Текст книги "Принцесса Володимирская"

XX

Конечно, тотчас же отъезд был назначен.

Почти все путешественники – всего человек до ста – никогда не были на море, а теперь предстоял далекий и отчасти небезопасный путь.

Вследствие долгого затишья на море многие предсказывали волнение в пути. Тихая погода не могла простоять еще настолько долго, чтобы путешественники могли миновать Адриатическое море, а именно на нем-то испокон веку и бывают сильные волнения, в особенности бурные, когда ветер с юга.

О другой опасности, то есть насчет пиратов, гулявших близ Сицилии, путешественники не думали, так как варварийский капитан, взявший их на борт, был сомнительного и подозрительного характера.

Быть может, он-то сам и был тем пиратом Адриатики Средиземного моря, о котором рассказывались наиболее ужасные легенды.

Барон Шенк клялся Алине, когда в первый раз увидел капитана, что готов идти под присягу в том, что Гассан и его товарищ, капитан другого корабля, Мехмед – морские разбойники первой степени.

– Хорошо еще, – шутил Шенк, – если они не завезут нас в Тунис, на варварийский берег, и не продадут нас в неволю какому-нибудь африканскому императору. Впрочем, все равно, где мы голову сложим: на варварийских, турецких или русских берегах.

16 июня, рано утром на набережной Рива Скиавони толпилась чуть не половина населения Венеции. Именитые путешественники, польские вельможи и русская принцесса, которые так долго занимали собою венецианцев, должны были здесь садиться в гондолы, чтобы отправиться на корабль.

Часов в десять утра оба Радзивилла с сестрой и со всей свитой офицеров явились на набережную при громких кликах народа, пожеланиях доброго пути.

При веселом гуле и говоре путешественники расселись по разным пестрым, разноцветным гондолам, и целая флотилия с блестящими пассажирами двинулась от Рива Скиавони к острову Лидо, где стояли на якорях варварийские корабли. У берега осталась особенно красивая, раззолоченная гондола с бархатным навесом и подушками светло-голубого цвета; с ней вместе осталось несколько гондол меньшего размера.

Толпа не расходилась; одни провожали глазами удалявшуюся флотилию по гладкой лазурной поверхности, другие оборачивались назад, в сторону Пиацетты и Дворца дожей. Оттуда должна появиться, чтоб сесть в приготовленную для нее гондолу, российская принцесса.

Прошло около полутора часов в ожидании; наконец в задних рядах послышались восклицания. Из-за угла Дворца дожей появилась кучка пешеходов; впереди скороходы ровными шагами несли блестевший еще вдали своею позолотой паланкин.

Это была принцесса в сопровождении своей небольшой свиты, человек десяти. Радушно приветствуемая толпой, принцесса продвигалась между шпалерами народа, выстроившегося на ее пути.

Пропустив паланкин и свиту принцессы, народ с обеих сторон, как бы захлестнувшись сзади, шумно двигался за ней к месту отбытия. Здесь все гуще становилась толпа.

Принесенная до края набережной, принцесса вышла из поставленного на землю паланкина и приветливо раскланивалась с толпой при громких кликах.

Венецианцы – поклонники женской красоты и любители внешнего блеска – не могли равнодушно относиться к российской принцессе. За время ее краткого пребывания в Венеции они уже успели полюбить ее. Многие теперь прощались с ней, сожалея об ее отъезде, громко выражая это, как будто бы из Венеции уезжала не иностранная и чуждая, а своя, местная, принцесса.

Красавица села в изящную гондолу; около нее поместился ее новый любимец Чарномский и главная статс-дама Франциска. Все остальные разместились в других гондолах, по два в каждой.

Гондольеры принцессы в красивых голубых костюмах, лихо и мастерски, бросив весла в воду, налегли на них, и гондола двинулась, поворачивая носом от берега к лазурному горизонту, где сливалось море с небом. Вдали виднелась черная точка, и в толпе спорили о том, достигла ли флотилия корабля.

Долго на берегу продолжались восторженные клики праздных, веселых сынов богатой, славной и могущественной республики.

Гондола принцессы была уже далеко от берега; остров Лидо был в виду, а здесь, на Рива Скиавони, все еще толпился народ, сожалея об отъезде красивой принцессы и желая ей скорее всякого успеха в ее предприятии.

