Текст книги "Уарда"

С глубоким волнением выслушал он приветствия жрецов и помолился с ними пред всем народом.

Затем он велел везти себя к выстроенному для него великолепному зданию, бодро взошел на высокое крыльцо, поприветствовал оттуда теснившихся вокруг верноподданных. Отсюда он мог окинуть взглядом вереницы богато украшенных быков и ручных антилоп, предназначенных для принесения в жертву богам в благодарность за благополучное возвращение царя. Мимо провели ручных львов и леопардов, пронесли редкие деревья, на ветвях которых раскачивались диковинные птицы. За ними вели жирафов, а после них катились колесницы, запряженные страусами.

Рамсес на виду у всего народа обнял свою дочь. Никогда она не казалась ему такою прекрасною, как теперь, она стала еще больше походить на его умершую супругу.

Жена Мены, сопровождавшая царевну в качестве носительницы опахала, преклонила пред фараоном колени, между тем как он не мог отвести взгляда от дочери. Наконец он заметил и Неферт, ласково приказал ей встать и обратился к ней со словами:

– Теперь я вижу, что прекраснейшее может превзойти самое себя. Звезда Мены превратилась в солнце.

При этих словах Рамсес вспомнил о своем колесничем. На мгновение лоб его нахмурился, и он медленно склонил голову. После довольно продолжительного молчания он снова выпрямился, и глаза его лукаво блеснули, когда он спросил свою дочь:

– Что сказала твоя подруга, когда услышала, что ее муж принял в свою палатку прекрасную иноземку и давал ей там приют в течение нескольких месяцев? Я прошу тебя говорить правду, Бент-Анат.

– Этот поступок Мены, который, впрочем, должно быть, заслуживает прощения, раз ты говоришь о нем с улыбкой, хорош уже тем, что благодаря ему Неферт стала моей компаньонкой. Ее мать всячески порицала Мену, но Неферт была уверена в преданности своего мужа и покинула свой дом, потому что ей невыносимо было слышать, как его поносят.

– Это правда? – спросил Рамсес у Неферт.

Жена Мены утвердительно кивнула, и две слезы скатились по ее покрасневшим щекам.

– Каким хорошим человеком должен быть тот, кого боги наградили подобным счастьем! – вскричал царь. – Распорядитель церемоний, прикажи Мене служить мне за столом сегодня, как перед битвою при Кадеше. Он посреди боя бросил вожжи, когда увидал своего врага, так пусть же остерегается, как бы не сделать то же с кубком, когда увидит за столом свою милую хозяйку с такими прекрасными глазами. Вы, женщины, тоже должны участвовать в пире.

Неферт благодарно поклонилась царю, но он уже отвернулся от нее, приветствуя сановников, прибывших на прием. Затем он поехал в храм, чтобы присутствовать при принесении жертв и торжественно повторить перед жрецами и всем народом свой обет: воздвигнуть великолепный храм в благодарность за свое избавление от смертельной опасности.

Путь его лежал мимо палаток, в которых разместили раненых, перевезенных в Египет на судах.

Лошадьми Рамсеса снова правил Ани. Медленно ехала колесница мимо выздоравливающих, которые были в состоянии выйти из палатки, как вдруг наместник хлестнул лошадей. Лошади рванули вперед так, что Ани с трудом их успокоил.

Рамсес с изумлением оглянулся и вздрогнул. Ему показалось, что на том месте, где рванулись его кони, он увидел своего кадешского спасителя.

Испугались ли лошади, увидав божество, обмануло ли его зрение, или его спаситель был обычным человеком, который, будучи раненным в бою, выжил и вернулся с поля битвы? Теперешний колесничий царя мог бы ответить на эти вопросы, так как он от страха хлестнул лошадей, увидев Пентаура.

XI

Солнце уже зашло, когда царь вернулся к великолепному зданию, возведенному к его возвращению.

В парадном зале, освещенном тысячью светильников, гудела пестрая толпа гостей, ожидавших царя. Каждый из присутствующих поклонился Рамсесу – более или менее низко, в соответствии с саном, – когда царь вошел, окруженный своими детьми. Он тотчас же сел на трон, чтобы перед началом пира выслушать приветствия своих верноподданных. Он одарил кого приветливым словом, кого ласковым взглядом, стараясь всех расположить к себе, порадовать и обнадежить.

