Текст книги "Принцесса Володимирская"

XXII

Алина, пробыв несколько дней в местечке Барлетта, тотчас же двинулась далее и через несколько дней прибыла в Неаполь; но здесь она снова почувствовала себя очень дурно. Болезнь, которая началась еще в Оберштейне, усилилась после путешествия в Рагузу и вынесенной морской болезни и теперь опять вернулась к ней, но в более определенной форме. В Неаполе принцесса оставалась довольно долго, но вела самую скромную жизнь. Болезнь заставляла ее проводить иногда целые дни в постели, а, кроме того, полное отсутствие денег мешало вести обыкновенную шумную жизнь.

С нею вместе были Доманский, Чарномский и Ганецкий. Ганецкий считался теперь капелланом ее и гофмейстером. Доманский переменил имя и назывался Станишевским. Чарномский также назвался Линовским; но этот Линовский с документами, вполне законными, на имя Чарномского, был уже не прежний конфедерат, с которым Алина познакомилась в Венеции. Чарномский, прозывавшийся теперь Линовским, был собственно Шенк.

Во время пребывания в Барлетте произошел обмен документами между Чарномским и бароном Кнорром. Чарномский считал себя слишком скомпрометированным в неудавшейся поездке Радзивилла, а между тем, ввиду политических событий, ему хотелось принести повинную и возвратиться на родину. Он нашел самым безопасным ехать в Варшаву под чужим именем и там, узнав наверное, может ли он воспользоваться амнистией, – объявить свое настоящее имя и просить прощения. Шенк, владевший патентом на звание капитана, барона Кнорра, узнал в Рагузе, что мстительный Мочениго все-таки разыскивает повсюду оскорбителя своего сына. После тщательных расспросов и расследований Шенк убедился, что этот глава семейства – человек, с которым шутить нельзя и который будет способен разыскать в Италии ненавистного барона Кнорра, Шенк вдруг предпочел иметь другое имя.

В одну из бесед в Барлетте дело уладилось очень быстро. Чарномский заявил, что он далее за Алиной не последует, а отправится в Венецию, надеясь по пути на родину догнать князя Иеронима Радзивилла. И вот Шенк и Чарномский поменялись документами. Новый барон Кнорр, бывший конфедерат, отправился на север, а новый Чарномский, то есть Шенк, последовал в Неаполь. Шенк смеялся про себя, что надул Чарномского, что легко, быть может, в Венеции с Чарномским-Кнорром случится какая-либо беда… А между тем в Неаполе Шенк узнал, что его самого в известном смысле обманул Чарномский. Имя конфедерата– поляка, деятельного агента польских магнатов, было настолько хорошо известно в Риме, что ехать туда Шенку под именем Чарномского было совершенно невозможно. Он снова хотел было по-прежнему остаться бароном Шенком, но по капризу Алины назвался польским именем Линовского.

Едва только Алина оправилась от болезни, как обратилась с просьбой к английскому посланнику Гамильтону выхлопотать ей три паспорта для путешествия в Рим. Причиной этого дальнейшего движения было все-таки полное отсутствие денег. Ганецкий как иезуит, имел связи с Римом, был знаком со многими кардиналами и уверял Алину, что в Риме он может достать ей деньги. Алина и сама думала, что если продолжать предприятие, то надобно теперь, опираясь на Ватикан, на помощь и благословение папы, войти в сношение с польским королем, – следовательно, надо быть в Риме.

Несмотря на все, что Алина уже знала и понимала в политике, она наивно воображала, что Станислав Понятовский, сидящий на престоле польском по воле и милости Екатерины, решится действовать с ней заодно и поддерживать ее права на русский престол.

Алина думала, что если она обещает Понятовскому возвратить утраченные провинции, то он будет ей помогать.

В декабре месяце Алина приехала в Рим, наняла небольшой, но уютный дом на Марсовом поле и тотчас же захотела войти в сношение с кем-либо из кардиналов, который мог бы представить ее святому отцу; но здесь по приезде в Вечный город Алина узнала неожиданную и оригинальную помеху в ее делах. Оказалось, что еще за три месяца перед тем умер папа Климент XIV.

