Текст книги "Принцесса Володимирская"

И Алина, желая проверить по лицу принца впечатление от своей прямой и резкой речи, взглянула ему в лицо, но не нашла на нем ни злобы, ни гнева; даже досады не было на лице принца. Алина невольно покачала головой и прибавила:

– Вы даже не верите моим откровенным словам; вы думаете, что я в минуту гнева преувеличиваю. Вы не верите, что я действительно о вас самом – как бы вам сказать это, – самого маленького мнения. Вы действительно принадлежите к числу таких лиц, которые, как часто говорю я за глаза, а теперь считаю возможным сказать это вам и в глаза, которые уродились на свет при странном сочетании нравственных качеств: они титаны самолюбием и самодовольством и пигмеи рассудком, способностями, качествами. Искреннее и глубокое убеждение, что они все могущественны во всех отношениях, и в особенности неотразимы для всех женщин, делает их еще смешнее, еще глупее, еще мельче! Я все сказала, и ваше упорное молчание должна поставить вам в заслугу, в честь: вы как бы невольно соглашаетесь, что все, мною сказанное, вполне справедливо. Затем позвольте просить вас стать со мною в такие отношения, как если бы мы никогда с вами не были знакомы. Это тем более будет легко и удобоисполнимо, что я располагаю вскоре покинуть Берлин.

Принц действительно не был ни озлоблен, ни взбешен. Он действительно был такой титан самодовольства и себялюбия, что не поверил ни единому слову. Одно только немного кольнуло его – это напоминание Алины о его годах. Единственное, что сознавал сам принц, о чем изредка думал и сожалел, – это потерянная молодость. Он поневоле должен был сознаться самому себе, что он внешностью и силами, конечно, далеко не тот принц Адольф, который когда-то действительно легко достигал победы.

Предложение обратиться за советом к зеркалу тоже заставило принца ядовито усмехнуться, но затем все остальное, сказанное Алиной, что было гораздо резче по форме и по мысли, не тронуло принца Адольфа ни на волос – этому всему он не верил.

Но при последних словах Алины принцу надо было отвечать, и снова он не знал, как ответить, снова не хватило у него храбрости, даже наглости сказать этой красавице:

– Прежде чем выгнать меня вон, не угодно ли будет вам заплатить мне то, что вы должны.

Вдобавок принц понял, что самолюбивая и раздраженная теперь донельзя красавица способна вынести ему ту единственную драгоценную вещь, которую он у нее видел, – браслет, который она надевала в концерты; она способна бросить вещь ему на стол, которая может возместить хотя бы половину всех издержек его на ее обстановку.

Алина встала со своего места и будто ожидала, что принц последует ее примеру и удалится.

– Но если я действительно люблю вас, – воскликнул принц, – если я готов предложить вам руку, просить короля о дозволении жениться, хотя бы морганатическим браком.

– Ни простым, обыкновенным, ни морганатическим, ни каким-либо иным я не соглашусь быть вашей женой по той простой причине, что я не только не люблю вас, но даже… Впрочем, зачем вы хотите, чтобы я снова повторила в еще более резкой форме то, что вы сейчас слышали… Прошу вас избавить меня… Одним словом, я вас не удерживаю!

Принц хотел снова сказать что-то с театральным пафосом, собирался, казалось, упасть на колени, но Алина быстро отвернулась от него и, не дожидаясь его ухода, вошла к себе в кабинет и заперлась. Принц остался один в гостиной и в одно мгновение решился на все. «Хотя и постыдно, но другого средства нет, – подумал он, – или я, или тюрьма!»

Он повернулся на каблуках и, быстрыми шагами пройдя весь дом, не взглянув ни на кого, вышел в подъезд.