– Снимите с меня корону, – сказал он, садясь за пиршественный стол, – и наденьте венок из цветов.

Во время приветствий, обращенных к царю, из зала вышли два человека – наместник Ани и главный жрец Амени.

Первый приказал охранникам отыскать в лагере раненых Пентаура, привести его тайно в палатку наместника и там сторожить до его возвращения. Он знал: Пентаур мог ему помешать воплотить в жизнь план Катути.

Амени отправился навестить старого Гагабу, который во время праздничной церемонии долго стоял на солнцепеке, лишился чувств и был отнесен в палатку главного жреца, которая находилась недалеко от палатки наместника.

Он нашел старика оправившимся и хотел уже сесть в колесницу, чтобы ехать на пир, когда увидел стражей, которые вели Пентаура.

Амени сразу узнал статную фигуру бывшего узника. Поэт также узнал главного жреца, и скоро они стояли друг против друга, одновременно протянув руки для рукопожатия.

Когда стражи забеспокоились, Амени объяснил им, кто он такой. Он искренне радовался, увидев своего любимого ученика, которого уже несколько месяцев считал умершим. С отеческою нежностью смотрел он на его мужественное лицо. Амени приказал стражам отвести Пентаура, под его ответственность, не в палатку наместника Ани, а в свою собственную.

Там Пентаур обнаружил Гагабу, который, то и дело восклицая «ах!» и «увы!», плакал от радости по поводу его спасения.

Все, что имели против Пентаура его наставники, по-видимому, было забыто. Амени тотчас приказал облачить его в новое белое одеяние и все никак не мог насмотреться на него. Он то и дело похлопывал его по плечу с такою лаской, как будто Пентаур был его собственным сыном, которого он потерял и вот снова встретил.

Пентаур рассказал ему обо всех своих приключениях и умолчал только о том, какие чувства он испытывает к Бент-Анат, и о том, что он спас царя.

Но главному жрецу уже давно было пора отправляться на праздник. Прежде чем взойти в свою колесницу, он приказал стражам вернуться к исполнению своих обязанностей, пообещав сообщить наместнику, что оставил Пентаура до конца праздника в своей палатке.

Приехав во дворец, Амени вошел в пиршественный зал в то время, когда наместник уже указал своим гостям их места.

Главный жрец подошел к Ани, поклонился ему и сказал:

– Прости, что меня не было так долго – но меня задержало неожиданное событие: поэт Пентаур жив, да будет тебе известно, и до твоего возвращения я пригласил его в качестве гостя в свою палатку – пусть позаботится о заболевшем пророке Гагабу.

Наместник побледнел и улыбнулся, но как-то безжизненно, но вскоре оправился и сказал:

– Ты видишь, каким недостойным подозрением оскорбили вы меня. Я хотел завтра утром сам привести к вам вашего любимца.

– В таком случае прости, что мы опередили тебя, – сказал Амени и занял свое место недалеко от фараона.

Царь, который, в числе других своих титулов, именовался «Сыном Солнца», сиял подобно светилу. Его окружали дети, Мена, как в прежние времена, подавал ему кубки, вся египетская знать собралась в этом зале и вместе с ним радовалась его победе и возвращению.

На противоположной стороне стола сидели женщины, Бент-Анат и Неферт расположились как раз напротив Рамсеса.

Данный Мене совет крепче держать кубок, по-видимому, не был излишним, так как он слишком часто отводил глаза от кубка царя, чтобы взглянуть на свою милую жену, с которой он до сих пор не обменялся ни единым словом.

Рамсес рассказывал о битве при Кадеше, и главный жрец из Гелиополя заметил:

– Вскоре певцы станут прославлять твои подвиги.

– Не мои дела должны они воспевать, – прервал его царь. – Пусть они воздают хвалу богу, который чудесным образом спас вашего властителя и даровал египетскому оружию силу победить бесчисленные полчища врагов.

– Видел ли ты бога собственными глазами и в каком образе явился он тебе? – спросила Бент-Анат.

