Текст книги "Принцесса Володимирская"

Часть IV

I

Престол и императорская корона! Священные права на владычество над громадной страной, над многомиллионным народом! Волшебная и великая будущность! Все дары природы, какие только оставалось еще фортуне дать своей любимице… Стало быть, наконец все возможно, наконец все возможно на земле!

Вот что было у красавицы без имени, без отечества, без родных, простой авантюристки! Да. Было!!

Теперь не оставалось ничего. Теперь снова длилась пошлая жизнь с обыденными нуждами и заботами, и даже почти нищета, грозящая голодом!

Страшное отчаяние явилось последствием этого оборота колеса фортуны.

Алина была близка к умопомешательству и даже к самоубийству!

И только верный друг Шенк, понимая, что имеет дело с женщиной душевнобольной и сраженной внезапным ударом судьбы, спас Алину, уверяя и клянясь, что дело еще может быть поправлено и что Игнатий снова обратится к ней с примирением.

Покинув Париж и Францию, беглецы остановились на время в маленьком городишке за Рейном, недалеко от Страсбурга. Положение их было бедственное и казалось еще тяжелее и безысходнее после блестящего положения в Париже.

Трудно было примириться с обстановкой крошечного домика в маленьком местечке после дворца около Лувра и целого штата придворных. Несмотря на это незавидное положение, будущность представлялась еще хуже.

Шенк расходовал уже последнюю сотню франков, оставшуюся в кармане.

Шенк всегда говорил, что такой человек, как он, не пропадет никогда в большом городе, в столице, но всегда пропадет в маленьком городке. Все те ловкие проделки, которые давали ему средства к жизни, были возможны только в больших городах. В маленьких местечках, где все жители наперечет и где у самого богатого – средства маленькие, для Шенка не было достаточной наживы.

Как ни придумывал барон средства вывернуться из беды, он ничего не мог придумать. Алина, со своей стороны, была в полном отчаянии, чувствовала себя несчастнее, чем когда-либо. При полном упадке нравственных и даже физических сил она целые дни проводила молча в кресле в углу маленькой горницы. Шенк ухаживал за ней, как нянька за ребенком, утешал, шутил и старался расшевелить ее.

За это время циник без сердца и без нравственности искренно, еще глубже привязался к несчастной женщине, которою так безжалостно играла судьба. И Шенк доказал свою дружбу к Алине.

Когда у них оставалось денег, чтоб просуществовать одну неделю, не умерев с голоду, Шенк вдруг решился и поступил в помощники к простому трактирщику в другом городке, неподалеку от них. Городок этот был на большой дороге из Франции в Германию; через него проезжала масса всяких путешественников, иногда целые посольские поезда! Трактиры делали хорошие обороты.

Гостиница, в которую поступил наемником Шенк, назвавшись, конечно, совершенно другим именем, была одна из лучших. Через две недели Шенк пользовался не только дружбой и доверием хозяина, но стал сам полным хозяином. Деньги на прожиток в виде жалованья, конечно, были. Алина была тронута самоотверженностью друга: она оценила, насколько Шенку было тяжело справлять должность приказчика.

Со дня бегства из Парижа Шенк постоянно уговаривал Алину написать графу Рошфору, посланнику герцога Лимбургского, который в Париже был без ума влюблен в нее и даже намекал на возможность брака. Когда Алина сделалась принцессой Володимирской, то, конечно, о браке с простым германским дворянином не могло быть и речи.

Первое время, когда они поселились на Рейне, Алина упрямо отказывалась снова завязать сношения с Рошфором. Она не могла привыкнуть к мысли, что ей придется снова начать простое существование авантюристки; быть же женою Рошфора прежде, конечно, было бы ей приятно, удовлетворило бы ее самолюбие. Теперь же, после ее краткого величия, после близких и дружеских отношений с министрами Франции и даже с дофином, многое приходилось считать унижением чувства собственного достоинства.

Алина осталась одна в маленьком городишке, не желая переезжать в тот, где был Шенк, справедливо опасаясь, что в числе постоянных проезжих из Франции в Германию и обратно она случайно может попасть на глаза прежних знакомых; но зато они постоянно переписывались.

