.

В ту минуту, когда Алина проходила через ряды переполненных гостями комнат, блестящие ряды уступали ей дорогу, почтительно останавливая ее на пути одним вопросом: будет ли она играть?

Алина отвечала утвердительно. Она чувствовала в себе теперь особенную энергию и страшное возбуждение, которое искало исхода, от которого она могла освободить душу только игрою на любимом инструменте.

– Я должна скорее показать ему, что я здесь владычествую, что все эти окружающие меня люди поклоняются мне. Нужно, чтобы он скорее узнал, что меня трудно изгнать из этого общества, что я здесь не последняя.

Не успела Алина пройти в большую залу, где бывали концерты, как перед ней явился тот же мажордом и передал ей письмо.

– От кого это? – изумилась Алина.

– Не могу знать; кажется, от посланника.

Алина быстро развернула письмо и прочла несколько строк, не подписанных никем:

«Не предрешайте ничего, не решайтесь ни на какую безумную выходку, которая погубит меня и вас. Я в ваших руках, но мне себя не жаль. Мне жаль, я страшусь за великое и святое дело, которое вы можете погубить. Одним словом, ради всего, что вам дорого, ради вашей собственной будущности, которая может быть блестящей, согласитесь на свидание и объяснение со мною. Надеюсь, что десять лет, вами пережитых, сделали из легкомысленной девушки разумную женщину. После нашего объяснения половина всего утраченного вами имущества будет ваша».

Конечно, Алина догадалась, что письмо это написано и послано Игнатием.

Прав был бывший капеллан, а ныне епископ, надеясь на то, что десять лет – много времени!.. Десять лет тому назад Людовика, разыскав в толпе гостей этого епископа, швырнула бы ему в лицо эту записку и указала бы всем этого убийцу, потребовала бы его немедленного изгнания из честного дома. Но теперь между тем днем, когда Людовика нашла своего отца задушенным в постели и была выгнана почти на улицу, без имени и без денег, и нынешним, в который владетельница Азовская собиралась участвовать в концерте, среди многочисленных гостей, в самом блестящем доме Парижа, за это время действительно много воды утекло.

Кроме того и вдобавок – эти десять лет были ничто в сравнении с какими-нибудь двумя месяцами лондонской жизни.

Алина давно сознавала и чувствовала, что ее знакомство с бароном Шенком, ее роль колдуньи и волшебницы произвели в ней страшный переворот. За это время обманов, грубых и пошлых, даже почти мошенничества, доведенного до крайней степени искусства, действительно она стала другою.

Если бы она встретилась с Игнатием прежде Шенка, то бог весть, как она отнеслась бы к нему. Барон Шенк своими беседами, поучениями, а затем той ролью, которую он заставил ее играть, казалось, глубоко развратил ее… Ее любовники и обожатели не коснулись ее души таким растлевающим образом, каким подействовала на нее одна обстановка колдуньи Алимэ.

В этот вечер Алина поразила всех своей игрой и привела слушателей в полный восторг. Какая-то особенная сила, особенно глубокое чувство звучали в ее игре.

Алина, как все впечатлительные и нервные женщины, была, конечно, потрясена встречей с единственным человеком в мире, которого ненавидела и презирала, которого считала источником всех своих несчастий; и ее волнение сказалось в ее игре.

Алина, по привычке, играла, всегда опустив глаза на арфу, хотя этот инструмент был настолько знаком ей, пальцы так хорошо чувствовали все струны, что смотреть было не нужно. На половине одной пьесы, случайно выбранной ею, грустной и задушевной, она почему-то, чувствуя на себе как будто чей-то взгляд, подняла глаза и поглядела на двери большой гостиной.

Ее чувство не ошиблось: в дверях стоял епископ. Алина смело встретила его упорный, огненный взгляд.

Игнатий, исчезнувший куда-то, вероятно, в дальние комнаты или в кабинет хозяина дома, снова появился слушать музыку.