– Это было очень странное явление, – начал рассказывать Рамсес. – Он был похож на умершего отца изменника Паакера. Мой спаситель был высок ростом и прекрасен лицом. Голос его был звучен и проникал до глубины сердца, а своею секирой он вертел, словно это была игрушка.

Амени внимательно слушал царя, затем низко поклонился и почтительно сказал:

– Если бы я был моложе, то, по обычаю отцов, сам воспел бы на этом пиршестве это славное деяние бога и его благородного сына, но с годами голос утрачивает звучность, а уши жаждут услышать более молодых певцов. На этом празднестве, щедрый Ани, недостает только поэта, который под звуки струн вдохновенно прославил бы великий подвиг нашего повелителя. Однако же неподалеку находится высокоодаренный поэт Пентаур, благороднейший из питомцев Дома Сети.

Бент-Анат побледнела при этих словах, а жрецы, которые во всех египетских храмах оплакивали ценимого ими поэта, удивились и обрадовались.

Царь слышал от своих сыновей, в особенности от Рамери, похвалы Пентауру и охотно согласился, когда Амени спросил его позволения позвать поэта, который тоже сражался в битве при Кадеше, и попросить его пропеть торжественную песнь.

Наместник, бледный и встревоженный, смотрел на свой кубок, а главный жрец встал, намереваясь сам привести Пентаура к царю.

Пока Амени отсутствовал, были поданы новые блюда. За каждым гостем стояла серебряная чаша с розовой водой, в который он мог омыть руки после жирных блюд. Прислуживавшие рабы с богато вышитыми полотенцами для вытирания рук постоянно находились рядом, другие слуги снимали с голов и шей пирующих увядшие венки, чтобы заменить их свежими.

– Ты бледна, дитя мое, – обратился к Бент-Анат Рамсес. – Если ты чувствуешь себя утомленной, то дядя позволит тебе оставить праздник, но, мне кажется, тебе следует остаться – поэт, которого так все расхваливают, скоро будет здесь и пропоет свою песнь. Тому, кого осыпают подобными похвалами, трудно бывает удовлетворить слушателя. Но твой вид все больше тревожит меня, дочь моя. Ты желаешь уйти?

Наместник встал и сказал:

– Своим присутствием ты оказала мне честь как устроителю праздника, но раз ты утомлена, позволь мне отвести тебя и сопровождающих тебя женщин в приготовленные для тебя покои.

– Я останусь, – промолвила Бент-Анат тихо, но решительно, и опустила глаза.

У нее чаще забилось сердце, так как по гулу, пробежавшему по залу, она догадалась, что Пентаур уже здесь.

Скромный и смущенный непривычной пышной обстановкой, поэт подошел к царю.

На нем была длинное белое одеяние жреца Дома Сети, а лоб его был украшен страусовыми перьями, знаком посвященных.

Только когда он очутился возле царя, он поднял на него глаза, затем пал пред ним на колени, ожидая позволения фараона подняться.

Но Рамсес медлил, потому что был потрясен, увидев перед собой юношу.

«Не это ли воображаемый бог, не это ли мой спаситель? Обманчиво ли его сходство, или же я вижу все это во сне?» – такие мысли проносились в голове у царя.

Молча смотрели гости на неподвижно сидевшего фараона и на поэта.

Наконец по знаку Рамсеса Пентаур встал. Он густо покраснел, когда увидел царевну Бент-Анат.

– Ты сражался при Кадеше? – спросил Рамсес взволнованно.

– Да, – ответил Пентаур.

– Тебя прославляют как поэта, – продолжал царь, – и мы будем рады услышать песнь о моем чудесном спасении. Если ты готов, то вели принести арфу и воспой это чудо.

Поэт поклонился и сказал:

– Мой дар скромен, но я попытаюсь прославить великий подвиг перед героем, который совершил его с помощью богов.

Рамсес кивнул, и Амени велел принести своему ученику большую золотую арфу.

Пальцы Пентаура слегка прикоснулись к струнам, он склонил голову над арфой, некоторое время задумчиво смотрел в пространство перед собой, а затем выпрямился, сильно ударил по струнам, и зал заполнили громкие звуки воинственной прелюдии.