Когда кучер подал его экипаж, он велел ему ехать домой, объяснив это желанием прогуляться. И действительно, принц, спокойно сидевший у Алины и выслушивавший все то оскорбительное, что она так откровенно и просто высказывала ему, теперь был уже взволнован. В действительности принц, разумеется, был влюблен в Алину, да это было и немудрено. За последнее время и теперь, ввиду последовавшей неудачи, это капризное чувство, пустое, но овладевшее всем разумом прихотливого селадона, казалось, удвоилось. Помимо досады, желания поставить на своем, являлось теперь и известное раздражение. Принц, прогулявшись немного по городу, решился окончательно: или она будет принадлежать ему, или он пойдет на постыдную роль заимодавца и, несмотря на тот скандал, который может произвести это в городе, засадит красавицу в тюрьму за долги. Если это чересчур огласится – а в этом нет никакого сомнения, – то дойдет, конечно, до короля, и этот новый скандал, это поведение, недостойное принца королевской крови, может привести к печальным последствиям… Придется скорее реализовать состояние, чтобы оно не попало при помощи опеки в руки короля, а затем – бежать навсегда из Пруссии.

Во всяком случае, принц решился повидать первого юриста в столице, посоветоваться с ним, как приняться за срамное дело, чтобы как можно меньше компрометировать себя.

XII

На другое утро Алине доложили, что ее желает видеть некто господин Шмидт. Имя это, как сильно распространенное в Германии, ничего не говорило ей, но, однако, она хорошо помнила, что в числе ее берлинских полузнакомых нет ни одного, носящего такую фамилию.

Она велела отказать, объясняя нездоровьем. Лакей вернулся и доложил, что господину Шмидту необходимо ее видеть по делу на несколько минут.

Алина удивилась, велела просить загадочного посетителя и вышла к нему в приемную.

Перед глазами Алины явился человек уже пожилой, с очень умным, но неприятным лицом и с портфелем в руках.

На вопрос Алины о причине его посещения он объяснил кратко и сухо, что многие берлинские заимодавцы госпожи Франк передали ему свои дела для взыскания с нее по счетам тех сумм, которые она им давно задолжала.

Алина изумилась и широко раскрыла глаза.

– Я никаких сумм никому не должна, – наивно выговорила она, – нет ли тут недоразумения?

– Нисколько. Дело совершенно ясно: вы, вероятно, изволили забыть. Суммы эти не очень велики, всего тысяч десять талеров… Впрочем, я могу вам тотчас же показать, какие это счета и кто по ним желает получить уплату.

И перед удивленной Алиной ходатай раскрыл синий портфель, достал оттуда довольно плотную тетрадь и стал перечислять разные имена, совершенно незнакомые Алине.

Но через несколько мгновений молодая девушка поняла, в чем дело. Это были поставщики всей ее обстановки. С нее требовали теперь то, что устроил ей по дружбе, не желая вводить в хлопоты, принц Адольф. Теперь приходилось платить и за наем дома, и за его отделку, и за экипажи, и за разные мелкие вещи, о которых она забыла и думать.

Алина поняла тотчас, что это месть принца. То, что он навязал ей почти против воли, теперь ставило ее совершенно в безвыходное положение. Объясняться с поверенным было, конечно, совершенно излишне.

Первое, что пришло на ум Алине, был вопрос о том, насколько можно выиграть время.

– Я могу подождать до завтра, – выговорил Шмидт, вполне убедившийся, что Алина не имеет никакого понятия о законах.

Оно так и случилось. Алина поверила и пришла в ужас. Единственное ее спасение был приезд Шеля; но ожидать его ранее недели было, конечно, невозможно.

После минутного молчания Алина обратилась к ходатаю с вопросом, в котором сильно заметно было смущение.

– Ну а если я не в состоянии заплатить этого завтра, а пожелаю отсрочить уплату на несколько дней?

– Это невозможно, сударыня. Завтра, в эту же пору, я буду иметь честь явиться к вам, чтобы продавать все ваши вещи. Но так как я предполагаю, что всех денег выручить будет невозможно, то я советую вам приготовиться к тому, чтобы последовать за мною.

– Куда?.. В суд?.. – в смятении выговорила Алина.

– Нет-с, – суд уже свое слово сказал, – а в место вашего заключения.

– В тюрьму?! – воскликнула Алина.

