Текст книги "Принцесса Володимирская"

XXXII

26 февраля русская эскадра снялась с якоря и двинулась из Ливорно в открытое море. Тосканцы волновались, грозились, видя, как исчезают в синеве моря на их глазах русские корабли, увозящие с собой насилием взятую «знатную даму», их гостью.

Великий герцог прислал к Орлову своего адъютанта, но слишком поздно… Эскадра была уже далеко, а тот отвечал вымыслом, что им взята русская подданная, виновная в простом преступлении на родине, откуда бежала и где теперь ждет ее суд.

Через несколько дней Орлов поздно вечером выехал сам из города, чтобы никогда в него не возвращаться… Он направился на почтовых прямо на север Италии по пути в отечество.

Скоро тосканцы забыли о событии и коварном предательском поступке русского вельможи, которого так любили.

Но месяца через два по всей Италии распространился нелепый слух, пришедший из Франции. Говорили, что в Бордо остановилась русская эскадра путем из Италии и одновременно приехал туда русский вельможа, а затем на одном из кораблей при свидании вельможи с красавицей-пленницей произошло убийство последней.

Ливорнцы твердо поверили, что коварный и тяжелый на руку Орлов убил ту же незнакомку, которую обманом заманил на корабли.

Эскадра действительно остановилась в Бордо, и адмирал Грейг послал из этого города сухим путем все бумаги и документы, найденные у пленницы, прямо в Петербург на имя генерал-губернатора князя Голицына…

Алина томилась в своем заключении без движения, в маленькой каюте. На палубу гулять ее выпускали редко…

Во время плавания в Средиземном море она имела достаточно времени и погрустить, и тысячу раз обдумать свое положение… Надежды не покидали ее. Она верила, что у французских берегов, а во всяком случае у английских, она будет спасена и освобождена Орловым. Когда эскадра миновала Гибралтарский пролив и вышла в океан, начались бури. Алина снова, как бывало прежде, начала страшно страдать от морской болезни. Фрегат «Три Иерарха», конечно, не швыряло, как щепку, по волнам, как когда-то маленький кораблик варварийского капитана Гассана. Однако качка была все-таки достаточно сильна, чтобы Алина чувствовала себя окончательно больной.

В марте месяце эскадра остановилась в Бордо на два дня. Пленница оживилась, повеселела и все надеялась вместе с Франциской увидеть спасителя… Тронулись далее…

В исходе марта эскадра стала на якоре в Плимуте.

Здесь красавица уже нервно, лихорадочно, каждый час ждала своего освобождения… Она чутко прислушивалась ко всему, разузнавала, что могла, через свою наперсницу. Франциска пользовалась полной свободой на корабле, и ее даже полюбили и офицеры, и матросы за ее скромность и добродушие.

Во время стоянки в английском порту много любопытных приезжало из города и просилось на корабль. Многие официальные лица, делавшие визиты адмиралу, заводили с ним беседы, полные намеков…

Очевидно, в Англии было известно правительству, вероятно, через Джона Дика и через его друга Гамильтона, неаполитанского резидента, кого везет тайно в Россию эскадра Грейга.

Адмирал, боясь какого-нибудь происшествия и беды с самозванкой, поспешил поскорее удалиться от британских берегов.

Когда снова стали сниматься с якоря, с пленницей сделался нервный припадок… Англия и все надежды оставались позади. Все мечты рушились сами собой.

– Куда мы идем? Куда мы идем?! – повторяла Алина как обезумевшая.

Франциска узнала от матроса и передала по секрету:

– Прямо в Зундский пролив.

– В Балтийское море! В Петербург! – проговорила Алина и почувствовала будто удар ножа в самое сердце.

С Алиной сделался обморок. Франциска бросилась за доктором, приставленным исключительно к пленнице и который заботливо ухаживал за ней во время всего плавания.

Несмотря ни на какие средства и медицинскую помощь, даже кровопускания, Алина не приходила в себя, бредила, поминала имя своего предателя и билась на полу своей каюты в судорогах.

Когда эскадра была уже далеко от берегов, больную вынесли на свежий воздух и положили на подушках среди палубы…

Здесь понемногу несчастная женщина пришла в себя, оглянулась, бессмысленно опросила ближайших, наконец узнала Франциску, доктора и адмирала…

Она привстала, села и, бледная как полотно, со сверкающими глазами, обратилась к Грейгу:

– Адмирал, куда мы идем?