Затем он, перебирая струны, речитативом начал рассказывать о том, как Рамсес разбил свой лагерь перед Кадешем, как он расположил свои войска и повел их против азиатских союзников хеттов. Громко стал звучать его сильный голос, когда он дошел до поворотного момента битвы и начал воспевать спасение царя, окруженного врагами.

Царь поднялся, воодушевленный, и схватил свое оружие. Покрытый панцирем, он подобен был Ваалу в час сражения. Один конь из тех, которые были запряжены в его колесницу, назывался «Фиванскою Победой», другой – «Удовлетворенным Нуру». Они вышли из конюшен Солнца, любимца Амона, властителя истины, которого бог Ра избрал своим наместником. Царь вклинился в гущу трепещущих презренных хеттов. Он остался один, и никого не было возле него! И когда он сражался в одиночку, видимый всеми, то был окружен неприятельскими колесницами количеством две тысячи пятьсот. Вокруг были бесчисленные толпы презренных хеттов и всех союзных им народов – воины Арада, мизийское войско и персидские бойцы. На каждой колеснице было три воина, и все они бились как один, связанные братской клятвой.

«При мне не осталось ни одного вельможи, ни одного полководца – ни командира стрелков, ни предводителя колесниц! Я оставлен оробевшею пехотой, мои всадники обратились в бегство, и никто не выдержал натиска врага, чтобы сражаться рядом со мною». Так говорил великий и воззвал он в молитве: «Бог Амон, отец мой, я твой сын! Неужели ты, отец, позабыл обо мне? Разве я забывал тебя когда-нибудь в мыслях и действиях? Разве я не шел и не останавливался по твоему повелению, послушный твоим заповедям? Высоко стоит властитель Египта, но пред твоим всемогущим величием он ничтожен, подобно былинке в пустыне. Что значат эти семиты перед тобою? Ты всегда поражаешь силы нечестивых, небесный владыка. А я? Разве я не приносил тебе бесчисленные жертвы? Я привел в твое святое жилище пленных, я велел воздвигнуть тебе храм такой прочный, что он может существовать тысячи лет. Я наполнил твои житницы всем, что имею. Я раздвинул пределы твоего царства и велел убить для тебя тридцать тысяч быков на умащенных благовониями подмостках. Я велел соорудить для тебя высокие ворота и поставил перед ними мачты с флагами. Я велел привезти для тебя обелиски из Абу и воздвиг тебе памятники на века. Для тебя мои корабли плавают по морям, чтобы привезти тебе дань всех народов. Вот как поступал я, потому что воистину жалка участь человека, который противится твоим заповедям! Однако же твое сердце любвеобильно. Как сын своего отца, взываю к тебе, Амон! Воззри с высоты на меня, которого окружают бесчисленные полчища племен, чуждых твоему сердцу. Против меня соединились все народы, я стою один, и никого нет возле меня! Я оставлен всею моею пехотой, ни один всадник не ищет меня тревожным взглядом, я звал их, и никто не услыхал моего голоса. Но я верю, что покровительствующая воля Амона имеет более силы, чем миллионы воинов, чем сто тысяч всадников и десять тысяч родных братьев и цветущих здоровьем сыновей, соединенных крепчайшим союзом. Действие людей, как бы ни было велико их число, есть ничтожная тень твоих деяний. Моими поступками руководило веление уст твоих, и я послушно внимал твоим велениям, Амон. Поэтому я взываю к тебе, и да раздастся хвала моя до пределов мира!»

Да, до самого Гермонтиса достиг его голос, и явился Амон на его призыв. Он простер к нему руку. Царь вскричал от радости и услыхал позади себя глас Амона: «Я пришел к тебе на помощь, о Рамсес, и буду стоять возле тебя! Это я, твой отец, я поднял тебя на руках своих и я могу помочь тебе более, чем сто тысяч человек. Я люблю храбрецов, как сильнейший из сильных, я нашел сердце героя, я даю ему свое благословение, а мои намерения всегда исполняются».

Тогда царь, подобный Монту, пустил правою рукою крылатую стрелу, а левою поднял свою тяжелую секиру и напал на врагов. Он поражал их, подобно Ваалу в час сражения. На куски были разбиты вражеские колесницы, все две тысячи пятьсот. Возницы остались ни с чем, и не вздымается уже ни одна рука для борьбы, и страх сковал их члены. Они уже не в состоянии бросать стрелы, не имеют сил для того, чтобы метать копья. Он теснит их полчища, и они бросаются в воду…

Мертвая тишина стояла в пиршественном зале, пока звучала песнь.

