Текст книги "Принцесса Володимирская"

IX

Однажды утром Шенк явился к Алине, требуя объяснения. Вследствие дурно проведенной ночи, в волнении, Шенк резко заговорил с той женщиной, которую искренно любил как друга и которая, несмотря на то, что была самозваной принцессой Володимирской, а теперь – законной владетельницей графства Оберштейн, для него была одновременно Алимэ, колдунья и фокусница, бывшая под его командой, и, наконец, для него же она была той женщиной, которая когда-то существовала тем хлебом, который он зарабатывал в качестве приказчика в гостинице.

Все это поневоле помнил Шенк, а Алина будто забыла.

– Я не могу терпеть более того, что вижу, – заговорил Шенк. – Как вы ведете себя с тех пор, как вы стали графиней Оберштейн, а я – вашим маршалом, или, лучше сказать, просто управляющим? Я стал честным человеком, все дурное меня возмущает. Я стал лучше и хочу, чтобы все вокруг меня было тоже лучше. А вы, единственное близкое мне существо, не переменились, остались той же авантюристкой, готовой броситься на шею первому встречному!..

– Как вы смеете мне это говорить?! – воскликнула Алина.

– Смею и буду говорить, обязан говорить. Я соглашался с вами, что вам не следует спешить выходить замуж за рыжего и тощего Лимбурга и, пожалуй, выйти замуж иначе или, наконец, не выходить ни за кого и быть свободной; но согласиться с вами, что эта свобода нужна вам затем, чтобы сходиться с первым попавшимся проходимцем, потому что он красив собою, – признаюсь, этого я не думал и не ожидал.

– Вы всегда ненавидели, – отвечала Алина насмешливо, – завидовали всем красавцам.

– Не упоминайте о том, что я страшно дурен: это старо, я это давно знаю, я этого не забыл; а если бы и забыл, то вы часто напоминали мне об этом. Дело не в том. Скажите мне, что это за человек? Откуда он взялся, пока я ездил и хлопотал по вашим делам? И помимо простых любовных отношений, которые я, к сожалению, уже нашел, какие еще тайные переговоры ведете вы с ним?

Алина была раздражена тоном Шенка и отвечала:

– Вам нет до этого никакого дела.

– Вы с ума сходите! – воскликнул Шенк.

– Нет, по счастью, нет. Скорее, я была прежде сумасшедшая, когда руководствовалась вашими советами!

– Послушайте, Алина, не шутите со мной: я на все способен! – воскликнул Шенк.

– Знаю, даже на убийство.

– О, это слишком, – вымолвил Шенк бледнея. – Кого я убил и для кого? Вспомните: что бы вы были теперь, если бы не я? Вы были бы давно в гробу, зарезаны, если бы вот эта рука не поразила на месте вашего мужа. Неужели мне надо напоминать вам об этом? Вы забываете нашу связь с вами – более крепкую, нежели всякая другая. Вы должны ставить мое чувство к вам и меня самого выше ваших капризов. Мало ли на моих глазах перебывало ваших поклонников и даже любовников, – все это было и прошло, наполовину забыто вами, а я все здесь, около вас; но если я здесь, около вас, в довольстве и роскоши, то и не забудьте то положение, в котором я был, ту роль лакея, которую я исполнял ради вас и о которой я так шутливо писал вам письма. В действительности она была нелегка. За это время я невольно спрашивал себя: сделал ли бы я это самое для моей матери, если бы она была жива? А теперь вы променяли меня на какого-то проходимца. За несколько дней моего отсутствия является в замок какой-то офицеришка, правда красивый собою, но совершенно вам неизвестный: быть может, вор, быть может, каторжник, который может ночью зарезать вас и обокрасть, а вы вполне доверяетесь одному красивому лицу, а мне, человеку, который скоро год как не проявил ничего, кроме преданности и дружбы, вы не доверяете. У вас есть какая-нибудь тайна с этим проходимцем, а Шенк ее не знает. По-моему, он поляк, по крайней мере судя отчасти по его костюму. Неужели же это опять старая песня о русском престоле и о подобных глупостях? Что же вы молчите? Неужели опять явится на сцену глупая игра в принцессу Володимирскую?

