Текст книги "Россия в современной геополитике"

А сибирская часть страны, по площади практически равная Антарктиде, имеет производительность единицы территории уже 20 раз меньше, чем в среднем по земному шару. Эффективность использования потенциала единицы территории этой части страны составляет менее 5% от производительности территорий таких стран, как Пакистан, Тунис. По производительности единицы территории РФ в целом соответствует Перу, арктической части Канады, пустынной – Австралии. Мы хозяйствуем на родной земле в 340 раз бездарнее Германии, в 480 раз – Японии. В условиях реальной глобализации нам никто не позволит так обходиться со своей территорией. В ходе дальнейшего развития глобальной экономики будет происходить ускоряющийся процесс выравнивания производительности единицы территории различных регионов мира, а также уровня использования их природного потенциала. Поэтому ускоряется действие глобального аналога теоремы Коуза: страны, не способные самостоятельно подтянуться до среднего уровня и обеспечить поставки энергии и ресурсов на мировой рынок, будут все быстрее терять контроль над процессом хозяйственной разработки своих территорий – вплоть до потери суверенитета [330, 95—97].

Таким образом, рассматривая Россию в геоэкономическом измерении, можно свидетельствовать о запаздывании и вялости государства в деле освоения геоэкономического пространства. Отсюда у страны возникает реальная возможность оказаться в аутсайдерах на задворках геоэкономического пространства и, в конце концов, стать объектом геоэкономического нападения и силового диктата.

Тем более, отмечает Э. Кочетов, что до сих пор не найдена приемлемая для России форма геоэкономических действий (стратегия) и не создана соответствующая институциональная база. Геоэкономические ресурсы, имеющиеся в распоряжении России, распылены. Комплекс геоэкономических задач, среди которых приоритетное положение должны занимать высокотехнологичные ядра (ядерная энергетика, аэрокосмическая отрасль, био– и нанотехнологии, инфраструктурная инженерия) не обозначен. Слабо формируются территориально-промышленные сетевые кластеры Сибири и Дальнего Востока. Идет постоянное запаздывание в определении и содержательном наполнении геоэкономических векторов (СНГ, Арктический регион, Тихоокеанский ареал «мирового роста»). Геоэкономическая цель – прорыв к мировому доходу в сочетании с оптимальной консолидацией национальных и мировых ресурсов, практически не воспринимается бизнес-сообществом. Отсутствует идея геоэкономической экспансии (при наличии российских национальных интересов, далеко вынесенных за национальные границы) [155].

Поэтому прав З. Магомедов, действующий предприниматель, председатель совета директоров инвестиционной группы «Сумма Капитал», отмечая: «В современной России сегодня ощущается явная нехватка общенациональной стратегии технологического развития, разработчиком и координатором которой мог бы стать некий обновленный аналог советского Госплана (если угодно, «нео-Госплан» или Росплан), орган, который бы смог на базе углубленного анализа текущей экономической ситуации четко определить наши государственные технологические приоритеты. Конечно, советская госплановская система имела немало недостатков, но у нее был тот важный плюс, что с ее помощью зачастую удавалось точно определить набор отраслей, направлений, в которых мы обладали конкурентными преимуществами или могли бы их нарастить» [184].

Таким образом, вопрос о геоэкономической стратегии России в современных условиях стал крайне актуальным. «Страна входит в критическое десятилетие», – убежден Г.Г. Малинецкий, заместитель директора Института прикладной математики имени М.В. Келдыша РАН. Альтернативой ускоренному инновационному развитию страны может быть только ее распад. Если мы не переломим нынешних тенденций, по колеям коих скользит Российская Федерация, нас уже ничто не спасет. РФ не сможет быть даже сырьевым придатком развитого мира. РФ отстает от прочего мира катастрофически: она двадцать лет стояла на месте, пока остальные развивались. В нынешней парадигме сырьевого «развития» и в условиях глобализации страна полностью неконкурентоспособна.