Шмидт пожал плечами, как бы говоря: «Конечно, куда же более?»

Молодая девушка замерла на мгновение и наконец выговорила в порыве гнева и отчаяния:

– Какая это низость! Стало быть, принц заранее все подготовил… И этот низкий человек – член королевской семьи!

Шмидт снова не ответил ничего и только слегка пожал плечами, как бы говоря, что эта сторона вопроса его не касается.

Несмотря на увещания и просьбы Алины, несмотря на то, что она просила ходатая войти в ее положение, подождать всего несколько дней, Шмидт стоял на своем холодно, сухо и совершенно безучастно.

Когда Алина обещала ему порядочное вознаграждение за то, если он оттянет свой второй визит на несколько дней, то Шмидт позволил себе легкую усмешку, которой ясно сказал, что он совершенно не верит в возможность для молодой девушки уплатить деньги, да еще, вдобавок, вознаградить его самого.

Сказать прямо Шмидту, что Алина со дня на день ожидает человека, который любит ее и, конечно, тотчас уплатит все, – было невозможно; поверенный мог в тот же день передать это принцу, и дело, пожалуй, приняло бы еще худший оборот.

Шмидт уехал, сухо и вежливо объявляя, что на другой день в тот же час явится снова. Он сказал это с такой любезностью, как будто предполагалось, что его визит будет особенно приятен хозяйке.

Алина осталась на том же месте, где принимала поверенного. За всю свою жизнь, конечно, она никогда не бывала в таком положении; теперь она окончательно не знала, что делать.

Она уже не думала о том, насколько поступок принца был низок, – ей было не до того. Она даже не боялась идти в тюрьму, – в тюрьме, ей казалось, не так страшно, как в сумасшедшем доме, – но она боялась, что подобного рода срам и такой позорный случай с ней мог сделать несчастье всей ее жизни. Что почувствует, что подумает Шель, найдя любимую им девушку не на ее квартире, а в тюрьме за долги?

Долго продумав о своем положении, Алина, конечно, не пришла ни к чему. Она подумала и о том, чтобы продать тотчас же кое-какие вещи; но несмотря на свое полное незнание цен, она все-таки догадывалась, что этих вещей не хватит и на половину платы. Следовательно, оставалось только одно средство, тоже более или менее позорное: просто бежать, скрыться. Но прежде она решилась просить убежища у Стадлера, чтобы избавиться от дерзкого волокиты; теперь же приходилось бежать от долгов. Конечно, через несколько дней, когда явится Шель, обстоятельства изменятся и положение ее сделается сразу приличным, но в эти несколько дней до его приезда положение будет в полном смысле позорное. Если доктор соглашался скрыть у себя молодую девушку, желающую избавиться от дерзких притязаний известного волокиты, то захочет ли он укрывать у себя и дать убежище личности, скрывающейся от заимодавцев и желающей обмануть их.

Алина решила, однако, не терять времени и тотчас же написала другу доктору.

К ее удивлению и радости, явившийся доктор предложил ей тотчас же укрыться на маленькой квартире, которую он уже снял исключительно для нее. И в то же время он предложил ей уладить дело по ее долгам.

– Я готов даже часть уплатить за вас, а вы когда-нибудь можете мне возвратить эти деньги, – сказал он. – Вам стоит дать десяток концертов, и вы снова будете иметь почти ту же сумму.

Алина не согласилась на второе предложение и решила, что этому человеку единственному, который говорил ей, что не влюблен в нее, она может рассказать все искренне и подробно… И Алина объяснила, что через несколько дней явится человек, который будет иметь право заплатить за нее.

Несмотря на свое смущение и волнение, Алина ясно заметила, что ее признание как-то странно подействовало на Стадлера. Оно было для него, казалось, столь же неожиданным, сколько неприятным известием. Он вдобавок всячески постарался скрыть от нее чувство, которое возбудила в нем эта весть. И девушка еще более смутилась.

Была минута, когда молодая девушка боялась согласиться на предложение друга; ей казалось, что в новом убежище ей будет хуже и положение сделается еще более безвыходным. Но выбора не было, даже колебаться не было времени.