– Может быть, – отвечала Алина, – и, во всяком случае, я сделаю и поступлю так, как захочу, вопреки вашему желанию и совету.

– Стало быть, он является от Игнатия?

– Этого я вам не скажу.

– Не шутите, Алина, и не оскорбляйте меня.

– Вы меня не оскорбляйте, – отвечала Алина, – вы не мешайтесь в мои сердечные дела!

– Хотя бы даже и с проходимцем? – злобно рассмеялся Шенк и при этом прибавил несколько слов, настолько грубых, резких и оскорбительных для всякой женщины, а тем более для пылкой и самолюбивой Алины, что она вдруг поднялась со своего места, как ужаленная, и выговорила грубо:

– Извольте выйти вон!

– Уйду, – воскликнул Шенк, – но уйду не только из этой горницы, а уйду из этого замка, и вы, быть может, никогда больше меня не увидите.

– После того, что вы со мной позволяете, я буду счастлива, если вы покинете Оберштейн и я никогда не увижу вас.

– Довольно, – воскликнул Шенк. – Я ухожу; через час меня в замке не будет; дела я сдам моему помощнику. Я надеюсь, что вы не побоитесь, что я обкраду вас. Я даю слово выйти отсюда без единого гроша, но я обещаю вам все-таки действовать за вас и для вас, вопреки вашей воле и вашему желанию; это вы должны помнить. Я не могу позволить, несмотря на все оскорбления с вашей стороны и на всю вашу неблагодарность ко мне, я не могу позволить разным бродягам влюблять в себя вас, играть вами и, быть может, даже увлекать, не ради политических соображений, а ради политического шутовства. Быть может, этот офицеришка просто переодетый вор. До свидания, а может быть, и прощайте. Вы меня долго не увидите – до тех пор, пока сами не позовете вновь, но вы у меня будете постоянно на глазах; я постоянно буду знать, где вы и что вы. И впредь говорю: в минуту опасности я буду с вами, явлюсь, если удастся, еще раз спасти вас от погибели. Вы сделаетесь более честной и порядочной женщиной и не будете способны на две отвратительные вещи – на неблагодарность и разврат.

Алина снова указала на двери, хотела вымолвить что-то, но Шенк воскликнул:

– Иду, ухожу, но помните, что я сказал!

Бледный, вне себя барон прошел в свою комнату на другом конце замка, огляделся среди всякого рода вещей, среди довольно роскошной обстановки и рассмеялся злобно:

– Это все ее!

Он отворил несколько ящиков в письменном столе, в комоде, в конторке, но все захлопнул, приговаривая:

– Все ее, моего ничего нет!

Шенк взял палку, шапку и вышел из комнаты.

Через несколько минут он уже быстрыми шагами шел по большой дорожке парка.

Обитатели замка, видя, как он спешит, думали, что он пошел на ближайшую ферму по какому-нибудь важному делу.

Кто мог подумать, что этот барон Шенк, которого все боялись, но и все ненавидели, уходит из замка навсегда?

Выйдя из парка в поле, Шенк вслух спросил себя: «Куда же идти?» И тотчас же ответил: «Конечно, в Мосбах, куда явится со временем этот офицер. Надо на всякий случай записать фамилию его, мельком слышанную».

Шенк достал из кармана книжку и карандаш и написал: «Капитан Доманский». Он снова спрятал книжку в карман кафтана и вспомнил, что в другом кармане лежит кошелек с деньгами; он вытащил его и остановился как бы в нерешительности.

– Нет, и это ее деньги, следовательно, и они мне не нужны. Не первый раз Шенк на улице без гроша; правда, прежде было легче; он умел воровать, любил мошенничество и обман; теперь будет много труднее. Вдруг прельстило дурака сделаться честным. Все равно не пропаду и без этих грошей.