За последние дни ни для кого уже не было тайной, что принцесса – дочь покойной русской императрицы и отправляется в Константинополь по приглашению самого султана, воюющего с Россией.

Когда гондола принцессы приблизилась к двум кораблям, на ближайшем из них, принадлежавшем Гассану, появились на палубе из каюты Радзивиллы и их ближайшие друзья и наперсники. На корабле Мехмеда поместились все второстепенные лица свиты и главным образом французские волонтеры, офицеры.

Принцесса со своей свитой поднялась на корабль и здесь, на палубе, была почтительно принята князем Карлом и проведена в приготовленную ей каюту.

Оба корабля были окружены на далеком расстоянии, по крайней мере, двумястами пестрых гондол. Половина из них была уже пуста, сдав на корабль путешественников; в остальных оказалась публика – те же любопытные, которые не ограничились проводами на набережной, а явились сюда поглазеть, как двинутся в путь принцесса и польские вельможи.

Скоро капитаны подняли якоря; чей-то мелодичный голос на корме корабля Гассана неожиданно для всех звонко, восторженно запел «Ave Maria». Все мужчины поснимали шапки и примолкли в мысленной молитве. И среди тиши лазури моря и неба оба корабля на веслах, длинных, просунутых по бокам, двинулись с места.

Со стороны казалось, что это два гигантских насекомых, которые, медленно переворачивая дюжиной лапок, скользят по поверхности воды.

Через час в открытом море задул маленький ветерок; корабли подняли паруса, убрали весла и пошли. На обоих кораблях было особенно тихо; пассажиры, первый раз пускавшиеся в открытое море, присмирели, и у каждого на душе было смущение.

Один Шенк был счастлив и рад увидеть свет божий, чувствуя себя в безопасности.

Капитан Гассан стоял на самом краю выдающегося носа своего корабля, где был золотой дракон, размахнувший крылами, лапами и хвостом. Гассан в своем красивом костюме, с широким красным поясом, за которым торчали кривая шашка и длинный кинжал, в красной феске, надетой набекрень, был особенно красив в этот день. Вряд ли какая-либо красавица серьезно испугалась бы, попав в плен к такому пирату.

Гассан стоял задумчивый, выдвинув одну ногу вперед и держась за позолоченное ухо дракона. Несколько раз подходили к нему по очереди путешественники все с тем же вопросом, что он думает насчет погоды.

– Погода великолепная, слишком хорошая, – отвечал Гассан, – но вот чего я не люблю!

И, устремив свой проницательный орлиный взгляд на горизонт, он указал пальцем в открытое море. Но профаны-путешественники не могли ничего увидеть на горизонте; там была только маленькая, едва приметная полоска.

Три дня продолжался путь мирно и беспрепятственно, но легкий попутный ветерок, помогавший движению, становился все сильнее; скоро пришлось убрать паруса совсем и взяться за весла.

Целые сутки затишья сделали Гассана сумрачным. Он ждал встречного ветра, и даже сильного. Ожидания его сбылись скоро.

Задул встречный ветер, усиливаясь каждый час. Море взволновалось. Путешественники, привыкшие к спокойному плаванию, находившие даже удовольствие быть на море, попрятались по каютам.

Ветер усиливался; море все вздымалось более – и началась качка. Еще несколько часов, и Гассан понял, что будет грозная буря, которая, по счастью, только изредка бывает на Адриатике и которой опытные моряки боятся более, нежели бурь на Средиземном море или в океане.

При сильном южном ветре воды Адриатического моря как бы вливаются из Средиземного между двух берегов и, не находя исхода на севере, производят водоворот гигантских размеров.

Скоро Гассан уже не скрывал от перепуганных, истомленных морской болезнью путешественников, что положение их опасно и что он поневоле должен плыть обратно; но, конечно, не в Венецию, а пристать в первую по пути пристань.

Благодаря сильному ветру, туго натянутым парусам, которые рвал ветер, корабль с неимоверной быстротой, часов через десять, увидел берег.

Гассан, которому все берега Адриатики, а равно и Средиземного моря были хорошо известны и даже полны воспоминаний за всю жизнь, тотчас же осмотрелся, узнал, где они находятся, и послал сказать принцессе, чтоб она успокоилась и что через несколько часов они будут в гавани, на острове Корфу.

