Текст книги "Принцесса Володимирская"

VII

Грустный и смущенный вернулся в этот вечер к себе домой граф Осинский. Он жил в самой элегантной и красивой части Лондона, невдалеке от здания, занимаемого польским посольством. Молодой человек вел жизнь скромную в смысле порядочности.

Никто так не горд своим происхождением и не дорожит так именем, которое носит, как польский аристократ. Для молодого графа Богдана его фамилия была как бы сокровищем, семейным драгоценным кольцом или благословением матери, – нечто, что ему родные дали при разлуке с наставлением беречь как зеницу ока, чтобы не потерять в нравственном смысле.

И Богдан помнил постоянно, что он, Осинский, родня первых польских фамилий и некоторых польских королей, внук Осинского, бывшего напольным гетманом литовским.

Часто юношу тянула молодая, бурливая кровь ко всякого рода увеселениям, и зрелищам, и забавам, где мог он быть не последним, но он боялся там запятнать свое имя!.. И оберегая, по завету матери, свое имя, он, бессознательно для себя, уберегал от пятна свою душу. Уже три года, как он был в Лондоне при посольстве и, имея при скромном образе жизни много лишних денег, ни разу не окунулся в мир кутежей, карт, женщин, поединков и частых скандалов.

Но зато граф Богдан начинал невыразимо скучать… Честолюбия у него не было; работы в посольстве он справлял неохотно… Что ему, графу Осинскому, если он достигнет даже звания посла, когда его предки по бабке были королями?.. Вдобавок, молодой человек скучал и грустил, как истый патриот, так как последние политические события хотели, казалось, привести его отечество на край гибели. Предчувствовалась всюду в Европе политическая смерть его родины.

Король Станислав-Август протестовал через всех своих посланников против насильственного захвата коронных земель, но никто из сильных государств Запада – ни Англия, ни Франция – не могли помочь и не хотели из-за Польши ссориться с тремя великанами Востока: с Фридрихом, Екатериной и Марией-Терезией – будущими великими в истории.

Первый раздел совершился невозбранно, и польские патриоты предвидели уже второй раздел и исчезновение отечества, de jure[13]13
  Юридически, формально (лат.).


[Закрыть], с карты Европы, то есть гражданскую смерть родины.

Все поляки, жившие за границей по делам личным или по обязанности, а равно и все эмигранты, все участники Барской конфедерации, хотя и принадлежали к двум различным лагерям – признавшим и не признавшим Станислава королем, – примирились теперь ввиду общего врага и сносились между собою.

Всякий поляк за последнее время был сам не свой, так как еще не прошло и полных трех месяцев после расхищения лучших провинций его отечества и захвата их тремя соседями без войны, без борьбы, даже не по праву победителя…

Осинский грустил в Лондоне под влиянием печальных вестей от родных, которые писали ему отчаянные письма о положении дел. Вместе с тем молодой человек не мог рассеять свою тоску ни в какой веселой компании.

За это время он, наконец, однажды решился кое-где бывать. Недалеко от него был театр, пользовавшийся плохой репутацией благодаря той публике, которая его посещала, и пьесам, которые ставились. Ни одно уважающее себя лондонское семейство не решилось бы появиться в этом здании, но молодежь высшего света, конечно, бывала тут часто. Иностранцы всех наций, конечно, могли бывать в театре, якобы ради изучения нравов чужой им страны и ради знакомства со всеми сторонами лондонской жизни.

И граф Осинский решился изредка бывать в этом театре, чтобы убить время, когда ему бывало особенно грустно.

Однажды, когда он сидел в своей ложе один и слушал какую-то пьесу, в соседней ложе, рядом с ним, появилась элегантно одетая красавица, поразившая его своей красотой.

Она смотрела смело, по временам дерзко, прямо ему в лицо, но не пошло вызывающим образом, а спокойно и самоуверенно разглядывала его, как неодушевленный предмет. Около нее поместился сопровождавший ее молодой человек, худой и болезненный, прерывавший постоянно игру актеров и общую тишину сухим дребезжащим кашлем. Это были, конечно, Алина и Дитрих.