– В Зунд! – кратко отвечал Грейг.

– В Балтийское море?

– Да.

– В Петербург… В Сибирь… Меня будут судить? Может быть, казнить! За что?! За что?! Что я сделала? Пожалейте меня! Пустите меня…

– Успокойтесь. Вы и так больны.

Алина хотела встать на ноги, но силы изменили ей. Она проползла шага два к Грейгу и воскликнула, простирая к нему руки:

– Пожалейте меня! Отпустите! Передайте Орлову… Он, верно, в Плимуте. Он, верно, пытался меня освободить, но вы… вы… вы помешали! Вы злой и бессердечный человек…

Но, видно, давно накопилась у доброго Грейга злоба на своего начальника и на роль, которую он заставил его играть. Адмирал не выдержал, и вдруг несколько неосторожных слов сорвалось у него с языка.

– Ах, полноте мечтать, как ребенок! – воскликнул он. – Вы обвиняете меня, исполняющего приказание Орлова. Он вас соблазнил, заманил на эскадру, приказал арестовать и доставить в Петербург… А вы, как ребенок…

– Где же он? Он не с нами на эскадре?.. – воскликнула Алина.

– Конечно, нет…

– И не в Англии?

– Еще менее…

– Где же он?

– На пути в Москву или уже и доехал получать от царицы награду за вашу наивность и ваше легкомыслие!

Грейг проговорил это резко, раздражительно и отошел от пленницы.

Алина осталась полулежа на полу и несколько минут была недвижима, как окаменелая, и только одной рукой проводила по лбу как бы от боли; но вдруг она вскрикнула, вскочила и бросилась к борту корабля.

Одно мгновение – и она была бы в море, если бы ближайший матрос не задержал ее машинально за руку… Доктор, Грейг и Франциска бросились к ней и схватились за нее все…

Алина боролась отчаянно; лицо ее исказилось как бы бешенством, губы посинели… Сверхъестественная сила явилась в руках…

– Хочу… Пустите… Хочу… – шептала она с пеной у рта.

Грейг крикнул о помощи. Несколько матросов бросились на зов, приняли пленницу и, тоже почти с трудом совладав с нею, снесли ее в ее комнату.

– Заприте! – крикнул кто-то.

Двери заперли…

И все столпившиеся у дверей слышали только, как кричала и билась несчастная о стены маленькой каюты в припадке дикого, отчаянного, но бессмысленного бешенства. Нескоро прошел припадок; но когда Алина стихла, силы окончательно покинули ее. С этого дня болезнь старая, давнишняя появилась снова, но уже сильнее. Алина кашляла все более, и кровь показывалась постоянно…

К этому прибавилась снова морская болезнь, так как ветер не прекращался ни на один день и качка была сильная… Наконец в начале апреля стало несколько тише на море. Алина стала страдать меньше и могла снова вернуться к своим горьким помыслам о себе и о своем положении.

Страдания от морской болезни отнимали у нее отчасти восприятие окружающего. Теперь же она могла снова оглянуться мысленно, начать тосковать или надеяться… Но это вернувшееся сознание послужило ей к открытию нового источника горя и ужаса.

Однажды утром, когда Франциска вошла в каюту своей бедной барыни, она нашла ее в каком-то оцепенении…

– Что с вами? – вскрикнула Франциска. – Ведь качает меньше гораздо…

Алина глядела на нее мутными глазами и, как бы онемевшая от полученного удара, не могла прийти в себя.

– Что случилось? Позвать доктора? Что с вами? Позвать? – приставала Франциска.

– Да! – отозвалась Алина.

Франциска вышла из каюты, которую, как и всегда, заперли за ней на ключ постоянно стоявшие или сидевшие у двери часовые.

Через минуту доктор и горничная были снова впущены часовыми. Алина сидела как бы очнувшись совсем. Она сурово взглянула на доктора и проговорила:

– Вы должны мне сказать наверное: ошибаюсь я или нет…

На несколько тревожных вопросов Алины доктор отвечал утвердительно… Когда он вышел, Алина обратилась к Франциске с теми же вопросами, и обе женщины тосковали с полчаса. Франциска – смущаясь и с изумлением на лице, Алина – глухим упавшим голосом…

И доктор, и наперсница подтвердили ей то, что узнала сама Алина и боялась верить себе… Ужасное открытие повергло ее теперь в холодное, немое, бесстрастное состояние горя и ужаса.

