Текст книги "Принцесса Володимирская"

XXV

Дитрих за последнее время сильно переменился нравственно. Его честная натура была возмущена тем простым случаем, что он попал в тюрьму. Он чувствовал, что подобный позор случился с ним благодаря Алине. Для нее занимал он деньги, из-за нее назывался вымышленным именем барона Фриде. Ради глубокого и серьезного чувства к ней он прошел через целый ряд несчастных поступков, которые и привели его в тюрьму. Но зато и чувство его к легкомысленной женщине, которое обошлось ему такой дорогой ценой, неминуемо должно было ослабнуть.

Дитрих, сидя в лондонской тюрьме, мысленно разобрал до мелочей все свое прошлое существование и в особенности последнее время безумной жизни и скитаний по Европе вслед за Алиной. И вдруг полный переворот совершился в его душе. Он начал презирать Алину! Ему жаль стало родины, жаль своего честного имени, наконец, жаль бедной женщины, которая искренно привязалась к нему, по любви вышла за него замуж и в награду за свое чувство была брошена им.

Еще будучи в Лондоне, он написал письмо одному из своих прежних друзей, в Лейпциг, прося собрать все сведения о жене и вообще о делах в Андау.

Приятель отвечал немедленно все, что знал. Коммерческие дела были заброшены, запутаны, так как ими никто не занимался. Госпожа Шель была давно на том свете с горя, а госпожа Дитрих, прежняя Фредерика Шель, долго проболев какой-то душевной болезнью, почти сумасшествием, теперь жила в Андау отшельнической жизнью.

Всем было известно, что она почти не выходит из одной горницы, где висит большой портрет покинувшего ее мужа. Кроме того, она носит траур, объясняя всем, что снимет его только тогда, когда снова явится в Андау любимый ею человек, которого она все-таки любит, несмотря на его ужасный поступок с нею.

Все подробности, которые были в письме, навели на Дитриха много грусти, горечи и раскаяния.

Далеко от родины и жены, в тюрьме столицы Англии, Дитрих почувствовал первые признаки хорошего чувства к покинутой жене.

Если бы он решился написать Фредерике, рассказать все, просить прощения, то теперь был бы уже на родине. Но сознаться брошенной жене, что он сидит в тюрьме, просить выкупить и освободить себя – было невозможно. Чувство собственного достоинства останавливало его.

Освобожденный Алиной вместе с Ван-Тойрсом, Дитрих приехал в Париж, но продолжал грустить и мечтать о родине. Теперь только он ясно увидел и понял, что за будущность ожидает Алину.

Ее новому нежданному возвышению, великолепному дворцу и священным правам на какой-то престол Дитрих не придавал никакого значения. Он был уверен, что после этого высокого положения Алина сама попадет в тюрьму, а благодаря такому союзнику, как барон Шенк, быть может, когда-нибудь почти безвинно попадет и в каторжные работы.

Через несколько дней по приезде в Париж Дитрих, конечно, тайно ото всех написал Фредерике письмо, где подробно и красноречиво рассказал все и покаялся во всем.

Он умолял жену о прощении и дозволении вернуться домой для мирной семейной жизни.

Но в те же самые дни, когда Дитрих отослал письмо к жене, барон Шенк уже готовил развязку задуманного им предприятия.

Предупреждая Дитриха постоянно о том, что он может попасть на глаза Шеля и может произойти кровавая встреча, барон Шенк взял с Дитриха слово, что он не выдаст местопребывания и имени Алины.

Дитрих обещал и намеревался сдержать слово. Что касается объяснения с Шелем, то Дитрих настолько считал себя самого коварно увлеченным Алиною, что верил в свою полную невиновность перед Шелем. Он был уверен, что и его друг отнесется к делу так же, то есть обвинит во всем жену.

У Дитриха были несомненные доказательства на свою относительную правоту перед другом, про которые Шель не знал. Притом Дитрих был уверен, что когда Генрих узнает о его намерении примириться с женою и немедленно ехать в Андау, то это обстоятельство еще более повлияет на Генриха.

