Текст книги "Принцесса Володимирская"

XV

Всю эту ночь ни Алина, ни двое врагов не спали, взволнованные тем, что делать и как решить вопрос.

Наутро, однако, Алина решилась снова повиноваться своей судьбе, куда она влекла ее. Шенк решил только одно: если Алина двинется в Венецию, чтобы начинать свой поход, свое предприятие, то не покидать ее, не исчезать, как прежде, а быть при ней неотступно и вместе с нею погибнуть, если это нужно.

Доманский, недаром когда-то воспитывавшийся в школе иезуитов, решил взяться за дело совершенно иначе. Он когда-то в Оберштейне слышал от Алины, что ее друг, барон Шенк, не только не барон, но даже и не Шенк, а просто авантюрист без роду и племени, который сумел почти до сорока лет прожить в Европе без всяких документов. Он знал от Алины, что это положение для Шенка составляет его больное место, слабую струну, и Доманский, вспомнив это, в четверть часа решил, что делать. Его только смущала мысль, что Шенк не способен продать свою приятельницу даже за дорогую цену.

Средство, которое придумал Доманский, чтобы победить упорство Шенка, было очень простое. Польский магнат палатина[34]34
  Высшая после короля должность в Венгерском королевстве.


[Закрыть] виленского имел право, освященное и законом и обычаем, производить своих крепостных в дворяне и давать им всяческие дипломы. Разумеется, в настоящем положении эмигранта Радзивилл мог ссудить Шенка лишь наполовину законными документами, но Доманский понимал хорошо, что для Шенка это безразлично, лишь бы документы, выданные Радзивиллом, были законными в глазах властей различных европейских государств, а для этого стоило только дать патент задним числом и послать его в Париж – для узаконения посланником Огинским.

Хотя отношения Огинского и Радзивилла были теперь официально холодны, так как Радзивилл считался главным врагом Понятовского, но Огинский, исправлявший должность посла, все-таки был прежде всего патриот и в душе был бы очень рад, если б на польский престол вступил другой король, избранный народом, а не навязанный русским правительством. Последствием этого был бы, конечно, возврат утерянных провинций. Следовательно, Огинский с удовольствием исполнит маленькую просьбу Радзивилла.

Наутро дело окончилось скоро. Безнравственный, преступный эгоист и циник, сделавшийся вдруг, под влиянием чистого чувства дружбы к авантюристке, честным человеком, не устоял, однако, когда дело зашло об исполнении, об осуществлении заветной мечты.

Все удавалось Шенку всю его жизнь, когда он был неразборчив в средствах достижения цели. И чего только не совершал он за всю свою жизнь – от маленького шулерства в картах и пустой кражи денег до настоящего разбоя и, наконец, убийства, – и все сходило с рук.

Но по странному стечению обстоятельств, именно то, что более всего мечталось ему достигнуть, что давалось легко другому вследствие пустого случая, Шенку не удалось ни разу. Он продолжал жить с кличкой, которую он сам себе взял. Он мог несколько раз иметь документы: или подложные, но искусно сделанные, или настоящие – с убитых им. Так, в последний раз в Париже он мог легко воспользоваться документами Дитриха или даже Шеля, но не захотел. Шенк не мог привыкнуть к мысли называться просто каким-нибудь гражданином мелкого германского городка, негоциантом. Он хотел оставаться без всяких документов или же законно носить хорошую фамилию и титул барона.

Доманский, наутро явившись к Шенку, грубо и резко, с какой-то цинической откровенностью заявил Шенку, что он отлично понимает, на чем основано его упрямство. Он боится ехать в Венецию с Алиной, а еще более боится двинуться за нею в Турцию и в Россию, не имея имени и никаких документов.

Шенк позеленел от злости, готов был броситься на Доманского и в минуту задушить его в своих сильных, мускулистых руках, но не успел. Доманский остановил его следующими словами:

– Милостивый государь! Я высказал вам мое предположение не с целью оскорбить вас, а с целью объяснить, что в две недели времени, а может быть и скорее, вы можете получить имя, титул и звание капитана и законные документы на это. Князь Радзивилл сделает это вам по праву магната палатина, а польский посланник засвидетельствует патент. Подумайте о моем предложении. Если вы согласны, мы выедем тотчас же в Венецию вперед, прежде принцессы; а вслед за нами явится и она и уже встретит в Венеции своего гофмаршала, литовского капитана, барона… Фамилия мне не известна, – рассмеялся Доманский добродушно. – Вы выберете сами какую-нибудь погромче.