Рамсес смотрел на поэта[186]186
  На стенах храмов в Карнаке, Луксоре и Абидосе сохранились большие фрагменты длинной надписи, озаглавленной «Начало побед царя Усермара Сотепнира». (Усермар Сотепнир – тронное имя Рамсеса II.) Эта надпись, относящаяся к числу «победных», известна под названием «эпоса Пентаура». Последующими исследованиями было установлено, что Пентаур не мог быть ее автором, так как жил позднее – в эпоху Мернептаха, и был всего лишь писцом, оставившим свое имя на копии текста, переписанного им в школе для упражнения в чистописании. Копия эта дошла до наших дней. Настоящим же автором этого эпоса египтян был какой-то неизвестный нам придворный поэт.


[Закрыть] с таким видом, будто желал удержать в своей душе его образ и сравнить его с другим образом, не покидавшим его после кадешской битвы.

Не было никакого сомнения: перед ним стоял его спаситель!

Следуя внезапному побуждению, царь прервал поэта, не дослушав песни, глубоко взволновавшей его, и вскричал, обратившись к собравшимся в зале:

– Воздайте хвалу этому человеку, так как божество избрало его облик, чтобы спасти вашего царя, когда он был один и тысячи врагов окружали его!

– Да здравствует Пентаур! – раздались крики.

Тогда Неферт встала и, покраснев, подала поэту букет цветов, который до этого прижимала к груди.

Рамсес одобрительно кивнул ей и вопросительно взглянул на свою дочь.

Бент-Анат поняла его взгляд, сняла венок со своей головы, подошла к Пентауру и возложила этот венок на голову поэта.

Рамсес внимательно наблюдал за дочерью. Все в зале приветствовали ее поступок громкими одобрительными криками.

Серьезным был взгляд, которым царь окинул Бент-Анат и поэта. Сидящие за столом смотрели на царя и на поэта с напряженным вниманием, и казалось, что Рамсес забыл об их присутствии, что он остался наедине со своими мыслями.

Постепенно выражение его лица изменилось. Оно прояснилось, словно лучи весеннего солнца пробились из-за туч.

Когда он поднял глаза, взор его был светел, и Бент-Анат поняла, что задумал царь, когда его взор остановился сперва на ней, а потом на ее друге, голову которого теперь украшал ее венок.

Наконец Рамсес повернулся к своим сподвижникам:

– Уже далеко за полночь, и я теперь оставлю вас. На завтрашний вечер я приглашаю всех вас, в особенности тебя, Пентаур, в этот зал. Наполните еще раз ваши кубки и давайте осушим их за то, чтобы мир, который настанет после победы, одержанной нами при помощи богов, длился долго. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угощает нас и во время моего долгого отсутствия преданно и заботливо управлял государством.

Гости криками поддержали тост царя, который с чувством пожал наместнику руку и затем, сопровождаемый Ани, своими жезлоносцами и царедворцами, вышел из зала, знаком приказав главному жрецу Амени, Мене и женщинам следовать за ним.

Неферт поздоровалась с Меной, чтобы тотчас же опять расстаться с ним – она должна была уступить настоятельной просьбе своей матери, желавшей, чтобы она провела эту ночь не с Бент-Анат. Мать многое хотела ей рассказать. Колесница Катути быстро привезла их в палатку вдовы.

В переднем зале, перед царскими покоями, Рамсес простился со своим семейством. После того как его спутники удалились, он кивнул дочери и ласково спросил ее:

– О чем думала ты, когда возлагала свой венок на голову поэта?

– О чем думает любая девушка в Египте, которая делает то же самое, – ответила Бент-Анат, доверчиво глядя на отца.

– А ты подумала, как к этому отнесется отец? – спросил Рамсес.