В новом убежище она могла еще выиграть время, тогда как здесь на другое же утро надо было ожидать Шмидта и иметь дело с полицией.

Алина решилась тотчас же и объявила Стадлеру, что в тот же вечер выедет из дому, бросит экипаж и пешком явится в то место, которое он назначит.

Если бы положение было другое, то Алина не решилась бы на такой шаг, взглянув теперь в лицо Стадлера, – слишком странное выражение было на лице ее друга, которого она не знавала прежде.

Подозрения, зародившиеся в ее голове в последний их разговор, теперь, казалось, были еще определеннее – но делать было нечего! Они условились о часе и месте свидания, где Стадлер должен был ожидать ее, чтобы проводить в новое помещение.

Доктор уехал, а молодая девушка осталась в полной тревоге. Она боялась оставаться в этом доме до утра и равно боялась принять услуги странного доктора. И Алине невольно пришло на ум, что теперешнее положение ее, конечно, гораздо мудренее и ужаснее, чем когда-то, в те дни, когда она вдруг очутилась в сумасшедшем доме. Там был страх, опасение долгого заключения, но была надежда бежать. Она имела дело со старухой родственницей и с иезуитом, но закон и право были на ее стороне; теперь же наоборот – закон был против нее. Если бы в новом убежище случилось что-либо непредвиденное, то ей даже бежать оттуда не с чем и некуда.

Однако чем более подозревала Алина, что решается на опасный шаг, тем более успокаивала себя, что все это пустые грезы, что Стадлер действительно честный и преданный ей человек.

В сумерки Алина собрала кое-какие мелкие вещи, разложила их по карманам, чувствуя, что краснеет сама за себя от стыда. Выбирая, что взять и что оставить, она чувствовала укоры совести, как если бы в эти минуты приходилось ей не брать свое, а красть чужое.

Едва только стемнело, она велела закладывать экипаж и через несколько минут уже спускалась в подъезд.

Несмотря на умение владеть собою, которое она усвоила за последнее время, на этот раз волнение ее было настолько сильно, что служанка Августа заметила в ней что-то особенное; но, разумеется, этой женщине не могло и на ум прийти, что она видит свою барышню в последний раз.

Алина уехала… Долго в этот вечер ожидали ее Августа и вся прислуга. Около полуночи вернулся кучер с вопросом, не воротилась ли домой барышня, которая бросила его на бульваре, желая прогуляться пешком.

Разумеется, в доме поднялась сумятица: ничего подобного никогда с Алиной не случалось. Особенность ее жизни состояла в том, что она не ездила в гости и не знала почти никого в Берлине, у кого бы могла проводить вечера. Только у нее собирались ее знакомые, да и то преимущественно молодежь – мужчины. Из женщин была у нее два раза только одна старушка – любительница музыки, пожелавшая познакомиться с артисткой.

Разумеется, один из лакеев бросился тотчас же к принцу Адольфу.

Через час принц был в доме, сумрачный, но не столько встревоженный, сколько ожидали люди. Лицо его было озлоблено, и к досаде примешивалась презрительная усмешка.

– Ну, этого я от нее не ожидал! – повторял принц вслух при лакеях. – Мошенничества я от нее никак не ожидал!

А между тем принц отлично сознавал, что со стороны Алины тут не было никакого мошенничества; если был низкий поступок, то не с ее стороны, а с его собственной. Главное, что тревожило принца, – это слух об исчезновении, бегстве известной в столице артистки. Завтра посыпятся на него вопросы со всех сторон, так как он единственный человек, которого Алина знала ближе всех.

Он должен будет объяснять это странное исчезновение?! Не может же он сказать, что она его обокрала и бежала. Да это так мало похоже на нее, что никто не поверит. Стало быть, причина бегства другая. И принц боялся, что снова, как бывало с ним, правда вдруг скажется сама собою, почувствуется всеми, а если вмешается в дело полиция, великолепно организованная, если будет расследовано дело, то через людей доберутся до Шмидта и раскроется вся суть дела. Хороша тогда будет роль принца, ославленного на весь Берлин!