Алина немало обрадовалась известию; качка и морская болезнь, впервые ею испытанные, подействовали на нее ужасно. Она почти без сознания, изредка приходя в себя, лежала уже не на койке, а на полу своей каюты, измученная, истерзанная и искренно веря, что она умирает. Ей казалось самым замечательным то обстоятельство, что в первый день бури она боялась погибнуть в море, утонуть в его волнах; теперь же она не ощущала никакого страха; в иные мгновения она готова была сама броситься и покончить с жизнью.

Это был бред, которому подвержен всякий, через меру страдающий морской болезнью.

Шенк показал и здесь свою почти собачью преданность этой женщине. Несмотря на то что он сам страшно страдал от качки, он бросил свою каюту и сидел у двери каюты Алины.

Сначала он поместился на скамье, но качка его постоянно сбивала на пол, и он кончил тем, что, привязав веревку к ручке дверей ее каюты, сделал петлю, накинул себе на руку и, покачиваемый из стороны в сторону, обливаемый волною, которая часто переливалась через палубу, он, как верный пес, сидел на страже, загораживая собою дверь к Алине.

Присланные от Гассана утешить принцессу доброй вестью передали ее Шенку. Шенк убедился сам, что на горизонте виднеется какая-то черная полоска, и вошел в каюту.

При виде его Алина, лежавшая на полу, приподняла голову и вопросительно, утомленно-мутными глазами поглядела на него.

– Берег, земля, – проговорил Шенк. – Гассан велел сказать, что скоро будем у пристани. Опасности нет.

– Я умираю, – прошептала Алина.

– Не бойтесь, никто еще от морской болезни не умер, хотя в аду побывал. Не положить ли вас на койку?

– Нет, – тихо произнесла Алина, – опять упадешь.

– Ободритесь, я сам видел землю. Часов через пять, – умышленно солгал Шенк, – мы будем в гавани.

– Дай Бог, – прошептала Алина. – Это ужасно. Я не знала, я бы не поехала.

– Да, но все-таки, – шутил измученный Шенк, – признаюсь, если бы мне сказали, что в будущей жизни, в аду, я буду мучиться целую вечность морской болезнью, то с завтрашнего утра я бы пошел в монахи замаливать все свои грехи, чтоб только не попасть в ад. Ободритесь! Не замечаете вы разве, что качка уже легче?

Но в ту минуту, когда Шенк произносил это, бок корабля высоко накренило, потом вдруг каюта Алины пошла вниз и вниз… и Шенк, не ожидавший толчка, переброшенный, ударился о стену и сел на пол.

Он поднялся на ноги, потирая себе лоб, и выговорил:

– Обиделась проклятая волна, что я ее заподозрил в мирных намерениях!

Шенк вышел из каюты и снова так же уселся у дверей.

К утру оба корабля, но отброшенные на расстояние более версты друг от друга, приблизились к островам. Волнение, прегражденное здесь выступавшим за ними мысом, было гораздо тише.

Через час путешественники были в виду пристани.

Три дня провели они на Корфу, и здесь сказалось на многих влияние вынесенных мучений.

Князь Иероним и Теофила, а с ними человек тридцать из свиты, поляков и французов, отказались наотрез от путешествия в Константинополь при подобной погоде, а она обещала быть бурной в продолжение многих дней. Нужно было, по крайней мере, целый месяц, чтобы добраться до Босфора.

Князь Иероним уверял совершенно серьезно, что предпочтет лучше идти пешком в Варшаву просить прощения у Понятовского, нежели пускаться снова по Адриатическому и Средиземному морям.

На четвертый день ветер стих. Между капитанами двух кораблей возник спор, дошедший до ссоры.

Гассан уверял, что надо ждать еще более сильного ветра. Во всяком случае, он отказывался выходить в море и идти против ветра, для того чтобы быть отброшенным к берегам Италии или Далмации, а пожалуй, и разбитым на утесах.

Он предпочитал возвратиться в Венецию и там ожидать ясной погоды, чтоб снова двинуться к Средиземному морю. Мехмед уверял, что после бури, которую они перенесли, будет недели две и более спокойствие на море, и за это время он брался доставить путешественников, по крайней мере, до берегов Греции. Скоро путешественники разделились почти пополам: охотников вернуться восвояси было все более и более.

Кончилось тем, что на корабль Гассана сел князь Иероним с Теофилой и целой свитой, человек до сорока. Все они, испытав нелюбезность адриатических волн, не только решились возвратиться на родину, но и бросить всякие предприятия на море и на суше.