Пока Дитрих мечтал о том, как он увидится с Шелем, примирится и, скрыв местопребывание Алины, вместе с ним, быть может, поедет на родину, другой человек, более хитрый и ловкий, не мечтал, а действовал. Барон Шенк безжалостно готовил встречу двух врагов. За последнее время он часто виделся с Шелем и успел окончательно убедить саксонца, что во всем, конечно, виноват Дитрих, который когда-то совратил Алину на путь приключений и распущенной жизни.

По словам Шенка, Алина никогда бы не сделалась авантюристкой, если бы не Дитрих.

Наконец однажды барон рано утром явился в квартиру саксонца и выговорил:

– Сегодня я могу доказать вам, насколько велика моя дружба к вам, насколько я озабочиваюсь вашим положением. Уже более двух недель, как я узнал местопребывание в Париже Дитриха, проследил его до квартиры, и теперь, если вы желаете, вы можете расплатиться с ним, как захотите.

Шель был поражен и даже переменился в лице.

– Не знает ли он, где она? – было первое его слово.

– Если и знает, то так просто не скажет, не выдаст ее. Но я думаю и почти уверен, что он не знает, где госпожа Шель. Она просто бросила его здесь, по дороге в Италию. Но дело не в том – мы найдем ее. А пока я даю вам случай наказать вашего врага.

– О, да, да! – воскликнул Генрих. – Я убью его! Он один – причина всех моих несчастий: он допустил мою женитьбу в ту минуту, когда был сам влюблен в нее, даже сознался в этом мне самому… Быть может, он уже и тогда был ее любовником. Да, если бы я мог заставить его умереть какою-нибудь даже мучительною смертью, так и на это я решусь.

И с этой минуты Шель стал волноваться и думать только о том, как бы Дитрих не ускользнул от него и его мести.

– Он здесь, в Париже, – успокаивал его Шенк, – без всяких средств, выехать ему не с чем, и я не покидаю его ни на один день. Наконец, ваше дело может быть решено в одно утро. Приготовьте все, найдите себе секунданта для поединка, а я доставляю вам случай встретить Дитриха и не дать ему возможности ускользнуть.

– Я выбираю вас. Никого не хочу я, кроме вас! – воскликнул Шель. – Вы имеете все права на мою дружбу. Мы с вами недавно знакомы, но успели близко сойтись и подружиться.

– Благодарю вас за доказательства доверия и дружбы, но я должен поневоле отказаться от чести быть вашим свидетелем. Вы поймете меня и извините… Вы, вероятно, знаете, что за поединки теперь принято наказывать строго… Это выдумка ханжи маркизы Помпадур – запрещать их. Поединщика, оставшегося в живых, а равно и свидетелей, арестовывают на основании lettre de cachet[24]24
  Письмо с печатью, указ (фр.).


[Закрыть] за подписью короля. Последствие прямое этих lettre de cachet – Бастилия на год и более. А забудут, то можно остаться и на всю жизнь.

– Надо бежать, скрыться тотчас же после поединка.

– Да, конечно… Но я не могу бежать. Я должен здесь снова большую сумму тому лицу, которое выкупило меня из тюрьмы в Лондоне. Эта личность с меня не спускает глаз и не дает мне убежать – предпочтет, конечно, видеть меня в крепости, нежели где-нибудь за границами Франции.

– В таком случае, барон, достаньте мне секунданта, – сказал Шель.

– Об этом не беспокойтесь – завтра же у вас будет и секундант и оружие. До свидания, до утра.

Шенк вышел от нового друга и подумал:

– Какой ведь добрый!.. Он у меня, извольте видеть, не хочет отнять освященного дружбою права посидеть в крепости.

XXVI

Шенк отправился к Алине, пересказал ей весь разговор с Шелем и надежду, что скоро она может оказаться вдовою и, по меньшей мере, спокойно может жить в Париже.

– Если он убьет Дитриха и останется здесь? – возразила Алина.

– Тогда мы похлопочем для него через епископа и других лиц об lettre de cachet.

– Pour le cacher![25]25
  Чтобы спрятать (фр.).


[Закрыть] – сострила Алина.

– Да. И запрячем так, что он здесь еще безвреднее будет для вас, нежели за границей. Когда же его выпустят на свободу, я сам, делать нечего, возьмусь за него. Впрочем, я надеюсь, что этот пустоголовый Дитрих сумеет его проткнуть шпагой.