Этого еще недоставало бедной женщине! Болезнь, арест, коварное предательство в прошедшем!.. Суд и всякое мучение в будущем! И ко всему еще и это!..

Алина узнала, что ей суждено быть матерью! И, вдобавок, этот первый ее ребенок – его ребенок! Ее предателя!!

XXXIII

24 мая генерал-губернатор, фельдмаршал князь Голицын, призвал к себе утром капитана Преображенского полка Толстого и объявил ему, что на него возлагается поручение первейшей важности.

– И великой милости монаршей можешь удостоиться… И голову потерять можешь, – сказал князь.

Он провел капитана в другую комнату, где оказался священник и аналой с крестом и Евангелием.

Князь выговорил строго:

– Принимай присягу, что под страхом смерти никому ни единым словом не поведаешь о том, что по высочайше порученной тебе должности надлежать будет учинить.

Толстой принял присягу, поцеловал крест и Евангелие и несколько смутился, так как священник, ничего не знавший, поглядел на капитана с соболезнованием и жалостью.

Фельдмаршал в коротких словах передал капитану все дело.

– Задача немудреная, коли ты не болтлив. Только выбери надежнейших молодцов из роты своей… И тоже не ротозеев и не пустобрехов! – закончил князь.

Капитан Толстой, вернувшись в ротный двор, отобрал себе команду в несколько человек и, дождавшись вечера, направился к заранее указанному месту на набережной Невы.

Здесь он сел с солдатами в лодку и доплыл до яхты, одиноко стоявшей среди реки. На опрос часового капитан назвался…

Среди ночи, молчаливо и тихо, на веслах, минуя спящий город, корабли и барки – тоже с сонным народом, яхта вышла в залив и, воспользовавшись легким ветерком, подняла паруса. Через три часа яхта оставила Кронштадт в стороне и направилась прямо в открытое море.

Команда, которой было приказано только молчать и затем не сказывать ни в жизнь никому, что она увидит и сделает, невольно недоумевала…

Только один пожилой солдат, ротный шутник, шепнул соседу:

– К шведу поехали… Должно за дрожжами!

Среди полусумрака от нависших на небе туч люди с яхты увидели несколько кораблей.

Через несколько минут капитан с командой взошел на корабль и, несмотря на ночное время, был позван к адмиралу, который не спал, очевидно, в ожидании его прибытия…

Это был адмирал Грейг.

Он приказал тотчас же запереть команду Толстого в каюте и не выпускать целый день, а своим солдатам и матросам – не сметь сноситься с вновь прибывшими. Сам капитан должен был оставаться в отдельной каюте и тоже не выходить.

Поздно ночью, после целого дня ожидания, с корабля «Три Иерарха» пересадили на яхту Толстого двух женщин и двух мужчин, а с ними трех служителей. Итальянцы тараторили по-своему, передавая друг другу впечатления. Их грубо уняли.

При гробовом молчании на корабле и на яхте, пока люди на «Трех Иерархах» спали или притворялись, что спят, «опаски ради», – яхта стала удаляться в обратный путь…

Так же тихо и молчаливо среди ясной майской ночи на веслах снова скользила яхта, минуя Кронштадт.

Наконец, показались вдали очертания города, русло сузилось и превратилось из залива в реку.

Одна из женщин, посаженных в каюту яхты, выглянула в маленькое отверстие, увидела вдали на звездном небе отчетливо рисующийся высокий и тонкий шпиль…

Женщина тихо зарыдала… Но эти рыдания были не страстные, а вымученные, надорванные…

– Петербург!.. – шептала пленница.

Здесь после долгого пути, пересаживаясь на яхту, она в первый раз увидела своих друзей после того рокового и памятного дня маневров и ареста. Но она ни слова не сказала им и даже старалась не глядеть на них. Она только думала:

– Ах, Шенк, Шенк! Если бы я послушалась когда-то твоих советов!..

Яхта стала у темных гранитных стен, над которыми возвышался издали виденный Алиною шпиль.

