Текст книги "Принцесса Володимирская"

II

Если барон Шенк признался Алине, что он не барон и что фамилия его совершенно иная, то он все-таки не назвал себя и не сказал, кто он такой. Это был тип авантюриста, которых было много за все XVIII столетие во всей Европе и в особенности в двух центрах: в Париже и в Лондоне.

Авантюристы встречались на всех общественных ступенях, начиная с гостиниц, игорных домов и увеселительных мест и кончая посольскими и придворными кружками. Всюду были люди неизвестного происхождения, говорящие на многих языках, дерзкие, быстро появлявшиеся и еще быстрее исчезавшие. Достаточно было обладать известной долей смелости, быть неразборчивым в средствах, иметь известный светский лоск, и можно было в чужой стране в качестве иностранца, принимаемого радушно, достигнуть всего.

Именовавший себя бароном, Шенк не только не имел ни рода, ни племени, но даже не имел отечества: он сам не знал, откуда он и кто были его родные. Пятилетним мальчиком он очутился в южной Венгрии, воспитываемый каким-то молдаванином. Выходец из Молдавии, небогатый и суровый старик жил какими-то темными средствами, был ненавидим всем околотком. Мальчик точно так же ненавидел старика и боялся его. Вскоре, когда ему не было и десяти лет, он узнал, к великой радости, что совершенно чужой этому старику.

Молдаванин объяснил мальчугану, что он во время своего переезда с родины в Венгрию нашел его посреди большой дороги брошенным на произвол судьбы и взял к себе.

Старик в подробностях рассказывал, и не раз, как он нашел мальчугана, во что он был завернут, как кричал, и в особенности ярко описывал ту опасность, от которой он мальчугана избавил. Не подоспей он, через несколько минут мальчуган был бы заживо съеден большими собаками, которые, бросив пастуха и стадо, вероятно от голода, рыскали по дороге и по полю, ища себе пищу.

У мальчугана имени не было никакого, так как молдаванин не подумал о том, чтобы окрестить его, – он ограничился только тем, что записал его в городке, где поселился, под своим именем, Корнеску.

Мальчуган, подросши, оказался одаренным всевозможными талантами, всего же более отличался он быстрою сметливостью, находчивостью и особенно дерзостью.

В маленьком городишке, где он жил, его почти все любили. С десяти лет он уже привык проводить дни у чужих людей, обедая, ужиная и ночуя постоянно в разных домах.

Это вошло как бы в обычай; он являлся, оставался и исчезал, не здороваясь и не прощаясь с хозяевами, но когда нужно было что-нибудь сделать, исполнить какое-нибудь поручение быстро и искусно, то все пользовались его услугами.

Этот образ жизни, вероятно, и решил его судьбу навеки. Он стал смотреть на все, окружающее его, как настолько ему лично принадлежащее, насколько он сумеет им воспользоваться. Уже пятнадцать лет от роду часто, проходя мимо богатого замка одного местного аристократа, юноша серьезно призадумывался о том, нельзя ли искусство приобретения чужого путем смелости и ловкости довести до того, чтобы приобретать не обеды, платья или какие вещицы, а приобрести целое большое имущество в виде замка, с окружающими его большими землями.

Старик молдаванин вскоре умер. Корнеску осиротел совсем и призадумался о своей судьбе.

Разумеется, подобного рода натура не могла долго ужиться в маленьком и бедном городишке. Давно уже юноша пытливо устремлял взор на горизонт и спрашивал себя: что там, далее?.. Между тем обитатели городка даром, за маленькие услуги кормившие мальчика, теперь все чаще советовали взрослому юноше заняться каким-нибудь делом: идти в подмастерья к столяру, кровельщику или просто кузнецу. Сам юноша чувствовал, что пора начать что-нибудь, но, конечно, он был далек от мысли начать орудовать молотом или пилой.

Ему все казалось, что там, за туманным горизонтом, можно найти более веселое дело и более выгодное.

Однажды вечером на местном постоялом дворе судьба Корнеску решилась.

В город заехал странствующий купец с товаром; он и прежде бывал не раз в городке, и юноша видел его, однажды даже помог ему проехать проселком в соседнюю деревушку. Но прежде купец являлся с маленькой тележкой в одну лошадь, с двумя или тремя ящиками товара, теперь тот же купец явился с четырьмя подводами, и всякого рода товара было вдесятеро больше.

На этот раз, когда Корнеску взялся помогать купцу распаковывать ящики и продавать местным жителям различный товар, купец заметил его сметку, быстроту и распорядительность в словах и в движениях.

