Текст книги "Уарда"

– Я говорю с тобой как с братом, – добавил он. – Я знаю, что Неферт умерла бы, узнав о таком ужасном оскорблении. Да, для жены египтянина публичная измена – самое жестокое из оскорблений. Прости меня за то, что я так откровенно говорю с тобой, но кто знает, чем закончится завтрашняя битва? А я не хотел бы идти в бой, дурно думая о тебе.

Мена молча выслушал Рамери и сказал:

– Ты так же справедлив, как и твой отец, и не хочешь никого обвинять, предварительно не выслушав объяснения. Молодая девушка, дочь царя данайцев[181]181
  Так называлось одно из греческих племен во времена троянской войны. В эпосе Пентаура говорится о дарданеях, жителях троянской провинции Дардании, которые были союзниками хеттов. О них также упоминают как об одном из союзных народов, воевавших против Рамсеса III.


[Закрыть], живет в моем шатре, но уже несколько месяцев я сплю у входа в шатер твоего отца и в своем ни разу не бывал с тех пор, как там поселилась чужестранка. Сядь, Рамери, и выслушай меня. Когда мы разбили лагерь перед Кадешем, то из-за ранения Рамсеса я не исполнял почти никаких обязанностей и большую часть времени проводил, охотясь на берегах озера. Однажды я, по обыкновению с самострелом в руках и с борзыми, легкомысленно помчался за зайцем[182]182
  Упоминание о борзых, выдрессированных для охоты на зайцев, встречается уже в очень древних гробницах, например в гробнице фараона Снофру (IV тысячелетие до н. э.).


[Закрыть], вдруг отряд данайцев окружил меня и, связав веревками, отвел в свой лагерь. Там меня предали суду как шпиона и приговорили к повешению. Но тут пришел сам царь и подверг меня новому допросу. Я ему рассказал, что меня взяли в плен не в бою, как врага, а во время мирной охоты. Он милостиво выслушал меня и не только даровал мне жизнь, но и свободу. Зная, что я благородного происхождения, он пригласил меня к своему столу, и я поклялся, что, если представится случай, то достойно отблагодарю его за доброту. Спустя месяц нам удалось ночью внезапно напасть на лагерь хеттов, и ливийские воины вместе с другой добычей захватили и дочь царя данайцев. В этой битве мне удалось отличиться, и при дележе добычи Рамсес дозволил мне выбирать первому. Я сразу протянул руку дочери спасшего меня царя и повел ее в свой шатер, где она живет до сих пор и будет жить до заключения мира. Тогда я ее передам отцу с рук на руки.

– Прости меня за оскорбительное сомнение! – воскликнул Рамери, протягивая руку Мене. – Теперь я понимаю, почему царь так настойчиво спрашивал меня, верит ли Неферт, что ты ее преданно любишь?

– И что же ты ответил?

– Что она думает о тебе день и ночь и ни на минуту не сомневается в твоей преданности. Отец очень обрадовался, услышав эти слова, и сказал Хомусу: «Он выиграл».

– Он обещал мне дать все, что я захочу, – пояснил Мена, – если, услыхав, что в моем шатре чужая женщина, Неферт не перестанет верить мне. Рамсес думает, что это невозможно, но я знаю, что выиграю. Да, Неферт должна мне верить.

IX

Перед сражением в каждом отряде вознесли молитвы богам и принесли им жертвы. Изображения богов и чудотворные священные предметы были пронесены вдоль строя воинов, а глашатаи возвестили, что главный жрец обнаружил счастливые предзнаменования в жертвенных животных и все астрологи предвещают великую победу. Каждый египетский отряд с трепетом относился к своему знамени, на котором было изображено священное животное и символ той провинции, где был сформирован отряд, но каждый воин имел и свои личные талисманы. Один носил на шее или на руке ладанку с охранными письменами, другой – перстень со священным скарабеем, третий – шерсть или перья какого-нибудь священного животного, четвертый – живую змею, спрятанную в складках одежды или в мешке с провизией.

Рамсес появился перед своим войском, сидя на троне, установленном на специальных носилках, которые несли на плечах двадцать четыре юноши благородного происхождения. Перед ними несли изображения святой фиванской троицы, бога войны Монту и богини победы Нехебт. При его появлении все войско пало на колени, и никто не поднялся, прежде чем царь, сойдя с носилок, на виду у всех не воскурил фимиам богам и не принял из рук своего сына Хомуса, главного жреца Мемфиса, символы жизни и власти. После этого жрецы пропели гимн богу Солнца Ра и его сыну и наместнику на земле – царю Рамсесу.