– Кажется, он прежде умел владеть оружием, – вспомнила Алина. – А Шель никогда ничем не умел владеть, кроме как укупоривать бутылки на заводе в Андау…

И Алина, вспомнив в тысячный раз, как бессмысленно поступила она, выйдя замуж за простого негоцианта, невольно вздохнула.

– Полноте горевать! – усмехнулся Шенк. – Бог милостив! Завтра я вас поздравлю вдовствующей принцессой. Вы будете Votre Altesse Serenissime et Douairiere…[26]26
  Ваше Высочество, светлейшая вдовствующая (фр.).


[Закрыть]

– Вы с ума сошли! Один епископ знает только, что я замужем.

– Успокойтесь… Вы будете Douairiere только для меня! – шутил Шенк. – Теперь надо мне другого приятеля повидать и устроить им свидание. Да нужно купить двух человек в секунданты.

– Как купить?

– Да. Купить! Как покупают товар. Надо купить их согласие на то, чтобы убежать из Парижа или отсидеть в Бастилии. Позвольте денег, ваше высочество.

– Сколько? У меня остается очень мало…

– Когда же бывает у вас много! – воскликнул Шенк. – В бережливости вас, конечно, сам дьявол не решится обвинять на Страшном суде… Но, однако, позвольте все-таки получить денег.

– Сколько же?

– Тысяч двадцать пять франков.

– Вы шутите, мой любезный! – воскликнула Алина.

– Нисколько, ваше высочество. Неужели вы полагаете, что это дорогая цена, чтобы овдоветь…

– Да… если бы я знала наверное… А может быть, он убьет Дитриха… Во всяком случае, барон, у меня нет этих денег.

– Как нет?!

– Нет! У меня остается всего около четырнадцати тысяч.

– А где же остальные?

– Истрачены… Я не знаю… Но знаю, что есть четырнадцать.

– Да ведь вы говорили, что получили от епископа сто тысяч франков, да потом недавно я еще передал вам от него пятьдесят…

– Правда… Сто первые ушли на… на все… На помещение и устройство, на ваш выкуп из Лондона.

– О! Это стоило не бог весть что…

– Ну, я не знаю, на что еще…

– А пятьдесят… то есть тридцать шесть, из последних, что я передал?..

– Ах, оставьте меня в покое! Их нет! – рассердилась Алина.

Шенк стал уговаривать друга совершенно серьезно. Он был удивлен и даже рассержен… Мотовство Алины увеличивалось по мере количества получаемых сумм и как бы пропорционально громким именам, которые она носила. С тех пор, что она была принцессой, она действительно разбросала более семи тысяч луидоров неизвестно на что, если исключить покупку обстановки дома, стоившей не более тридцати тысяч франков. Алина не оправдывалась, но говорила, что у епископа в ее распоряжении около миллиона.

– На все ваше предприятие!.. Поверю! Но не на туалеты ваши и не для парижских лавочников. Он кончит тем, что вдруг откажется давать еще…

– Ну… в этом вы ничего не понимаете! – рассердилась Алина. – Отказать он не может, не имеет права. Я беру и трачу свои деньги, а не его… Это состояние моего отца.

– Князя Разумовского? – усмехнулся Шенк.

Алина вдруг изменилась в лице и гордо, смерив Шенка с головы до пят, произнесла горячо и страстно:

– Я вас прошу никогда более не сметь так относиться… так говорить со мной! Перед вами не г-жа Тремуаль или фокусница… Забудьте это. Помните, кто я… Иначе я попрошу вас выйти из этого дома и никогда в него не ступать ногой!

– И оставить вас примириться с вашим супругом?

Алина промолчала. Гнев ее прошел понемногу, и она прибавила спокойнее:

– Ваше усердие, ваша дружба ко мне не дают вам права оскорблять меня! Вы не хотите поверить и признать во мне ту личность и то происхождение, какое признают люди, выше вас стоящие, – признает, наконец, дофин Франции.

– Да он мне не указ. Он дурак. Он признает все, что ему ни скажут!..

– Все верят, наконец! Весь Париж!.. Вы один… как ограниченный человек не можете себе представить, что Алина и Алимэ – была с рождения русская принцесса… Кто же в этом виноват?