Князь Карл готов был последовать примеру брата, если бы не боязнь показаться смешным в глазах польской эмиграции. Задумать предприятие, стать во главе огромного и важного политического движения – и вдруг испугаться морской качки, вернуться в Париж, чтобы сидеть без гроша денег, или же явиться в Варшаву, воспользоваться амнистией, просить прощения у короля Станислава и вымолить возврат всех своих литовских местностей – это было для Радзивилла невозможно. Он, знаменитый «Пане коханку», не мог сделаться насмешкой отечества. Хотя бы погибнуть в волнах моря или измучиться от качки, но надо было продолжать раз намеченный и решенный путь!

Алина, как все легкомысленные натуры, через день, ощутив под ногами твердую землю, снова была весела, посмелела, вновь мечтала. Ей даже казалось, что она преувеличивала опасность и болезнь. Здесь, на твердой земле, ей уже не казались страшны и качка, и волны, и рев бурь.

И если Карл Радзивилл решился продолжать путешествие из самолюбия, то принцесса решилась с легким сердцем.

Шенк, весело шутивший среди волн, был благоразумен на земле и помнил хорошо, что он вынес, а главное, в каком положении была Алина. Снова здесь, как когда-то в Венеции, как когда-то в Аугсбурге и, наконец, давно в Оберштейне, Шенк снова убеждал Алину бросить предприятие бессмысленное, наконец, опасное и, вернувшись, сделаться снова владетельной графиней Оберштейн, а то, пожалуй, и герцогиней Голштейн-Лимбургской.

Алина отвечала на это полушутя-полусерьезно:

– Смотрите, Шенк, опять поссоримся! Неужели мне бросить задачу всей моей жизни, мою блестящую будущность, счастье целого народа, которое, я знаю, я сумею сделать… Судьбу Польского королевства, которое я восстановлю в его прежних границах, – и все это ради чего же? – ради морской качки, головной боли, спазм?

– Да ведь вы умирали! – воскликнул Шенк.

– Пустяки, это я только говорила. От морской болезни не умирают.

Одним словом, между принцессой и Шенком произошел обратный разговор тому, который был на корабле, в каюте. То, что говорил ей в утешение Шенк во время качки, Алина здесь, на суше, повторяла ему.

Еще через сутки путешественники, разделившись на два лагеря, уже прощались между собой. Братья Радзивиллы простились с чувством; они серьезно не знали, увидятся ли вновь. Иероним прямо заявил, что идет в Варшаву и не остановится нигде по пути. Теофила собиралась ненадолго заехать в Вену и затем ехать в Краков.

Карл Радзивилл был уверен в эту минуту, что доедет до Константинополя, отправится в дунайскую армию русской императрицы и с ней вместе двинется на Москву. Следовательно, бог весть когда и при каких условиях встретятся братья. Легко может случиться, что они не увидятся более на сем свете.

XXI

Наутро, с зарей, два поссорившихся чуть не насмерть капитана двинулись из гавани, лавируя по ветру. Гассан, распустив все паруса, туго натянутые теперь продолжавшимся ветром, двинулся на север, надеясь быстрым переходом вновь очутиться среди мраморных дворцов изящной Венеции. Мехмед двинулся от берегов в открытое море. Он надеялся, что к вечеру ветер спадет, и он, лавируя вдоль италийских берегов, проберется кое-как до Сицилии, а там, в Средиземном море, тот же ветер может быть уже и попутным – на восток.

Мехмед не ошибся: к вечеру ветер спал, переменился. Мехмед ядовито подшучивал теперь над Гассаном, который в своем движении на север стоял на одном месте или же шел в Венецию на веслах.

Через двое суток корабль Мехмеда был уже далеко на юге, и путешественники начинали мечтать о том, как они, минуя Италию, оставят ее за собой и повернут налево.

Но, видно, судьба не захотела этого. Принцессе Елизавете не суждено было побывать в Турции, а тем более в России. Ветер становился сильнее, и грозная буря началась вдруг совершенно внезапно и неожиданно.

Мехмед, опытный и бесстрашный моряк, был сильно смущен. Он боялся того, что в момент спора предсказывал ему Гассан. Он боялся, что его корабль будет отброшен к восточному берегу и разбит на утесах Далмации.

Буря длилась трое суток; что вынесли путешественники, они едва помнили потом. Большая часть провалялась на полу своих кают без чувств и без сознания окружающего, следовательно, даже без страха опасности.