Комендант Петропавловской крепости явился лично с караулом на палубу яхты и принял пленников.

Итальянцы опять затараторили по-своему.

– Молчать! Taisez vous, – приказал комендант.

Алина, а за нею и ее свита вошли под арку из гранита бестрепетно, спокойно… В эту минуту она против воли, вопреки разуму и сердцу, подсказывавшему одно недоброе, чувствовала всем своим существом наслаждение… и одно наслаждение!..

Она, наконец, ощутила под ногами землю… Качка и вечно зыблющаяся и будто уходящая под ногами почва сменилась твердой почвой, на которую смело и с наслаждением ступала нога.

Пленница с горничной были помещены во втором этаже здания, в светлых и сухих комнатах, окна которых выходили на маленький внутренний дворик.

Через два часа по прибытии пленников из Ливорно в Алексеевский равелин начался допрос.

Секретарь следственной комиссии Ушаков своими вопросами показал тотчас, что все о прибывших было ему уже известно до малейших подробностей.

Нового пленники, если бы и хотели, не могли бы сказать ничего.

XXXIV

Допрос пленницы сводился к трем пунктам… Ушакову нужно было знать исключительно: кто такая выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы и откуда родом; затем – кто подбил ее на самозванство и, главным образом, кто из русских подданных государыни участвовал в ее преступном замысле.

На первый вопрос Алина не могла отвечать ничего!.. Кто она?.. Она благодарила бы Бога, если бы могла узнать от кого-либо, кто она.

О жизни в замке в Киле, графе Краковском, или Велькомирском, она дала клятву не поминать ни единым словом… Да наконец, обе эти фамилии не имеют смысла и правды… Краковский – имя вымышленное… а был ли этот единственный любивший ее человек графом Велькомирским и – если да… отец ли он ей – ни она и никто не знает!! Кто подбивал ее назваться дочерью покойной государыни?.. Игнатий, Радзивилл, конфедераты… Игнатий? Кто он? Где он теперь? Епископ Родосский! Да ведь это все комедия и обман. Разве под этим именем найдешь теперь иезуита!

Кто из русских вельмож или простых дворян сносился с ней, был участником ее преступления? Никто.

Две недели допрос вертелся на одном.

– Так вы не хотите сказать ваше имя и где вы родились? – говорил Ушаков.

– Не могу… не знаю… – говорила Алина. – Лгать я могу, но правду сказать не могу, потому что не знаю.

– Кто ваши сообщники за границей, помимо конфедератов?

– Их не было…

– Кто из России сносился с вами?! Кого из русских знаете вы?

– Никого, кроме Алексея Орлова.

– Это ложь! Вас заставят признаться «особыми способами», – грозил Ушаков.

Измученная болезнью, которая проявлялась с новой силой, пленница написала письмо к государыне, в котором умоляла принять ее в аудиенцию, чтоб рассказать все искренно и рассеять все недоразумения.

Когда длинное французское послание, горячее и слишком смелое, было окончено, женщина задумалась: как подписать его? Какое из многих имен своих поставить?

Ее звали: Катрин, Людовика, Алина, Алимэ, Элеонора, Елизавета… И ни одно из этих имен – не истинное имя.

Пленница, на свое несчастье, подписала последнее прозвище: Elisaveth.

Через неделю императрица отвечала из Москвы князю Голицыну по-французски:

«Передайте пленнице, что она может облегчить свою участь одною лишь безусловною откровенностью и также совершенным отказом от разыгрываемой ею до сих пор безумной комедии, в продолжение которой она осмелилась подписаться Елизаветой. Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы наконец ее образумить, потому что наглость письма ее ко Мне уже выходит из всяких возможных пределов».

За эту наглость и упорство пленница, именующая себя «Елизаветой», была переведена в подвальное помещение, в одну арестантскую горницу, где стояли только кровать с матрацем и стул… Пищу принесли ей тоже арестантскую – щи с кашей в деревянной чашке!… Франциска была удалена, а в ее каморке очутились два солдата с ружьями и с люльками, из которых, хотя и самовольно, украдкой курили махорку…

Болезнь обострилась… Женщина отхаркивала кровь и таяла быстро и заметно…

Фельдмаршал явился в каземат и сам усовещевал самозванку назваться и назвать сообщников.