По мнению Г.Г. Малинецкого, положение, при котором Российская Федерация, производя всего 1% глобального валового продукта, владеет 30% всех мировых богатств, не вечно. «Подобные страны долго не живут!» – говорит ученый. Целых два поколения должны прилагать сверхусилия, чтобы спасти страну. Это крайне сложная управленческая задача. Она сложнее той, что стояла перед поколением победителей во Второй мировой, – заявляет Г.Г. Малинецкий. Чтобы спастись, нам необходимо срочно переходить на режим форсированного инновационного развития. Постсоветская Россия полностью «проспала» Пятый уклад, занявшись саморазгромом, самопроеданием и сверхпотреблением [185]. В этих условиях России предстоит последовательно добиваться синхронизации геополитических и геоэкономических процессов в глобальном, региональном и локальном масштабах.

Главной геоэкономической задачей России, по А. Дугину, становится создание самостоятельной автаркийной сплошной экономической зоны в пределах Евразии, которая должна объединить в общее геоэкономическое пространство территории стран СНГ, ряд восточноевропейских и азиатских стран, заинтересованных в стратегической самостоятельности перед лицом геоэкономического диктата «богатого Севера»[86,224]. Стратегический императив евразийской линии требует встраивания российской экономики в режим «расширенной автаркии» в перспективе континентального масштаба. Такая модель предполагает частичную открытость экономики в отношении стратегических союзников и наличие экономических барьеров перед лицом хозяйственных систем тех стран, которые входят в противостоящий стратегический блок. Отсюда вытекает требование обязательной многоукладности российской экономики, дифференцированного сочетания различных экономических систем – от государственного контроля (в стратегических областях) до свободного рынка (в мелком и среднем производстве, системе торговли, услуг) через различные системы коллективного хозяйствования (акционерные предприятия, кооперативы, артели и т. д.) [86, 218].

При этом следует обратить внимание на положительный опыт Южной Кореи, которая совершила технологический рывок, вкладывая сверхусилия в развитие своей экономики. Представляет интерес несколько важных элементов этого опыта:

• Ясный, научно обоснованный план развития южнокорейской национальной экономики, конкретная «дорожная карта», подготовленная ведущими экономистами мирового уровня.

• Курс на развитие не «прошлого» и не «текущего», а следующего технологического уклада.

• Жесткая экономическая политика, побуждавшая предпринимателей не вывозить капиталы за рубеж, а вкладывать их в развитие южнокорейской национальной экономики.

• Опережающие вложения в образование, исследования и разработки.

• Формирование без вестернизации адекватных традиционному обществу социально-технологических структур, ориентированных на инновационный прорыв.

Таким образом, чтобы двигаться по инновационному пути, России необходимо сформировать новую «повестку дня» и определить главные задачи по новой индустриализации, форсированному развитию новых высоких технологий, коренному обновлению техносферы и инфраструктуры на новой технической и организационной основе, чтобы, вкладывая сверхусилия, совершить технологический рывок в шестой технологический уклад, минуя пятый[20,291—292]. Очевидно, что нам потребуется новая идеология, новая сфера ценностей, воодушевляющая национальная идея и совершенно новый государственный аппарат[185]. Трудно возразить профессору Государственного университета – Высшей школы экономики С. Караганову, который подчеркнул, что если в этот период не использовать полуавторитарных и госкапиталистических методов для перехода к новой модели развития, закат России в последующую эпоху предопределен» [126, 69]. От успеха в этом направлении зависит, будет ли место России в истории XXI века. Таковы реалии современной России в геоэкономическом измерении.