– Как ограниченный человек?! – повторил Шенк, спокойно и не сердясь… – Да, разум у меня ограниченный… А у вас ваш разум неограниченный!.. Но знаете, чем ограничен мой разум?.. Здравым смыслом! Вот его границы. И этих-то границ, к несчастью, нет у вас.

Алина снова вспыхнула и снова, оскорбленная, готова была рассердиться.

– Не волнуйтесь… Я вам преданный человек, и хотя я и нечестный человек, но искренний и правдивый с друзьями и с собою. Я вам говорил еще в Лондоне, в начале нашего знакомства, что есть человек на свете, перед которым я никогда не солгу, а именно: я сам! Вы помните это?

– Знаю! Помню…

– Ну, вот я и теперь не могу лгать себе самому. Я не могу верить, чтобы вы были дочерью русской императрицы Екатерины от ее…

– Елизаветы!..

– Елизаветы, Екатерины, Терезы или Адольфины – это все равно, ибо это вздор и пустяки. Выдумка иезуитов и поляков…

Алина встала и двинулась было из горницы. Шенк остановил ее и ласково посадил снова.

– Послушайте, Алина, бросьте ребячество!.. Я вам предан. Буду делать все, что вы прикажете. Последую за вами и в Россию, если вы поедете, зная наперед, что меня там на кол посадят за одно то, что я гофмаршал именующей себя принцессой Володимирской… Но оставьте меня теперь с моей уверенностью, что вся тайна епископа – обман. Называйте вы себя как хотите, но не верьте сами! Сами-то не верьте, моя милая и добрая Алина… Не сходите с ума! Помните твердо, что вы Алина…

– Да я не Алина! Это имя я взяла, выйдя замуж, – как-то грустно проговорила красавица.

– Как же ваше имя? – Вы мне о своем прошлом никогда ничего не говорили… – вспомнил вдруг Шенк и задумался.

– Оттого я вам и не говорила никогда, что в моем детстве и юности много тайного, непонятного… И вот все это теперь объяснил мне епископ Родосский.

– Я готов поклясться, что он сам даже такой же епископ, как я барон, или с грехом пополам. Ну да черт с ним! Это его дело… Я о вас забочусь, потому что вас я люблю… И более люблю, чем прежде, в Лондоне. Почему, за что – не знаю… Не понимаю…

Шенк вдруг взволновался; лицо его, покрытое оспенными значками, побагровело, и голос изменил ему… Алина даже удивилась.

– Видите ли… – не сразу начал Шенк. – Я никогда никого не любил. Мое сердце совсем чисто, в том виде, в каком, вероятно, бывает у новорожденных до момента их сознательной любви к родителям. Вы первая… коснулись этого сердца и сразу вдруг, я не знаю сам как, вы заняли его совсем. Оно – ваше…

– Благодарю вас…

– Не говорите пошлостей!.. Вы видите, я смущен сам. Готов заплакать, если бы во мне водились слезы. Но такого материала в моем организме не было никогда и нет… А случилось это все в Лондоне, недавно.

– Недавно?

– Да. Не думайте, что я любил вас и был привязан к вам, когда вы изображали фокусницу! Нет, тогда я желал, как все, впрочем… быть вашим любовником. Но вы не могли даже переносить незаметно моего безобразного лица, и я, из самолюбия, не наскучал вам… Теперь я люблю вас как сестру, как друга… А когда все это случилось? В Лондоне! В тюрьме! В одну минуту!

Алина вопросительно смотрела на взволнованного Шенка и внимательно слушала каждое его слово.

– Да. Я сидел в тюрьме, боясь, что долго не выберусь из нее. Обсуждая свое положение, перебирая на досуге всю свою жизнь и карьеру авантюриста – вора и мошенника, я вдруг ощутил какую-то нравственную боль при мысли, что я… Вы засмеетесь?.. Что я один. Да! Один на свете. Одинехонек! Без единого человека родных. Без единого друга. И я вдруг заговорил о Боге… Сказал себе как-то вслух и сам удивился: Боже мой! Если бы у меня был хотя бы один человек на свете, который бы любил меня, один верный друг! Больше мне ничего не нужно на свете.