– Кнорр! – рассмеялся и Шенк.

– Почему, собственно, Кнорр? – удивился Доманский.

– Уж если пошло на дружеские отношения и на откровенность, – весело заговорил Шенк, внутри которого, казалось, все дрожало от волнения, вызванного предложением Доманского, – если говорить откровенно, то в настоящую минуту в Баварии умер миллионер барон Кнорр, и вот уже шесть месяцев, что через газеты вызываются наследники, но миллион, как кажется, сделается вымороченным: ни близких, ни дальних родственников не оказывается. Почем знать, быть может, литовский капитан барон Кнорр, которого мы с вами сейчас выдумали, получит этот миллион. Тогда, разумеется, он и вам уделит приличную часть.

– Ну, послушайте, – выговорил Доманский, – вы виртуоз в деле… – И он запнулся.

– В деле мошенничества, хотите вы сказать?.. Нет, пан Доманский, был я им и, конечно, никогда не думал, что вдруг к сорока годам мне надоест быть мерзавцем и захочется, черт знает почему, сделаться человеком. Взять же вымороченное состояние, которое должно достаться баварскому правительству, я, право, не считаю преступлением.

Слабая струна Шенка заговорила, зазвучала так сильно, так страшно захотелось этому человеку поскорее перестать быть авантюристом, беспаспортным бродягой и иметь документы, неоспоримые и законные, что к вечеру Доманский и Шенк выехали в Венецию.

Через неделю после них, встречаемая Доманским и литовским капитаном бароном Кнорром, въезжала в Венецию Алина. Враги были друзьями. Но, видно, Шенк-Кнорр действительно проходил через странную болезнь честности. Как быстротечная чахотка, у барона явилось быстротечное и страшное желание быть честным. Теперь его смущал от зари до зари вопрос, который он задавал себе каждую минуту:

– Неужели я продал Алину за патент на звание капитана и барона? Если я продал ее, то, клянусь перед Богом, я обязуюсь перед собственной совестью умереть за нее здесь же, в Турции или в России, все равно. По крайней мере, тогда умрет и будет похоронен не бродяга, а на памятнике, если таковой кто-либо поставит, можно будет начертать: капитан, барон Кнорр. Вот удивится Корнеску, когда такой аристократ явится к нему с визитом на том свете, – поневоле закончил Шенк свою мысль остротой.

Шенк мог утешать себя тем, что если бы он и не поддался наущениям и соблазнам Доманского, то Алина все-таки бросилась бы снова в объятия Радзивилла и конфедератов.

Победы Пугачева и смерть Людовика XV были два факта первейшей важности. Пугачев сделает для нее половину дела, а новый король Франции облегчит своим флотом другую половину…

XVI

Тотчас по приезде в Венецию Алина начала играть в действительности свою роль принцессы Елизаветы Всероссийской.

Обстановка ее, дивный изящный город, где мраморные дворцы, гранитные набережные, изящные церкви – все плавает в синих водах Адриатики, вместе с тем окружающий красавицу почет, соединенный со строго соблюдаемым придворным этикетом, – все быстро вскружило голову Алине. Быть может, эти дни были самыми счастливыми днями ее жизни.

Так как Франция, в лице Людовика XVI, относилась теперь сочувственно к Польше и ее стремлениям, то резидент из желания услужить Радзивиллу предложил принцессе здание французского посольства для ее жительства. Алина очутилась в прелестном, снежно-белом мраморном дворце с колоннами и террасами, как бы увитыми сверху донизу белым каменным кружевом. Это был дворец Фоскари, выходивший на Большой канал, как раз наискось от главнейшей церкви Санта Мария делла Салюта.

Когда принцесса отдохнула от путешествия, к гофмаршалу ее, барону Кнорру, был прислан новый поверенный Радзивилла, Чарномский, узнать, когда принцессе будет угодно принять обоих князей Радзивиллов, сестру их, вдову Теофилу Моравскую, и графа Потоцкого, временно находящегося в Венеции.