Глава 3
Россия в современной геокультуре

3.1. Концепции геокультуры

В начале XXI века массовое производство стало падать, на смену ему пришла массовая кастомизация, единое рыночное пространство стало фрагментированным на тысячи ниш, которые создаются и исчезают вместе с товаром. «Валовое» материальное производство отброшено на задворки развития. 75% мировой экономики составляют услуги. Нематериальное производство неумолимо движется в сторону виртуализации, в сторону экономики образов, текстов, символов. Уже в настоящее время крупнейшие корпорации мира в качестве основных активов имеют нематериальные активы. Корпорация Coca-Cola взвешена, оценена экспертами и признана состоящей на 85% из нематериальных активов, из которых 60% приходится на совершенно неосязаемое – «good will». Корпорация Oracle состоит из 90% из нематериальных активов. В таких условиях на первый план выходят не столько стратегические способности, предполагающие умение двигаться в изменчивом пространстве, а творческие – способности создавать новое пространство (политическое, экономическое, культурное, географическое). Мы вступили в эпоху creative. Вслед за революциями интеллектуалов и менеджеров происходит креативная революция. Творческий ресурс становится востребован во всех сферах жизни, начиная с продвижения на рынок апельсинов и заканчивая использованием политических технологий для реализации проекта мировой революции. Мир бизнеса очень чутко реагирует на это. Аналитики отмечают, что за последние 7 лет процент топ-руководителей, имеющих степени и образование в Arts, вырос на 200%. Кадровые агентства открывают свои career centers при гуманитарных университетах. MBA уже сегодня потерял свой олимпийский блеск. В самое ближайшее время корпорациями будут управлять не администраторы, не стратеги, но творцы. Наступает эпоха креатократии. Современные организации требуют еще более «мягких» методов воздействия. Будущее доминирование в мире будет зависеть от культурного доминирования [41].

Поэтому в современной геополитике начинают превалировать геокультурные критерии, т. н. «soft power», «мягкие» составляющие геополитической экспансии. Дж. Най рассматривает «мягкую силу», «soft power» обычно как побуждение других делать то, что нужно актору, без применения прямого насилия [215]. С развитием таких феноменов, как массовая культура, компьютеризация, синтез искусств, изменение конфигурации мировой системы на государственных и культурных уровнях, ведут, с одной стороны, к стиранию этнонациональных особенностей, культурно-религиозных особенностей, с другой стороны, к образованию новых национальных границ и обостряют проблему идентификации культур. Появляется новое понимание культуры на «гео»-уровне [203].

Не случайно на интеллектуальном форуме «От геополитики к геокультуре» 24 февраля 2011 г. в Тюменском госуниверситете профессором В.В. Козиным была высказана идея о последовательной смене парадигм – геополитики (XIX – первая половина XX вв.), геоэкономики (вторая половина ХХ в.) и геокультуры (XXI в.). Геокультура, по представлению профессора В.В. Козина, ориентируется на совсем иные ценности – отношение к окружающей среде как к живой, одухотворенной инстанции, требующей предельно бережного отношения [119].

«Если XIX век был веком геополитики, ХХ – веком геоэкономики, то XXI веку, вероятно, суждено стать веком геокультуры. Опыт новейшей истории показывает, что танки, новейшие беспилотные аппараты и огромные финансовые потоки не могут сломить народ, отстаивающий свой цивилизационный выбор», – заявил Г.Г. Малинецкий, заместитель директора Института прикладной математики им. М.В. Келдыша РАН (ИПМ), один из основоположников клиодинамики [187]. Наглядным примером, подтверждающим вышесказанное, служат национальные приоритеты развития Японии, которые наряду с робототехникой и двигателями нового поколения содержат продвижение анимэ как системы распространения японской культуры во всем мире, делают ставку на демонстрацию превосходства японской управленческой мысли (распространением систем организации и управления производством). Опираясь на принципы геокультуры, они поддерживают свою мультипликацию, которая идет впереди и готовит почву и для экономики, и для политики [12].

Дж. Томплинсон видит нерасторжимую связь между процессами глобализации культуры и культурным империализмом [427, 174]. Он дает достаточно развернутый анализ проблем культурного империализма и правильно подмечает, что культурный империализм развивался одновременно с колониализмом [6, 8-11]. Западные исследователи отмечают сегодня явное преобладание англоязычной лингвокультурной доминанты в мировом медиапространстве. Это явление получило название языкового империализма [412, 35]. Сегодня концепция культурного империализма преобразовалась в более широкую и объемную концепцию геокультуры информационного общества [6, 22].