В ту минуту, когда войска выступили походным маршем, бледные звезды показались на небе, до тех пор затянутом черными тучами, и это обстоятельство было сочтено счастливым предзнаменованием. Жрецы объявили воинам, что фараон рассеет своих врагов так же, как Ра разметал тучи на небе.

Тихо, без грохота барабанов и рева труб, чтобы не привлечь внимание неприятеля, шли пешие воины, а за ними следовали воины на колесницах под предводительством самого царя. Каждый из этих воинов стоял в двухколесной легкой колеснице, запряженной двумя лошадьми.

Колесница царя была золоченая, а снаружи, с обеих сторон, в колчанах, усыпанных драгоценными каменьями, находились луки и стрелы. Его благородные кони также были богато убраны: пурпурные чепраки, вышитые бирюзой, покрывали их спины и шеи, а на головах красовались уборы наподобие корон со страусовыми перьями. К дышлу из слоновой кости были прикреплены два небольших хомута. Лошади нетерпеливо били копытами землю, раскачивая, как игрушку, золоченую колесницу.

На Рамсесе были панцирь и пурпурный передник, его голову венчала корона Верхнего и Нижнего Египта. За царем стоял Мена, держа в левой руке вожжи, а в правой – щит, которым он должен был закрывать в бою царя.

Рамсес напоминал не боящийся никаких бурь дуб, а Мена казался рядом с ним тонким ясенем.

Когда они выезжали из лагеря, горизонт уже розовел – приближался восход солнца. На границе лагеря их встретил Паакер и, бросившись на колени перед колесницей царя, поцеловал землю. На вопрос Рамсеса, почему он явился без брата, Паакер ответил, что Гор неожиданно занемог.

Неверный утренний свет не давал рассмотреть лицо махора, яркий румянец на котором сменялся мертвенной бледностью из-за того, что изменник был непривычным ко лжи.

– Каково положение неприятеля? – спросил Рамсес.

– Там известно, – отвечал Паакер, – что скоро дело дойдет до решительной битвы. Противник собирает свои бесчисленные полчища в лагерях к югу и востоку от города. Если тебе удастся напасть на Кадеш с тыла, с севера, между тем как пехота нападет на лагерь азиатов с юга, то крепость уже сегодня будет в твоих руках. Горная дорога, по которой можно пройти незамеченными, вполне подходящая.

– Ты не болен ли, как и твой брат? – спросил царь. – Твой голос дрожит.

– Я никогда не был здоровее, чем теперь, – ответил махор.

– Указывай же дорогу! – приказал Рамсес.

Паакер повиновался.

Молча ехали они впереди бесчисленных воинов на колесницах, сперва по равнине, затем по горным ущельям. Пехотинцы отряда Ра, вооруженные луками со стрелами и мечами, двигались впереди, разведывая путь. Предстояло пройти по узкому высохшему руслу реки, после чего перед ними открылась широкая долина, справа и слева окаймленная горными хребтами.

– Дорога хороша, – заметил Рамсес, обращаясь к Мене. – Он все же научился у отца толково выполнять свои обязанности. Да и кони его неутомимы. Он то показывает дорогу командирам нашего передового отряда, то снова возвращается к нам.

– Это золотистые кони моего завода и моей выездки, – сказал Мена, и жилы на его лбу вздулись. – Смотритель моей конефермы говорил мне, что Катути послала их Паакеру перед его отъездом. Они предназначались для колесницы Неферт, сегодня он идет на них назло мне.

– Тебе принадлежит Неферт, пусть же ему достанутся лошади, – заметил царь, стараясь успокоить своего колесничего.

Вдруг в утренней тишине раздался рев труб. Нельзя было разобрать, откуда доносились эти звуки, но трубили совсем близко.

Рамсес выпрямился и снял с пояса свою боевую секиру. Кони навострили уши, а Мена сказал:

– Это трубы хеттов, мне знаком их звук.

Закрытая четырехколесная повозка, в которой везли боевых львов Рамсеса, следовала за колесницей царя.

– Выпустить львов! – крикнул царь, услышав боевой клич противника, и вслед затем увидел, что его передовой отряд дрогнул под натиском колесниц неприятеля и бежит по долине ему навстречу.

Львы, тряся гривами, с ревом неслись рядом с колесницей своего повелителя. Кони мчались навстречу бегущим, которых невозможно было остановить, и колесницам напавшего врага.

– Где Паакер? – спросил Рамсес.