Конклав кардиналов по обычаю собрался тотчас же выбрать нового наместника святого Петра. Благодаря проискам разных государств Европы и разным интригам в самом Риме дело избрания нового папы оказалось, сверх чаяния, не только затруднительным, но почти невозможным. Уже третий месяц конклав сидел запертый в Ватикане, а папа не был еще выбран. Несмотря на строгое запрещение законом и обычаем, чтобы кардиналы за все время, что длится конклав, не сносились с внешним миром, теперь кардиналы, напротив того, сообщались с Римом и с курьерами, которые то и дело прибывали с разных концов Европы. Кардиналы ели, пили, спали безвыходно в одной зале и прилегающих к ней горницах, не выходили на улицу, но зато знали отлично, что совершается и что требуется от них и при версальском кабинете, и венском, и мадридском.

Ганецкий, обещавший достать тотчас же денег Алине, был смущен более всех. Тот кардинал, на которого он рассчитывал, был точно так же заперт.

Покровитель Ганецкого, кардинал Альбани, до которого теперь нельзя было добраться, сам метил в папы, несмотря на свои молодые годы.

Алина, сделавшаяся за последнее время от болезни крайне раздражительной и неестественно предприимчивой, не упала духом. Она объявила всем своим, что если они не сумеют передать от нее письмо в конклав кардиналу Альбани, то она сама отправится туда. Ганецкий возражал ей, что если при слабой охране конклава кому-либо из мужчин можно еще пробраться к кардиналу, то во всяком случае женщину не пропустят даже и в коридоры Ватикана. Алина не отвечала ничего, а к вечеру посланная ею в магазины Франциска привезла ей мужской костюм. Когда друзья Алины увидели ее в мужском платье, наутро готовую идти в Ватикан и хотя бы силой пробраться к кардиналу Альбани, то они, разумеется, смутились. Тогда Ганецкий, пользуясь платьем, присвоенным его должности капеллана и духовного отца, вызвался сам передать письмо Альбани.

Действительно, Ганецкому удалось через разных знакомых иезуитов убедить кардинала на одну минуту приблизиться к одному из окошек нижнего этажа Ватикана, выходящего на площадь. В известный час Ганецкий приблизился к окну и передал Альбани письмо от Алины. Из этого письма кардинал узнал, что в Риме появилась принцесса Володимирская, дочь императрицы Елизаветы, которая просит помощи Ватикана и будущего папы в деле искания прав на русский престол.

Альбани было, конечно, невозможно покинуть залу конклава, но через несколько дней явился к принцессе аббат Рокотани, представился ей и заявил, что явился по приказанию, переданному ему тайным образом кардиналом Альбани. С этой минуты Алина могла сноситься с Ватиканом и конклавом через аббата. Она узнала вскоре, что если Альбани удастся быть избранным в папы, то он, конечно, в качестве святого отца будет к ее услугам, так как она обещает спасти из рук схизматического государства верную римскому престолу католическую Польшу.

Этот успех придал силы Алине. Она чувствовала себя лучше. К этому присоединилось еще другое. Ганецкий неизвестно откуда и каким путем достал 2000 червонцев. Алина и вся свита повеселели. Все повели жизнь шире и роскошнее. Разумеется, одновременно с этим началось мотовство Алины, выезды в великолепных экипажах, приемы и вечера, на которых появились разные римские аристократы и дипломаты иностранных посольств. Однако Алине вскоре пришлось обращаться снова за помощью самого известного римского доктора Салицети, так как здоровье ее было положительно расшатано. Одна ночь, проведенная без сна, и вообще всякого рода небольшие отступления от простой жизни действовали на нее тотчас же. То, что прежде, бывало, позволяла себе Алина, было теперь немыслимо. День-два она была на ногах, на третий – в постели. Тем не менее, собирая у себя в гостиных все лучшее римское общество, она очаровывала всех по-прежнему.