Подобные подходы к роли культуры мы находим и в классической геополитике. Еще Ф. Ратцель, один из основателей классической геополитики, указывал на преимущества культурного влияния в геополитике перед военным захватом: «Культура захватывает свои области медленно, но с прочным успехом, чем военное завоевание» [265, 400]. И немецкие геополитики, включая и К. Хаусхофера, вводили в понятие геополитического пространства культурные основания. В США понятие культуры в геополитические концепции впервые вводит Д. Майнинг. Он предлагает новую концепцию геополитики с позиций культурологии [404, 553—570].

Понятие «геокультура» достаточно новое для российской геополитической науки. «Геокультура» в первом своем значении – синоним «культурного империализма», культурной власти промышленно развитого Мирового Севера над экономически отсталыми странами Юга [146]. Термин «геокультура» был введен в общественные науки И. Валлерстайном. Понятие геокультуры рассматривается им в контексте своей мир-системной концепции и связанных с ней глобальных геополитических и геоэкономических проблем [432]. Под геокультурой И. Валлерстайн понимает культурный способ организации мирового пространства с выделением обществ, входящих в богатое цивилизационное ядро существующего мира, обществ, оказывающихся периферийными, изгоями, и обществ, занимающих позиции так называемой полупериферии. Он использует понятие геокультуры в качестве синонима культурного давления индустриального Центра капиталистической мир-системы на ее аграрную периферию – в частности, давления, обеспечивавшего легитимность мирового глобального порядка посредством внедрения в глобальном масштабе модернизационной установки на национальное развитие. Геокультура в понимании И. Валлерстайна и его последователей может быть таким образом интерпретирована как сохраняющееся культурное влияние бывших метрополий колониальных систем на их экс-колонии. Геокультура, по И. Валлерстайну, – это культурное основание всей господствующей капиталистической миросистемы, которым был и остается либерализм. Поэтому геокультура, по его мнению, имеет планетарный характер. При этом он подчеркивает, что расизм является постоянной изнанкой либерализма, и этот принцип дискриминации является фундаментальной чертой либеральной геокультуры [25].

Роль геокультуры в геополитических процессах отмечает и Зб. Бжезинский. По его мнению, для большинства стран Европы и Азии Америка всегда воспринималась как представитель будущего, как общество, заслуживающее восхищения и достойное подражания. И наоборот, Россия в культурном отношении вызывала презрение со стороны большинства своих вассалов в Центральной Европе и еще большее презрение со стороны своего главного и все более несговорчивого восточного союзника – Китая [16, 20]. Он пишет: «Культурное превосходство является недооцененным аспектом американской глобальной мощи. Что бы ни думали некоторые о своих эстетических ценностях, американская массовая культура излучает магнитное притяжение, особенно для молодежи во всем мире. Ее привлекательность, вероятно, берет свое начало в жизнелюбивом качестве жизни, которое она проповедует, но ее притягательность во всем мире неоспорима. Американские телевизионные программы и фильмы занимают почти три четверти мирового рынка. Американская популярная музыка, на его взгляд, также занимает господствующее положение, и увлечениям американцев, привычкам в еде и даже одежде все больше подражают во всем мире. Язык Internet – английский, и подавляющая часть глобальной компьютерной «болтовни» – также из Америки и влияет на содержание глобальных разговоров. Наконец, Америка превратилась в Мекку для тех, кто стремится получить современное образование; приблизительно полмиллиона иностранных студентов стекаются в Соединенные Штаты, причем многие из самых способных так и не возвращаются домой. Выпускников американских университетов можно найти почти в каждом правительстве на каждом континенте. Стиль многих зарубежных демократических политиков все больше походит на американский. Не только Джон Ф. Кеннеди нашел страстных почитателей за рубежом, по мнению Бжезинского, но даже совсем недавние (и менее прославленные) американские политические лидеры стали объектами тщательного изучения и политического подражания. Политики таких различных культур, как японская и английская (например, японский премьер-министр середины 90-х годов Р. Хасимото и британский премьер-министр Тони Блэр – и отметьте: «Тони» – подражали «Джимми» Картеру, «Биллу» Клинтону или «Бобу» Доулу), находили весьма уместным копировать домашнюю манеру, популистское чувство локтя и тактику отношений с общественностью Билла Клинтона. Демократические идеалы, связанные с американскими политическими традициями, еще больше укрепляют то, что некоторые воспринимают как американский «культурный империализм». В век самого широкого распространения демократических форм правления американский политический опыт все больше служит стандартом для подражания» [16, 39].