– Мой отец знает, что я буду послушна ему, хотя бы даже он требовал от меня невозможного, хотя бы он требовал, чтобы я пожертвовала всем счастьем своей жизни. Но я думаю, что ты любишь меня всем сердцем и не забыл, что мне сказал: так как моя мать умерла, ты будешь мне и отцом и матерью и постараешься всегда понять меня, как, наверное, могла бы понять меня она. К чему много слов? Я люблю Пентаура, и не с этого дня, первою любовью моего сердца, он достоен величайших почестей, но даже без этого рука твоей дочери дала бы ему могущество, которое поставило бы его выше всех властителей этой страны.

– Ты способна даровать такое могущество и можешь этим воспользоваться! – воскликнул царь. – Иди теперь спать и к завтрашнему дню закажи новый венок, потому что он будет нужен тебе, моя славная девочка!

XII

Месяц и звезды сияли на безоблачном небе, простершемся над пелусийской равниной. В неясном свете, подобные снежным холмам, мерцали крыши тысячи палаток, между которыми спали и возвратившиеся из похода воины, и египтяне, прибывшие сюда со всех сторон на встречу царя.

В лагере воинов царило оживление. Три громадные бочки, из которых при каждом движении запряженной тридцатью быками повозки, на которую они были водружены, лилось виноградное вино, ползли между рядами палаток. Во многих местах лагеря были поставлены столы, у которых слуги наместника угощали воинов белым и красным вином.

Палатки прибывших для встречи фараона египтян были отделены от здания дворца только садом, посреди которого он и стоял, и окружавшею сад оградой.

Лагерное жилище наместника отличалось от всех других пышностью и размерами. Справа от него стояли маты для делегаций жреческих общин, слева – для его придворных. Там же находились и палатки Катути, одна из которых, побольше других, была предназначена для нее самой, а остальные, поменьше, для ее прислуги.

Позади шатра Ани стояла окруженная холщевой стеной палатка, где помещалась старуха Хект, которую Ани тайно привез с собой на своем собственном корабле.

Только Катути и доверенные слуги наместника знали, кто скрывается за стенами этой таинственной палатки.

Пока гости пировали во дворце, воздвигнутом наместником, колдунья сидела на песчаном полу своего узкого, покрытого кровлею из парусины помещения. Она тяжело дышала – спазмы в сердце, которыми она страдала уже с давних пор, теперь все чаще и серьезнее угрожали ее жизни.

Перед ней горела маленькая лампадка из красной глины, а на ее груди лежал больной ястреб. Птица часто вздрагивала и закрывала глаза, которые мрачно сверкали, когда Хект брала ее своею жесткою рукою, чтобы вдохнуть воздух в его кривой клюв, всегда готовый к битве.

У ее ног на циновке спал маленький Шерау.

Колдунья пнула его ногой, и когда заспанный мальчик вскочил, сказала ему:

– У тебя молодые уши, мне показалось, что в палатке Ани вскрикнула женщина. Слышишь ты что-нибудь?

– Да, – ответил малютка, – я слышу какой-то шум, а теперь еще и крик. Он доносится из палатки Нему.

– Подкрадись туда и посмотри, что там такое! – приказала старуха.

Мальчик повиновался. Колдунья снова занялась своею птицей, которая теперь сидела возле нее и старалась вонзить в руку старухи свои когти, как только та дотрагивалась до нее.

– Он умирает, – пробормотала старуха, – а тот, которого я назвала Рамсесом, становится все жирнее. Птицы тут ни при чем, однако же игра наместника подходит к концу и он остается в проигрыше! Вот он вытягивается, вот скорчился, вот еще раз клюет мое платье… И вот он мертв.

Какое-то время она держала у своей груди труп птицы, затем швырнула его в угол палатки и вскричала:

– Покойной ночи, царь Ани! Ничего не выйдет у тебя с короной! – Старуха задумчиво смотрела в пол и бормотала про себя: – Что еще они замышляют? Двадцать раз он спрашивал меня, удастся или нет его дело, как будто я знаю об этом лучше его! Нему тоже делал разные намеки, но впервые не захотел открыться мне. Что-то серьезное происходит, а я, а я? Вот припадок возвращается.

Старуха приложила руку к сердцу, закрыла глаза, и ее лицо болезненно искривилось. Она не заметила, как вернулся Шерау, она не слышала, как он назвал ее по имени и, не получив ответа, снова ушел.