Во всех своих записках Шенк шутливо и остроумно описывал свои приказчичьи занятия в гостинице. Он нарочно старался представить все в худшем и более смешном виде, нежели оно было в действительности.

Однажды он подробно рассказал Алине, как он убирал горницу одного проезжего капитана, вычистил его платье и как получил нагоняй за свою неряшливость и несообразительность. Эта записка повлияла на Алину.

Она не соглашалась на все уговоры Шенка писать к Рошфору, когда это являлось советом ради ее же пользы; теперь, зная друга и преданного человека в положении какого-то приказчика, Алина решилась написать Рошфору; но решилась как на жертву, приносимую для друга.

Она написала подробное письмо и отправила его в Париж. Она никак не объясняла Рошфору то преступление, которое было совершено в ее доме, и свой побег, и внезапное исчезновение из Парижа. Она говорила только, что при свидании подробно расскажет Рошфору, в какую сеть, сплетенную своими врагами, агентами императрицы Екатерины она едва не попалась.

Был уже февраль месяц, когда письмо это было отправлено; прошел еще месяц, а ответа не было никакого. Алина долго не соглашалась писать Рошфору; теперь же волновалась и обидчиво злобствовала на своего прежнего поклонника, который медлит ответом. Быть может, ее история в Париже наделала так много шума, так поразила все общество и двор, что граф Рошфор не находит возможным входить с ней в какие бы то ни было отношения?

Алина ошибалась; так как никаких вестей она не имела из Парижа, то не могла и знать, как принята была вся странная история в ее доме; а если бы она знала это, то, быть может, немедленно вернулась бы в Париж.

Алина не догадалась, что в Париже остается человек, быть может, менее даровитый, чем она или Шенк, но более осторожный, чем они.

В Париже оставался епископ Родосский, и вот именно он и повернул все дело иначе.

Отец Игнатий был, конечно, поражен вестью о преступлении; он грубо выгнал от себя женщину, из которой хотел сделать самозванку, но через сутки он одумался.

Были две причины, по которым Игнатий не мог прервать всякую связь с Алиной.

Во-первых, у него пропадала без всякой пользы огромная сумма денег, переданная принцессе Володимирской, ввиду тех затрат, которые у нее могли быть со времени ее самозванства, даже ввиду тех политических событий, которые могли бы возникнуть от ее самозванства. Можно было дать такую сумму, предвидя в будущем у нее громадные средства; теперь же деньги эти надо было считать пропавшими.

Вторая причина была, пожалуй, еще важнее. Игнатий, немало порыскавший по свету, объехавший за последние десять лет Италию, Францию, Германию, побывавший даже в Греции и Турции, должен был сознаться, что другой женщины для роли самозванки найти было невозможно. В этой женщине действительно соединялось все, что только можно было пожелать.

Разве можно завтра же найти другую, которая могла бы своим умом, красотою, дарованием и воспитанием очаровать придворный круг или даже какого-либо монарха, но при том условии, чтоб она вместе с этим не знала своего происхождения, не помнила своих родных – одним словом, чтобы была без роду и племени.

Конечно, много женщин, даже среди польской эмиграции, встречал Игнатий, которые не уступали Алине в красоте или даровании; но они хорошо знали свое происхождение: у них были родные, отечество и друзья. Подобную женщину отец Игнатий никак не мог бы убедить, что она – дочь русской императрицы. И отец Игнатий злился, выходя из себя, проклинал легкомыслие Алины, глупость Шенка. который самодовольно взялся за все и все испортил, довел дело до того, что в угоду самозваной принцессе зарезал ее собственного мужа.

– Как хитро, как умно! – восклицал Игнатий иронически.

Между тем история эта, конечно, наделала много шума в Париже.

Зная отношения епископа Родосского с принцессой Володимирской, про которую стали говорить теперь, что она не простая авантюристка, а преступница, бежавшая из лондонской тюрьмы, все стали обращаться с вопросами к епископу.