В настоящее время понятие «геокультуры» активно используется и в работах отечественных исследователей и, зачастую, в трактовках, отличных от И. Валлерстайна. Так, с точки зрения Е. Островского, геокультурный подход представляет собой альтернативу геополитическому подходу. Он предполагает, что современные нации представляют собой сообщества людей, объединенных культурой и языком, а не общей территорией [234]. В этом смысле границы языковых миров проходят не по территориям, а по людям. В зависимости от того, на каком языке человек говорит и думает, к этому миру он и принадлежит. Исходя из понимания геокультуры Е. Островским (геометрия и ее абстрактные пространства), существует угроза развития абстрактной культуры и исчезновение этнокультурных особенностей. Но в рамках геокультурного взгляда, по мысли ученого, присутствуют народы и нации, которые соотносятся с языком и культурой. В одной из своих лекций Е. Островский отмечает: «Мир геокультуры – мир, где сталкиваются тонкие силы, силы внутричеловеческого пространства, пространства, которое находится внутри культуры, внутри человеческого и в котором географическое расположение человека и сообщества оказывается хоть и важным, но не первостепенным фактором, образующим среду обитания, среду жизни» [234]. Поэтому активнее себя проявляют ценности человеческой жизни и окружающей среды, стремление к независимому развитию, этнокультурной и национальной идентификации, на понимание необходимости единства в мировом цивилизационном развитии.

Е. Островский пишет: «В современном мире ресурсы языка и культуры являются более важными, чем ресурсы территории. В этом смысле мир геокультуры – мир, где сталкиваются тонкие силы, силы внутричеловеческого пространства, пространство, которое находится внутри культуры, внутри человеческого сознания и в котором географическое расположение человека и сообщества, и оказывается хоть и важным, но не первостепенным фактором образующим среду обитания, среду жизни» [234].

Несколько иных взглядов придерживается Д. Замятин. Он считает, что современная геокультура представляет собой серию культурно-географических образов пространства. Геокультура как «процесс и результат географических образов», по мнению Д.Н. Замятина, трансформируется в систему развития культурных реалий, где присутствуют религиозные аспекты, этнические факторы, этнокультурные феномены [104, 81—88]. Для него геокультура – процесс и результаты развития географических образов в конкретной культуре, а также «накопление», формирование традиции культуры осмысления этих образов. С точки зрения Д. Замятина, каждая культура «коллекционирует определенные географические образы». Наконец, он интерпретирует геокультуру как форму репрезентации политических реалий посредством «пространственных образов». Современная геокультура, согласно Д. Замятину, «представляет собой серии культурно-географических образов, интерпретирующих локальные пространства» [106]. Здесь он вводит новое понятие «геократия» для обозначения той неопределённой когнитивной ситуации, которая сложилась в результате осмысления роли географического пространства в истории России и российской цивилизации. В его понимании, геократия – это сформировавшиеся в течение длительного исторического времени способы и дискурсы осмысления, символизации и воображения конкретного географического пространства, ставшего имманентным для аутентичных репрезентаций и интерпретаций определенной цивилизации. Это означает, что всевозможные политологические, исторические, культурологические и историософские модели, претендующие на эффективное объяснение особенностей и закономерностей развития такой цивилизации, должны рассматривать ее пространство (как непосредственное, в рамках представляющих цивилизацию политий, так и косвенное, в пределах геополитического и геокультурного влияния), как онтологический источник и онтологическое условие возможности подобного моделирования, а с феноменологической точки зрения пространственное воображение цивилизации должно представляться имманентным ее способам политической и социокультурной организации. Понятие геократии в данном случае может рассматриваться с позиций Д. Замятина как локальный методологический, идеологический и теоретический концепт, когнитивное использование которого может быть потенциально эффективным в цивилизационных исследованиях России и постсоветского пространства. Российская цивилизация осмысляла и до сих пор осмысляет себя как пространство, власть над которым проистекает, порождается самым властным видением/воображением этого пространства; пространство само по себе есть некая власть, которую можно интерпретировать и интерпретировать пространственными, или же географическими образами [106].