Шенк остановился и прибавил:

– Через час после этого тюремщик пришел, отпер тяжелый замок в двери моей кельи, или чулана, и вызвал меня в канцелярию коменданта. От вас приехал курьер. Я был свободен. Это… и только это все во мне перевернуло. Я полюбил вас и люблю.

– Я помню… – сказала Алина. – По приезде вашем я не узнала вас. Вы иначе относились ко мне Дружелюбие! Я приписала это моему новому положению и тому, что вы узнали о моем происхождении.

Шенк махнул рукой и встал.

– Ну-с, не я буду вас и себя обманывать. Верьте во что хотите. Хотя бы в то, что вы китайская богдыханша. Это не изменит моей преданности к вам. Одно только обещайте мне: чаще вспоминать и говорить себе: «А может быть, епископ и лжет!..» Затем действуйте; я буду помогать вам всячески. Если мы этим наживем деньги, слава богу! Но при вашем мотовстве мы все, что наживем, – проживем и после дворцов кончим жизнь в тюрьме или – давай милостивый бог – на чердаке.

Алина усмехнулась самодовольно.

– Если не на престоле моей матери, то пускай хоть на чердаке. Все или ничего!

– Ничего! Ничего! Верьте моему опыту! – уже весело рассмеялся Шенк. – Если бы такие люди, как мы… ну, пожалуй… как я… умирали в довольстве и почете во дворцах, то эта планета от негодования треснула бы давно и полетела к черту На свете есть бог справедливости, и мы… Да, мы с вами кончим плохо. Но авось это будет не скоро еще. Стало быть, нечего и грустить заранее.

Шенк стал собираться уходить и вспомнил о деньгах.

– Ведь мне нужна, однако, сумма для найма секундантов, – сказал он.

– Возьмите все, что есть.

– Нет. Дайте десять. Авось я и не все истрачу. Найду в квартале Святого Антония какую-нибудь мразь, чуть не каторжников, парочку… Одену их поскорей дворянами в готовое платье и представлю Шелю и Дитриху как моих друзей. Этаких можно найти и за маленькие деньги – то есть все-таки тысячи по четыре возьмут. Ведь им надо будет после поединка немедленно покидать Париж. А у этих мерзавцев есть тоже своего рода любовь к родине.

Шенк взял деньги и простился, обещаясь быть вечером с вестью о ходе дела.

По его уходе Алина долго думала обо всем том, что Шенк высказал ей.

– Нет! – шепнула она наконец. – Мне кажется… Я чувствую – вот здесь, в сердце, что я дочь монархини!..

XXVII

Барон действительно очень легко и скоро нашел двух промотавшихся игроков-шулеров, почти нищих, и нанял их. Они согласились на все. Покинуть Париж, где они были уже известны и под надзором полиции, было для них даже приятно. На чужой стороне можно было свободно взяться за любимое ремесло.

Деньги Шенк обещал выдать – по две тысячи франков на каждого – тотчас после поединка двух иностранцев, с которыми они должны будут познакомиться у него на квартире.

На другой день настала критическая минута. Шенк был даже отчасти смущен сам.

Он позвал к себе вечером Дитриха побеседовать о каких-то пустяках.

Шель был предупрежден, что вечером найдет врага в квартире барона. Саксонец провел день спокойно и даже чувствовал себя веселым и бодрым. У него будто явилась жажда мести, которую он наконец надеялся вскоре иметь возможность утолить.

Когда он думал о своей жизни, странно сложившейся, то не обвинял себя в том, что женился на странствующей музыкантше-арфистке против воли матери. Он обвинял Дитриха! Он старался уверить себя, что Алина была бы счастлива с ним всю жизнь. Она не стала бы скучать на берегу Эльбы, в маленьком домике, наедине с ним после своих путешествий и восторженных встреч во всех городах Германии. Во всем виноват Дитрих! Натура Алины чистая, честная, хорошая. Ведь она сама писала ему и вызвала его из Берлина. Она любила его и добровольно пошла за него замуж. Но тут явился Дитрих, давно влюбленный в нее… Он совратил ее с честного пути честной жены и мирной жизни.