Мехмед, как истый магометанин и вдобавок африканский уроженец, все время проклинал Гассана, глубоко и искренно убежденный, что буря была последствием дурного глаза Гассана. Враг сглазил его поездку и обещание доставить путешественников до места.

Мехмед хотя и носил два талисмана на шее, две амулетки, из которых одна была даже от гроба пророка, тем не менее было очевидно, что дурной глаз Гассана пересилил тайную силу амулеток. И Мехмед обещался: если останется жив и невредим, отомстит Гассану. Он поклялся в вечной, непримиримой вражде.

Разумеется, в первый день бури князь Карл потребовал от Мехмеда, чтобы он направил корабль к ближайшей пристани.

Мехмед только насмешливо и сурово потряс головой.

– Разве в такую бурю направляют свои корабли? – отвечал он пришедшему с этим требованием Доманскому. – Скажите князю, чтобы он просил Бога направить нас туда, где нет утесов.

Однако судьба сжалилась над путешественниками. Если не капитан корабля, то ветер и волны направили корабль к спасению.

Хотя против воли, но с восторженной радостью на сердце путешественники очутились в нескольких милях от Рагузы, а через несколько часов уже по доброй воле корабль на всех парусах входил в гавань Рагузы.

На этот раз путешественники не так скоро оправились, как когда-то в Корфу. Во-первых, их с корабля, за исключением весьма немногих, перенесли на руках в лодки, из лодок перенесли в экипажи и довезли до гостиницы. Мужчины были больны, слабы, измучены. Что касается принцессы и Франциски, обе женщины были в полусознании и как бы после самой страшной, смертельной, едва-едва перенесенной болезни.

Последствием этой самой бури было и то, что самолюбие Радзивилла раздуло ветром морским и размочило волнами Адриатики. Он не отказался мысленно от своего намерения быть в Константинополе, но заявил, что лучше всего – а почему лучше, не сказал – оставаться в Рагузе, дожидаться более решительных политических событий.

Во всяком случае он предпочитал немедленно с тем же Мехмедом или с другим послать своих поверенных в Константинополь, а самому выжидать.

Принцесса, оправившись дня в три, конечно, согласилась с мнением Радзивилла.

У Алины снова явилась уже отчасти знакомая ей боль в груди, кашель, лихорадка и раздражительность. Морская болезнь надломила ее здоровье.

На третий или четвертый день Алина, откашливаясь, заметила что-то странное на своем платке. Кровяная капля не объяснила ей ничего и потому не испугала ее. Она вообразила себе, что эта кровь из зуба, который у нее болел уже несколько дней.

Понемногу, однако, все путешественники отдохнули, приободрились.

Французский консул Де-Риво, узнав звание именитых путешественников и зная, насколько французское правительство сочувственно относится к польским делам, предложил немедленно князю и принцессе помещение в посольстве.

Рагузский сенат прислал принцессе депутацию поздравить ее с приездом и уверить в готовности правительства республики служить ей всячески во время ее пребывания в Рагузе.

Вскоре здесь началась та же жизнь и такая же обстановка, что когда-то в Венеции. За принцессой все ухаживали; почти ежедневно она давала роскошные обеды и вечера, конечно по-прежнему за счет Радзивилла, который тратил теперь уже последнюю тысячу своего запаса червонцев.

Немало забавляло князя то обстоятельство, что принцесса здесь окончательно забыла, кто и что она. Она одинаково свысока обращалась теперь с сенаторами, бывавшими у нее, и с самим Радзивиллом. Надменность Алины дошла до того, что Доманский должен был от имени князя усовещивать принцессу. Затем к ней послали ее любимца, барона Кнорра.

Алина немножко одумалась и стала несколько мягче и ласковее с окружающими.

И здесь, в Рагузе, случайно занесенные бурей польский магнат и российская принцесса жили изо дня в день, ожидая вестей и не зная наверное сами, пустятся ли они снова по волнам к Босфору.

Таким образом прошло пять месяцев, и явилась весть, поразившая равно принцессу, Радзивилла и всю свиту, – весть о том, что Турция, истощенная борьбой с победоносными всюду армиями России, склоняется к миру.