Наконец, если Алину найдут, то, конечно, спросят о причине исчезновения. Она скажет прямо и откровенно, и окажется, что она, по своей наивности, спасалась от того, что ей нисколько не угрожало! Тогда принц будет окончательно осрамлен на весь город. Такого постыдного поступка с его стороны может, пожалуй, и не простить давно уж сердитый на него Фридрих.

И принц отправился к себе, серьезно встревоженный. Он считал себя умным человеком, а между тем сделал большую глупость – не догадавшись, что, посылая Шмидта только попугать Алину, наведет ее на мысль избавиться тотчас же бегством.

Принц, поздно ночью вернувшись во дворец, сказал, обращаясь к самому себе:

– Стар ты стал воистину! Прежде ты таких глупостей не делал!

XIII

В окрестностях Дрездена, в получасовой ходьбе от Эльбы, среди лесистых холмов и зеленых цветущих равнин Саксонской Швейцарии, в маленьком красивом ущелье сиял яркий, как снег, большой каменный дом. Вокруг него было разбросано много разных построек, а в двухстах саженях далее, но ближе к реке, помещалось огромное здание, серое, с высокой трубой, откуда день и ночь валил густой черный дым.

По этому ущелью протекала маленькая речка, почти ручей, но именно этот ручей и вызвал все эти постройки. Это были поместье и завод, известные в стране.

Этот ручеек был минеральный источник, славный своими целебными свойствами. В здании, труба которого вечно дымилась, был стеклянный завод, в котором изготовлялись в большом количестве бутылки всевозможных величин, и минеральная вода продавалась и расходилась далее границ Саксонского королевства.

Источник и поместье с окружающими землями – все это принадлежало богатому дрезденскому купцу Шелю и носило название Андау.

Пятьдесят лет назад здесь ничего не было, кроме нескольких хижин рыбаков, живших продажей той рыбы, которую они ловили в Эльбе. Сюда явился дрезденский уроженец, еще молодой человек, негоциант, имевший маленькое состояние. Любовь к наукам сделала из него немного доктора, отчасти ботаника, а главным образом – химика.

Густав Шель был бы вполне счастлив, если бы на долю его не выпала тяжелая и трудная болезнь, с которой никак не могли справиться все доктора его отечества. Случайно бродя по окрестностям Дрездена верхом и пешком, он в этом местечке забрел к рыбакам, ночевал в одной из этих хижин и в беседе с ними невольно рассказал свое горе, то есть свою болезнь.

Старик рыбак, слушая его, чуть не презрительно улыбался, тряс головой, в особенности когда дело шло о докторах и лечении; наконец, уверенным голосом посоветовал он молодому проезжему остаться на несколько времени на житье у них, довольствоваться их пищей и простым ночлегом на траве, а вместе с тем усердно, раз по пяти в день, пить из ручья, который протекает около них.

Сначала Шелю рассказ старика показался просто бессмыслицей, но так как времени у него было много свободного, то он подумал и решился… И здесь началась для него новая жизнь.

На первых днях эта новая жизнь заключалась в том, что он довольствовался черным хлебом, печеной рыбой и спал на воздухе, на сухом сене. Когда так прошло около трех недель – началась в ином смысле новая жизнь: он чувствовал себя переродившимся, совершенно здоровым. Еще месяц, и Шель, казалось, стал моложе на десять лет, снова стал юношей бодрым, свежим, сильным, румяным.

Очевидно, что в этом источнике было что-то… Для старика рыбака это был чудодейственный источник, но для химика и негоцианта вода эта была не загадкой, а, во-первых, интересным явлением, во-вторых, залогом состояния. Взяв из этого ручья здоровье, Шелю захотелось взять и богатство.

