Текст книги "Принцесса Володимирская"

XXII

Все, что узнала Алина от иезуита, конечно, произвело на нее такое сильное впечатление, что она на несколько дней как бы лишилась рассудка. Целые дни проводила она безвыходно и одна в своей квартире; передумывала все, что слышала, и волновалась. Сон ее был тоже тревожен, и наконец дня через три она стала чувствовать себя снова больною.

Трудно сказать, сколько пережило ее сердце за эти дни. Так как она дословно поверила отцу Игнатию и искренно уверовала в свое великое призвание, то, конечно, было отчего лишиться рассудка. Всю жизнь свою она роптала на судьбу, которая помешала ей достигнуть высшей для нее общественной ступени, то есть сделаться владетельной германской герцогиней. Теперь вдруг оказывается, что по своим священным правам она – наследница и претендентка на престол самой обширной и могущественной державы. Наконец, всевластная императрица, перед именем которой начинает уже преклоняться чуть не весь цивилизованный мир, которой уже опасается вся Европа, оказывается теперь ни более ни менее как самозванка и узурпатор ее прав!

Натура Алины была настолько пылкая, впечатлительная, она была настолько легкомысленная и доверчивая женщина, что тотчас же всем своим существом уверовала в себя. Ей казалось, что она предчувствовала и прежде, что она и что ее ожидает в будущем. Ей казалось, что она угадывала сердцем и прежде, что она принадлежит к царскому роду и что рано или поздно она вступит на престол.

Ее положение было теперь таково, что все зависело от нее самой. Это было убеждение отца Игнатия, и оно стало ее собственным. Нужны только энергия и настойчивость с ее стороны, при этом известная сумма денег, наконец, помощь Шуазеля – и все будет достигнуто!

И какая знаменательная роль выпадет на ее долю, какое великое историческое призвание!

Если, бывало, прежде она находила в себе достаточно сил для каких-нибудь мелких и пошлых предприятий, вроде колдовства в Лондоне, то, конечно, теперь она чувствовала в себе еще более энергии для достижения священной задачи – вернуть свои законные права на русский престол.

Быть может, не пройдет года, двух лет, как прогремит по всему цивилизованному миру имя великой монархини Елизаветы II, прямой внучки одного из могущественных венценосцев. Часто будущее поприще деятельности принцессы Елизаветы представлялось живо и в ярких очертаниях глазам Алины. И голова ее кружилась. Тут не было предела желаниям и стремлениям, не было предела власти и могуществу; не было ничему предела.

За несколько дней Алина мысленно успела уже восстановить Польское королевство в широких пределах. Она помогла Франции завоевать всю Италию, уничтожила и стерла с лица земли австрийскую монархию, изгнала из Европы магометан, и от Турции осталось лишь одно воспоминание…

Одно только являлось помехой в волшебной и яркой картине ее будущего – это снег и морозы. Алина досадовала, что эта страна, куда она призвана владычествовать по своим законным правам, находится на далеком севере. В этой стране бродят полчищами волки и медведи, поедая людей. В этой стране вечно все мерзнут… Вечно быть в шубе, даже в постели, даже на бале! Не иметь возможности носить вырезной лиф и блистать своими чудными плечами?! Это ужасно!

И Алина иногда начинала мечтать о том, нельзя ли как-нибудь пособить горю?

Вскоре и это удалось, – по крайней мере, мысленно, в воображении. Расширив пределы России на юге, она перенесла столицу в Константинополь, на теплые берега Босфора. Морозные Петербург и Москва стали окраинами нового могущественного государства.

Таким образом, и вопрос о суровых условиях природы был отстранен и улажен, а с ним вместе – и вопрос об вырезном лифе и изящных туалетах на балах.

Когда отец Игнатий через неделю снова приехал к Алине, то нашел в ней маленькую перемену. Красавица была покойна, горделива, говорила с царственно-величественными жестами, относилась к Игнатию милостиво, с высоты своего царского величия.