По какой-то странной случайности, быть может, от влияния той же болезни, которая действовала на ее нервы, Алина вдруг вспомнила о своем таланте. У нее снова явилась страсть к музыке; она купила самую лучшую арфу, какую только можно было найти в Риме, и теперь каждый вечер положительно сводила с ума итальянцев, любителей и знатоков музыки.

Никогда, во всю жизнь, Алина не играла так, как теперь. В ее игре не было прежней страсти, прежних бурных порывов, могучих аккордов. Ее игра отличалась заунывностью, грустью. Все ее импровизации дышали такой тоской, что часто у слушателей вызывали слезы. Конечно, как и бывало в Берлине, затем в Париже, так и теперь в Риме, только и было разговоров и толков, что о принцессе, скрывающейся под именем графини Пиннеберг, у которой такой замечательный талант, какого и старожилы не припомнят.

XXIII

Между тем деньги, добытые Ганецким, истратились. Пока Алина со свитой жила роскошно и швыряла деньгами Ганецкого, ей легко было через Линовского и Станишевского занимать направо и налево у простых ростовщиков, прельщенных и обманутых ее богатой обстановкой. Друзья ее говорили, что принцесса всякий день ожидает получить с почты сумму, по крайней мере, в 20000 червонцев; но деньги эти по какой-то непонятной причине опоздали; поэтому принцессе необходимы на время тысячи две-три червонцев. Этими россказнями и Линовскому, то есть Шенку, и Станишевскому, то есть Доманскому, удалось кое-где добыть кое-какие сотни червонцев. Алина, в этом случае поддерживаемая Ганецким, надеялась, что как только папа будет избран, то римский престол поможет ей всячески, а прежде всего деньги будут. Если же будет выбран кардинал Альбани, то, по словам аббата Рокотани, его личные средства, как римского богача, будут к услугам принцессы.

Но случилось нечто иное, очень простое, но тем не менее не предвиденное ни Алиной, ни ее дальновидными и ловкими друзьями. Конклав все сидел, и, просидев уже месяца три, кардиналы как будто даже привыкли к своему положению. Одним словом, прошел новый год, шел январь, а папа все еще не был избран.

Денег, конечно, не было никаких. Ганецкий их достать более не мог, ростовщики не только не давали ни гроша, но вдруг, смекнув в чем дело, стали грозить полицией и арестами. И Алина, и вся свита ее смутились. Вечера музыкальные прекратились. Общество как бы почуяло что-то и отшатнулось от таинственной принцессы. Всякий день Алина ожидала страшного удара.

Казалось бы, после долгой распущенной, авантюристской жизни, пройдя огонь и воду, пора бы было красавице привыкнуть к мысли, что когда-нибудь она будет сидеть в тюрьме за долги. Казалось бы, что для такой личности, как она, попасть в тюрьму было бы, конечно, неприятно, но не должно бы быть событием или несчастьем. А между тем в Алине, женщине безнравственной в известном смысле, оставалась в другом смысле честная женщина, легкомысленная, мотавшая чужие занятые деньги, но возмущавшаяся всем своим существом при мысли попасть в тюрьму.

Менять же постоянно, по всем государствам и городам, любовников – ей не казалось позорным. Каждый раз она уверяла себя, что именно теперь в первый раз у нее явилось истинное чувство, стушевывающее все прежние чувства, – первое по своей силе и святости и, конечно, последнее.

Но если б она попала в тюрьму хотя бы на одну неделю, то сама себя сочла бы совершенно опозоренной в собственных глазах.

Наконец дело дошло до того, что вся компания бросалась из стороны в сторону, не зная, где и как достать хотя бы небольшие деньги. Даже добрую, безгласную и кроткую Франциску Мешеде послала Алина к какому-то родственнику Альбани с просьбой ссудить на некоторое время сколько-нибудь денег.