Тут же, в театре, через одного англичанина, Осинский узнал, кто и что красавица, а через неделю решился представиться ей. Он был принят так же, как и многие другие, с кокетством, способным всякого обворожить и одурачить. Осинский так же, как и другие, поневоле вообразил, что красавица к нему немного неравнодушна, и поэтому быстро и юношески влюбился в нее.

Прошел месяц, а отношения их были все те же… Однажды г-жа Тремуаль взяла у него довольно крупную сумму денег взаймы. Граф обрадовался услужить и получить право на большее сближение. Но этого не оказалось на деле. Г-жа Тремуаль, очевидно, забыла про свой долг.

Наконец Осинский, все еще влюбленный, но ни разу не решавшийся на объяснение, получил вдруг известие, смутившее его. Он переводился в парижское посольство под начальство родственника Казимира Огинского, недавно назначенного посланником при дворе Людовика XV.

Граф объявил свой отъезд. Алина просила отложить его!! Зачем? Почему? Молодой человек несколько дней горел как на угольях, ожидая объяснения.

И вот объяснение, наконец, последовало в этот вечер. Ничего! Она тоже уезжает, но не в Париж. Они, может быть, никогда не увидятся…

Он провел ночь без сна, не зная, что делать. Он упрекал себя за ребячество. Как можно было допустить себя влюбиться в подобную женщину неизвестного происхождения и сомнительного поведения?! У Осинского не было доказательств, что г-жа Тремуаль не вдова, что у нее есть любовники. Если б это было правдой, то почему же бы ей не отнестись милостиво и к нему? Он молод, красив, знатен, богат. Ему часто казалось – даже были доказательства, что она неравнодушна к нему. Когда он ей объявил о своем внезапном отъезде, она слегка изменилась в лице.

Это он хорошо видел, хорошо помнит.

И Осинский принимался фантазировать, упрекать себя за то, что он, как ребенок, ни разу не решился объясниться ей в любви. Она, может быть, и не подозревает, что он ее так безумно любит! Она не знает! Она должна это узнать!..

И Осинский решился на следующий день отправиться к ней и объясниться.

Проведя часть ночи спокойнее, под влиянием принятого бесповоротно решения, граф проснулся около полудня и позвал своего единственного и любимого старика слугу.

Старик этот, Юлиан, был когда-то дядькой и ментором маленького графа и потому пожелал сопровождать его в качестве лакея и за границу. Юлиан настолько обожал своего Богдасю, которого, однако, теперь давно уже перестал называть так, а величал графом, что готов бы был сто раз умереть за него.

Осинский любил Юлиана, но так как прежний дядька был сильно простоват, добр, но глуп, да еще, вдобавок, очень глух на оба уха, то Осинскому мудрено было посвящать его во все свои тайны. И он привык за границей смотреть на Юлиана, как на нечто среднее между живым существом и неодушевленным предметом, как на кресло или стол, которые имеешь около себя с детских дней и потому как будто любишь.

Юлиан тотчас заговорил, одевая барина, и уже по привычке глухого – не получать ответов – болтал сам с собой вслух, спрашивая и отвечая за барина:

– Надо бы переменить парик! А новый уложен? Начали укладывать, да оставили! Половины вещей как будто и нету… Ехать надо? Нельзя еще! Ну, так опять разложиться совсем! Я уложу опять! Не беда! Не устану! Завтрак-то подавать? Подождать? Добже! Добже! А не следует из дому отправляться не поев. Нездорово. Ничего? Вам все ничего.

Между тем Осинский оделся и собрался выезжать, но вдруг вспомнил, что г-жа Мария де ла Тремуаль, поздно ложась спать, почивает до трех и четырех часов дня. Он решился обождать ехать к ней, но от нетерпения и волнения не мог оставаться дома и слушать болтовню глухого старика.

– Я выеду и через час приеду завтракать! – крикнул он на ухо Юлиану. – Через час!