Добрый час она оставалась без чувств, затем мысли снова стали роиться в ее голове, но ей казалось, что в ее жилах вместо теплой крови течет ледяная вода.

– Сдержит ли Ани свое обещание? – бормотала она. – Велит ли забальзамировать мое тело? Каким образом он может сделать это, когда и ему самому приходит конец? Мое тело сгниет, никто не позаботиться о нем, для меня нет будущей жизни, я никогда не увижу Ассу.

Она надолго замолчала, затем снова начала бормотать, мрачно глядя перед собой:

– Смерть приносит освобождение, хотя бы от мук воспоминаний. Но есть также жизнь по ту сторону могилы, я не оставляю надежды, я не хочу отказаться от нее! Где я найду его? Между блаженными или между осужденными? А я? Все равно! Чем глубже бездна, в которую они бросят меня, тем лучше! Может ли Асса, если он сделался блаженным, остаться таким, видя, до чего он довел меня? Они должны забальзамировать меня, я не хочу исчезнуть, превратиться в ничто!

В палатку тихо вошел карлик Нему.

Найдя старуху без чувств, Шерау побежал к нему и сообщил, что его мать лежит с закрытыми глазами в палатке и умирает.

Когда старуха заметила карлика, то сказала ему:

– Хорошо, что ты пришел. Я умру прежде, чем взойдет солнце.

– Мать! – вскричал карлик с испугом. – Ты должна жить, и будешь жить лучше, чем жила до сих пор, потому что вершатся великие дела.

– Знаю, знаю, – сказала колдунья. – Выйди вон, Шерау! А ты шепни мне на ухо, что вы замышляете.

Карлик приблизился к ней и сказал тихо:

– Дворец, где спит царь со всем своим семейством, выстроен из дерева, смола и солома проложены между стенами и под досками пола. Как только все уснут, мы устроим пожар.

– Хорошо придумано, – пробормотала старуха. – Не ты ли придумал это?

– Моя госпожа и я, – не без гордости ответил Нему.

– Вы умеете плести заговоры, – сказала старуха, – но когда доходит до дела, вы не так искусны. Сохранен ли в тайне ваш план? Есть ли у вас смышленые помощники?

– Никто не знает о нем, кроме Катути, Паакера и меня. Мы втроем и устроим поджог. Я подожгу покои Бент-Анат. Катути, которая имеет доступ всюду, подожжет лестницу внутри дома, ведущую в верхние покои, а Паакер займется покоями царя.

– Хорошо, хорошо! У вас может получиться. – Старуха застонала. – Но что значил женский крик в твоей палатке?

Карлик замялся, и Хект сказала:

– Говори, не бойся. Мертвые женщины молчат.

Карлик, дрожавший от волнения, приободрился и быстро прошептал:

– Я снова нашел исчезнувшую Уарду, внучку парасхита Пинема, и запер ее здесь, потому что она, и только она, должна быть моею женою, когда Ани станет царем, а Катути будет в силе и сделает меня богатым. Уарда находится в услужении у царевны Бент-Анат, спит в ее передней комнате. Но она не должна сгореть вместе со своею госпожой. Она хотела непременно вернуться во дворец – как бабочка, летела на огонь, а так как ей там не место, то я накрепко запер ее.

– Разве она не защищалась?

– Отбивалась, как безумная, – подтвердил карлик. – Но немой раб наместника, которому Ани приказал слушаться меня сегодня во всем, помог мне. Мы завязали ей рот, чтобы не было слышно ее призывов.

– И вы оставите ее одну, когда отправитесь выполнять задуманное? – спросила колдунья.

– При ней останется ее отец.

– Рыжебородый Кашта? – спросила старуха с удивлением. – И он не разорвал вас на клочья?

– Он не может даже шевельнуться, – засмеялся Нему. – Когда я разыскал его, Ани накачал его старым вином так, что он теперь лежит, как мумия. От него я узнал, где скрывается Уарда, отправился к ней и заманил ее к себе, сказав, что отец ее заболел и просит навестить его. Она побежала со мною, как серна, и когда увидала Кашту лежащим без движения, то припала к нему, потребовала воды, чтобы освежить его лоб, потому что он бредил, словно в горячке, рассказывал о крысах и мышах, которые будто бы напали на него. Было уже позднее время, она захотела вернуться к своей госпоже, вот тут-то и пришлось применить силу. Как похорошела она, ты и представить себе не можешь!