Густав Шель вернулся в Дрезден с несколькими бутылками воды, которая его воскресила, а через полгода он же явился к правительственным лицам и предложил все свое состояние за сравнительно небольшой клочок земли среди холмов Саксонской Швейцарии. И здесь в третий раз, и снова в ином значении слова, началась новая жизнь Шеля, который, выстроив завод и продавая целебную воду на сто верст кругом, стал скоро одним из первых богачей Саксонии.

Основатель-заводчик умер года за два перед этим, и теперь в этом большом доме жила его семья: старушка вдова, сын, еще молодой человек, но обладатель всего состояния, и молодая сестра лет семнадцати.

Молодой человек, Генрих Шель, был воспитан отцом настолько строго, что служил примером во всем дрезденском обществе для других молодых людей. Покойный отец говорил всегда ему, семье своей и друзьям, что чем кто богаче, тем должен тщательнее воспитывать детей, и в особенности сыновей: кому Бог больше даст, с того больше и спросит. Чем больше у кого средств, тем более должно быть и обязанностей относительно своего отечества, своих сограждан, как в обществе, так и в простом народе.

Незадолго до смерти старик Шель мог с удовольствием видеть, что сын его в двадцать лет уже серьезен, умен и как будто даже опытен не менее его самого. Состояние в таком случае должно перейти в надежные руки: этот молодой человек будет хорошим гражданином, хорошим сыном и семьянином.

Отец уже собирался женить сына, наслаждался мыслью увидеть в этом большом доме, где так много пустых и незанятых комнат, целое новое поколение внуков, а, быть может, со временем дожить и до следующего поколения.

Но судьба распорядилась иначе.

Когда Шель выбрал семейство, из которого хотел взять жену для сына, когда начались только первые переговоры, он внезапно скончался. Что воскресило его когда-то, то и убило. Тут только вспомнили слова одного старика доктора из Лейпцига, который был очень дружен с Шелем и всячески убеждал его бросить пить воду из этого источника, которая теперь уже не могла действовать на него целебным образом.

Но упрямый Шель смотрел на свою воду уже не так, как бывало, не глазами химика, а почти глазами того старика рыбака. Ему казалось, что эта чудодейственная вода нечто вроде того эликсира жизни, который уже несколько веков тщатся и надеются выдумать или найти все алхимики Европы. Он иначе и не называл этот источник, как «эликсир жизни», и говорил про себя, что он, в некотором смысле, изобретатель философского камня. Разве это не философский камень – найти воду, которая воскрешает людей и вместе с тем обогащает?

Но старик лейпцигский ученый был прав. Шель, упрямо пивший минеральную воду, из слабого, малокровного сделался когда-то сильным, а затем эта вода, конечно, если не отравляла его, то давала тот избыток крови, при котором организму грозит ежеминутно опасность.

Шель стал страдать полнокровием и умер вдруг от апоплексического удара.

Около двух лет после его смерти три члена семьи: госпожа Шель, владетель поместья, сын ее Генрих и дочь Фредерика жили мирно. Вдова продолжала мечтать и желать осуществления воли покойного мужа, завещанной ей. Она просила сына жениться на той молодой девушке, которую выбрал ему отец.

Генриху не нравилась его нареченная. Она была дурна лицом и, как чуялось Генриху, злая и своенравная. Отец его называл это твердой волей и характером, но все общие знакомые считали это тем же, чем считал и Шель, то есть дурными качествами.

Несмотря на антипатию к этой девушке, Шель решился, однако, исполнить волю отца. Переговоры снова начались, и было решено, по обычаю страны, после полученного согласия со стороны родителей невесты отпраздновать свадьбу в тот же день, но год спустя.

За это время Генрих, тоже отчасти по обычаю, принятому во всех знатных и родовитых семьях, хотя бы и не дворянско-рыцарского происхождения, должен был отправиться немножко попутешествовать по Германии. В этом путешествии он мог соединить удовольствие с пользой: ему приходилось видеть главнейшие стеклянные заводы, чтобы сделать кое-какие улучшения у себя. И вот молодой малый, взяв на свои расходы в дороге крупную сумму денег, которой хватило бы на покупку имения, отправился странствовать…