– Добже! Все будет готово; оденьтесь теплее. Опять туман страшный, сыро.

– Дай теплый плащ!

– Ну, как знаете. Вы всегда так…

– Да давай! Давай теплый! Согласен! – крикнул молодой человек несколько нетерпеливо.

И Осинский вышел в подъезд под ворчанье провожавшего его старика:

– Экий туман! Ну что это за земля проклятая! Ведь все заволокло, будто весь город на небо улетел, за облака.

И, сев в маленький, но щегольской экипаж, граф велел ехать во французское посольство, где хотел убить время с молодым другом. Этот друг парижанин был совершенной противоположностью поляку по характеру и по образу жизни. Он ко всему на свете относился весело и легко, острил даже над покойниками или убийством, когда узнавал о смерти знакомого или о каком-либо преступлении.

Просидев довольно долго у приятеля, Осинский невольно заговорил о госпоже Тремуаль, которую знал немного и приятель.

– Не люблю я этой цыганки, – заметил тот. – Я всегда боюсь за свой кошелек или за часы, когда беседую с ней на подачу руки.

– Как вам не стыдно! – воскликнул Осинский.

– Хотя французское правило, мой милый, – не клеветать никогда ни на какую женщину, но признаюсь, не могу не сказать этого про madame Marie de soit-disant de la Tremouille[14]14
  Мадам Мари, сплетница из Тремуаля (фр.).


[Закрыть].

– Почему же: soit-disant? Ведь доказательств нет, что это не ее имя.

– Есть, милый друг. Она клянется, что она француженка не только по мужу, но и по рождению. А выговор у нее d’une vadhere Landaise[15]15
  Коровница в Ландах (фр.).


[Закрыть]. У нас, в Ландах, коровницы так говорят. Во всяком случае, она не француженка. Или же я не француз! За это я вам отвечаю всем моим имуществом и даже головой.

– К какой же нации вы ее причисляете? – спросил Осинский серьезно, так как этот вопрос давно страшно интриговал его самого.

– По всей вероятности, немка, – заметил француз.

– Я по-немецки говорю хорошо и убедился, что она говорит плохо, – противоречил Осинский.

– Во всяком случае, она не англичанка! Ну, стало быть, итальянка. По-итальянски она при мне говорила, и довольно бегло.

– Да и при мне тоже… – отозвался Осинский тем же тоном противоречия. – Но, видите ли, один из ее хороших знакомых, итальянец, не считал ее за соотечественницу, и она никогда в Италии даже не была. Она расспрашивала про Италию, как про рай, куда бы ей хотелось улететь.

– Может быть, лжет, скрывает, а сама из Рима или Венеции.

– Зачем ей лгать и не признаться, а выдавать себя за француженку?

– Не знаю, мой друг. Но стоит ли спорить о происхождении первой попавшейся авантюристки! Их в Лондоне довольно из всяких наций. Я думаю, что она соотечественница Авраама и Моисея, а вместе с ними и моих главных лондонских кредиторов.

Осинскому был неприятен этот разговор, шутки и насмешки француза, и он не в духе уехал от него.

VIII

Надо было обождать еще час, чтобы можно было ехать к красавице, и Осинский велел себя везти в католическую церковь.

Здесь, в храме, ему бывало всегда приятно прослушать обедню и даже просто помолиться или подумать и помечтать где-нибудь в темном уголке, за колонной. Здесь на него веяло всегда чем-то близким и дорогим; ему всегда казалось, что родина к нему ближе отсюда.

Вся обстановка: священник, знакомые молитвы, соотечественники, которых он знал только в лицо, встречая здесь, но не знакомясь, – все это переносило его мысль и чувства в отечество.

И каждый раз выходил он из церкви с облегченной душой, свежее и веселее.

– Будто домой съездил! – думалось ему.

На этот раз тоже, просидев в углу храма на скамейке около часу, Осинский бодро вышел на паперть и громко, самоуверенно велел ехать к госпоже Тремуаль. Между тем уже совершенно стемнело, и среди легкого прозрачного тумана уже зажигались фонари.