Дворец Алины был оцеплен полицией; в день ее исчезновения уже было произведено следствие, епископ пожелал сам не быть в стороне, а, напротив, явился в качестве свидетеля. И хитрый иезуит увидел тотчас, что на счастье Алины она могла быть не скомпрометирована вполне; ее можно было еще спасти. По оставшимся вещам и бумагам нельзя было ничего доказать.

Документы Шеля, саксонского подданного, а равно и Дитриха, дрезденского уроженца, были целы, их звание и происхождение были определены, оба они были похоронены рядом на краю лютеранского кладбища в стороне от других, как иностранцы и умершие насильственной смертью.

Единственный документ, который мог бы погубить Алину в глазах всего Парижа и сделать предприятие епископа невозможным, было письмо Дитриха к Шелю, где рассказана была вся история безнравственных приключений авантюристки Алины под разными вымышленными именами. Наконец, из этого же письма суд мог узнать, что принцесса Володимирская, хотя и неизвестного происхождения и рода, во всяком случае – законная жена саксонского подданного и негоцианта Шеля.

Но судьба, любившая играть Алиной, помогла ей и в данном случае.

Письмо Дитриха было в боковом кармане сюртука Шеля. В момент, когда он был поражен на месте ударом Шенка, он упал, кровь ручьем хлынула из раны и смочила всю одежду и письмо это.

Когда к вечеру полиция разломала дверь, нашла окровавленный труп убитого среди лужи крови, то, конечно, одежда убитого была насквозь пропитана его кровью. Полиция, которая потом рылась на его квартире во всех вещах, не обратила никакого внимания на то, что было на нем. Окровавленный сюртук вместе с прилипшим в кармане письмом был выброшен и уничтожен.

– Какое счастье! – подумал через день или два Игнатий. – Какое ей счастье – попасть в подобную историю и не быть скомпрометированной ни капли. Разумеется, с тем условием, если я этого захочу. А я поневоле этого захочу. Я должен спасти ее для себя, для нас и нашего предприятия.

И в ту минуту, когда Алина с Шенком в полном отчаянии, достигнув границы Франции, вздохнула свободно, считая себя вне опасности, епископ Родосский уже ратовал за нее в Париже.

Алина переехала Рейн, поселилась в городишке, считала себя низко упавшей навсегда. Она должна была радоваться и считать себя счастливою, что находится на свободе, а не в тюрьме, не в Бастильской крепости, как преступница или, во всяком случае, как соучастница в двух убийствах; а в ту же минуту епископ Родосский во всех гостиных громко и смело рассказывал то, что он узнал тайным образом о всей истории с несчастной принцессой Володимирской.

Игнатий с момента, когда он догадался, что Алина может быть спасена и может по-прежнему служить орудием их партии, тотчас же решил сначала оправдать ее официальным образом, а затем и очистить вполне в глазах общественного мнения.

Прежде всего он объяснил, что может сделать показание и объяснить всю историю, наделавшую шума, самому главному судье. И не только епископ рассказал целую адскую махинацию, устроенную русским правительством, чтобы погубить наследницу российского престола, но даже представил какого-то подкупленного им же бедняка, который взялся обвинять себя в соучастии неудавшегося покушения на жизнь принцессы Володимирской.

По словам этого свидетеля, в Париже была и, конечно, уже исчезла, спасшись бегством, целая куча агентов из московитского государства, которая под фальшивыми паспортами поляков, саксонцев и англичан явилась, чтобы убить принцессу. Его личная вина заключалась лишь в том, что он, зная об их намерениях, не предупредил ни принцессу, ни полицию.

Через две недели после этого снова весь город интересовался судьбой российской принцессы, возмущался и негодовал на варварское российское правительство. Общественное мнение указывало министру Шуазелю как на его священный долг – поднять вопрос, протестовать против нарушения самых коренных законов.

– Как! Дофин Франции, вся аристократия и весь придворный круг принимают у себя принцессу, восхищаются ею, изумляются ее качествами и дарованиями, сочувствуют ее несчастному положению, а тут вдруг являются наемники, злодеи, чтобы зарезать ее в собственном дворце, в нескольких шагах от дворца королей Франции.