Умный Игнатий не только не обиделся и не был изумлен этим, но даже обрадовался этой перемене. Вновь убедился он, что лучшей находки сделать было нельзя. Более подходящего субъекта для роли и комедии в огромном предприятии, затеваемом его партией, найти было невозможно.

Отцу Игнатию, хорошо знакомому с историей Польши, вспомнилось, как Дмитрий-самозванец погубил дело своим характером, своими привычками, своим дурным воспитанием…

На этот раз было бы не то. Эта красавица авантюристка, конечно, не достигнет престола даже и на один день, но всякий, кто увидит ее в роли и на пути самозванства, поневоле уверует в ее происхождение. В этой женщине, одаренной от природы красотой, всеми талантами, получившей блестящее воспитание, сосредоточивалось все, чем редко обладает даже законная монархиня. Если эту Елизавету II поставить в порфире и короне около Екатерины Российской и Марии-Терезии Австрийской, то, конечно, за ней останется пальма первенства.

– Да, именно, – с восторгом думал Игнатий, глядя на Алину, – во всей Франции и даже во всей Европе нам не найти более подходящей женщины…

За это свидание, когда отец Игнатий называл Алину титулом «ваше высочество», она даже бровью не двинула.

Она как будто с рождения привыкла к тому, чтоб ее так величали…

Игнатий удивлялся иногда самому себе, с каким успехом и с какою дерзостью исполнял он роль епископа Родосского… Он – темного происхождения, полуполяк, полуеврей!.. Теперь он должен был преклоняться перед Алиной. Она, хотя и высшего круга и более родовитого происхождения, чем он, но все-таки девушка не царской крови, а в несколько дней привыкла к роли претендентки на престол самой могущественной империи.

Умный и дальновидный Игнатий был приятно удивлен. Несколько дней назад он первый открыл тайну или, лучше сказать, сочинил и передал Алине тайну ее происхождения и призвания, а теперь, через несколько дней, красавица сама говорила с ним спокойно, внушительно-гордо о своих правах, о своих намерениях и будущих подвигах.

Она говорила Игнатию о России, о Екатерине, о себе и своих намерениях так просто и спокойно, с такою уверенностью, как будто бы она неделю назад впервые открыла тайну эту Игнатию, а не от него все узнала.

Действительно, Алина так уверовала внезапно в себя и в свое призвание, что вера эта сказывалась в малейшем ее движении и в каждом ее слове. Она не играла комедии, не притворялась. Если же сочиняла она сама некоторые подробности своего положения и лгала, то была в положении талантливой актрисы, которая настолько входит в свою роль, что действительно горюет и радуется, плачет и восторгается всем существом, всем сердцем, так как воображаемое становится для нее на минуту второй действительностью.

Игнатий приехал к Алине предлагать ей тотчас же объявиться двум-трем лицам в Париже и просить их содействия.

Прежде всего надо было, по его мнению, признаться во всем и сделать своею союзницей богатую и сильную своими связями княгиню Сангушко. Вместе с тем представиться в частной аудиенции герцогу Шуазелю и открыть ему свое происхождение, так как он уже, отчасти, предупрежден, что в Париже находится особа, имеющая законные права на российский престол.

Алина согласилась на все и предложила Игнатию со своей стороны тотчас же, прежде других ввести в число соучастников посланника Огинского. Но Игнатий, напротив, строжайше приказал ей не только не делать его соучастником, но даже стараться отдалить его от себя. Оказывалось, что Алина не знает и азбуки в деле политики.

Первым условием их предприятия должна была быть революция в Польше и замещение Станислава-Августа другим королем, – следовательно, Огинский, как официальное лицо, мог им только повредить и даже выдать их происки королю и России.