– Госпожа Тремуаль принимает ли? – спросил Осинский у хорошо знакомого привратника.

– Нет, милорд, вы не застали ее. И немного! Всего с час как она собралась и уехала.

– Когда же она вернется?..

– Неизвестно. Может быть, через месяц.

– Совсем уехала! – закричал Осинский, забыв все…

– Да-с, на почтовый двор, откуда идет мальпост. Я думал, что вы знаете, что…

– Совсем, с вещами?.. На почту?.. Где почтовый двор?.. Скорее! Знаю! Знаю!

И Осинский, теряя здравый смысл и чувство всякого приличия, крикнул кучеру скакать на почтовый двор.

– Скакать? Милорд шутит: нас арестует констебль! – холодно процедил сквозь зубы англичанин. – В этом тумане мы передавим половину прохожих и не достигнем цели, ибо приедем в полицию.

– Ступайте скорее. Я отвечаю за… за все отвечаю! Скорее!

– Отвечает всегда кучер, милорд. Это закон. Но на который почтовый двор, милорд, прикажете ехать?

– На который?! О, боже мой!..

Осинский, конечно, не знал, в какой город выехала красавица, увезшая с собой – он это чувствовал – его сердце, даже разум.

Осинский бросился назад к привратнику с тем же вопросом, но тот ничего не мог ответить.

– Вероятно, в один из южных городов выехала госпожа, ибо собиралась ехать не в Америку и не в Шотландию, а на континент.

Осинский снова сел в экипаж и тихо вымолвил:

– Домой!

Когда лошади тронулись, молодой человек закрыл лицо руками. К собственному изумлению, он почувствовал, что руки и лицо мокрые.

– Слезы! Как все дети, ребята! Вел себя ребячески глупо, а теперь плачешь! – шепнул он сам себе с упреком горьким и злобным.

Когда он вернулся домой и вошел прямо в свою спальню, Юлиан, заметив бледное и изменившееся лицо молодого барина, выговорил:

– Не огорчайтесь понапрасну! – И он прибавил что-то шепотом на ухо графу.

Но Осинский не слыхал ни слова и не заметил выражения лица Юлиана. Он еще в себя не мог прийти от удара.

Молодой человек сбросил с себя свой кунтуш и, оставшись в куртке и в шелковой белой сорочке, расшитой по вороту и рукавам, грустно опустил голову на руки.

– Нет! Уехала! И я никогда не увижу ее!

Вот что думал он, что стучало молотом в его голове, в его сердце.

– И во всем сам виноват. Надо было объясниться… Ее последние слова были знаменательными. Они требовали моего признания!! Далее порядочная женщина не может идти. Она сказала: «Если б мы продолжали видеться, бог весть что могло бы случиться!» Чего же более?.. А я поступил как мальчишка.

Но в эту минуту какое-то особенное, необъяснимое чувство заставило Осинского отнять руки от бледного лица и открыть глаза…

И он пронзительно вскрикнул и замер в оцепенении…

Перед ним стояла в красивом вечернем костюме и к нему бросилась с распростертыми руками, его обняла, обвилась и целовала молча… она, его божество!

– Я с ума схожу! – пролепетал Осинский, чуть не теряя сознания, в горячих и страстных объятиях и поцелуях…

– Я люблю тебя! – услыхал он над ухом… Но услыхал слова не чуждой, а родной речи… Она сказала это по-польски и продолжала перемешивать свои огненные поцелуи польской речью!

Не скоро Осинский вполне пришел в себя, чтобы почувствовать и осознать свое счастье! Он долго искренне был убежден, что просто с ума сходит. Усадив ее, наконец, на диванчик, он упал на колени и безумно целовал ее руки, ноги, даже платье. Но затем Алина снова обвилась вокруг него и крепко прижала к лицу своему его голову.

– Каким образом… вы очутились здесь? Каким чудом? Так ты любишь меня? Ты навсегда здесь останешься?! Мы вместе поедем в Париж? Говори мне! Ты любишь меня?.. Ты – полька?.. Ведь это все – чудо?!