Принцесса назначила день. Это был праздник, и около полудня в яркий солнечный день на синих водах Большого канала появилось несколько раззолоченных гондол, в которых, в блестящих кунтушах конфедератов, с султанами, звездами, лентами, с великолепным оружием, сидели польские магнаты со своей свитой. За ними в маленьких гондолах, которых была целая флотилия, двигались все члены польского кружка, участвующие в великом и важном для их отечества предприятии.

Алина, увидя в окне блестящую процессию, которая остановилась у мраморной лестницы ее дворца и затем стала подниматься по широкой лестнице, поддерживаемой кариатидами, невольно смутилась и оробела.

Прежде в Париже, даже в Версале и Трианоне, у дофина Франции, Алина не смущалась, и, бог весть почему, тогда что-то говорило ей, что она играет комедию, обманывает. Ей думалось, что все сойдет с рук, а если и случится что-либо, то не все ли равно – нынче она принцесса, а завтра Игнатий ее бросит.

Теперь Алине казалось, что время комедии прошло, теперь была действительность. Вся эта блестящая толпа являлась к ней как к действительной наследнице русского престола, и во главе их отправится она на днях к султану и затем – в русскую армию. Теперь вернуться назад уже невозможно.

Так думала Алина, но, в сущности, на ее артистическую натуру подействовала изящная, почти сказочная обстановка. Во всем была какая-то торжественность. Это синее небо, синие воды, в которых плавают ряды мраморных дворцов, эти пестрые, разноцветные, золотом и серебром сияющие гондолы, вся толпа гостей в великолепных мундирах, наконец, ее собственный дворец, в котором она принимает их, ее элегантный туалет из Парижа, белый, глазетовый, вышитый золотом, отделанный пунцовым бархатом; наконец, ее собственная необычайная красота, воодушевленное лицо, глаза, горящие счастьем…

Все это даже самой Алине, поглядевшей на себя в зеркало, при ярком свете южного праздничного, как бы торжественного солнца, показалось вдруг осуществлением одной из арабских сказок, которые она читала в детстве.

Князь Радзивилл, войдя во главе всех под руку со своею сестрою, почтительно поцеловал у Алины руку и представил ей сестру, а затем брата Иеронима и графа Потоцкого. После этого Алине представлены были все офицеры-волонтеры, между которыми наполовину были поляки, а наполовину всякого рода национальности: и итальянцы, и немцы, и главным образом французы.

В числе поляков было несколько человек раненых и отличившихся в сражениях барских конфедератов, под начальством Дюмурье, с русскими войсками. Во всяком случае, в польском и литовском контингенте волонтеров были люди на подбор: порядочные, в большинстве – красивые, благовоспитанные.

Иностранцы же выглядели сомнительно; в особенности в числе французских охотников было несколько человек, хотя и пожалованных Радзивиллом в офицеры и одевшихся на собственный счет, но смотревшихся полулакеями.

После официального холодного приема все разъехались: остался только один князь Карл, а внизу дожидалось его человек пять его адъютантов.

Побеседовав с Алиной, князь Карл прежде всего заявил ей, какое грустное впечатление произвело на всех, и в особенности на него самого, письмо принцессы.

– Мы не могли понять, – сказал Радзивилл, – что руководило вами при этом неожиданном отказе. Обстоятельства теперь благоприятствуют нам и нашему делу более чем когда-либо. Со смертью Людовика XV все переменилось. Я могу вам, наверное, передать добрую весть, что в Тулоне уже снаряжена целая эскадра, которая на днях двинется, если уже не двинулась, прямо в Босфор. На этой эскадре, по крайней мере, стотысячная армия десанта, который присоединится к турецкой армии, действующей против дунайской армии. Вместе с этим, как вам уже известно, ваш брат, победивший генерала Бибикова, уже движется на Москву. Его путь есть победное шествие при громких криках обрадованного и счастливого народа.

Алина успокоила Радзивилла, объявив ему, что она хотела временно отказаться от всякого участия в предприятии поляков и исключительно под впечатлением дурных вестей о положении ее брата.