– Он, Дитрих, преступник!!

И Шель с наслаждением думал о том, что час мести за его разбитое счастье близится… Он серьезно думал о том, что поединок и убийство Дитриха недостаточны для его озлобленного чувства. Ему бы хотелось чего-нибудь большего, более жестокого.

Наконец приблизились сумерки, наступил вечер. Шель, зная заранее, что он непременно встретит у барона своего врага, начал волноваться… После часа или двух размышлений, воспоминаний он вдруг успокоился.

– Дело простое! Отплата! Приходит час отплатить извергу за мою погубленную жизнь.

Шель спокойно собрался, велел нанять себе карету и поехал к Шенку.

Между тем у барона уже сидел Дитрих, ничего не подозревавший.

Молодой малый за последнее время всякий день ожидал письма от жены. Он заранее был уверен, что она простит его и будет звать скорее домой. Дитрих мечтал всякий день о том, чтобы встретиться с прежним другом, объясниться и звать его домой, вместе, на мирную жизнь в Андау. Он не знал, не понимал, что пережил за это время Генрих.

Шенк, сидя с гостем и ожидая каждую минуту появления Шеля и затем бурной сцены между врагами, был несколько взволнован. Ему будто чуялось, что произойдет что-нибудь, чего и он, при своем уме и находчивости, не будет в состоянии предупредить. Спокойствие Дитриха его раздражало.

– Не знает дурак, что его завтра заставят идти на резню! – злобно думал Шенк.

Наконец в дверь постучали. Шенк понял, что это Шель.

– Что-то будет, – подумал он.

Шель вошел в горницу.

Дитрих побледнел как снег!..

Шенк молчал, не двигался, но его сверкающий от волнения взгляд перебегал с одного гостя на другого.

Шель остановился на пороге и вздохнул тяжело. Чувство ли злобной радости, что он наконец нашел врага, или вид Дитриха был ему тягостен, отгадать было трудно.

– Генрих! – выговорил молодой человек, вставая к нему.

– Прочь… Не смейте этого имени…

Шель задохнулся от волнения и прибавил:

– Не играйте комедии! Удивляйтесь только, что уже несколько секунд прошло, а я еще вас не убил на месте, как убивают хищного зверя или просто бешеную собаку!..

– Генрих! Дай мне сказать…

– Молчать! Отвратительная тварь! Иуда! Молчать! Шенк! Скажите! Скажите ему! Или я убью его просто… здесь.

Но вместе с этими словами Шель тяжело опустился на стул близ дверей. Припадок злобы и гнева обессилил его.

– Дитрих! – вымолвил барон. – Будьте смелее и искреннее. Ложь ни к чему не поведет. Если судьба захотела, чтобы вы попались на глаза г-на Шеля, то умейте, да, сумейте дать ответ за то зло, которое вы ему сделали… Вы отняли у него честь… Он вправе требовать удовлетворения. Он даже вправе – я согласен – убить вас сейчас на месте, здесь, без поединка. И, божусь, я не остановил бы его руки…

– Да… да, – прошептал Шель.

Дитрих изумленно глядел в лицо барона.

– Я хочу оправдаться… пред прежним другом, – заговорил он. – Просить прощения… Рассказать, насколько я виновен… Я менее виновен, нежели ты… Нежели вы думаете, – обратился он к Шелю.

– Ты во всем виноват! – воскликнул Шель, снова вставая. – Нечего нам терять время в болтовне. Мы должны драться. Согласны ли вы, хватит ли у вашей мерзкой душонки мужества дать мне удовлетворение? Я делаю честь негодяю, вызывая вас… Будете ли вы драться?..

– Извольте, – глухо проговорил Дитрих, – но…

– Без всяких «но»… Не убежите вы до завтра? Не скроетесь от трусости?.. Развратитель!

– Не беспокойтесь! – горько отозвался Дитрих. – Я вам дам себя убить; но после этого вы должны будете горько раскаяться!

– Барон! Я все-таки полагаю его отсюда не выпускать! Он дрянь… Убежит! Мы его здесь будем по очереди караулить в запертой комнате до завтрашнего утра. Это вернее.

– Как хотите! – выговорил Шенк.