И Осинский бормотал бессознательно все, что просилось на язык, и чувствовал, что теряет рассудок.

– Я пробуду с тобой неделю, безвыходно, здесь… А там увидим…

– Никогда… Нет! Ты поедешь со мной в Париж. Мы уже никогда не расстанемся?! Ты вдова и свободна. Я тоже… Я всю жизнь свою тебе посвящу…

– Не надо мечтать о будущем. Надо пользоваться настоящим. Ты знаешь, видишь, что я здесь, с тобой, у тебя и… твоя. Через неделю я уеду… А теперь я твоя…

– Боже мой! Это чудо… Видение. Я боюсь, что ты вдруг исчезнешь так же, как явилась. Как призрак, как видение.

А между тем это было не чудо и не видение.

Когда Алина вдруг решалась на что-нибудь, то не только смело, но порывом отдавалась мгновенному решению, как бы кидалась вперед, бросая все и не думая ни о чем. Так мгновенно вызвала она вдруг когда-то разумно и рассудительно отвергнутого Шеля и безрассудно вышла за него замуж. Так же бежала она, увлекая Дитриха, которого не любила. Так же увлекла и Ван-Тойрса.

Теперь была, однако, большая разница. Этот граф Осинский был первый соотечественник, которого она встретила с тех пор, что бросилась в море житейское. Вдобавок он нравился ей. Она была убеждена, что в ней есть к молодому поляку такое чувство, которого до тех пор она еще не испытывала.

Решение ее сойтись с графом и согласие Шенка мгновенно наполнили ее скучную жизнь в Лондоне. Было что предпринять.

И, конечно, Алина не стала откладывать в долгий ящик своего замысла. Проснувшись в этот день около двух часов, она выслала из дому Дитриха и Ван-Тойрса с поручениями, а сама собрала необходимые вещи и платья в один сундук и выехала… будто бы на почтовый двор. Там она бросила свой экипаж и взяла наемный.

Она отправилась прямо к Осинскому. Его не оказалось дома! Алина на секунду призадумалась, но затем все-таки вошла, и между нею и глухим стариком произошло объяснение. Она объявила, что молодой барин Юлиана ждет ее приезда и когда вернется, то безумно обрадуется.

Юлиан не совсем верил, но, однако, внес ее вещи в дом и отпустил карету.

Когда Алина обошла квартиру Осинского, то выбрала себе одну из дальних комнат, куда, по словам Юлиана, граф и не входил никогда. Расположившись здесь, как дома, она с наслаждением думала о своей выходке и с нетерпением ожидала возвращения графа.

Но вдруг ей захотелось устроить свидание их как-нибудь особенно. Ей необходима была шалость, ребячество. Она вызвала к себе Юлиана и с трудом, разумеется, стала беседовать с ним.

Через полчаса Юлиан был уже околдован красавицей, но когда она вдруг заговорила на его родном языке, старик ахнул и заплакал.

– Кто вы? Что вы? Откуда?! Что все это значит? – закидал он вопросами молодую женщину.

Но Алина, разумеется, на все эти вопросы не отвечала.

– Теперь вы мне верите? Вы не боитесь, что приезжая незнакомка обокрадет или убьет вашего барина? Исполните ли вы мою просьбу – пустую для вас, а для меня важную?

– Все, что изволит пани приказать. Все исполню.

– Не говорить ни слова графу, что я здесь, когда он приедет. Молчать, пока я сама к нему не захочу явиться.

– Извольте, хоть год буду молчать! – воскликнул Юлиан.

И, таким образом, переодевшись в другое, почти бальное платье, Алина явилась в горницу опечаленного графа, как призрак…

IX

Между тем в квартире г-жи Тремуаль ввечеру сошлись двое молодых людей с разных сторон. Каждый, переговорив с привратником в свою очередь, поднялся наверх.

Это были Ван-Тойрс и Дитрих, один смущеннее другого, один бледнее другого.