Когда Алина кончила, встала, арфу приняли и ее место заступил любитель-скрипач, то отец Игнатий мог немедленно убедиться, какое положение занимает та женщина, которую он когда-то выгнал на улицу, угрожая ей нищетой и жизнью простой крестьянки. Не все его предсказания сбылись.

Через десять лет он встретил Алину в самом высшем обществе, где она играла не последнюю роль. Вся аристократия и разные сановники по очереди подходили к ней, восторгались ее игрой. Все перебывали около нее, не только посланник короля польского, но даже сам знаменитый вершитель судеб всей Европы, герцог Шуазель, подошел и долго, любезно говорил с талантливой музыкантшей.

Отец Игнатий понял, конечно, что встретил в Алине самого опасного врага для себя. Силы их были неравны; он не мог ничего сказать про нее. Если даже она и авантюристка, то благодаря его же преступлению. Наоборот, Алина, если бы захотела, могла бы погубить его тотчас же в глазах тех лиц, от которых все зависело. У Игнатия осталось бы только состояние, но положение, связи, будущность – все было бы уничтожено в одну минуту.

Пока он сидел в дальней горнице дома и писал записку, устроив так, чтоб она дошла до Алины немедленно, пока он не узнал, что она совершенно успокоилась и великолепно играет среди блестящего люда, собравшегося со всего Парижа ее слушать, он много передумал.

Он, как всякий сметливый и решительный человек, повелел немедленно начать наступательные действия, не оставаться в неизвестности, узнать тотчас же намерения Алины. Весь жизненный опыт иезуита говорил ему, что и теперь он победит. Быть может, большой ценой достанется ему молчание Алины, но делать было нечего.

Когда он вернулся прослушать ее игру и узнал, что она его видит, он стал наблюдать за тем, как все, что было на вечере самого блестящего, было милостиво и даже кокетливо встречено Алиной. Он заметил, что она была вполне спокойна, и этого было достаточно. Это была уже не та молодая девушка, которая несколько лет тому назад, как безумная, назвала его убийцей и чуть не лишилась сознания. Здесь, после десяти лет разлуки, она была уже способна в эту минуту кокетливо, почти хладнокровно беседовать со всеми гостями.

Отец Игнатий понял, что он не погибнет и что примирение с Алиной будет возможно. И он не ошибся.

Обождав несколько времени, Игнатий передвинулся и стал ближе к Алине, чтоб она поняла его намерение тотчас же заговорить с ней. Если даже она отойдет и не решится на разговор, то все-таки это не испугает Игнатия. Но Алина видела его маневр и догадалась, что он хочет заговорить с ней.

Через несколько минут, когда она была менее окружена восторженной публикой, Игнатий приблизился к ней.

– Дайте средства невинному оправдаться скорее! – выговорил иезуит, наклоняясь над ней.

Алина, ожидавшая его, все-таки не выдержала: затрепетала и вся побледнела. Его фигура, одетая в иной – епископский – костюм, его постаревшее лицо, вероятно, менее напомнило ей былое время, ужасное и пагубное для нее. Но этот голос, тот же самый, так живо и ярко воскресил в памяти ее и даже в воображении всю страшную картину преступления и погибели отца, что Алина действительно могла… затрепетать, как лист под ударом нежданного вихря.

Но несколько слов Игнатия постепенно успокоили ее. Он предложил ей перейти в другую гостиную и сесть отдельно, ради нескольких очень важных слов, которые он ей скажет.

Алина машинально последовала за ним. Они уселись в углу в наименее наполненной гостями комнате.

Алина села и опустила глаза; всякий посторонний подумал бы, что она робко и стыдливо выслушивает наставления епископа; но в действительности Алина была сильно смущена. Она не могла смотреть в лицо этого человека; достаточно ужасно было слышать один этот голос.

Отец Игнатий стал говорить тихо, чтобы не быть услышанным посторонними, но, однако, подробно сказал ей то, что хотел.