– Однако… однако… Ты должен стеречь ее, если хочешь, чтобы она была твоею.

– Я окружу ее роскошью, как жену вельможи, – пообещал Нему. – Я буду платить специально нанятым для этого женщинам, чтобы они стерегли ее! Но Катути уже вернулась из дворца со своей дочерью, женой Мены, звезды опускаются ниже, и сейчас… Это был уже первый знак! Когда Катути свистнет в третий раз, мы отправимся на дело. Дай мне свои зажигательные фитили, они лучше моих.

– Возьми, – сказала Хект. – Они уже не нужны мне. Мне пришел конец. Как дрожат твои руки! Не урони коробочку.

Карлик простился с матерью, и она, бездвижная, приняла его прощальный поцелуй.

Когда он вышел, старуха, тяжело дыша, начала прислушиваться. Ее умные глаза загорелись, а быстро мелькавшие мысли буквально сталкивались одна с другою.

Услыхав, что вдова второй раз подала сигнал, дунув в серебряный свисток, она выпрямилась и прошептала:

– Этому негодяю, Паакеру, его суетной тетке и карлику не по плечу даже спящий Рамсес. Ястреб наместника мертв, Ани ничего хорошего ждать от судьбы не приходится, а мне от него. Но если захочет Рамсес, если настоящий царь будет обязан мне, тогда, конечно, мое старое тело… Да, пусть так и будет.

Говоря это, она с усилием встала, оперлась, шатаясь, на палку, подошла к своему мешку, взяла флакончик и нож и, собрав последние силы, поплелась, расслышав третий сигнал свистка, в палатку Нему.

Там она нашла связанную по рукам и по ногам Уарду и Кашту, который лежал на полу мертвецки пьяный.

Девушка вздрогнула, увидав колдунью, а прикорнувший возле нее Шерау с мольбою протянул руки к старухе.

– Возьми нож, мальчик, – сказала колдунья, – разрежь веревки, которыми они связали бедняжку. Папирусные веревки[187]187
  Из папируса делали не только листы для письма, но и веревки. Папирусными веревками были связаны и плавучие мосты, которые Ксеркс навел через Дарданеллы.


[Закрыть] крепки, действуй ножом, как пилой.

Мальчик старался изо всех сил, а старуха натирала виски рыжебородому Каште зельем из флакончика, который она принесла с собой, также она влила несколько капель ему в рот.

Кашта пришел в себя, потянулся и с изумлением посмотрел вокруг. Старуха подала ему воды, приказала выпить ее и сказала Уарде, которая теперь стояла перед нею, освобожденная от пут:

– Боги предназначили тебя для важнейшего дела, белая девушка. Выслушай, что скажет тебе старая Хект. Жизнь царя и его детей в большой опасности. Я хочу спасти его и их, и не требую за это никакого другого вознаграждения, как только чтобы мой труп был забальзамирован и похоронен в Фивах. Поклянись мне, что ты передашь это царю, когда спасешь его.

– Ради всех богов, скажи мне, в чем дело! – вскричала, вне себя от страха, Уарда.

– Поклянись, что ты позаботишься о моем погребении! – повторила колдунья.

– Клянусь!

– Катути, Паакер и Нему собираются в трех местах поджечь дворец, в котором спит Рамсес. Слышишь ты это, Кашта? Спешите оба вслед за поджигателями, разбудите всех во дворце и постарайтесь спасти царя.

– Идем, отец! – вскричала девушка, и оба бросились вон из палатки.

– Она честна и сдержит свое слово, – пробормотала старуха и хотела возвратиться в свою палатку, но силы оставили ее на полпути.

Маленький Шерау хотел поддержать ее, но он был слишком слаб для этого. Она вытянулась на песке, глядя вдаль. Вдруг она увидела, что над возвышавшимся вдали темною массою дворцом поднялось светлое облачко, затем повалил черный дым, потом через дым прорвались яркие языки пламени, и, наконец, во все стороны посыпались искры.