Когда Игнатий уже собирался уезжать от Алины, обещаясь побывать на другой же день, Алина вдруг решилась на иное признание!.. Решилась сообщить свою тайну! Была минута, что она боялась того, как отнесется Игнатий к ее положению замужней женщины, да еще вдобавок жены простого саксонского негоцианта.

Алина на этот раз была настолько наивна, что думала поразить этим Игнатия, даже боялась, что он откажется содействовать ей во всем и признавать ее права, если узнает про этот бессмысленный шаг ее прошлого.

– Останьтесь на минуту, – через силу выговорила Алина. – Я должна передать вам, должна признаться… в одном факте, который много изменяет мое положение. Я хочу признаться вам во всем подробно, чтоб вы помогли мне выпутаться из самого мудреного положения. За эти десять лет, что я странствовала по всей Европе, я имела легкомыслие… выйти замуж. Я замужняя женщина!..

Игнатий действительно был поражен этим открытием; он закинул голову назад, взгляд его загорелся, вспыхнул, и он воскликнул:

– Как?! Неужели? Зачем? Кто же он? Где он, ваш муж? Здесь, в этом доме?

– Да, он здесь, в Париже. Только что явился теперь! На мое несчастье!

И Алина рассказала подробно всю историю своего замужества, бегство от мужа и, наконец, его роковое появление в Париже, как будто на смех одновременно с ее встречей с ним, Игнатием.

Но епископ Родосский за эти последние десять лет тоже, как Алина, прошел через столько трудных задач, через столько мудреных сцеплений обстоятельств, он столько превзошел и уничтожил преград на своем пути, совершил так много маленьких и больших обманов, даже преступлений, что теперь недоумение его и смущение продолжались недолго.

– Ну что же, – выговорил он, – это еще не бог весть какая беда. Надо устранить эту помеху, надо стереть с лица земли этого неуместного супруга с его правами. Я подумаю, как это сделать, и скажу вам. Во всяком случае, рассчитывайте на мою помощь.

– Я могу сама вам предложить, – отвечала Алина, – средство избавиться от него. У меня есть трое верных слуг, которые в настоящую минуту находятся в Лондоне. Но они были замешаны в одном глупом деле и находятся в заключении. Их надо выкупить. Они приедут сюда, и тогда я не боюсь ничего. Господин Шель будет устранен так или иначе. Во-первых, он сам, по своему желанию, захочет отомстить одному из этих лиц, захочет драться с ним! И бог весть чем кончится поединок. Быть может, он сам себя уничтожит.

– Ну что же? Тогда мне нечего и измышлять разные средства. Это самое лучшее. Пишите им, чтоб они приезжали немедленно.

– Но на это необходимы средства, нужно их выкупить из тюрьмы.

– О, это пустое. Распоряжайтесь вашим состоянием. Помните, что это состояние было у меня в продолжение десяти лет, как бы доверенное мне вами. Все оно цело и даже увеличилось. Распоряжайтесь им, пошлите в Лондон немедленно курьера. Какая сумма необходима на выкуп ваших друзей? Я снабжу вас пока небольшою суммою – хотя бы пять тысяч червонцев, и этой суммы, вероятно, хватит на все. И даже на вашу новую обстановку.

– О, конечно, – воскликнула Алина.

– В таком случае завтра тысяч пять луидоров, если вам угодно – и более, будут у вас.

– Пять тысяч луидоров! – невольно повторила Алина, – ведь это громадная сумма. Это, кажется, сто тысяч франков?

– Да, но разве вы забыли, что ваше состояние, находящееся в моих руках, доходит до миллиона талеров?

При этом Игнатий солгал. Состояние, полученное им от старой графини, далеко превышало эту сумму.