Вместе с этим она написала письмо трирскому посланнику, который раза два был у нее в гостях, графу Ланиаско, прося и у него денег взаймы. И ему, конечно, Алина писала подробно о своих делах, о своем предприятии и говорила, что через несколько времени она может возвратить ему то, что просит теперь.

Вместе с этим Алина обратилась с письмом к маркизу д’Античи, польскому посланнику при папском престоле. Маркиз д’Античи, с тех пор что Алина была в Риме, всячески избегал знакомства с ней и довольно явно удалялся от всякой возможности встречи с ней или с ее спутниками. Для маркиза и она сама, и ее гофмейстер, все эти Линовские, Станишевские и другие не только казались сомнительными, но посланник был уверен, что это проходимцы самого последнего разбора.

Письмо, посланное Алиной к маркизу, подтвердило его подозрение и, вместе с этим, вдобавок чуть не убедило его, что красавица музыкантша просто безумная.

Она говорила прямо послу короля Станислава, что намерена при помощи папского престола и в союзе с королем Польским начать дело против императрицы Всероссийской. Польскому посланнику было, конечно, лучше, чем кому-либо, известно, в каких отношениях с Екатериной находится его король.

Прочтя письмо иностранки, именующей себя и даже подписавшейся в письме принцессой Елизаветой Всероссийской, маркиз д’Античи только пожал плечами и рассмеялся.

Денег все-таки никто не давал, а ростовщики грозили всякий день арестом и препровождением в тюрьму. Тогда Алина, как на последнее средство, решилась написать английскому посланнику Гамильтону, в Неаполь. Когда-то проездом через Неаполь она нашла в нем крайне милого и любезного человека, готового, казалось, на всевозможные услуги. Алина не сочла нужным объявить английскому посланнику, кто она и о каком предприятии мечтает. Англия была в этом ни при чем; следовательно, Алине не стоило тратить слов; вдобавок, она была настолько больна в Неаполе, что ей только несколько раз удалось повидать Гамильтона на минуту. Теперь Алина написала английскому послу большое письмо, в котором было изложено все в подробности, было все описано: и прошедшее, и будущее. И прежнее путешествие до Рагузы, измена Радзивилла, примирившегося с русским правительством, нетерпение султана скорее увидеть у себя в Константинополе наследницу русского престола, чтобы поддерживать ее права; досада правительства Людовика XVI, что принцесса бездействует, что эскадра послана в Турцию даром. И победы маркиза Пугачева, или князя Разумовского, родного брата принцессы, были также описаны подробно, и готовность будущего папы, тотчас по вступлении на святейший престол, помогать Алине нравственным влиянием на весь католический мир.

Одним словом, письмо к Гамильтону было большое, подробное и переполненное всем тем, что женщина дерзкая и с воображением может написать. В конце письма, как маленькая подробность, не имеющая ничего общего со всем откровенным посланием, Алина прибавляла, что просит у Гамильтона на короткий срок взаймы самую пустую сумму, а именно – семь тысяч червонцев.

XXIV

Русский герой и богатырь, Алексей Орлов, главное действующее лицо переворота в пользу императрицы, был младший брат уже двенадцать лет всесильного вельможи и любимца государыни. Последние пять лет он провел исключительно за границей, командуя русским флотом и крейсируя по всем европейским морям. Это время его пребывания за границей разделилось на два периода известным подвигом у турецких берегов.

До этого памятного дня Алексей Орлов был известен в Европе, да отчасти и в России, только как брат фаворита. Даже на родине немногие знали, что главная роль в том событии, которое доставило Екатерине престол, принадлежала ему.

После этого памятного дня он сделался герой Чесменский. Этим сражением Алексей Орлов как бы затмил своей славой брата-фаворита.

Григорию Орлову поневоле захотелось тоже прославиться чем-нибудь, и так как оба брата были редкие в истории баловни обстоятельств, то судьба и здесь услужила фавориту.