Так или иначе, возникновение самого образа геократии можно увязать, по его мнению, с ментальным сближением европейской и российской цивилизаций XVII—XX вв. Следует также отметить, что геократический анализ Д. Замятина, поднимает проблему перемещения русских столиц, поскольку сами эти перемещения являются очень существенными, фактически уникальными, знаково-символическими трансформациями – как с точки зрения поведения некоторых промежуточных итогов предыдущего геократического развития, так и в плане дальнейших геократических перспектив. Формулировка данной геократической «задачи», по мнению автора, может выглядеть так: где может расположиться (находиться) новая столица России, если региональный образно-географический вектор направлен в сторону Зауралья (Сибири и Дальнего Востока). Ясно, что решение данной задачи можно локализовать географическими образами крупнейших уральских городских агломераций, причем наиболее символически значимую локальную столичность имеет географический образ Екатеринбурга (ее корни уходят еще в XVIII век). В качестве запасного географического образа русской столицы на Урале можно рассматривать образ Челябинска, содержательно гораздо более связанного с внешним когнитивно-географическим контекстом современной российской цивилизации (образ Центральной Азии) [105].

На наш взгляд, интересное определение геокультуры дает известный исследователь В. Цымбурский. Он предлагает трактовать геокультуру как способ политического проектирования и политического оперирования, основанного на мобилизации тех или иных культурных признаков, позволяющих субъекту по-разному выделять в мире «свое» и «чужое». «Политическое проектирование и оперирование», на его взгляд, явно ближе к политике, чем к культуре, хоть бы и с приставкой «гео». В. Цымбурский считает, что при геокультурном конструировании пространства речь идет о геополитике, строящейся на культурных основаниях и критериях, т. е. на различении культурно «своих» и культурно «чужих», а не политических «друзей» и «врагов» по К. Шмидту. Геокультурной субъектностью обладают, на взгляд В.Цымбурского, те из государств, которые способны самостоятельно выбирать себе «своих» и отличать их от «чужих», а также реализовывать политические проекты, основанные на такого рода различениях.

В конечном счете, каждая цивилизация, каждое цивилизационное сообщество располагают собственной геокультурой, собственной техникой геокультурного проектирования [329]. По В. Цымбульскому, в общую мировую цивилизацию входят более мелкие цивилизации, обладающие своей исторической памятью. В то же время, В. Цымбульский видит возможность выхода геокультуры за цивилизационные рамки «как большое предложение данной цивилизации многоцивилизационному человечеству». По мысли ученого, в качестве геокультурных субъектов выступают народы, страны, даже не входящие в ядро какой-либо цивилизации. В. Цымбульский вводит понятие «межцивилизационный пояс» (лимитроф), протяженность которого обозначает от Прибалтики через Восточную Европу, Кавказ, постсоветскую Центральную Азию, «старую» Тибето-Синьцзяно-Монгольскую Центральную Азию и завершает в Корее [329].

Для Б. Межуева и С. Градировского геокультура, в более узком смысле, – это культурные основания, обеспечивающие связность и легитимность имперских пространств даже в постимперский период [48]. В связи с этим Б. Межуев пишет: «Русский Мир – одна из сетевых структур, способных существовать в мировом геоэкономическом океане, и вместе с другими группами потенциальных париев оказывать влияние на формирование геокультуры будущего. Сможет или не сможет русская контрэлита подспудными, едва заметными усилиями трансформировать миропорядок – покажет время. Преимущество нынешнего отчаянного положения – только в одном: если нам окончательно будет уготована участь «три дня и три ночи» провести «во чреве кита», если «чудо-юдо», вновь задумавшись о своем цивилизационном самоопределении, не извергнет нас из себя, нам будет уже все равно, кто стоит у власти в России, какой новый начальник отдает приказы. Судьба России будет уже не в руках ее бюрократии, которой придется расплачиваться за проигранную в 1990-е годы геополитическую битву за российский остров» [197].