– Одним словом, завтра утром я привезу сам эту сумму и передам вам. Вы должны тотчас же нанять один из маленьких дворцов в соседстве Луврского дворца, держать дом на широкую ногу и тотчас же сделать большой бал, на который пригласить дофина и весь двор. Надо спешить. Король так плох и слаб, что может умереть каждый день, и тогда бог знает как отнесется к нашему предприятию Шуазель. Он может сам потерять власть, может быть заменен другим министром. Вам надо ближе сойтись и очаровать дофина. Будущий король Людовик XVI, на наше горе, – усмехнулся Игнатий, – не поклонник женской красоты. От роду не был он влюблен. Даже к своей милой, очаровательной жене относится хладнокровно. Влюбить его в себя, к несчастью, вам будет невозможно. Если бы вы были слесарем или токарем, тогда другое дело, – снова усмехнулся Игнатий.

– Что вы хотите сказать? – спросила Алина.

– Дофин с ума сходит только от одного, любит только одно – слесарное искусство и отчасти токарный станок.

Алина рассмеялась весело.

– Я не шучу, – отвечал Игнатий. – Если бы вы знали слесарное или токарное мастерство, то могли бы им прельстить дофина гораздо более, чем своим прелестным личиком. Владей вы станком так, как он, то Марии-Антуанетте был бы повод к ревности. Я не удивился бы, если бы дофин приехал к вам, чтобы побеседовать о любимом искусстве или повертеть вместе колесо, выделывая шарики, ложки и целые фигурки.

Алина самоуверенно улыбнулась и, гордо закинув головку, вымолвила:

– Будьте спокойны: через две-три недели я буду отличный токарь.

Красавица произнесла это с такою уверенностью, что Игнатий удивился и поверил.

– Это пустяки, – продолжала Алина. – Такое ли случалось мне в жизни одолевать! Еще недавно я просидела месяц за каббалистикой и усвоила себе в короткий промежуток времени все то, чего не одолеет другой в два года. Это ремесло и токарный станок, вероятно, легче чернокнижия. Прошу вас совершенно серьезно завтра же послать доверенного человека по всему Парижу разыскать того токаря, который наиболее славится своим искусством. И я тотчас же начну брать уроки. Через две недели я пошлю дофину подарок – почтительное приношение принцессы Володимирской, работу ее рук. Затем сделаю вид, как бы ничего не знаю о его страсти к этому ремеслу, и понемногу…

Алина запнулась и прибавила:

– Все это пустяки, и не стоит рассказывать. Предоставьте это дело мне: я сумею так или иначе войти в сношения с дофином. Вы сами не знаете, монсиньер, с кем вы имеете дело. Пред вами уже не та девушка, которую вы знали в замке графа Краковского или Велькомирского. Десять лет скитаний по Европе не прошли даром.

– О, я верю в вас, верю в успех нашего общего громадного предприятия! – воскликнул Игнатий, вставая и прощаясь.

XXIII

Через две недели после этой беседы новых друзей неподалеку от Лувра был нанят роскошный отель, в котором перед тем помещалось английское посольство. Вся обстановка отозванного посланника осталась, и в этот маленький, но блестящий и богатый полудворец переехала именитая особа со своим небольшим штатом придворных.

В Париже пронесся слух, что отель занят принцессой русского императорского дома. Вскоре стало известно в столице и ее имя – принцесса Елизавета Володимирская.

Не сразу узнали парижане, что новая Princesse de Wolodimir – та же знакомая им красавица и талантливая музыкантша «Dame d’Azow». Когда это стало известно, то объяснилось очень просто. Принцесса Володимирская, вследствие разных политических соображений и даже, как говорили, по совету герцога Шуазеля, скрыла свое настоящее имя и жила под именем владетельницы Азовской. Теперь, вследствие дипломатических комбинаций и перемен на политическом горизонте, красавица не считала нужным скрывать свое настоящее звание.

Конечно, никто в высшем обществе, тем более при дворе, не был удивлен. Самые умные, дальновидные люди сознавались, что они всегда подозревали в очаровательной владетельнице Азовской происхождение более высокое.

Действительно, во всем Париже вряд ли можно было найти другую женщину, которая обладала бы теми же чарами красоты, ума, грации и таланта.