В Москве явилось страшное моровое поветрие, и явился случай отличиться графу Григорию Орлову. Он был послан императрицей в зачумленную Москву, и хотя он въехал в Белокаменную вместе с могучим помощником – с российским морозом, но вся слава выпала на долю не молодца мороза, а на долю молодца Орлова. И Григорий вернулся в Царское Село через триумфальную арку, на которой была и осталась навеки надпись: «Орловым от чумы избавлена Москва».

И граф Григорий Орлов мог теперь самодовольно говорить:

– У Алексея – Чесма, а у меня – чума!

Со временем истина сказалась, до правды дорылись, но когда эта историческая правда является слишком поздно, то уже не может победить легенду.

Правда говорит, что как мороз победил чуму, так адмирал Спиридов победил при Чесме.

Но ведь бывают на свете и не такие шалости фортуны. Двое героев бесстрашно устремились когда-то один за другим в безвестную даль – туда, где конец света и где гибнет все, – в ту даль, что страшнее ада. Первый богатырь разумом, отвагой и силой воли – Христофор Колумб, второй – а вторым быть легче – Америго Веспуччи. Но фортуне это не понравилось. Она взглянула по-своему, вероятно, презрительно рассмеялась, и целая часть света назвалась Америкой, а маленький кусок земли Колумбией.

Во всяком случае, Алексей Орлов был не только герой Чесменский, не только победитель, сжегший в несколько часов целый турецкий флот, но Европа даже приписывала одному ему блестящий успех всего периода войны, который потом привел к Фокшанам и Кючук-Кайнарджийскому миру.

Но после Чесмы и чумы слепой фортуне надоели братья Орловы.

Прошло два года, и российская фортуна отвернулась от Орловых. Григорий перестал быть всесильным и фаворитом. Он вскоре был женат почти поневоле и удален от двора. Уже после женитьбы он безумно полюбил свою жену, путешествуя с ней за границей. Но фортуне и это не понравилось. Молодая красавица умерла в несколько недель.

И Григорий Орлов – вдовец, одинокий, опальный временщик – положение, худшее положения простого смертного, – вернулся к себе в Гатчину, зажил было тихо и мирно, уже не мечтая о славе и могуществе. Но и это не понравилось фортуне. Она послала герою-богатырю и красавцу, еще относительно молодому, безумие и смерть. Но незадолго до последнего часа Григорий Орлов видел ту новую яркую звезду, которая засияла на русском небе, над русской землей и которая ослепительно больно жгла ему глаза, жгла ему сердце.

Это была звезда князя Потемкина-Таврического.

Падение могущественного брата тотчас же повлияло на судьбу Чесменского героя. Неприятель, но не турецкий, а царскосельский и петергофский, пошел войной теперь на Алексея Орлова.

Победить этого врага было не только мудрено, но даже невозможно.

Алексей Орлов чувствовал, что скоро возьмут у него и то, что еще оставалось, – командование над флотом в Средиземном море.

Действительно, императрице нашептывали ближайшие советники, живущие кознями и ложью, что герой Чесменский может изменить монархине и России и увлечь за собой флот и десант, находящийся на кораблях.

Разумеется, умная Екатерина отвечала вопросом:

– Что же он тогда сделает? Кронштадт возьмет?

Но постоянное наушничество и доносы на Орлова все-таки действовали. Постоянно падающая капля воды пробивает и гранит.

Екатерина начала понемногу подозревать прежнего героя переворота. В чем? Сама не знала!

Алексей, со своей стороны, понимал, что шаткое положение его требует какого-либо нового подвига. Ему нужно было во что бы то ни стало отличиться снова. Но как, где, каким образом? Ведь всякий день нельзя требовать у судьбы Чесму. А мелкие подвиги или, лучше, военные действия, как, например, бомбардирование Рагузы, были не подвигами.

За последнюю зиму с 1774 на 1775 год Алексей Орлов находился с эскадрой у берегов Италии. Эскадра стояла в Ливорно под флагом старшего флагмана, контр-адмирала Самуила Грейга, родом англичанина на русской службе. Орлов жил попеременно в Пизе, во Флоренции и в Ливорно. За это время положение его, по письмам родных и друзей из России, было самым шатким.