И Шенк швырнул в кусты туго набитый червонцами кошелек.

– Авось какая-нибудь убогая старуха или пастух найдут, и мое глупое дело сделается вдруг добрым делом.

Шенк рассмеялся и зашагал по дороге. Через несколько минут он вздохнул глубоко и выговорил:

– Ах, Алина, Алина! Говорят философы: негодяй мужчина может вдруг сделаться чуть не святым, а женщине из разврата нет возврата! Но все-таки Шенк не оставит тебя, не потеряет из виду ни на минуту.

Остановившись к ночи в маленьком городишке на постоялом дворе, Шенк, несмотря на усталость и голод, не спросил себе ужина.

– Заплатить нечем, – подумал он.

Бывало, прежде он, не стесняясь, поел бы, прожил бы несколько дней и ловко исчез бы из глаз хозяина, не заплатив ни гроша. Теперь ему подобного «не хотелось».

Будто что-то спавшее в нем с рождения проснулось, громко заговорило и, опрокинув всю его философию обмана, всю его систему «сбора дани с простодушия людского», заставляло его находить маленькое, детское удовольствие в сознании, что он поступил «как и другие добрые люди».

– Но ведь надо скорее обдумать все! – говорил он себе. – Что делать, чтобы иметь гроши на хлеб? Где поселиться? Как следить за ней и за проходимцем?

Все это решить и устроить было немудрено. Было одно обстоятельство, пугавшее барона. Откуда достать средства на дальнее путешествие вслед за Алиной?

– Хорошо, если она еще не скоро двинется в Турцию или в Россию, – думал он. – Месяца через три я извернусь и достану деньги! Достану честным образом! А если она тотчас выедет да еще даст круг по Европе? Как я поеду? А если я не поеду тотчас же за ней, то потеряю ее следы. Тогда всему конец!.. Ну, Шенк, доказывай, брат, себе теперь, что ты действительно умный и находчивый человек!!

Через два дня Шенк все придумал…

X

Алине было жаль барона. У нее к Шенку было какое-то чувство, вроде дружбы и благодарности вместе…

Но любовь, страсть взяли верх!

Алина променяла друга на «проходимца», и с этой минуты случился переворот в ее жизни…

Судьба повлекла ее к погибели! И она сама, конечно, не знала этого и не предугадывала!..

После исчезновения Шенка, через три дня, Доманский занял его место гофмаршала и полного хозяина в Оберштейне.

Герцог ревновал Алину, бесился, но являлся редко в Оберштейн, так как Алина принимала его все холоднее.

Несколько раз просил и требовал герцог об удалении нового придворного.

Доманский послан был судьбою играть большую роль в жизни принцессы Елизаветы.

Это был очень умный и образованный человек, простой шляхтич, но настолько даровитый, предприимчивый и, наконец, изящный внешностью, что вся польская эмиграционная аристократия знала Доманского и считала членом своего круга.

Доманский был членом Барской конфедерации и уже искусился на поприще политики, дипломатии, тайной агитации и пропаганды и, кроме того, отличился на поле битвы. Он состоял при французе Дюмурье, которого Шуазель присылал на помощь барским конфедератам.

Доманский был сначала в свите Дюмурье и участвовал в организации войск конфедератов; но затем, когда Дюмурье был отозван в Париж, Доманский отправился в отечество и был назначен конфедерацией на должность «консилиаржа» Пинской дистрикции, или уезда. За это время он познакомился и близко сошелся с князем Радзивиллом, который скоро под его влиянием стал в оппозицию королю Станиславу. Весною в городке Ландсгут собрался конфедерационный генеральный комитет из всех остатков барских деятелей, а равно и из вновь примкнувших эмигрантов. На этом съезде участвовал и Доманский, уже известный как близкий друг Радзивиллов, Сангушко и других. Осенью Радзивилл снова съездил в Париж и здесь окончательно решился взять на себя руководство новым предприятием – выставить императрице русской новое затруднение в лице самозванки.