Только один старый шутник-маркиз отозвался недоверчиво насчет происхождения Алины. Он утверждал, что красавица слишком образованна и слишком хорошо воспитанна, чтобы принадлежать к русскому царствующему дому. Он помнил визит в Париж знаменитого монарха севера – Петра и помнил хорошо, что Петр делал и говорил.

Вследствие этого он шутя отрицал, чтобы у Петра была такая изящная и благовоспитанная родственница.

Однако Алина еще не выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы. Она пока признавалась только в родстве с русским императорским домом.

После двух-трех балов, по обстановке более блестящих, чем обстановка дома княгини Сангушко и даже некоторых придворных сановников, конечно, все высшее общество и двор сделались «своими» у принцессы Елизаветы.

Наконец и дофин сделал визит красавице.

Последнее устроилось вследствие простой случайности, но случайности, имевшей огромное значение.

Оказалось, к удивлению многих наивных людей, что у принцессы Елизаветы и у дофина была с детства одна и та же страсть – токарный станок.

Вскоре Алина была приглашена к утреннему завтраку в Трианон, и затем по всему Парижу рассказывалось, как состоялось свидание принцессы Елизаветы Володимирской с другой красавицей, наследницей французского престола. Молва уверяла, что дофин, хладнокровно относившийся ко всем женщинам и для которого прекрасный пол как бы не существовал, – был серьезно прельщен новым сотоварищем в токарном ремесле.

Алина обожала ведь токарный станок! Но работала она плохо. И это было поводом, чтобы дофин показал ей собственное свое искусство на станке и разные «секреты ремесла».

– Как легко обманывать даже монархов, – думала Алина.

– Их-то и легко! – заметил ей после Игнатий.

Вероятно, в это свидание дофин был в духе, потому что, всегда спокойный, ленивый и хладнокровный, он настолько оживился, что даже любезно сострил насчет принцессы.

Красавица явилась в гости в костюме, который весь – от куафюры на голове, корсажа, юбки и до чулок и ботинок – был одинаковый, бледно-зеленого цвета, без малейшей примеси других цветов.

Этот бледно-зеленый, однообразный цвет способствовал немало тому, что Алина со своей красотой резко выделилась из группы окружающих придворных дам, сиявших в ярких и пестрых костюмах. Расчет кокетки удался!

После беседы с красавицей дофин, очарованный не столько ее кокетством, сколько ее комплиментами его искусству и его станку, с умыслом навел разговор на туалет принцессы.

Когда Алина сказала, что она любит этот ровный однообразный зеленый цвет, то есть le vert uni[22]22
  Ровный зеленый цвет (фр.).


[Закрыть], то дофин, отчасти дерзко, нарочно опустил глаза на ее красивые ножки, обутые в чулки и ботинки того же цвета, и воскликнул:

– Oh, Madame, je ne m’etonne pas de voir l’uni vert (l’univers) a vos pieds![23]23
  О, сударыня, я не удивлен, видя одинаковый зеленый цвет (весь мир) у ваших ног (фр.).


[Закрыть]

Острота и комплимент дофина Франции на другой же день облетели Париж.

В этот день, конечно, во всем свете не было женщины более счастливой, чем эта красавица авантюристка.

XXIV

Между тем судьба положительно смеялась над Алиной. В то время, когда первый город в мире, самый блестящий двор всей Европы и, наконец, сам дофин Франции были заняты красавицей принцессой из русского императорского дома, – бледный, худой, рыжеватый саксонец, давно отыскивавший свою беглую жену, напал наконец на ее след.

Через десять дней после получения огромной суммы денег, переданной Игнатием новой принцессе, она тотчас же послала в Лондон выкупить своих трех друзей.

Теперь барон Шенк был уже ее гофмаршалом, Ван-Тойрс и Дитрих – камергерами. Четвертый, граф Рошфор, посланник герцога Голштейн-Лимбургского, не мог состоять в ее свите, но зато проводил все дни с утра до вечера в ее новом отеле.