– Вы меня обвиняете, как и прежде. Я вам докажу, что я был слепым и глупым орудием вашей тетки, душа которой теперь, конечно, не в раю.

– Она умерла? – невольно встрепенулась Алина.

– Да, уже лет пять или шесть.

Алина вдруг выпрямилась под наплывом непонятного ей озлобления, подняла голову и, дерзко смерив епископа взглядом, выговорила:

– И, вероятно, тоже… неожиданной и скоропостижной смертью?

– Нет, напротив, после долгой и трудной болезни.

– Кому же принадлежит все состояние моего отца?

– Догадаться, я думаю, нетрудно. Мне, разумеется.

И Алине послышался в этих словах тот цинизм, та дерзость, которые ей были отчасти знакомы.

Она впервые встретила этот цинизм в бароне Шенке, и теперь он вспомнился ей.

Да, Игнатий был не хуже и не лучше Шенка. Шенк точно так же имел на душе преступления и разные мошенничества, а между тем ведь они были друзьями, союзниками.

Правда, этот убил ее отца, погубил ее самоё, тогда как преступления Шенка ей были лишь выгодны.

Между тем после паузы Игнатий заговорил снова спокойно и тихо:

– Если вы пожелаете, то часть этого состояния, пожалуй даже половина его, будет принадлежать вам; но прежде этого я желаю оправдаться перед вами – и этого мало. Я – единственный человек, знающий, кто вы, и я вам скажу это. Вы считаете теперь себя в блестящем положении, и действительно, из того положения, в котором вы были после смерти графа Краковского, теперешнее ваше положение бесспорно досталось вам, вероятно, с трудом; но как вы удивитесь, когда узнаете, что вы по вашему рождению и по вашим законным правам стоите несравненно выше всех этих графов и князей, которые находятся теперь в этом доме!

Алина удивленно поглядела в лицо Игнатия.

– Да, приготовьтесь услышать от меня, – конечно, не теперь и не здесь, – кто вы и какая блестящая будущность ожидает вас. Это состояние, хотя и большое, которое теперь принадлежит мне, часть которого я предлагаю вам, вы, быть может, оставите сами мне, так как это будут гроши, сравнительно с тем, что будет принадлежать вам. Повторяю, что, несмотря на то, что здесь много герцогов, ни один из этих гостей по своему рождению не может равняться с вами. Я один знаю, откуда вы, чья дочь и какие права имеете вы по закону.

Алина снова подняла голову и вымолвила:

– Графа Велькомирского дочь? – И она напрягла все силы разума, чтобы ни одно движение Игнатия не ускользнуло от ее внимания.

Но иезуит спокойно глядел на нее, слегка улыбнулся, потряс головой и выговорил:

– И да, и нет. Конечно, тот, кто сказал вам, что граф Краковский есть граф Велькомирский, не солгал; но его ли вы дочь?

– Это ложь! – воскликнула Алина. – Это вы теперь выдумали. Неужели вы считаете меня такой же наивной, как и прежде, неспособной отличать даже ложь от правды? Когда я в двадцать лет могла бороться с вами, то неужели вы думаете, что теперь я стала глупее?

– Повторяю вам, – отвечал иезуит, – здесь я не могу ничего сказать вам. Мы свидимся у вас или у меня, и я передам вам большую тайну, государственную тайну. Но вы, конечно, не поверите мне: вы считаете меня способным на убийство, следовательно, еще более способным на ложь. Вы не поверите мне?

– Конечно, не поверю.

– Но если то, что я скажу вам, подтвердят лица, достойные вашего уважения, тогда что вы скажете?

– Не знаю, какие лица. Быть может, лица, достойные вашего уважения, не будут достойны моего.

Отец Игнатий усмехнулся.