Не зная, что делает и что хочет предпринять орден иезуитов, князь пожелал действовать самостоятельно. Через сестру узнал он, где находится исчезнувшая принцесса Володимирская.

Карл Радзивилл видал ее у кузины на вечерах, но тогда он и не помышлял о политической роли в Европе.

Теперь надо было воспользоваться уже готовой самозванкой, женщиной расточительной, подходящей к этой роли.

Радзивилл в октябре послал приятеля Доманского к принцессе, чтобы ближе узнать ее, проверить, насколько она годна в самозванки, и затем, в случае ее годности, – познакомиться.

Одновременно князь послал другого наперсника – Коссаковского прямо в Константинополь для переговоров с диваном, чтобы узнать, как посмотрит Порта на это новое оружие в борьбе с Россиею, то есть на выставление претендентки на русский престол.

Пока Коссаковский ехал и плыл по морям и по суше, Доманский готовил принцессу Елизавету на предстоящую ей роль. Через любовника, красивого, умного, образованного, много путешествовавшего не по одной только Европе, как Алина, она узнала многое.

Алина узнала теперь в подробностях все нити интриги польской против ненавистной им Екатерины и еще более ненавистной куклы – Станислава Понятовского.

Изредка Алина переписывалась с княгиней Сангушко и знала от нее все подробности о положении дел в Европе.

Главное внимание всего образованного мира было обращено теперь на короля Людовика XV. Монарх, столь долго процарствовавший, был очень слаб, не покидал постели, и все предвидели его близкую кончину.

Перемена монарха на французском престоле должна была отозваться на делах всех европейских кабинетов. Что за человек дофин и будущий Людовик XVI, было покрыто мраком неизвестности. Какую роль будет играть Франция, с кем сблизится, как отнесется к Фридриху и Екатерине, никто не мог отгадать заранее. Самые дальновидные политики не видели ничего в близком будущем ясно – все было темно!

Но общественное мнение бродило в потемках, потому что ожидало от будущего короля чего-либо особенного и не могло предполагать, что Людовик XVI отнесется ко всему, ко всем самым жгучим вопросам Франции и Европы… никак – добродушно, лениво, бесстрастно.

Принцесса, не выезжая из Оберштейна, знала из писем от княгини Сангушко и из корреспонденции Доманского со своими друзьями, что эмиграция возлагает сильные надежды на помощь Франции в случае смерти короля.

Почти наедине с любовником Алина в беседах, прогулках, в чтении газет на четырех языках, в чтении и писании писем проводила время в Оберштейне так хорошо, так тихо и приятно, что иногда ее брало раздумье:

– Не это ли истинное счастье? Такая жизнь не есть ли лучшая, которую променивать на жизненные бури, на борьбу не следует?

Так же жила Алина когда-то и около Андау, то есть так же уединенно, вдвоем с мужем. Но она бежала из той обстановки!

Теперь уединение было иное. Алина чувствовала и сознавала, что этой жизнью она могла бы жить всегда.

Разница большая была во всем. Оберштейн и Андау, замок владетельной графини со штатом или усадьба негоцианта? Доманский или Шель? Герой сражений, заговорщик, член Барской конфедерации, который борется с императрицей и с королем, или добродушно-пошлый буржуа, заводчик, вечно боровшийся с бухгалтерскими счетами, которые не всегда мог осилить и победить?

Наконец, беседы о продаже и купле, о векселях или о сплетнях и пересудах родственников-дрезденцев! А теперь толки и ожидания или рассуждения Доманского о кабинетах и министрах Европы!

Помимо Доманского в замке появилась новая личность, которая вскоре стала необходима Алине настолько, что красавица не могла обойтись без нее ни в чем.

Это была девушка лет тридцати, дочь прусского капитана фон Мешеде по имени Франциска. Она была очень дурна собою, но тихая, добрая, привязчивая, не ведающая зла и даже не подозревающая его существования на земле среди людей.