Разумеется, епископ Родосский был осаждаем всем обществом. Все спрашивали: где чудом спасенная принцесса, когда вернется она, когда официальным путем, через Шуазеля, будет протестовать перед самой императрицей всероссийской?

Игнатий отвечал все, что только могло изыскать его воображение. Он отвечал, что принцесса в надежном месте, вне опасности, что делом этим он считает своим долгом заняться, что многие польские магнаты помогут ему. О месте жительства Игнатий ничего не мог сообщить; он теперь был сам зол на себя несказанно. Он не знал, где Алина, и не надеялся когда-либо узнать это. Сама она, конечно, побоится дать ему свой адрес, а ему разыскивать ее было совершенно невозможно. Ее надо было искать во всех городах этих стран, во всей Европе.

Игнатий даже не знал, на юг или на север выехала Алина, в Германии ли она, или, быть может, в Испании и, наконец, вне Европы!..

II

Граф Рошфор был в Париже, когда случилось ужасное происшествие в доме принцессы, когда начали ходить по Парижу невероятные толки про авантюристку-преступницу, бежавшую из тюрьмы.

Рошфор, человек порядочный и честный, был возмущен; он, знавший Алину близко, не мог поверить этим россказням.

Но скоро дело обернулось и скоро весь город восторгался принцессой и приходил в негодование от страшной махинации, при помощи которой императрица российская хотела отделаться от претендентки на престол – на престол, ею занятый самовольно.

Рошфор, серьезно привязавшийся к Алине, был в восторге. Вскоре ему пришлось по делам ехать обратно к своему государю. Герцог Голштейн-Лимбургский вызвал своего посланника ради тяжбы, которую вел с курфюрстом Бранденбургским.

Таким образом, письмо Алины, дошедшее в Париж, пролежало там до тех пор, пока курьер посланника не нашел нужным собрать все бумаги, накопившиеся за время отсутствия господина посланника, и выехал во Франкфурт.

Понятно, в каком восторге был влюбленный Рошфор, когда узнал местопребывание обворожительной принцессы.

Он, конечно, и не подозревал, что Алина не знает того про себя, что знает уже весь Париж.

И на этот раз судьба благоприятствовала Алине.

Когда она писала письмо, у нее явилось понятное желание оправдать себя пред глазами Рошфора, признаться, что она была замужем за простым саксонцем. Но она этого не сделала и ничем не выдала себя.

Рошфор отвечал тотчас же на это письмо.

И в первых числах марта маленький городок, где жила Алина, был встревожен вестью, которая разошлась из почтовой конторы по всему городку.

На почте было получено письмо от германского министра, адресованное красивой молодой женщине, обитающей в крошечном домике на краю города. На пакете была надпись: A son Altesse Serenissime Madame la Princesse Elisabeth de Wolodimir[27]27
  Ее высочество, светлейшая принцесса Элизабет Володимирская (фр.).


[Закрыть].

Алина прочла надпись, приняла это за насмешку, но прочитала письмо – целое послание, красноречивое и страстное, где все было перемешано вместе: и объяснение в любви, и ссылка на ужасную историю в Париже, и негодование на российское правительство, пославшее злодеев убить принцессу.

Алина чуть не лишилась рассудка: она ничего не могла понять из этого письма.

Смутно чуялось ей, что чья-то рука милостиво спасла ее от позора. Она поняла, что после ее бегства совершилось в Париже что-то новое, что положение ее вовсе не так ужасно, как она думает.

Конечно, немедленно простой эльзасец, глуповатый на вид, поскакал курьером к другу. Господин приказчик самой известной гостиницы, Шенк, явился тотчас же, прочел письмо Рошфора, и хотя считал себя хитрым и умным, но тоже ничего не мог понять.

Русское правительство хотело убить принцессу Володимирскую, а ее гофмаршал храбро и самоотверженно спас ее в ее же уборной, убив главного злодея?

– Ну, что же наконец? – воскликнула Алина, когда Шенк несколько раз перечел письмо и встал в недоумении, разводя руками. – Что же вы скажете на это? Что это значит? – румяная от счастья и с блестящими глазами вымолвила Алина.