– Как вам сказать? Не думаю. Эти лица, например, вроде посланника вашего, Огинского, вроде князя и княгини Сангушко или князя Радзивилла, польского магната, о котором вы, вероятно, слыхали. Наконец, быть может, еще одна личность скажет вам, что я не лгу, предложит вам помощь в том самом деле, которое я передам вам. Если сам герцог Шуазель подтвердит все то, что я скажу, то почему же вам не верить?

В эту минуту Алина уже была другая. Она уже забыла, что перед ней сидит прежний капеллан Игнатий, убийца. Совершенно иное чувство проснулось в ней и громко заговорило. Она была поражена всем слышанным.

– Так граф Краковский, то есть Велькомирский, не отец мне? – выговорила Алина шепотом, через силу, как бы теряя самообладание.

– Нет, не отец! Он вам чужой человек! Все, что вы думали, все, что вы знаете, есть выдумка, обман. Единственное, что правда, и, видите, я прямо сознаюсь в этом… Правда, что большое состояние Краковского, в десять раз увеличенное не его торговыми оборотами, а подарками вашего отца, – это состояние по закону, конечно, должно было принадлежать вам и попало ко мне. Через меня им владеет наш орден и управляет им сам святой отец; но поверьте – орден возвратит вам половину всего состояния для великого государственного дела, которое вы должны начать. Это дело должно быть целью вашей жизни. Когда вы достигнете всего того, что должно быть ваше, то, повторяю, вы будете в состоянии вернуть ордену то, что он даст вам теперь как бы в заем. Не захотите – оно останется у вас.

– Но кто же мой отец? Жив ли он?

– Нет, он умер.

– А мать?

– Тоже, но права остались, ими вам завещанные. Отец завещал вам состояние, большее, чем то, что было у графа Велькомирского, а мать – такое общественное положение, которое, повторяю, есть высшая общественная ступень; но теперь я ничего более не скажу вам! Нам надо свидеться… Мне нужно получить ваше согласие. Я – то есть орден Иисуса с одной стороны, а с другой – Франция, в лице герцога Шуазеля, будем помогать вам.

– Неужели все это ложь? Неужели все это не комедия? И какая глупая, даже вас недостойная комедия?

– Успокойтесь; я понимаю, насколько поразило вас все, что я сказал. Поезжайте домой! На вас лица нет! Слишком заметно, насколько вы взволнованы; притом мы долго здесь засиделись, нас могут заметить, а это повредит делу. Подумайте дня два о том, что я намеками передал, и затем призовите меня, и я передам вам эту великую тайну, государственную тайну, имеющую громадное политическое значение.

XIX

Прошло два дня, которые Игнатий дал красавице, чтоб успокоиться, а Алина была взволнована и смущена более, чем когда-либо.

Не успел прогреметь над ней один громовой удар – непостижимая тайна, переданная Игнатием, как над ней, оглушенной, раздался другой удар. Она получила записку от графа Осинского. Он писал ей:

«Милостивая государыня, госпожа Шель!

Ваш законный супруг в Париже, был у меня, разыскивает вас. Он знает все о госпоже Тремуаль, знает все о фокуснице-колдунье Алимэ, знает больше, чем я. Единственное, что я знаю больше него и чего он не знает, чего я ему не передал, – это новое имя Ваше. Он не знает, что госпожа Шель называется «владетельницей Азовской». Берегитесь: он, вероятно, скоро найдет Вас, и если Вы не предполагаете снова сделаться законною супругою и мирною, покорною сожительницею саксонского негоцианта, то советую вам немедленно покинуть Париж.

Остаюсь Ваш, позорно обманутый Вами, искренне, глубоко любивший Вас и теперь, помимо всего, чувствующий к Вам какую-то смесь дружбы и жалости

Граф Богдан Осинский».

Алина чуть не лишилась сознания.

Что же это за существование? Как будто ангел-хранитель вместе с сатаною борются за нее. Чья возьмет? Что за странное роковое стечение обстоятельств!

Какой игрушкой судьбы была она и осталась!