Узнав, что юноша без средств, без родных, круглый сирота, купец предложил ему ехать с ним, обещая полное содержание, маленькое жалованье, но зато возможность видеть всю Венгрию, все города.

– А если я еще лет пять проторгую, – сказал купец, – так, как теперь, то попаду и в чужие края, и в Германию, и во Францию. Я начал с нескольких грошей, купил две дюжины пустых бутылок, перепродал их с барышом, купил четыре дюжины… Два месяца торговал я бутылками и перешел на пряники и орехи, затем – на платки, ленточки, пуговицы и булавки, затем – на материю и на разный красный товар. Нет причины, чтоб когда-нибудь я не торговал иным товаром на более крупные суммы. Может быть, я буду со временем миллионером… Раздели мою судьбу, и если будешь добросовестно служить, то и сам, тем же путем, разбогатеешь.

Наутро юноша выправил себе в приходе документ, а в полдень довольный, счастливый сидел на одном из возов купца, весело погоняя лошадей.

Кроме него было еще два парня у купца, но оба глупые, ленивые, и купец тотчас их отдал под команду юноше.

Шесть месяцев пропутешествовал таким образом Корнеску, кружась по всей Венгрии, и попал, наконец, в Пешт; и здесь, от простой случайности, судьба его изменилась.

Пока он кружил с купцом по всей Венгрии, то часто с высокого воза, где были навалены ящики с товаром, ему случалось снова пытливо смотреть на горизонт. Теперь, перевидавши почти половину городов Венгрии, ему хотелось знать, что там, далее, в той стороне, где другие земли, где говорят не по-венгерски. Часто расспрашивал он хозяина о чужих краях, но тот не мог ему ничего отвечать, кроме обещания: «когда-нибудь там побываем».

– Когда-нибудь?! – думал юноша. – Зачем я буду ждать, когда можно устроить, чтобы быть сейчас же там.

Вообще масса вопросов, стремлений, грез не удовлетворялись таким путешествием, шагом, по скучным деревням и утомительными укладкой и выкладкой товара в разных городах.

В Пеште купец, конечно, остался дольше; короба его понемногу опустошились, и надо было снова наполнять их товаром, чтоб опять начать свой круг по всей стране.

Пока купец закупал товар и искал случая пристроить часть вырученных денег, юноша был свободен. Его обязанность заключалась только в том, чтобы присмотреть, в порядке ли лошади, помещенные на постоялом дворе. Заглянув в конюшню, он отправлялся в соседний маленький трактир, где собиралось всегда много народу и где он уже привык бывать, как у себя дома. И здесь, в этом трактире, его заметили и полюбили, как когда-то в городке.

Здесь встретил он в первый раз доброго, болтливого господина, который его особенно заинтересовал. Господин этот, очевидно, знал все, что только человек может знать. Все гости, появлявшиеся в трактире, обращались за всем к нему и получали всегда ответы.

Корнеску до такой степени был заинтересован этим господином, что решился во что бы то ни стало ближе познакомиться с ним и понравиться ему.

Это оказалось легче, чем он думал. В первый же вечер, когда он начал расспрашивать его о чужих краях и жизни там, господин с охотой удовлетворил его любопытство: на все вопросы он мог отвечать, и все, что он говорил, в высшей степени интересовало юношу.

Но если он удивлялся бесконечному знанию всего в этом господине, то тот, в свою очередь, был немало удивлен умными вопросами юноши.

Добряку и всезнайке было уже лет пятьдесят, юноше же лет шестнадцать, но через день они стали уже друзьями.

Добряк оказался директором и учителем большой школы; юноше сразу захотелось, как голодному пищи, узнать все то, чему учат в этой школе, узнать все то, что только можно на свете узнать. Добряк учитель был даже несколько удивлен порывистой и стремительной жаждой знаний в этом простом приказчике странствующего торговца…

Дело устроилось легко… Разумеется, купец, бранясь, злясь, упрекая и угрожая юноше, выехал из Пешта далее один со своими ленивыми батраками. Юноша отказался наотрез следовать за ним… Все помыслы его, вся душа его были прикованы теперь к квартире добряка учителя и к тому, что он надеялся узнать от него.

Когда он остался на квартире учителя, то кинулся, как голодный, на все, что попадалось ему под руку. Не прошло недели, как он уже утомил добряка своими вопросами, а иногда и ставил его в тупик; и добряк учитель должен был отделываться туманными ответами или прямо сознаваться, что вопрос ученика относится к такой области знаний, которых он сам еще не успел одолеть.