Неожиданное и внезапное исчезновение Алины было для них ударом. Оба они были влюблены в красавицу, для которой оба бросили и погубили свои семьи и с которой думали связать свою судьбу на всю жизнь.

Они не хотели верить такому неслыханному коварству с ее стороны и надеялись…

– Что-нибудь да не так?! – говорил Дитрих.

– Узнаем от барона Шенка! – утешал себя и друга Ван-Тойрс.

– А если и он не знает ничего!..

И молодые люди, прождав Шенка до ночи, решились отправиться к нему. Его не было дома, и они прождали его до полуночи.

Шенк, вернувшись, объявил им, что дал важное поручение Алине в Шербурге, но что он не знает, когда она вернется – через две недели, через месяц… Одно, в чем он уверен, что она, наверное вернется назад в Лондон, а не скрылась совсем.

Молодые люди заметили, что отсутствие ее вызовет беспокойство и деятельность кредиторов.

– Это не мое дело! – сказал Шенк холодно.

– Но как же она сама не подумала об этом? Ведь ее оставшиеся вещи будут описаны и проданы…

Шенк ничего не отвечал и вообще держал себя так холодно с обоими молодыми людьми, что они смутились еще более.

Наконец хозяин заметил, что уже пятый час утра и он очень устал. Действительно, по лицу Шенка видно было, что он не в удовольствиях провел ночь, а в хлопотах.

Оба молодых человека вернулись в квартиру г-жи Тремуаль, так как в последнее время у них уже не было своего жилища. Денег едва хватало на скромное ежедневное содержание Алины, у которой, впрочем, была и лично куча долгов.

Наутро еще не выспавшиеся молодые люди были разбужены шумом и голосами. Полиция была в доме!..

Обоим позволили одеться при кучке посторонних; оба были немедленно арестованы и под конвоем четырех констеблей отправлены в тюрьму.

Ван-Тойрс был арестован за обманное вымогательство денег, так как занимал на имя фирмы, уже объявленной в Генте несостоятельной. Дитрих был арестован за присвоение чужого имени и титула по жалобе настоящего барона Фриде.

И все это было делом самозванца барона Шенка, делом приготовленным. Он ждал только удобной минуты исполнить свое намерение.

Если бы Алина не согласилась на его темное и еще не объясненное ей вполне предприятие, то и она была бы арестована как самозванка и авантюристка…

Получив согласие Алины, барон Шенк мысленно предполагал в скором времени отделаться путем доноса от обоих молодых людей, но не знал, как выгородить Алину.

И вдруг все устроилось отлично. Красавица захотела исчезнуть и отсутствовать неделю. Боязнь Шенка, что Алина из жалости не допустит его избавить себя от молодых людей, заставила его поспешить теперь.

– А когда она вернется, будет поздно! Переделать будет уже невозможно.

Через три дня квартира г-жи Тремуаль была пуста. Все было продано для вознаграждения ее кредиторов. Знакомые, приезжавшие навестить иностранку, с удивлением узнавали странную весть. Некоторые возмущались мысленно и сердились на себя, что были проведены авантюристкой, которую считали за порядочную женщину. Другие смеялись и говорили:

– Этого и следовало ожидать! Вероятно, она в Эдинбурге теперь или в Дублине и других водит за нос.

Шенк был доволен собою. Предприятие его, задуманное давно, начинало осуществляться. Женщина, говорящая чуть не на всех языках, а главное по-латыни – язык в данном случае необходимый, была им найдена. Вдобавок, она была, в полном смысле слова, очаровательная женщина, красавица и кокетка, тонкая и искусная в любовной игре. Кроме того, эта красавица была настолько образованна, что могла понять, изучить и усвоить все, что необходимо было для темного, трудного и мудреного дела, задуманного Шенком. Теперь у него в квартире, в углу горницы, лежали книги, фолианты, тетради с картами и рисунками и с таблицами таких иероглифов, от которых женщина необразованная или ограниченная убежала бы, как от цифири самого дьявола.