Радзивилл попросил позволения у принцессы представить ей тотчас же одного из самых деятельных и талантливых членов эмиграционного кружка, а именно Чарномского.

Поляк, представленный Алине, уже пожилой человек, некрасивый, небольшого роста и немного сутуловатый, не понравился Алине; но она тотчас же заметила в нем что-то такое, напоминавшее ей Игнатия. Лицо его было такое холодное, бесстрастное, неуловимое в своих движениях, будто восковое, мертвое, будто маска; но она тотчас же заметила, что имеет дело с очень умным человеком.

Чарномский был одним из самых известных членов генеральной конфедерации. Он находился в близких сношениях со всеми выдающимися польскими магнатами, которые были теперь в лагере, противном Понятовскому.

Чарномский, командуя одним из отрядов конфедератов Бара, первый раза два переходил русскую границу и вообще действовал смело и энергично. Когда конфедераты были рассеяны, Дюмурье уехал, Чарномский сделался дипломатом. Он постоянно ездил по Европе, несколько раз был в Турции, возил письма графа Потоцкого к сераскиру турецкому и, наконец, ездил в землю, которая считалась в Европе дикой трущобой, откуда не всякий уйдет с головой на плечах. Чарномский с тайным и секретным посланием Барской конфедерации съездил, прожил и вернулся цел и невредим из этой трущобы, то есть съездил он в Бахчисарай к крымскому хану.

После Бахчисарая Чарномский появился вместе с другими барскими конфедератами в Париже и здесь отличался от всех прочих своим умом и талантом. Здесь, в Париже, он окончательно подружился с Потоцким и с другим выдающимся польским графом – Красинским. Он же, Чарномский, свел и помирил ради общего дела двух магнатов, которые были до тех пор во вражде, то есть примирил Потоцкого с Радзивиллом. Благодаря ему теперь граф Потоцкий и явился в Венецию.

У Чарномского как доверенного лица находились теперь все бумаги и даже документы и касса, принадлежащие отряду волонтеров, во главе которых должна была стать принцесса. Разумеется, Чарномский, собираясь вместе со всеми в Турцию и к дунайской армии, был самым дорогим членом экспедиции. Все это были для него знакомые места, где он проходил не раз; вдобавок, он великолепно говорил по-турецки. Кроме того, Чарномский имел неоценимое достоинство для самого князя Радзивилла. Вследствие конфискации всех имуществ палатина виленского «Пане коханку» он был окончательно без средств. Чарномский благодаря своим связям мог теперь доставать деньги для Радзивилла.

XVII

Несколько дней кряду провел Чарномский безвыходно у Алины, сумел понравиться ей, завоевать ее полное доверие и приобрести на нее большее влияние, чем Доманский. После Шенка это был второй человек, которому Алина готова была вполне повиноваться, несмотря на то, что в любовники он не годился.

Алина шутя говорила своему барону Кнорру:

– Чарномский – второй барон Шенк. Влюбиться в него мне невозможно, а любить и слушаться его я буду.

Через несколько дней беседы Чарномский передал Алине несколько документов. Главный из них, который Алина прочла с трепетом в сердце, было подлинное, добытое Чарномским из Петербурга, завещание императрицы Елизаветы.

Один Чарномский знал, что это завещание сочинила не покойная русская императрица, а он сам, Чарномский, при помощи одного русского боярина-эмигранта, который мог ему сообщить кой-какие данные и подробности о России, которые сам Чарномский знать не мог.

Чарномский сам не предвидел, какое громадное впечатление произведет на Алину этот простой, сочиненный им документ. Страшно впечатлительная натура красавицы сказалась вся при чтении этого документа. Алина искренно поверила, что в руках ее завещание ее собственной матери, писанное перед смертью, и авантюристка без роду и племени, почти бродяга, искренно верившая в свое царственное происхождение, заливалась слезами, читая сочинение Чарномского:

«Я, Елизавета I, Императрица Всероссийская, объявляю всем Моим подданным следующую Мою волю:

Елизавета Петровна, дочь Моя, наследует Мне и управляет Россией так же самодержавно, как и Я управляла. Ей наследуют дети Ее; если же Она умрет бездетною – потомки Петра, герцога Голштинского.