Через месяц Корнеску умел отлично читать и порядочно писать; писание его так и осталось навсегда плохое, но зато он в четыре месяца перечел все книги, какие мог достать ему учитель, а к концу года сделался сам учителем и его главным помощником. Но вместе с тем он все более засиживался в городской библиотеке, поглощая все, что ему попадалось.

Разумеется, страшный переворот совершился в молодом человеке. Из веселого и беззаботного он стал скучным, задумчивым; в нем сказывался упадок сил, усталость была даже на лице, а во взгляде какая-то неопределенная тоска. Постепенно, незаметно для самого себя он стал все менее заниматься чтением и проводил время в раздумье… Наконец он бросил все занятия, и у него не только не было охоты к чтению, но всякая книга производила на него какое-то особенное, болезненное впечатление.

Он теперь с ненавистью и насмешкой смотрел на два небольших шкафчика учителя, где были расставлены разные учебники. Эти книги, к которым он еще недавно подходил с каким-то благоговением, теперь казались ему какой-то дрянью и каким-то обманом!.. Даже городская библиотека, где он недавно работал, вызывая у всех удивление своим прилежанием, – и это здание вызывало в нем презрительную улыбку.

Однажды он явился к добряку и объявил свое решение покинуть его и саму столицу.

Несмотря на все просьбы учителя, молодой малый стоял на своем и, грустно потрясая головой, говорил, что он не может оставаться и что его тянет дальше, в чужие края, и прежде всего – во Францию.

Изумленный учитель узнал от молодого человека, что он вполне разочарован, горько обманут в своих ожиданиях, что все мечты его разрушены… Он с жадностью бросился на науку, ища в ней разрешение одного вопроса. Он узнал многое, во сто раз более своего учителя, однако вопроса, главного и единственного, укреплявшего его в работе, он объяснить и решить не мог.

– Какой же это вопрос? Скажи его мне! – изумляясь, спрашивал учитель.

– Я хотел узнать, каким образом сделаться счастливым, богатым и красивым, и ничего этого я не узнал. Как быть богатым, я и прежде знал, когда странствовал с купцом. На это не нужна была наука; я и всегда знал, что надо только суметь из каждой монеты сделать две, из двух – четыре и так далее. Но как скоро в несколько дней, добыть огромные деньги, чтобы иметь земли и замок, власть и славу, а вместе с тем и красоту, – этого ваши книги мне не объяснили. Много вздора я начитался про разные народы, разные россказни путешественников… И про растения, и про зверей, и даже про звезды, луну и солнце… Но все это вздор и ни на что здесь, на земле, не нужно. Я хочу быть богатым, чтобы быть счастливым, но хочу этого скорее, как можно скорее. Теперь я отправлюсь путешествовать по всему миру и вскоре узнаю не из книг, а из опыта, возможно ли исполнить мои желания. Если это неисполнимо, то я, может быть, решусь на самоубийство…

И Корнеску исчез из Пешта, чтобы увидеть собственными глазами весь мир божий.

С тех пор прошло двадцать лет… Самозваный барон Шенк избрал отечеством и приписался в одном городке на границе Бельгии и Германии, не разбогател, но и на самоубийство не решился. Он объехал несколько раз всю Европу и, перевидав многое, открыл только секрет иметь порядочные средства для цыганской жизни – не обладая имуществом и не работая… Он называл себя прежде робко и шутя, а теперь дерзко и серьезно – «сборщиком податей с простодушия людского»

III

Пока Мария де ла Тремуаль удивлялась дурноте лица Шенка и с ужасом думала о необходимости в скором времени расплачиваться с ним, то есть поневоле отдаться ему, Шенк, со своей стороны, держал себя с ней любезно и предупредительно, но в изящной простоте его обращения с ней было что-то загадочное. Уже несколько раз были поводы и случаи для него объясниться с красавицей, и она каждый раз со страхом сознавала, что решительная минута пришла!.. Однако Шенк не высказывался прямо, намекал только о своем глубоком чувстве к Алине. Только раз заговорил он вскользь о больших деньгах, взятых взаймы, которые он передал ей, и о трудности уплатить их.

Алина промолчала и даже не решилась глядеть ему в лицо. Наступило молчание. Когда молодая женщина взглянула, наконец, на барона, то заметила его странный, загадочный взгляд и хитрую полуулыбку.

Умная Алина еще не знала нового приятеля, если думала, что он влюблен в нее и способен, как Шель или Ван-Тойрс, пожертвовать семьей или состоянием за обладание красивой женщиной. Это была иного сорта личность, более опасная, чем все влюблявшиеся в Алину, и опасная именно потому, что у него был расчет овладеть ею, но не для себя… Он нашел в ней средство добывать деньги и, конечно, больше тех денег, что теперь передал ей.