Князь Радзивилл стал молчалив и сумрачен и мысленно надеялся теперь только на одно – на прощение и получение вновь всех своих громадных секвестрованных имуществ, чтоб жить по-прежнему на родине, спокойно и весело тратя свои миллионы, выдумывая зимние пути в мае месяце, искусственные рощи из цветов в залах своего дворца среди крещенских морозов зимы.

Алина упрямо, бессмысленно, капризно и раздражительно относилась ко всему, не верила никаким известиям и клялась всем, что слух о мире не имеет никакого основания.

Она уверяла всех, и не только рагузских сенаторов, но даже самого Радзивилла, даже друга Шенка, что султан никогда не согласится на мир с Россией, что маркиз Пугачев, ее брат, никогда не будет побежден императрицей.

Радзивилл отмалчивался и иногда считал уже Алину за помешанную, сошедшую с ума от честолюбия.

Шенк пробовал было отшучиваться, спрашивать у Алины, когда и в каком письме султан обещал ей не заключать мира с Екатериной. Но вскоре Шенк убедился, что эта шутка так раздражительно и дурно действует на характер и даже на здоровье Алины, что и он перестал говорить с ней о политике. И он, подобно Радзивиллу, стал отмалчиваться.

И теперь, когда Радзивилл и вся свита были смущены, не зная, что предстоит им помимо возврата на родину и просьб об амнистии, Алина становилась энергичнее, деятельнее. Она написала два письма к султану и передала их Радзивиллу с требованием отослать в Константинополь.

В этих письмах Алина уговаривала своего друга и соседа, султана, не заключать мир с коварной Россией. Она обещала заехать в Константинополь, приехать в дунайскую армию и в одно мгновение двинуть эту армию на Москву. С восшествием своим на престол она обещала Порте самый выгодный мир с возвратом всего того, что когда-либо было завоевано у Турции.

Радзивилл не мог не послать этих писем, но дал знать тому поверенному, в чьи руки они должны были попасть, чтобы он бросил их в огонь.

В то же самое время Алина узнала, что русский флот стоит в Ливорно под командой Орлова и адмирала Грейга; немедленно написала она большое письмо к Орлову и приложила завещание императрицы Елизаветы, переданное ей в Венеции Чарномским. К этому она присоединила маленький манифест от своего имени к русским морским офицерам и солдатам, находящимся под командой у Орлова.

Письмо это, которому суждено было со временем попасть в руки самой императрицы Российской, было следующего содержания:

«Принцесса Елизавета Всероссийская желает знать: чью сторону вы примете при настоящих обстоятельствах? Духовное завещание блаженной памяти императрицы Елизаветы Петровны, составленное в пользу дочери ее, цело и находится в надежных руках. Князь Разумовский, под именем Пугачева, находясь во главе нашей партии, благодаря всеобщей преданности русского народа законным наследникам престола, имеет блистательные успехи. Ободряемые этим, мы решились предъявить права свои и выйти из печального положения, в какое поставлены. Всему народу известно, что принцесса Елизавета была сослана в Сибирь и потом перенесла много других бедствий. Избавясь от людей, посягавших на самую жизнь ее, она находится теперь вне всякой опасности, ибо многие монархи ее поддерживают и оказывают ей свое содействие.

Торжественно провозглашая законные права свои на всероссийский престол, принцесса Елизавета обращается к вам. Долг, честь, слава – словом, все обязывает вас стать в ряды ее приверженцев.

Видя отечество разоренным войной, которая с каждым днем усиливается, а если и прекратится, то разве на самое короткое время, внимая мольбам многочисленных приверженцев, страдающих под тяжким игом, принцесса, приступая к своему делу, руководствуется не одним своим правом, но и стремлениями чувствительного сердца. Она желала бы знать: примете ли и вы участие в ее предприятии?

Если вы желаете перейти на нашу сторону, объявите манифест на основании прилагаемых при сем статей. Если вы не захотите стать за нас, мы не будем сожалеть, что сообщили вам о своих намерениях. Да послужит это вам удостоверением, что мы дорожили вашим участием. Прямодушный характер ваш и обширный ум внушают нам желание видеть вас в числе своих. Это желание искренно, и оно тем более должно быть лестно для вас, что идет не от коварных людей, преследующих невинных.