Прошлая жизнь Франциски была рядом скромных и простых страданий, в которых не было ни драмы, ни поэзии. Бедность, борьба за пропитание и за кров, серенькая жизнь в сереньком платье с серым куском хлеба в руках. К этому прибавилось и серенькое горе. Молодой человек, жених, которого она полюбила, оказался негодяем и был посажен в острог. Любить мошенника Франциска не могла, а разлюбить тоже не могла. Доказательства, что жених – самый простой, мелкого сорта мошенник, у девушки были. А между тем она его жалела, носила на пальце кольцо от него и в душе его самого презирала, а свое чувство к нему боготворила как единственный светлый луч, упавший ей с неба на мгновение за всю ее серенькую жизнь. Франциска случайно попала в услужение в качестве экономки к одной богатой баронессе по соседству с Оберштейном, а от нее перешла к Алине, когда узнала, что именитая принцесса ищет себе горничную.

Алина за всю свою жизнь не сходилась близко и не привязывалась ни к одной женщине. Вышло ли это случайно или зависело оттого, что Алина все свое сердце отдавала всегда иного рода чувству и иного рода привязанностям, – она сама не могла понять. Но теперь, в Оберштейне, она вдруг привязалась и полюбила свою тихую и скромную горничную и скоро сделала из нее свою наперсницу.

Не было ничего общего между характерами Алины и Франциски. А между тем Алине казалось, что все в ней самой находит верный отголосок в душе Франциски; а немка, со своей стороны, стала обожать блестящую, красивую и ласковую к ней именитую принцессу.

Это был новый, второй луч с неба, осветивший ее серое существование. Она готова была для Алины на все – согласилась бы даже снять с руки заветное кольцо и бросить его. Ее принцесса стала вдруг для нее что-то особенное: и мать, и ребенок, и друг, и любовник!

В чувстве Франциски была и нежность, и осторожная ласка, и снисхождение к недостаткам, и пылкая страсть.

Всякий вечер Алина уже в постели призывала Франциску и заставляла что-нибудь рассказывать или сама поверяла ей все свои расчеты. Беседа длилась всегда до тех пор, пока сон не смежал очей.

Красавица засыпала на полуслове, на вопросе или на рассуждении горничной. Франциска каждый раз, убедившись, что ее принцесса започивала, долго любовалась ею, не то как мать на свое дитя, не то как любовник, и затем, осторожно поцеловав протянутую руку, иногда даже край белья или одеяла, выходила на цыпочках из спальни с отрадным чувством, будто шла с любовного свидания.

В привязанности немки была и своя доля рабского чувства и собачьей покорности.

Сознание достигнутой цели, то есть верного пристанища на всю жизнь, а с ним и безбедного существования, даже известной роскоши, немало влияло, конечно, на чувства Франциски.

Она не знала, бедная женщина, куда следом за принцессой приведет ее злая судьба.

XI

Между тем дела Алины не подвигались вперед. Прошла осень, наступила зима. Доманский постоянно переписывался с Парижем и чуть не со всеми главными городами Европы, где были рассеяны польские эмигранты и конфедераты.

Сама Алина, уже именовавшая себя в своих письмах, а равно и в Оберштейне принцессой Елизаветой, тоже писала Радзивиллу и получила несколько писем от него.

Княгиня Сангушко приняла более деятельное участие в предприятии: она чаще других писала принцессе и подробно передавала ей все, что знала из новостей.

Из ее писем знала принцесса о положении дел в России, о действиях и успехах маркиза Пугачева.

Князь Разумовский, боярин Шувалов и маркиз Пугачев – это было все одно и то же лицо, брат принцессы, поднявший знамя, собравший вокруг себя войско и действовавший во имя прав сестры против незаконно и самовольно вступившей на престол немецкой принцессы Ангальт-Цербст.