Первое время барон Шенк только присматривался к красавице, изучал ее характер до мелочей, и, поняв ее, видя теперь уже насквозь, зная ее почти лучше, чем он сам себя знал, Шенк решился тратить на нее деньги, чтобы овладеть ею для своих скрытых целей.

Однажды барон явился к Алине и заявил ей, что им надо серьезно объясниться. Было еще только одиннадцать часов дня, и Алина удивилась его раннему посещению, хотя понимала, что если б барон явился с желанием объясниться вечером, то было бы хуже, понятнее и ужаснее… Решительная минута была бы ближе…

Усевшись против барона, Алина, как всегда, невольно подумала:

– Боже мой! Как он дурен собой!

И действительно, лицо Шенка, умное, смелое, с неуловимым выражением в маленьких глазах, с сухой, отчасти злой улыбкой было крайне дурно. Неправильные черты его лица были еще более испорчены рубчиками и ямками – остатками оспы, от которой он едва не умер лет за десять перед тем.

– Что бы стоило ему быть красивым, – сожалела часто Алина. – Все бы обошлось просто и весело.

Ван-Тойрс и Дитрих – оба не очень далекие и, во всяком случае, не смелые, не дерзкие – очень мало шли к теперешней обстановке жизни Алины. Они умели только, каждый в свою очередь, безумно любить ее, тратить деньги, пока можно было их легко достать. Теперь же, когда эти деньги можно было иметь только путем дерзкого обмана, чуть не разбоя, молодые люди не годились ни на что.

Теперь был нужен ей такой человек, как барон Шенк.

И Алина жалела, что он дурен до глубины души, но поневоле решалась, если он потребует, бросить обоих прежних любовников и следовать за Шенком – куда он захочет!

– Скажите мне прежде всего, – начал Шенк, хитро усмехаясь, – могу ли я рассчитывать на вашу искренность относительно меня? Заслужил ли я вполне ваше доверие и могу ли быть спокойным, что между нами не будет ничего недосказанного и темного?

– Конечно, – вымолвила Алина, не понимая, куда поведет так начатое объяснение.

– Можете ли вы на первое время доказать мне вашу искренность со мной и вашу дружбу – самым простым и легким способом. Не жертвой какой-нибудь и не серьезным делом, трудным или рискованным, а… просто… легко…

– Говорите. Объяснитесь…

– Можете ли вы мне обещать, дать честное слово и сдержать его, что вы будете со мной искренни и откровенны вполне, что вы ответите мне прямо и правду на все вопросы, которые я предложу вам.

– Да… Отвечу правду… но… это зависит от того…

– Что я буду спрашивать? Конечно, но дело именно в том и заключается, что вы должны мне отвечать правдиво на все мои вопросы, а не на те только, на которые вы пожелаете или найдете возможным.

Алина вдруг вспыхнула и вымолвила твердо и решительно:

– Ни на один вопрос ваш о моем прошедшем, о времени, предшествовавшем поприщу артистки, я не отвечу ни за что… Если… Да! Если вы даже будете грозить мне тюрьмой, то я не скажу вам, где и что я была до Киля, до начала карьеры музыкантши… А все, что было после Киля… концерты, Майер, принц Адольф, бессмысленный брак и жизнь в Саксонии, наконец, бегство, Дитрих и Ван-Тойрс… Все это вы уже знаете с тех пор, как мы оба решили снять маски…

Алина силилась улыбнуться, но не могла. Мысль, что этот странный и сильный волей человек хочет ворваться со своим праздным любопытством в ее дорогое, чистое прошлое, когда у нее был отец, свой кров… эта мысль взволновала Алину.

Она ясно сознавала, что она была когда-то, чем могла бы остаться навеки и чем стала. Война всему человечеству была объявлена, борьба началась, а до победы было еще далеко. Она хотела дать себе слово, завоевать то, что у нее люди отняли, подняться выше тех ступеней, на которые бросило ее преступление Игнатия, а между тем пока она стояла еще ниже. Положение странствующей музыкантши, а потом жены Шеля в буржуазной обстановке было все-таки выше и чище теперешнего положения – авантюристки с двумя любовниками зараз.

– Итак, вы не скажете мне ни за что, где и чем вы были до появления в Киле и до начала вашей музыкальной карьеры, – усмехаясь выговорил Шенк.

– Ни за что… – прошептала Алина, и слезы навернулись у нее на глаза. – Не отнимайте у меня последнего, что я имею, – это одно мое сокровище!

Через силу выговорила это Алина, как будто бы действительно ей приходилось расставаться с какой-нибудь дорогой вещью, которую у нее хотели отнять.