Вероятно, в Петербурге нашлись охотники быть командиром над русским флотом в Средиземном море, а известно, что претендент какое-либо звание или должность есть всегда главная вина занимающего эту должность. Алексей Орлов уже привык к своей жизни в Италии. Имя громкое, слава, богатство, все было дано ему; красота и здоровье еще прежде даны. Он весело, беспечно жил под теплым небом Италии и после Чесмы сжигал не флот, а женские сердца, побеждая везде неотразимо итальянок, гречанок, турчанок, испанок, и вместе с тем в качестве постоянной главной любимицы была с ним и сопутствовала повсюду г-жа Давыдова, урожденная Орлова, если не родная племянница, то, по всей вероятности, родственница.

Наконец пронесся слух о Кючук-Кайнарджийском мире, и русскому флоту не было уже никакого повода оставаться в Италии, в Средиземном море, и Орлову приходилось возвращаться из страны пальм и померанцев в страну елей и клюквы.

И в те дни, когда Алексей Орлов загрустил об Италии, о своем житье-бытье, о скорой сдаче командования, о полной невозможности отличиться в глазах монархини и сохранить ее расположение, вдруг явился из Петербурга курьер. Он привез собственноручное письмо государыни, а вместе с тем и пространное послание фельдмаршала Голицына, занимавшегося всеми тайными делами и исполнявшего разные тайные поручения императрицы.

Из писем этих Алексей Орлов узнал, что в Европе появилась авантюристка-самозванка, выдающая себя за дочь императрицы Елизаветы.

По последним известиям и по донесению сената Венецианской республики в России, авантюристка собирается вместе с палантином виленским, князем Радзивиллом, ехать в Константинополь.

Орлову приказывалось разыскать, разузнать и, если возможно, изловить авантюристку. Государыня писала Орлову, что желательно было бы эту «всклепавшую на себя имя», заманя на корабли, доставить в Кронштадт.

Орлов и обрадовался, и призадумался. Повод отличиться представлялся. Выдающая себя за принцессу, наследницу русского трона, свободно путешествующая по всей Европе стоит, конечно, Емельяна Иваныча, который судится в Москве и не нынче-завтра сложит или уже сложил в эту минуту свою буйную, вольнолюбивую голову; а Орлов знал, как наградила государыня Суворова за то, что тоже, как Алексей при Чесме, не он поймал Пугачева.

Случаю показать себя Орлов обрадовался, но призадумался, как изловчиться.

– Легкое ли дело, – восклицал он, – поймать среди Италии, Греции или Турции принцессу с целым придворным штатом, заманить, изловить и доставить в Кронштадт! Ведь это не медведь, хотя бы страшенный, которого, бывало, свалишь рогатиной, положишь в троечные сани, прикатишь домой, отдашь скорняку распластать, высушить и поднесешь матушке государыне, под ее августейшие ножки, в виде коврика. И смешно станет глядеть на мишеньку. Смешно вспомнить, как этот вежливый коврик орал и завывал в дремучем лесу на целую версту кругом. Да и принцесса – медведь. Сказывается, время – не медведь, в лес не уйдет; а принцесса, выходит, медведь – в лес уйдет.

И Алексей Орлов, обдумав, взвесив все со всех сторон, печально вздохнул. Он понял, догадался, в чем вся суть. Не государыня поручает ему дело первой важности и дает повод отличиться, а его враги подстроили дело. Поймай вот этого журавля в небе за хвост, а не поймаешь – виноват, уходи и очищай место.