Мы находимся в союзе с империею Оттоманскою. Не вдаваясь в подробные рассуждения о нашем предприятии, торжественно, перед лицом всего мира, возвестим о себе, о том, как похитили у нас корону, как хотели погубить нас и как правосудный Бог чудесным образом исхитил нас из рук врагов, посягавших на жизнь нашу. Нужным считаем присовокупить, что все попытки против нас, которые бы в настоящее время враги наши выдумали предпринять, будут безуспешны, ибо мы безопасны, находясь в Турецкой империи на эскадре его величества султана.

Какое решение примете вы, мы узнаем из реляций, которые будут вами опубликованы. От вас зависит стать на ту или другую сторону, но можете судить, как высоко будем мы ценить заслугу вашу, если вы перейдете в ряды наших приверженцев. Мы бы никогда не решились отыскивать корону, если бы друзья покойной императрицы Елизаветы Петровны не умоляли нас о том. На основании законов, считая себя вправе начать сие предприятие, мы тем паче считаем себя к тому обязанными, что видим несчастие целого народа русского, ввергнутого в бездну злоключений со времени кончины императрицы Елизаветы Петровны. Вы понимаете, что мы не обязаны писать вам откровенно, но мы полагаемся на ваше благоразумие и правильный взгляд на вещи. Они убедят вас, что причины, вызвавшие нас к действию, вполне законны и совершенно достаточны для того, чтобы возбудить русских к исполнению их долга перед отечеством и перед самими собой: их святой долг – поддержать права законной наследницы русского престола, которая стремится к нему с единственной целью сделать счастливым страдающий народ свой. Вполне уповаем на успех нашего начинания. Главное сделано, остается лишь торжественно объявить о себе.

Уверенные в вашей честности, имели мы намерение лично побывать в Ливорно, но обстоятельства тому воспрепятствовали. Неоднократно доказанная вами при разных обстоятельствах честность свидетельствует о прекрасном вашем сердце. Подумайте теперь, поразмыслите: если присутствие наше в Ливорно, по вашему мнению, нужно, – уведомьте нас о том.

Завещание императрицы Елизаветы Петровны сделано в пользу одной ее дочери; в нем не упоминается о моем брате. Было бы слишком долго объяснять здесь причину этого, достаточно сказать, что он в настоящее время предводительствует племенами, всегда верными законным своим государям и теперь поддерживающими права Елизаветы II.

Время дорого. Пора энергически взяться за дело, иначе русский народ погибнет. Сострадательное сердце наше не может оставаться покойным при виде его страданий. Не обладание короной побуждает нас к действию, но кровь, текущая в наших жилах. Наша жизнь, полная несчастий и страданий, да послужит тому доказательством. Впоследствии и делами правления мы еще более докажем это. Ваш беспристрастный взгляд на вещи достойно оценит сии слова наши.

Если вы считаете благовременным распространение сущности прилагаемого при сем манифестика, то располагайте им по своему усмотрению: можете в нем прибавлять и убавлять что хотите, но предварительно разузнайте хорошенько расположение умов. Если сочтете нужным переменить место вашего пребывания, сделайте это, ибо вы лучше знаете обстоятельства, могущие мешать успеху нашего предприятия.

Удостоверяем вас, что в каких бы обстоятельствах вы ни находились во всякое время вы найдете в нас опору и защиту. Было бы излишне говорить о нашей к вам признательности; она есть неотъемлемая принадлежность чувствительности сердца. Просим верить искренности чувств наших».

Об этом письме князь Радзивилл не знал ничего, и если оно дошло по назначению, то благодаря тому, что Алина передала его неаполитанскому резиденту с просьбой переслать в Италию, по месту жительства Орлова.

Когда, наконец, в Рагузе слух подтвердился о мире между Россией и Турцией, князь Радзивилл и все конфедераты тотчас же решились ехать обратно в Венецию, а затем и на родину, чтобы воспользоваться скорее амнистией короля Станислава.

Вскоре Алина осталась одна и без всяких средств. Только Шенк-Кнорр, Доманский, Чарномский и Ганецкий не покинули красавицу. Через месяц всяких лишений и почти нищеты, при всеобщем презрении к обнищалым авантюристам друзья нашли немного денег. Пират варварийский Гассан снова появился в Рагузе и оказался человеколюбивее других. Гассан даром перевез Алину с ее друзьями из Рагузы и высадил на итальянский берег, в местечке Барлетта. Он же дал путешественникам двести червонцев в подарок и, пожелав счастья, снова ушел в море…

– Он свои вернет! – пошутил Шенк. – Ограбит какой-нибудь корабль и вознаградит себя сторицею.