– Что я знаю? Что я скажу? Ничего я не знаю; одно только верно, неопровержимо и истинно – то, что есть на свете люди, которые врут еще лучше нас, обманывают еще лучше нас. Рошфор намекает на какую-то тонкую комбинацию: по глупости своей он воображает, что вам все известно.

– Что же делать нам? – воскликнула Алина.

– Ничего, подождать. Вы можете быть только спокойнее и счастливее; ваше дело не так плохо, как мы думаем. Увидим, что будет. Одно обстоятельство – самое важное, но об этом в письме ничего нет. В этом обстоятельстве, в этой подробности самое главное.

– Что вы хотите сказать? – спросила Алина.

– Важно, кто именно перевернул все это дело наизнанку, кто сочинил клевету на Российское государство и сумел тем оправдать вас? Если эта личность нам не известна или мало известна – какой-нибудь болтун, влюбленный в вас и старающийся и в отсутствие ваше оправдать вас на вечные времена, – то пользы нам нет; если же все это выдумано и подстроено нашим незабвенным самозваным епископом Родосским, то считайте себя по-прежнему принцессой Володимирской. Тогда все дело спасено; тогда не заботьтесь ни о чем. Эти господа, эти «мы», как выражался епископ, все сделали и все сделают для вас. Этим «нам» вы необходимы для их предприятия, но только об этом, собственно, мы переговорим с вами, моя милая, в другой раз. Я снова и более, чем когда-либо, буду умолять вас не соглашаться на ту роль, которую вам будут снова предлагать. Я, кажется, достаточно доказал мою истинную дружбу вам, и впредь я готов на все для вас, но, повторяю, теперь, когда еще можно отказаться от бессмысленного предложения… Не давайте своего адреса вновь, подумайте, удовлетворитесь ролью жены посланника, званием графини Рошфор. Пишите, пожалуй, на своих документах: «графиня Рошфор де Валькур, рожденная принцесса Володимирская» и, пожалуй, даже «султанша константинопольская и владетельница ост-индская» – все, что вам угодно. Я вам придумаю титул в двадцать две тысячи букв. Если вы пойдете в церковь под венец с графом Рошфором, я буду вашим мажордомом, пожалуй хоть простым управляющим вашего замка. Вы будете счастливы, спокойно доживете до глубокой старости. Если же вы согласитесь завоевать при помощи Франции и Турции, а главным образом при помощи всего вранья епископа и собственной фантазии российский престол, то я, конечно, тоже последую за вами… но предсказываю, что мы с вами кончим жизнь на чердаке и умрем с голоду.

Барон Шенк, конечно, тотчас же собрался было в Париж, чтобы узнать, как повернулось дело, как объяснилось несчастное приключение; но тотчас Шенк заставил себя покинуть это намерение. Он сообразил, что если Шель и Дитрих попали в какие-то преступники, посланные для убийства принцессы Володимирской, то, пожалуй, и сам он, вернувшись в Париж, окажется слугою русского правительства и тоже наемным убийцей, а не гофмаршалом принцессы. Тот, кто так хорошо сочинил всю историю покушения на жизнь принцессы Володимирской, мог отлично заочно сделать из него, Шенка, равно и русского каторжника-злодея, и князя Разумовского, и владетельного принца.

– Вот если бы я знал наверно, – шутил Шенк, – что я теперь считаюсь в Париже принцем константинопольским, с правами, самыми священными, на турецкий или персидский престол, то, конечно, я сейчас бы поскакал в Париж. А что если я там в глазах общественного мнения – но до него мне дела нет! – а главное, в глазах полиции и главного судьи окажусь не бароном Шенком и гофмаршалом принцессы Володимирской, а московитским спадассином?[28]28
  Наемный убийца (фр.).


[Закрыть] А доказать, что я не русский острожник, мне будет так же мудрено, как доказать, что я – барон Шенк. Только те две собаки, от которых меня спас покойник Корнеску, и сам он могли бы свидетельствовать, что я родился в Венгрии, а не в России.