Во время малолетства дочери Моей, Елизаветы, герцог Петр Голштинский будет управлять Россией с тою же властию, с какою Я управляла. На его обязанность возлагается воспитание Моей дочери; преимущественно Она должна изучить русские законы и установления. По достижении Ею возраста, в котором можно будет Ей принять в свои руки бразды правления, Она будет всенародно признана Императрицею Всероссийскою, а герцог Петр Голштинский пожизненно сохранит титул Императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг Ее не может пользоваться титулом Императора ранее смерти Петра, герцога Голштинского.

Если дочь Моя не признает нужным, чтоб супруг Ее именовался Императором, воля Ее должна быть исполнена, как воля самодержицы. После Нее престол принадлежит Ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.

Дочь Моя Елизавета учредит верховный совет и назначит членов его. При вступлении на престол Она должна восстановить прежние права этого совета. В войске Она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны представлять Ей отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян (Conseil des Nobles), которых назначит дочь Моя Елизавета.

Каждую неделю должна Она давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии Императрицы, и Она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает то нужным.

Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения постановления их Императрицею Елизаветою Второю.

Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе со своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут лишь к уменьшению народонаселения.

Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.

Никто из иностранцев, а также из не принадлежащих к православной церкви не может занимать министерских и других важных государственных должностей.

Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.

Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций: Сибири, Астрахани, Казани и др., от времени до времени, представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения, в Петербург или в Москву, если в ней Императрица Елизавета Вторая утвердит свою резиденцию.

Если кто сделает какое-либо открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе Императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, ведующего той частью; через три месяца после того дело поступает на решение Императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжение девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.

Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговле и земледелию и заведены колонии при непременном условии совершенной терпимости всех религий. Сенатором будут назначены особые чиновники для наблюдения в колониях за каждою народностью. Поселены будут разного рода ремесленники, которые будут работать на Императрицу и находиться под непосредственной Ее защитой. За труд свой они будут вознаграждаемы ежемесячно из местных казначейств. Всякое новое изобретение будет вознаграждено по мере его полезности.

Завещаю завести в каждом городе на счет казны народное училище. Через каждые три месяца местные священники обозревают эти школы.

Завещаю, чтобы все церкви и духовенство были содержимы на казенное иждивение.

Каждый налог назначается не иначе, как самою дочерью Моею, Елизаветой.

В каждом уезде ежегодно будет производимо исчисление народа, и через каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.

Елизавета Вторая будет приобретать, променивать, покупать всякого рода имущества, какие Ей заблагорассудится, лишь бы это было полезно и приятно народу.

Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академию десяти лет.

Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома, и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся Императрица может даровать права законного рождения, пожаловав кокарду красную с черными коймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати.

Завещаю, чтобы вся русская нация, от первого до последнего человека, исполнила сию Нашу последнюю волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, Мою единственную дочь и единственную наследницу престола Российской империи.

Если до вступления Ее на престол будет объявлена война, заключен какой-либо трактат, издан закон или устав, все это не должно иметь силы, если не будет подтверждено согласием дочери Моей, Елизаветы, и все может быть отменено силою Ее высочайшей воли.

Предоставляю Ее благоусмотрению уничтожать и отменять все сделанное до вступления Ее на престол.

Сие завещание заключает в себе последнюю Мою волю. Благословляю дочь Мою Елизавету, во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Завещание это Алина чуть не выучила наизусть. Несмотря на свою неопытность и незнакомство с содержанием государственных документов первой важности, Алина все-таки чувствовала смутно, что в этом завещании императрицы есть странные, даже глупые подробности, совершенно не идущие к делу.

– Вероятно, оно потому так, – решила Алина, – что страна эта дикая, варварская и находится еще в первобытном состоянии. Мне нужно будет осчастливить это государство наравне с другими европейскими монархиями. А теперь Россия в том же положении, что и родина Гассана.

А родиной Гассана, о котором теперь часто думала Алина, были Тунис и варварийские владения. Гассан, замечательный красавец, был новый знакомый Алины, магометанин и капитан того подозрительного корабля, на котором собирались Радзивилл с принцессой ехать в Константинополь.

Гассан был почти наверное морской разбойник или пират.