Да эти фолианты и иероглифы и были отчасти сатанинской областью ведения. Барон Шенк даже боялся отчасти, что Алина, хотя и умная и замечательно образованная, а тоже способна испугаться и упасть духом перед затеей его.

Шенк только и надеялся на то, что красавица без денег, без преданных ей двух друзей и, наконец, без крова очутится вполне в его руках и поневоле будет делать все, что он захочет.

Прошло, наконец, более недели… а Алина не явилась…

Шенк был смущен… То обстоятельство, что он, обманывавший всех всю свою жизнь и обманутый сам много раз более талантливыми авантюристами, поверил в честность Алины, в данное ею слово возвратиться, начинало его беспокоить и сердить.

– Неужели я попал в дураки? Надо дело поправить!

И искусившийся во всяких ловких проделках авантюрист-барон на третий день уже догадался и знал, где Алина скрывается. Он заметил и знал еще прежде, кто из знакомых красавцев ей наиболее нравится.

Теперь Шенк справился, все ли эти личности налицо в городе. Узнав, что все налицо, барон стал следить за двумя из этих знакомых Алины, за одним лордом и за графом Осинским.

Не упуская из виду обоих, он, наконец, однажды проследил поляка до магазина золотых вещей и бриллиантов и вошел за ним. Граф покупал великолепную парюру[16]16
  От фр.: la parure – ожерелье.


[Закрыть] из рубинов и жемчуга ценою в тысячу фунтов… Но это еще не вполне убедило Шенка. Другое, что подкрепило его подозрение и чуть не убедило почти совсем, было лицо Осинского… вся его фигура!

Все в молодом человеке дышало радостью, беспредельным счастьем, восторгом. Шенк сделал вид, что обрадовался встрече с графом, но, однако, придал себе вид сумрачный и встревоженный.

– Как это странно, – выговорил он грустно, – что мы с вами, давно не видавшись, встречаемся именно в эту минуту… Мы виделись исключительно у женщины, которая теперь, быть может, при смерти.

– Что вы хотите сказать? – вымолвил граф, недоумевая.

– Мы видались ведь у г-жи Тремуаль.

– Ну-с, и она, по вашим словам, при смерти?!. Я слышал только, что она уехала вдруг на континент, – юношески самодовольно выговорил Осинский, думая, что обманывает.

– Это вздор, граф. Она на континент не уезжала, а скрылась в Лондоне. Но сию минуту я узнал от знакомого, что за четверть часа перед моим проездом по Страффорд-Стрит она, проезжая, попала со своим экипажем под чью-то взбесившуюся четверню и была мгновенно опрокинута и раздавлена.

– Когда?! – вскликнул Осинский.

– Четверть часа тому назад! Мне это сказал… – Но Шенку договорить не пришлось…

Бледный, как смерть, Осинский выскочил уже на улицу, бросился в свой кабриолет и исчез из глаз Шенка и хозяина магазина, который был очень недоволен: парюра осталась некупленной.

– Успокойтесь, – сказал ему Шенк. – Покупатель вернется, ибо это все шутка.

– Ну, милостивый государь, не поблагодарит вас этот джентльмен; при первой же встрече бойтесь его.

– Я давно отвык бояться кого-либо! – смеясь, вымолвил Шенк и вышел.

Теперь он знал, где Алина! А остальное – гнев и месть Осинского – казалось ему только забавным.

– Надо теперь следить за его квартирой и за их действиями! – решил Шенк. – Теперь, моя милая, если и пожелаешь изменить слову, то будет мудрено. Я буду твоей тенью!..

Осинский, как безумный вернувшись домой, нашел, конечно, Алину дома и невредимой.

Шутка барона его взбесила настолько, что он собрался было немедленно его отыскать, чтобы проучить. Алина с трудом удержала возлюбленного от ссоры с таким человеком, как Шенк, который был для всякого равно опасен.

На Алину эта выходка Шенка произвела совершенно иное впечатление, и она задумалась над своим положением. Более недели была она совершенно счастлива и спокойна, чувствовала себя на седьмом небе. С ней был безотлучно человек, страстно влюбленный в нее, и притом человек, близкий ее сердцу, близкий ей по происхождению, национальности, даже по складу ума и изяществу натуры.