Когда барон Шенк появился в Париже прежде двух молодых людей, Алина только что наняла новое помещение, и Шенку пришлось снова, как когда-то в Лондоне, устраивать дом и штат принцессы.

После долгого заключения Шенк счастлив был очутиться на свободе; он искренно благодарил Алину за то, что она не забыла о нем и высвободила из тюрьмы. Он искренно обещал теперь ей в лице своем верного друга и слугу.

И Шенк в данном случае изменил своему характеру. Его через меру удивило великодушие и благородство Алины, которую он когда-то заставил чуть ли не насильно бросить любимого ею человека и сделаться колдуньей и фокусницей поневоле.

Однако через несколько дней Шенк немного разочаровался. Он понял, зачем выписала его Алина! Но дело в том, что он сам был кругом виноват и сознавал, что обязан всячески исправить свою ошибку.

Дело шло о Генрихе Шеле. Барон, конечно, не признался Алине, что видел Генриха в Лондоне и сам направил его в Париж по следам Алины, но счел себя обязанным всячески помочь в беде.

Алина рассказала ему, что ее муж находится в Париже и может ежедневно увидеть ее на улице и узнать, – следовательно, может сделать огромный скандал и погубить ее. Шенк разыграл изумление, но затем обещал подумать, как устранить помеху.

Между ним и Алиной вскоре была условлена целая коварная махинация, жертвой которой должен был сделаться добродушный Дитрих.

Когда через несколько дней Дитрих явился тоже в Париж, Шенк хитро и ловко разыграл целую комедию, не предугадывая, как дурно кончится она и к каким роковым последствиям приведет.

Хотя Шенк в качестве гофмаршала принцессы имел помещение в ее дворце, тем не менее нанял отдельную квартиру. Затем он стал сам по всему Парижу разыскивать Шеля. Вскоре розыски увенчались успехом.

Он нашел саксонца в одной гостинице, и, конечно, тотчас же речь зашла об Алине.

Шель обрадовался лондонскому знакомому, который так откровенно сообщил ему все, что знал о жене. Оказалось, что Шель отчаивается найти жену. По словам графа Осинского, она уехала в Италию.

Шель объяснил барону Шенку, что он давно бы последовал далее в Рим и Неаполь, объездил бы все города Италии, но его смущало одно обстоятельство. Два раза издали видел он красавицу женщину, настолько похожую лицом на его жену, что это невольно удерживало его в Париже.

Шель рассказал, что раз он видел ее в наемной карете, которая быстро промчалась мимо него. К несчастью, он был пешком, под рукой не оказалось ни одного фиакра, и преследовать ее, узнать, где живет она, ему было невозможно.

В другой раз Шель снова увидел знакомые черты коварной женщины. Но на этот раз сам он считал встречу обманом зрения или же случайным изумительным сходством.

Он поздно вечером ехал мимо ярко освещенного дома какого-то польского магната и вдруг увидел, как по освещенной огнями лестнице спускалась замечательно красивая женщина в великолепном костюме. У подъезда ее ждала раззолоченная карета шестерней, цугом, с напудренными кучерами и лакеями в богатых ливреях. И ему вновь невольно показалось, что эта именитая особа – его жена.

Генрих сознался Шенку откровенно, что это мог быть обман чувств.

– Я настолько привык, – сказал он, – думать о ней и мысленно видеть ее всегда, что воображение мое, мозг мой, вероятно, так раздражены, что даже в чертах лица Марии-Терезии я бы способен был увидеть черты лица Алины. Ехать, преследовать и узнать, где живет эта красавица, было немудрено, конечно, но оно показалось мне настолько смешным и глупым, что я этого не сделал. Я просто побоялся в своих собственных глазах показаться сумасшедшим.

После этой беседы в несколько дней барон Шенк почти подружился с Шелем и обещал ему всячески помогать.