Социокультурную концепцию геокультуры выдвигает В.Н. Кузнецов. Он пишет: «Геокультура – это смысл, форма и сфера деятельности человека, народов мира и государств в культурном масштабе на основе уважительного диалога, культуры мира и безопасности по поводу формулирования, уточнения и достижения личных, национальных и цивилизационных целей, идеалов, ценностей, интересов; сохранения, развития и защиты норм и традиций людей, семей, наций и обществ, их социальных институтов и сетей жизнеобеспечения от неприемлемых вызовов, рисков, опасностей и угроз» [158, 8]. В качестве методологии геокультура, на его взгляд, обеспечивает преемственность геополитики и геоэкономики. Значимым в геокультуре, по В.Н. Кузнецову, являются сочетание географического, социального и культурного развития на основе экономической, политической и конфессиональной действительности; достаток, достоинство и безопасность человека; семья как субъект геокультуры; а также толерантность, солидарность, доверие, законность. В понимание геокультуры В.Н. Кузнецов вводит феномен «культура предотвращения», благодаря которому осуществляется связь времен и «синтез перспектив». В.Н. Кузнецов при рассмотрении геокультуры учитывает деятельность государственных и негосударственных организаций в отношении безопасности с учетом синергетических и прогностических подходов. Ученый отмечает определенную взаимосвязь между современной средой как высокотехнологическим обществом и терроризмом на различных уровнях [159].

Разработка различных концепций геокультуры привела исследователей к вопросу о понятиях «социальный капитал», «символический капитал». Наибольшую известность понятие «социальный капитал» получило в расширительной трактовке Джеймса Коулмена, согласно которому это понятие означает потенциал взаимного доверия и взаимопомощи, целерационально формируемый в межличностных отношениях: обязательствах и ожиданиях, информационных каналах и социальных нормах [371, 309]. Продолжая эту идею, другие исследователи отмечали, что социальный капитал содержится в таких элементах общественной организации, как социальные сети, социальные нормы и доверие, создающие условия для координации и кооперации ради взаимной выгоды. Социальный капитал – это социальный клей, который позволяет мобилизовать дополнительные ресурсы отношений на основе доверия людей друг к другу [409, 629]. «Социальный капитал – это способность индивидов распоряжаться ограниченными ресурсами на основании своего членства в определенной социальной сети или более широкой социальной структуре… Способность с накоплению социального капитала не является индивидуальной характеристикой личности, она является особенностью той сети отношений, которую выстраивает индивид. Социальный капитал – продукт включенности человека в социальную структуру» [413, 12—13].

Понятие «символический капитал» у П. Бурдье первоначально обозначало примерно то же самое, что и «социальный капитал» Дж. Коулмена. Это тот кредит доверия, который облегчает любой акт социального обмена и об экономической выгодности которого принято молчать. П. Бурдье пишет: «В рамках экономики, по определению отказывающейся признавать «объективную» суть «экономических» практик, т. е. закон «голого интереса» и «эгоистического расчета»… такой отрицаемый капитал, признанный в своей законности, а значит, не узнанный в качестве капитала (одной из основ такого признания может быть признательность – в смысле благодарности за благодеяния), – это и есть символический капитал, и в условиях, когда экономический капитал не является признанным, он, вероятно, наряду с религиозным капиталом образует единственно возможную форму накопления» [21, 230]. Символический капитал – это, по Бурдье, «капитал чести и престижа, который производит институт клиентелы» [21, 231]. Он пишет: «Зная, что символический капитал – это кредит, но только в самом широком значении слова, т. е. своего рода аванс, задаток, ссуда, которые одна лишь вера всей группы может предоставить давшему ей материально-символические гарантии, легко понять, что демонстрация символического капитала (всегда весьма дорогостоящая в экономическом плане) составляет, вероятно, повсеместно, один из механизмов, благодаря которым капитал идет к капиталу» [21, 234].