И Дитрих, и Ван-Тойрс, и ее муж Шель – все были, сравнительно с Осинским, грубоватыми буржуа. Алине казалось теперь, что она только с Осинским изведала в первый раз истинное блаженство сближения двух однородных и родственных натур.

И Алине тяжела была мысль расстаться с Осинским и снова вернуться в обстановку авантюристки, снова иметь дело с Шенком и Дитрихом… Она уже все чаще начинала призадумываться над вопросом, сдержать ли слово свое и вернуться ли к Шенку.

Единственное спасение заключалось в том, что Шенк не ведал, где она и с кем. Теперь, когда она узнала о выходке Шенка с графом, она поняла значение ее. Обстоятельства переменились, и положение ее было совершенно иное. Шенк догадался, где она, у кого, и грубой выходкой с Осинским узнал это наверное. Теперь бежать от него было невозможно, так как он по местопребыванию Осинского будет знать, где она, и всегда найдет ее, и если не заставит следовать за собой, то и не допустит остаться с графом.

Ее долг Шенку – хотя и большой – был устранимым препятствием, но главное было не в том.

Алина уже мечтала о замужестве, увлеченная молодым человеком, как если б это была ее первая любовь.

Шенк своим вмешательством уничтожил бы все ее планы. Он явится и скажет все, что знает про нее, а знает он все. Во-первых, Осинский узнает, что она уже замужем; затем он узнает, что оба буржуа – саксонец и голландец – не простые знакомые, а бывшие любовники его возлюбленной.

А она для него была совершенно иной женщиной! Для него она была родовитая полька, воспитанная за границами отечества отцом-эмигрантом и насильно выданная, по смерти его, замуж за старика француза Тремуаля. Старик муж, дряхлый и отвратительный, прожил два года и освободил от себя землю и молоденькую жену, испытавшую с ним брачные узы только юридически…

Вот все, что знал граф Осинский и во что верил всем сердцем! Да и не тому бы поверил он, если б очаровательная Алина захотела.

И все здание новой будущности, которое Алина себе создала за неделю пребывания у графа, рушилось.

Надо было волей-неволей возвращаться в ту же жизнь и бросить всякие мечты о законном, честном и порядочном существовании.

И Алина тотчас объявила графу Богдану о своем решении расстаться. Молодой человек был поражен нежданной развязкой. Накануне она согласилась следовать за ним в Париж. Наконец, он сам уже мечтал соединить свою судьбу с любимой женщиной, со своей почти первой сердечной привязанностью.

Тем более был он в отчаянии, что Алина собиралась просто исчезнуть, не давая ему своего адреса. Она решила расстаться навсегда, даже избегать встречи с ним, если судьба занесет ее туда же, где он будет.

О причине этого внезапного решения Осинский не знал, не мог даже и догадаться, а Алина ничего объяснить не захотела. Думать, что он был для этой женщины-кокетки игрушкой на несколько дней, граф тоже не мог, ибо Алина с минуты своего решения была неподдельно грустна и даже несколько раз принималась плакать горькими слезами.

Напрасно Осинский умолял возлюбленную открыть ему все… Алина была непреклонна. Она знала, с кем имеет дело. Признаться ему во всем – значило потерять его навеки. Было благоразумнее уйти теперь и когда-нибудь, освободившись от Шенка, снова вернуться к Осинскому, – найти его хотя бы и в Польше. Когда молодой человек убедился в твердом намерении Алины уйти от него, исчезнуть так же быстро, таким же призраком, как она и явилась к нему, то он объявил ей о своем твердом намерении – застрелиться.

И Алина должна была отсрочить на несколько дней разлуку, должна была обещать возлюбленному после улажения своих дел снова вернуться к нему, хотя бы уже в Париж.

Она поклялась ему в этом. И она была искренна. В эти дни, в эти минуты она любила его так, как еще никогда никого.