– Позвольте вас просить войти в эту горницу до утра! – сказал Шель. – Я вас запру и останусь на часах, пока барон найдет нам свидетелей.

– Это насилие и оскорбление. Даже глупое, – отозвался Дитрих.

– Да, это оскорбление… Но вы войдете в эту комнату до завтра, или… Или я вас зарежу сейчас и пойду в каторжные работы. Хотите вы сделать меня окончательно несчастным, совсем погубить? Если в вас есть малейшая доля чести, то дайте мне возможность завтра честным поединком решить дело, а не ножом убийцы.

Дитрих колебался.

– Войдите, Дитрих, – вступился барон Шенк. – Вы избегали встречи с Шелем, рыская по всей Европе, и он имеет основание бояться, что вы опять скроетесь… Войдите…

Наступило молчание, которое снова прервал Шенк.

– Дитрих! Если вы не согласитесь на этот арест, то я позову лакеев и силою втолкну вас в эту комнату.

И Дитрих вдруг заметил в лице Шенка странное выражение. Барон как будто хотел сказать: «Да пойми же! Войди! Ведь я играю! Я за тебя! Я все улажу…»

Дитрих вздохнул и прошел в двери горницы, которая была будто бы спальней в этой подставной квартире Шенка, где он приготовил эту западню.

Дверь заперли за спиной молодого человека, и Дитрих остался в темноте; он простоял несколько секунд, потом сел на попавшийся под руку стул и в полубессознательном состоянии подумал:

– Что ж это? Как все это сделалось? И что же будет? Неужели нам надо драться? Ах, Фредерика, если бы ты была здесь! Я тебе все сказал бы… Ты не допустила бы проливать кровь из-за этой женщины.

Дитриху вспомнилось лицо барона. У него блеснул луч надежды, что барон, в квартире которого он несчастно натолкнулся на Шеля, освободит его.

– Но что же он говорил? Он только раздражал Шеля и усиливал его злобу. Он обвинял меня во всем пред Шелем?

Обдумав свою неожиданную встречу с прежним другом, Дитрих будто все понял.

Это западня, думал он. Шенк устроил это для нее… Или они вместе все устроили, чтобы свести его с Шелем. Им выгодно, чтобы был поединок. Они знают, что он хорошо владеет шпагой, а Генрих вовсе не умеет. Они надеются его рукой избавиться от ненавистного мужа, который теперь помеха во всем. Дитрих убьет его, волей-неволей защищаясь… И она будет вдовой, свободной…

– Так нет же! Этого не будет! – громко вымолвил Дитрих.

Между тем Шель был уже один в соседней горнице и, взволнованный, ходил из угла в угол.

Барон вышел тотчас на улицу…

Он поскакал к Алине обрадовать ее…

– Начало уже удачное, – сказал он шутя. – Конец представления на завтрашнее утро! Молитесь за… погибель его! А если можно, то и обоих…

Алина встретила эту весть спокойно и немного печально. Совесть ее шевельнулась.

Шенк тотчас же снова уехал за своими нанятыми джентльменами, чтобы все было готово к утру как можно ранее. С зарей он предполагал уже отправить в двух каретах всех четырех в местечко Батиньоль.

А в эти минуты случилось нечто простое, но что должно было погубить дальновидного Шенка и бессердечную женщину…

Барон слишком понадеялся на свою ловкость и хитрость. Будучи злым человеком, он слишком верил в безграничное и даже глупое добродушие других.

Дитрих, пролежав на диване часть времени в грустных, но спокойных размышлениях, встал, подошел к двери.

– Шель, – позвал он.

– Что вам? – отозвался тот резко.

– Последняя моя просьба!.. Последние мои слова до поединка… Умоляю об одном. Дайте огня. Дайте все нужное для письма.

– Кому? Ей? – рассмеялся Шель горько.

– Нет! Будь она проклята!! Я напишу письмо к человеку, которого… уважаю… Если я буду убит, вы возьмете его и передадите после моей смерти по адресу.

Шель не отвечал, но через минуту отпер дверь и, не подымая глаз на Дитриха, подал ему все просимое им.

Дитрих сел за стол и стал писать. Раза два слезы навертывались у него на глазах. Он писал всю ночь до зари…