Пленница только понапрасну клялась. Ей не верили…

18 июня князь получил новое послание от государыни:

«Распутная лгунья осмелилась просить у меня аудиенции. Объявить этой развратнице, что Я никогда не приму ее, ибо Мне вполне известны и крайняя ее безнравственность, и преступные замыслы, и попытки присваивать чужие имена и титулы. Если она будет продолжать упорствовать в своей лжи, она будет предана самому строгому суду».

Август, сентябрь, октябрь, ноябрь…

Жаркое лето, серая осень, белая зима… Долгое время!..

Много и много дней и ночей – длинных, мученических!..

Сильная, порывистая и страстная натура женщины боролась, но уступала и уступала.

В конце ноября на деревянных досках кровати, среди ночной тьмы и сырости, под храп часовых солдат, в страшных мучениях не только тела, но и души пленница сделалась матерью…

Наутро она увидела его при свете, который падал в отверстие… Давно, с мая месяца, не было у нее на глазах слез! А теперь нашлись опять слезы… Материнские слезы…

Такие слезы, каковы эти были, многое искупают если не перед людьми, то перед Богом… Праведным Судьей!!

XXXV

30 ноября пленнице стало очень дурно; она часто бредила слабым голосом, и страдания сменялись забытьем, а после облегчения душевных пыток от потери сознания начинались снова пытка тела и пытка души.

Восставало в памяти прошлое, теперь только милое и дорогое… Являлось сознание едкое и гнетущее потерянного счастья и свободы… Представало призраком, пугающим и кровь леденящим, будущее, смутное или слишком ясное.

Сибирь! Каземат! Каторга! Казнь на плахе!.. Все! Только не свобода и не счастье…

На другой день, чувствуя приближение не суда, не казни, даже не мучений, а чего-то иного… великого и неведомого, пленница попросила священника.

Протоиерей Казанского собора, отец Петр, понимавший немного по-французски, был приведен тоже к присяге, как бы офицер или солдат, и тайно привезен в крепость.

Целый день 1 декабря пленница провела с ним. Говорить было нечего, но присутствие священника избавляло ее от солдат.

Вечером она, будто предчувствуя скорое освобождение из Алексеевского равелина, попросила взять ребенка.

Второй день опять с утра до сумерек священник провел в духоте каземата и усовещевал преступницу покаяться, назвать сообщников, хоть не всех, а только русских… Пленница грустно смотрела на своего духовного отца, но никого не назвала…

– Ну, что, отец Петр?! – спросил вечером секретарь Ушаков вышедшего от пленницы священника.

– Ничего не сказала! Совсем бесчувственная… Всячески старался!.. Что ж, неверие и бесстрашие иноверческое!! Завтра опять попытаюсь!

Наутро пытаться и пытать усердствующему отцу не пришлось… Узница была без памяти… Началась агония…

Через двое суток с лишком, 4 декабря, в семь часов вечера, в Варварин день, слабо, часто и неровно дышавшая женщина, стихла, стихла и замолчала навеки.

Прежняя красавица, кокетка, талантливая, блестящая, одаренная, будто предназначенная по воле природы на видную роль, но по воле слепой судьбы загубленная, скончалась мученицей не за преступление, а за легкомыслие…

Фельдмаршал Голицын, узнав о смерти узницы, вздохнул сочувственно, но и с чувством нравственного удовлетворения. И его замучили с этой пленницей… Князь немедленно приказал объявить всей свите самозванки, что она сама останется в заключении в России, а они освобождаются и будут отвезены до границы и выпущены на все четыре стороны…

Вместе с тем князь приказал ночью, без шуму, тайно, выкопать поглубже яму на площадке Алексеевского равелина и зарыть умершую…

Поздно ночью 7 декабря трое солдат вынесли из каземата труп и донесли до глубоко вырытой ямы… Опускать было нельзя, веревок не было.

– Что ж? Прости, Господи!.. Бросай, ребята!..

Труп из рук солдат со странным звуком упал на дно ямы, на мгновение нарушив ночную морозную тишину шуршанием и хряском…

Солдаты перекрестились суеверно…

– Вот тебе…

– Да-а…

– Виновница… Теперь шабаш. Конец!

– Да, теперь, вестимо… Ответ даст Господу Богу!..

– Он, Отец Небесный, все видит!.. И тоже простит, коли можно…