Вероятно, княгиня Сангушко сама была обманута таким деятелем, как Игнатий, или забавлялась комедией и поступала с авантюристкой как с куклой. Но если княгиня и не верила сама в близкое родство маркиза Пугачева с принцессой Елизаветой, то сама Алина поверила в это искренне.

Князь Радзивилл медлил в своих действиях по самой простой причине. Он уже давно был за границей отечества и скомпрометирован в действиях Барской конфедерации. Несмотря на это новый король Станислав Понятовский щадил знаменитого магната. Князь Священной Римской империи еще с XVI столетия и миллионер, обладатель несметных сокровищ, Радзивилл был хорошо известен не только в Литве и Польше, но и за пределами родины.

Всякий знал его даже по его прозвищу «Пане коханку» вследствие его привычки обращаться с этими ласковыми словами ко всякому, с кем бы он ни говорил. «Милый господин», или «господин-голубчик», были два слова, которыми Радзивилл пересыпал свою речь.

О его житье-бытье в его родовом поместье – городе Несвиже – составлялись и рассказывались целые легенды. Так, вся Литва хорошо помнила, как князь среди мая месяца побился об заклад, что поедет в костел наутро в санях, потому что наутро будет зима.

И наутро действительно если не повсюду, то по дороге на несколько верст был санный путь. Было забрано громадное количество соли и усыпана вся дорога, и князь съездил в костел в санях.

Быть может, у иного из его подданных не было за это утро куска хлеба, но до этого никому не было дела. Радзивилл делал что хотел; он сам, когда речь заходила о монархе, отвечал весело и самодовольно: «Krol sobie krolem w Krakowie, a ja w Neswizti»[31]31
  Король себе королем в Кракове, а я в Несвиже (польск.).


[Закрыть]. Именно в то время, когда Радзивилл начал сноситься с принцессой Елизаветой, король Станислав издал новую амнистию всем участникам Барской конфедерации, предоставляя им право покориться и вернуться в пределы отечества. Но это делалось уже в последний раз, и исключений не было ни для кого.

Виленский епископ Мосальский тотчас написал другу-князю письмо, увещевая его бросить всякие происки и вернуться домой; в противном случае король, по строгому наказу из Петербурга, намеревался конфисковать все громадное имущество «Пане коханку».

Радзивилл смутился. Лишившись своих огромных средств, он, конечно, уже никак не мог бы играть той роли, которую взял на себя: стать во главе партии, действовавшей против короля и России. То, что было у него с собою наличных сумм и бриллиантов, а равно и то, что он мог бы на первых порах занять у европейских банкиров, хватило бы только на его жизнь с большим придворным штатом.

Всю осень и начало зимы Радзивилл поневоле колебался и не знал что делать. Однажды искренно написал он об этом Доманскому, но литовский капитан, фанатик-патриот, ни слова не сказал об этом принцессе, не желая охлаждать ее пыл и готовность на трудное дело.

Наконец в декабре месяце простая случайность заставила Радзивилла решиться.

Его участие в замыслах польской эмиграции и антагонизм с королем Станиславом зависели прямо от положения, в котором находился на одре болезни престарелый Людовик XV. Чем лучше себя чувствовал король, тем более Радзивилл колебался и собирался мирно на родину; чем опаснее становилось положение умирающего монарха, тем деятельнее и решительнее поступал Радзивилл.

Вопрос сводился к тому, как отнесется новый король к польским делам. А об этом уже имелись некоторые сведения.

Людовик XVI обещал деятельную поддержку конфедератам, и даже в Париже ходил слух, что, по официальному приказанию дофина, восшествие на престол которого ожидалось с каждым днем, в Марселе и Тулоне снаряжается эскадра на помощь остаткам турецкого флота, не погибшим при Чесме от руки графа Алексея Орлова.

В декабре король почувствовал себя так плохо, что в Париже и по всей Франции прошел слух, что он уже умер.