За трое суток она узнает, что ее положение, ее права рождения таковы, что папский престол, Польша и Франция примут в ней участие, будут ей помогать и деньгами, и дипломатией для достижения чего-то невероятного… чего, конечно, отгадать нельзя, но что скажет ей на днях, быть может, завтра, Игнатий. А тут является простой купец, заводчик, торговец бутылками и минеральной водой, который может и здесь, как на родине, предъявить свои права законного супруга и заставить ее следовать за собою или отправиться в дом заключения жен дурного поведения.

Алина настолько была уже потрясена встречей с Игнатием, что теперешнее письмо Осинского окончательно сломило ее энергию и даже здоровье.

Красавица заболела серьезно и слегла в постель. Уже на третий день болезни, с бредом по ночам и лихорадкой, она получила записку от иезуита. Он спрашивал, когда может видеть ее, чтобы доказать все то, о чем он намекал. Он спрашивал, удивляясь, поняла ли она все громадное значение того, что она узнает; он удивлялся, что она, со своей стороны, медлит узнать то, что может быть политическим событием Европы.

А Алина должна была отложить это свидание еще на несколько дней, чтобы оправиться.

После целой недели дум Алина додумалась до того, что надо решиться рассказать все Игнатию искренне и просить его совета и помощи; кроме того, надо добыть из Лондона во что бы то ни стало энергичного и ни перед чем не смущающегося барона Шенка. Эти два лица вместе – громадная сила, и саксонец Шель против них, конечно, букашка, которая будет уничтожена и раздавлена без малейших усилий.

Признаться же Игнатию, что она имела непостижимую глупость и ребяческую неосторожность выйти замуж за какого-то торговца, вряд ли изменит ее положение и его взгляд на нее.

Это было безрассудство и глупость, но не преступление, и сознаться в том, что она замужем, не только возможно, но даже необходимо.

Через несколько дней Алина была уже на ногах, снова бодрая, энергичная, готовая на все, готовая встретить храбро признание Игнатия и готовая на борьбу, чтобы уничтожить того человека, который является теперь помехой во всем. Человека, привезшего с собой в Париж ее позор и срам.

Несмотря на твердое решение, которое было в Алине, иногда, минутами, на нее нападал страх; она предчувствовала развязку драмы всей своей жизни. Все, что путалось и запутывалось в течение ее жизни, сначала независимо от нее, потом по ее воле, теперь ожидало решения. И если обстоятельства ее жизни спутались наподобие гордиева узла, то и распутать придется так же, то есть разрезать смело направленным ударом меча. И Алина не боялась, не сомневалась, что она уничтожит мужа, хотя бы шпагой Шенка или наемным убийцей.

Она боялась только встречи с ним и его ножа; она боялась, что прежде, нежели созреет в голове ее план действий, прежде, чем Игнатий или Шенк явятся к ней на помощь, ненавистный и глупый саксонец найдет ее, узнает и просто зарежет из ревности и мести.

Алина решилась никуда не выезжать из дома иначе как вечером и в карете. В тех гостиных, где бывала она, конечно, негоциант-саксонец принят не будет. Но если ему придет на ум, что известная на весь Париж, почти знаменитость, хотя и в исключительном положении, Алина, что если ему придет на ум, что всем известная Dame d’Azow – не кто иной, как его беглая жена.

Одно спасение было для нее и искусный исход из запутанного положения – немедленно уехать из Парижа. И конечно, Алина решилась бы на это, но здесь был Игнатий с его тайной – и красавица решилась остаться.

Она понимала и угадывала, что приходит самый критический момент всей ее жизни. Или она будет вознесена фортуной превыше всех и всего – и победит новый союзник, Игнатий, или же она погибнет насильственной смертью – и победит Генрих Шель.

И на этот раз так же, как и всегда, судьба настолько играла ею, будто потешалась ее существованием, что самый ненавистный ей человек в мире вдруг стал теперь ее союзником и заступником, и она всей душой желала его победы.