Наступило молчание. Шенк был поражен неожиданным открытием и задумался на минуту. Слезы и голос Алины сказали ему больше, нежели она полагала, и сказали противоположное тому, что думал Шенк, умный, дальновидный, но грубо ошибившийся в данном случае.

Шенк думал, что замечательное образование Алины, воспитание, ученость, знание многих языков – все это далось ей, так же как и ему, силой воли. Теперь он догадался, что в прошлом Алины есть нечто особенное, загадочное, темное… Но это темное не такое, как его собственное… не есть происхождение темное, то есть низкое…

– Это надо будет все-таки узнать, допытаться или угадать, – подумал Шенк. – Но это после… – Он подвинулся к Алине, взял ее руки и медленно, с чувством, поцеловал обе.

– Дорогой мой друг, оставьте у себя ваше сокровище, вашу тайну! И счастливы вы, что имеете что беречь на сердце, любить, вспоминать и укрывать от постороннего взгляда. У меня этого сокровища нет! – с чувством выговорил Шенк слегка изменившимся от волнения голосом.

И затем тотчас же он прибавил, уже ухмыляясь:

– У меня сокровище моего сердца – только молдаванин Корнеску, который меня малюткой у двух голодных псов отнял!..

Шенк произнес это с такой смешной гримасой, что Алина весело рассмеялась.

– И знаете… Большую глупость Корнеску сделал, что не оставил меня на завтрак этим псам. Боже мой! Скольких дурных дел было бы на свете меньше совершено, если б меня не существовало. Наоборот, случилось бы одно доброе дело, если бы молдаванин меня не взял.

– Какое? – с удивлением спросила Алина.

– Утоление голода этих двух псов!

Когда Алина снова повеселела, барон заговорил серьезнее.

– Успокойтесь, я не стану требовать от вас того, что мне не нужно. Это было бы глупо. А я считаю себя умным человеком. Я потребую от вас только того, что мне необходимо и на что я имею права… Отвечайте мне искренне на вопросы, касающиеся только вашего настоящего, а не прошедшего. Даете ли вы мне в этом честное слово?

– Разумеется! Даю! И это мне даже нетрудно.

– Конечно. Ну-с, скажите: можно ли в меня влюбиться под влиянием или под обаянием моей красоты?

Алина изумленно поглядела в некрасивое лицо Шенка и не знала, что делать и что сказать. Шутит барон или нет – узнать было невозможно ни по его лицу, ни по голосу.

«Что если он – благоразумный и дельный – настолько ошибается на свой счет, – подумала Алина. – Подобные примеры не редкость».

– Вот видите! Вы уже колеблетесь и собираетесь солгать. Помните данное слово! – заметил Шенк.

– Нет, барон. Вы так дурны собой, что в вас влюбиться невозможно. Любить вас как друга, конечно…

– Ne dorez pas la pillule![9]9
  Не золотите пилюлю! (фр.)


[Закрыть] Горчицу с сахаром не едят… Итак, вы не можете влюбиться в меня?

– Нет!

– А отдаться мне?..

Алина молчала.

– По собственной воле, а не по безвыходности положения… Со страстью, с упоением… – продолжал Шенк.

– Это невозможно! – воскликнула Алина.

– А взять вас против воли вашей – гнусность, на которую я не пойду!

Алина, еще более удивляясь, взглянула на барона.

– Да, это гнусность… Не в смысле чести – вы знаете, я эту даму – честь – не уважаю. Это мерзко и гнусно потому, что это профанация того, что я и уважаю, и ценю, и высоко ставлю. Профанация единственного действительного, а не измышленного человечеством земного наслаждения. Все остальные человеческие наслаждения выдуманы не природой, а самими людьми. Игра, пьянство, гастрономия, честолюбие, музыка, охота и все… все, что только мы знаем, – все это вздор!.. Одно не вздор – чувство любви обоюдной. И на этом именно рычаге земной шар и держится в пространстве.

– То есть люди на земле – хотите вы сказать, – шутя отозвалась Алина.

– Да… Но, видите ли, земной шар был сотворен собственно для людей, а не для того, чтобы ему пустому вертеться.

– Однако есть планеты без жизни и обитателей?..

– О-о!.. Куда мы с вами унеслись. Вернемтесь-ка поскорее в Лондон и даже в эту гостиную… Позвольте мне вам объяснить цель моего раннего посещения. После нашей беседы я выйду отсюда вашим лучшим и надежным другом или вашим злейшим врагом. Это будет зависеть от вас, а не от меня. Ваше решение, согласие или противодействие положит начало… добра или зла… между нами. Слушайте.