Князь Радзивилл, видавший, конечно, всех близких к дофину лиц, посоветовался, что ему делать ввиду угрозы конфискации его имущества. Два министра: иностранных дел – герцог Шуазель и внутренних дел – граф Эгильон посоветовали Радзивиллу не церемониться с Екатериной, а тем более с Понятовским, дни правления которого уже сочтены при версальском кабинете так же, как сочтены дни престарелого короля.

Дофин высказывался прямо о своем желании заключить союз с Турцией, двинуть флот в Черное море и снова послать кого-либо из искусных генералов на место Дюмурье организовать в Барах значительную армию.

Радзивилл отвечал виленскому епископу, а равно не признаваемому им королю Понятовскому, что, прежде чем вернуться на родину, он считает долгом свергнуть с престола узурпатора, русского наемника и польского предателя.

Немедленно после этого Радзивилл написал Доманскому о своем намерении ехать на свидание с принцессой Елизаветой в Оберштейн.

Алина была в восторге и немедленно сообщила об этой вести, которая льстила ее самолюбию, герцогу Лимбургу. К ее удивлению, герцог объявил, что он в качестве монарха не допустит прибытия в свои владения врага русской императрицы, союзницы его друга и покровителя – короля прусского.

За это время Лимбург, хлопотавший о своих правах на Шлезвиг-Голштейн, старался всячески заслужить милость, а тем паче не навлекать на себя гнева могущественного государя, которого и подданные, и соседи начали называть теперь несколько иначе.

До сих пор он был Фридрих-фельдфебель или Фридрих-фехтмейстер, теперь же был Фридрих Мудрый и Фридрих Великий. Последнее прозвище, казавшееся самым невероятным, почти насмешкой всем его врагам, именно и осталось за ним навеки в истории.

Сначала Алина была в отчаянии, но затем дело ее уладилось очень просто.

Получив краткое и вежливое уведомление от князя Радзивилла, адресованное на имя «ее императорского высочества», Алина, по совету Доманского, отвечала, что советует избрать для свидания более близкий на пути князя город.

Доманский в своем письме предложит Радзивиллу свидеться с принцессой в городке Цвейбрюкене.

В первых числах января нового, 1774 года маленький Цвейбрюкен оживился от прибытия двух именитых владетельных особ: польского магната, претендента на польский престол, и всероссийской принцессы, претендентки на престол своего деда Петра Великого. Так гласила молва…

Добродушный народ, волновавшийся по улицам Цвейбрюкена, был бы очень удивлен, если бы знал, что для этого путешествия и свидания политического характера князь Священной Римской империи, имения которого были уже конфискованы, продал родовой бриллиант какому-то парижскому ювелиру-еврею. А наследница российского престола, чтобы двинуться в путь со своим штатом придворных, с Доманским, с любимицей Франциской и с десятком других лиц, должна была под разными предлогами вымолить у герцога Лимбургского двести червонцев, обещая ему за это все на свете: и возврат к взаимности, и хлопоты в будущем за его права на Шлезвиг-Голштейн, и передачу своих прав на Оберштейн в случае путешествия в Россию.

Князь Радзивилл приехал первый и занял лучший дом в Цвейбрюкене. Принцесса явилась на другой день. Свита Радзивилла сияла золотом и серебром – еще никогда Цвейбрюкен не видал ничего подобного.

Действительно, легко было добродушным немцам поверить, что тот, у которого такой блестящий штат, конечно, может быть претендентом на престол.

Свита принцессы Всероссийской, от которой ждали еще большего блеска, потерпела полнейшее фиаско. Сделать все путешествие взад и вперед, одеть свою свиту на занятые двести червонцев было Алине мудрено. Но кокетка догадалась выйти с успехом из затруднительного положения.

Если свита ее была одета просто, то сама она и подавно. Она была в черном с головы до ног. И жители Цвейбрюкена, недоумевавшие при виде просто одетой свиты принцессы Всероссийской узнали, что это делается умышленно.

Принцесса дала слово носить траур и скромно одевать своих придворных до тех пор, пока она не завоюет своих прав на престол, завещанный ей покойною матерью.