Овладев полным доверием недалекого и добродушного саксонца, Шенк мог делать с ним что хотел. Он уверил Шеля, что собирает всякие сведения об Алине, видит графа Осинского, выведывает все, что он может знать; справляется в префектуре, в полиции и в разных посольствах и скоро узнает, в Париже ли госпожа Шель.

– Под каким бы именем она ни скрывалась, – говорил Шенк, – я обещаюсь узнать, здесь ли она или уехала.

Между тем барон Шенк понимал отлично, что удалить из Парижа Шеля недостаточно. Он мог бы легко его убедить ехать хотя бы в Рим, давши фальшивый адрес или письмо, но этого было мало; Шель мог явиться обратно и снова стать помехой во всем.

Надо было больше… Надо было сделать Алину вдовой. Надо было просто уничтожить его, отправить на тот свет. Барон Шенк имел на это даже разрешение не только Алины, но и самого господина епископа Родосского in partibus infidelium.

Остряк и циник, Шенк даже обещал епископу:

– Будьте спокойны: с благословения вашего преосвященства, я берусь отправить его к чертям в преисподнюю. Если же душа его, вследствие моего поступка и благодаря вашим молитвам о нем, будет спасена и отправится в рай, то тем лучше для него. Мы спорить об этом или завидовать его судьбе не станем. А встретиться там с ним со временем тоже нам не придется.

Обманув Шеля, барон старался знать постоянно, почти всякий день, как проводит свое время саксонец, где бывает, что делает.

Таким образом, барон раза два или три предупредил новую встречу принцессы Володимирской с Шелем.

Так, однажды она получила в виде любезности ложу в театре от польского посланника, несказанно изумленного ее происхождением и ухаживавшим теперь за нею почтительно, а не так, как прежде…

Конечно, в этот вечер, как и всегда, общее внимание публики было обращено на красавицу, ее богатый и оригинальный туалет. Но в этот же вечер бог весть зачем тоскующий саксонец тоже собрался в тот же театр.

У смелого и дерзкого Шенка даже волосы стали дыбом и дрожь пробежала по телу при одной мысли о том, что могло бы случиться в театре, если бы он не догадался втереться в доверие к добродушному саксонцу.

Узнав, что Алина вечером едет в театр, он тотчас на всякий случай отправился к Шелю и вдруг, к ужасу, увидел театральный билет. Будто на смех, место Шеля было в нескольких шагах от ложи, предложенной Огинским знаменитой принцессе.

Шенк даже задохнулся от неожиданности и злобы. Разумеется, весь вечер он пробыл с Шелем, всячески стараясь придумать, как помешать ему отправиться в театр.

Это было нетрудно. Шенк уговорил Шеля тотчас же съездить на край города к одному старику, который будто бы вместе с Алиной ехал в мальпост из Бреста в Париж и мог передать им кой-какие сведения о ней.

Никакого старика не нашли, но время представления уже прошло.

Однако подобный случай встречи в театре или где-либо на гулянье был настолько возможен, мог так легко повториться опять, что Шенк нашел нужным ускорить исполнение своего замысла относительно саксонца.

Замысел этот, который был известен и Алине, и епископу, заключался в том, чтобы свести Шеля с Дитрихом. Поединок между ними был, конечно, делом несомненным.

– Если Шель будет убит, то Дитриха посадят в Бастильскую крепость, и тогда мы, – говорил Шенк, – избавимся зараз от двух дураков. Если, наоборот, Шель убьет Дитриха, то его засадят в крепость на время, а когда выпустят, то уже придется мне взяться за это дело. Но так как я сам в крепости сидеть не желаю, то отделаюсь от саксонца не путем поединка, а способом более умным и более верным.

Барон, предупредив Дитриха о том, что его прежний друг Шель находится в Париже и отыскивает свою жену, скрыл от него свои сношения с Шелем. Молодой человек принял весть спокойно.