– Да, брат Гришутка, – часто повторял мысленно и вслух Алексей Орлов, – и мой черед пришел. Не те времена уже, да и год идет несчастный с тех пор, что мы были первые люди на Руси. Тринадцатый год пошел царствования монархини и нашей силы, нашего «случая» при дворе. Ровно тринадцать лет тому назад, в эту пору мы с тобой собирались в маленькой квартирке на углу Невского и Морской и беседовали кое с кем из приятелей, как горю пособить, как от Петра Федоровича и разных голштинцев избавиться и месяц ясный, Екатерину Алексеевну, из беды выручить. Тогда мы своими жизнями играли, башки под топор клали, но прозевал их топор, и стали мы бояре важные милостью возведенной на престол чужестранной принцессы. И вот пошел тяжелый тринадцатый год: ты, не дождавшись его, сплоховал и лишился всего, при одних деньгах остался. Теперь мой черед. Ну, что же? Не изловлю за хвост журавля в небе, не поймаю принцессу Елизавету и опальный поеду на житье. Авось не в Березов и не в Соловки или Пелым, по следам Меншиковых, Биронов и Минихов.

Разумеется, Алексей Орлов тотчас же начал действовать; тотчас же курьеры его поскакали в Венецию, в Рагузу и в Константинополь. Но фортуна, уже отвернувшись от старшего брата Орлова, видно, еще мироволила младшему брату.

Через месяц посланный в Рагузу лейтенант Христенек, славянин родом, подьячий душой, явился из Рагузы с донесением, что нашел «всклепавшую на себя имя». В Рагузе уже ее не было; она переехала море и находится или в Неаполе, или в Риме.

– Сама в руки дается! – воскликнул Алексей Орлов. – Видно, тесно ей стало во всей Европе, что прямо на меня как на ловца и зверь бежит.

Действительно, Алина, как бабочка на свечку, чтобы сгореть, стремилась.

Не прошло трех дней после приезда Христенека, как в руках Алексея Орлова было нелепое послание, сочиненное Алиной еще в Рагузе, но не сразу дошедшее к нему, путешествуя через руки разных резидентов-дипломатов.

Письмо это не было подписано Алиной, но она в третьем лице именовала себя принцессой Володимирской и Всероссийской.

И как бывало двенадцать лет тому назад молодец и богатырь преображенец «Алехан», шустрый и проворный, действовал в Питере, набирая согласников на великое дело переворота, так и теперь спешно, ловко взялся за новое дело, тоже мудреное – изловить самозваную внучку государя Петра Великого.

Тотчас по всем ближайшим городам, большим и малым, чуть ли не по всей Италии были разосланы гонцы и курьеры, и прежде всего посчастливилось тому же пройдохе лейтенанту Христенеку. Или он знал, куда проситься ехать, или его тоже, мелкую тварь, заметила фортуна Алексея Орлова.

В первых числах февраля месяца в Риме, на Марсовом поле, близ дома, занимаемого принцессой, появилась и стала бродить фигура, которую наконец заметили и Доманский, и Шенк, и Франциска.

Через два или три дня по приезде в Рим Христенек уже доносил графу Орлову и описывал в подробностях жизнь, обстановку и свиту самозванки и прибавлял от себя:

– Можно их и не трогать: не нынче-завтра сами будут в тюрьме, а если прикажете изловить или с ними что учинить, то деньгами все можно сделать.

Вслед за донесением Христенека в руки Орлова попал документ большой важности – письмо принцессы к неаполитанскому резиденту Гамильтону. Англичанин не только не дал Алине семи тысяч, которые она просила, но испугался, что когда-то снабдил ее со свитой паспортами.

В Ливорно был английский консул сэр Джон Дик, большой друг или фаворит Орлова. Через русского вельможу, которому Дик всячески услуживал, англичанин имел и деньги, и даже анненскую звезду. Многие английские резиденты Италии завидовали Дику и были не прочь тоже войти в сношения с щедрым русским вельможей и как-нибудь услужить ему.

Понятно, что Гамильтон тотчас же переслал письмо женщины-авантюристки, именующей себя русской принцессой, соотечественнику в Ливорно.

Джон Дик тотчас же, со своей стороны, передал Орлову письмо Алины, вполне компрометирующее ее, подписанное «Принцесса Елизавета» и полное всяких признаний.

– Вот эта цидуля еще дороже письма ко мне! – воскликнул Орлов, прочитав послание Алины к Гамильтону.