На другой день по прибытии принцессы князь Радзивилл явился к ней с одним лишь аббатом, иезуитом Ганецким. Около принцессы Елизаветы был только Доманский.

Радзивилл представился принцессе со словами, что когда-то он имел честь встречать ее в парижских салонах, в особенности в гостиной своей кузины, княгини Сангушко. В замечательной красавице музыкантше, владетельнице Азовской он и тогда угадывал будто бы или предчувствовал личность более высоко стоящую и царского происхождения.

Алина – не политичная и не дипломат, а женщина-кокетка – не утерпела, чтобы тут же намеками не напомнить Радзивиллу, что в Париже литовский магнат и миллионер казался ей всегда человеком суровым и нелюдимым, тогда как теперь она видит любезного и приветливого человека.

Лицо, улыбка и глаза Алины говорили князю-магнату:

– Тогда, в Париже, вы с высоты своего величия относились к какой-то музыкантше: ни разу не сделали ей чести бросить хотя одно вежливое слово, хотя один комплимент насчет ее игры. А теперь вы же приехали в Цвейбрюкен поклониться принцессе Елизавете, от мановения руки которой зависит не только ваша личная судьба, но судьба вашего отечества.

Обменявшись двумя-тремя фразами, принцесса и князь удалились в другую комнату, оставив своих спутников.

С первых же слов Радзивилла Алина догадалась, что цель свидания одна – узнать и увидеть ее поближе, убедиться собственными глазами и собственным рассудком, насколько она может быть Елизаветой, претенденткой.

Действительно, Радзивилл когда-то не обратил никакого внимания на какую-то красавицу музыкантшу, о которой уже ходил отчасти слух, что она не владетельница Азовская, а просто авантюристка.

Радзивилл в особенности имел основание считать ее авантюристкой вследствие двух-трех неосторожных слов, слышанных им от родственника, молодого секретаря польского посольства, графа Осинского.

Когда «Пане коханку» решил взять на себя деятельную политическую роль и стать во главе рискованного громадного предприятия, то самые энергические и деятельные члены эмиграции вспомнили об исчезнувшей из Парижа Princesse de Wolodimir.

Быть может, все они хорошо знали, что это за личность, но все они хорошо помнили, насколько это была очаровательная и блестящая женщина.

Преступление, неожиданно совершившееся в ее дворце, было тоже хорошо памятно. Если легковерные парижане, от придворных до черни, поверили россказням епископа Родосского, то, конечно, магнаты польские, знакомые с характером действий русской императрицы, не поддались обману. Они лучше, чем кто-либо, могли знать, действительно ли способна была Екатерина вдруг послать в Париж наемных злодеев, или спадассинов, чтобы зарезать в нескольких шагах от Лувра какую-то красавицу, выдававшую себя за принцессу Всероссийскую.

Но суть дела была совсем не в том, кто и что исчезнувшая принцесса; суть дела заключалась в том, что польским патриотам нужно было устроить новое, хотя бы и маленькое, затруднение русской императрице.

Если часть барских конфедератов, взятых в плен и сосланных на дальний восток России, на Волгу и Яик, решились помогать новоявленному государю Петру Феодоровичу, зная хорошо, что он – просто Емелька Пугачев, то именитым членам Барской конфедерации захотелось теперь тоже выставить на западе pendant[32]32
  Здесь: последователя (фр.).


[Закрыть] к Пугачеву. А эта личность, под пару самозванцу, уже была готова, уже была найдена давно орденом иезуитов, членом ордена – Игнатием.

Доманский писал к Радзивиллу и другим влиятельным лицам, что авантюристка, сделавшись уже владетельной графиней Оберштейн и считающаяся невестой герцога Голштейн-Лимбургского, настолько подходит к роли самозванки, как, быть может, никакая женщина во всей Европе. И Радзивилл решился ехать на свидание, чтоб лично убедиться в этом.