И барон сообща с Алиной решил, что ему нужно ехать немедленно в Лимбург и разыскать место жительства графа Рошфора по тому адресу, который он давал в письме. Алина написала самое милое послание своему бывшему жениху и, намекая на то, что чувство ее к нему осталось неизменно, предлагала немедленно переселиться туда, где он.

Шенк взял отпуск на короткое время у своего хозяина, взял у него взаймы денег на поездку в Берлин по важнейшему делу – получения наследства от какой-то умершей тетки – и сел в почтовую карету.

Целую первую станцию Шенк был весел и доволен, чуть не хохотал сам с собою, вспоминая, какой гвалт и шум наделала в гостинице весть, что приказчик вдруг стал богатым человеком и должен получить тысячу талеров от покойной берлинской тетки.

Еще более смеялся внутренне Шенк, вспоминая, что он все-таки обещал хозяину продолжать свою службу в гостинице, управляя в буфете, помогая повару, убирая горницы и прислуживая самым важным проезжающим.

Барон вскоре был уже в Нейсесе, резиденции принца Лимбургского, где находился и его посланник, отозванный из Парижа.

Барон был принят Рошфором с восторгом, но благодаря расспросам графа, на которые уклончиво отвечал Шенк, не скоро удалось ему заставить счастливого Рошфора рассказать все то, что – предполагалось – он знает лучше его.

– Какое ужасное дело! – восклицал Рошфор. – Весь Париж негодовал; потом весь Париж восхищался вашим поведением. Вас иначе не называли в салонах как именем: le sauveur de la princesse[29]29
  Спаситель принцессы (фр.).


[Закрыть] Расскажите мне, ради бога, одно, что не совсем понятно! – продолжал Рошфор и задавал Шенку вопросы, которых Шенк, конечно, и понять не мог.

Наконец удалось барону заставить Рошфора рассказать ему все в подробностях.

– Мне интересно прежде всего узнать от вас, граф, как Париж узнал об этом и не прибавлено ли чего-либо нашими врагами.

Когда Рошфор рассказал все придуманное Игнатием и назвал его несколько раз как самого горячего заступника принцессы, то Шенк вздохнул свободнее. Дело было спасено. Если бы он захотел, то мог тотчас ехать в Париж, сопровождая принцессу Володимирскую.

Она имела полную возможность поселиться в том же доме, где зарезали на ее глазах мужа; она могла снова пользоваться теми суммами, которые были в руках отца Игнатия. Но это не входило в расчет Шенка.

Ему хотелось воспользоваться обстоятельством, чтобы избавить любимую им женщину от темной и сомнительной будущности, спасти ее из рук иезуита. Одним словом, Шенку хотелось на время обмануть Алину, быть в заговоре с графом Рошфором, и, конечно, в заговоре такого рода, на который тот сейчас же согласится.

Отдохнув от дороги, Шенк на другой же день объяснился в любви пред графом за Алину, убедил его, что принцесса Володимирская молчала и скрывалась из стыдливости, что она обожает давно графа и готова отказаться от всех своих прав на московитский престол, чтобы быть женой его.

Разумеется, после этого Шенк собрался в обратный путь к Алине уже в качестве свата от Рошфора, с формальным предложением руки и сердца очаровательной принцессе.

– Передайте принцессе, – сказал Рошфор, – что, согласившись выйти за меня замуж, она не унизится, хотя она по крови принадлежит к царственному дому. Рошфоры де Валькур происходят также от владетельных принцесс, а по матерям – в родстве с домом Бурбонов. Двоюродная сестра короля Генриха IV вышла замуж за одного маркиза де Салин-де Валькур-де ла Рош…

И Рошфор перечислил подробно своих предков.

– А черт их всех побери! – думал в это время Шенк про себя. – Я уверен, что и я в родстве с царственным домом… хотя бы фараонов египетских. Троюродная тетка Навуходоносора могла положительно и с удовольствием выйти замуж за моего предка в тысяча сто одиннадцатом колене.

И, прервав генеалогическую беседу, барон попросил у Рошфора тысячу талеров взаймы себе на дорогу…

Получив деньги, Шенк весело двинулся в обратный путь.