Но лазутчик исчез, точно сквозь землю провалился.

Бегущие египтяне и неприятельские колесницы, распространявшие вокруг себя смерть, все приближались. Земля дрожала, топот конских копыт и стук колес были уже подобны раскатам грома.

Тогда Рамсес испустил громкий боевой клич, в ответ на который взревели трубы справа и слева – это бойцы на колесницах поддержали призыв к битве. Бежавшие пехотинцы на мгновение приостановились, но только для того, чтобы затем с удвоенною скоростью пытаться спастись бегством, так как внезапно раздался боевой клич и звуки труб врага, и не только впереди, но и позади царя, из боковой долины, вход в которую Рамсес оставил без внимания и где исчез Паакер. Со всех сторон на египтян ринулись необозримые полчища бойцов на колесницах. И прежде чем царь успел предпринять ответные меры, чтобы расстроить ряды нападавших, они прорвались чрез строй следовавших за Рамсесом воинов и отрезали его от главных сил.

Он слышал позади себя шум битвы, а впереди видел бегущих и падающих сподвижников, видел, что врагов становится все больше, а их натиск усиливается.

В один миг он сообразил, насколько опасна сложившаяся ситуация, еще раз испустил боевой клич, который был слышен даже сквозь невообразимый шум кишевшей битвы, поднял лук и первой стрелой пронзил одного из военачальников хеттов.

Его львы кинулись вперед и произвели смятение в рядах надвигавшихся. Многие кони хеттов, услыхав рев рассвирепевших зверей, повернули назад, опрокинули колесницы и помешали наступательному движению других колесниц.

Рамсес посылал стрелу за стрелой в своих противников, а Мена прикрывал его щитом от тучи стрел неприятеля.

Наконец кони колесницы фараона врезались во вражеские ряды, и секира Рамсеса тут же сразила нескольких хеттов. Возле него бились на своих колесницах Рамери и другие сыновья царя, впереди свирепствовали львы.

Это была дикая схватка. Мена, держа вожжи в левой руке и направляя коней в нужную сторону, отражал щитом каждую стрелу, направленную в царя. Он видел все и всегда оказывался как раз там, куда летела стрела. Рамсес, громко крича и сверкая глазами, все глубже и глубже вклинивался в ряды неприятелей.

Три стрелы, пущенные уже не в царя, а в Мену, вонзились в щит колесничего, и на древке одной их них он успел рассмотреть надпись: «Смерть Мене».

В этот миг просвистела четвертая стрела…

Он определил по направлению ее полета, откуда она была пущена, и когда пятая стрела попала ему в плечо, он крикнул царю:

– Измена! Паакер сражается вместе с хеттами!

Паакер снова натянул тетиву и приблизился к колеснице Рамсеса настолько, что можно было услышать, как он, рванув тетиву, вскричал: «Теперь я расквитаюсь с тобой, вор и разбойник! Моя невеста пока еще твоя жена, но этим выстрелом я сватаюсь за вдову Мены!»

Стрела со страшной силой вонзилась в шлем колесничего. Он выпустил щит из рук и схватился обеими руками за голову. Он слышал злобный хохот Паакера, он чувствовал, что новая стрела врага пронзила ему кисть. Не будучи уже более в состоянии владеть собою, он отбросил вожжи, поднял свою боевую секиру и, забыв о своих обязанностях, спрыгнул с колесницы и бросился на Паакера.

Лазутчик ждал его с поднятым мечом. Он был бледен, его глаза налились кровью, широкие ноздри раздувались, и с пеною у рта он бросился на своего смертельного врага.

Царь видел, как они схватились, но не мог ничего предпринять, потому что вожжи, брошенные Меной, соскользнули на землю, и кони царя несли его вперед, следуя за львами!

Большинство его сподвижников пало, перед ним и за ним бушевала свирепая битва. Но Рамсес оставался непоколебимым как скала. Прикрываясь щитом Мены, он наносил секирой смертельные удары.

Он увидел Рамери, который направил свою колесницу к нему. Геройски сражался юноша, и Рамсес вскричал:

– Хорошо, молодец, внук Сети!

– Я хочу заслужить новый меч! – крикнул в ответ Рамери и разрубил череп одного из врагов.

Но их уже окружили неприятельские колесницы. Отец видел, как один данайский воин стащил юношу с его колесницы, а все боевые товарищи сына, в том числе и лучшие бойцы, обратились в бегство.

Один из львов тоже был пронзен копьем и с яростным ревом пал на землю. Самого царя задела стрела, удар меча разбил его щит, а в колчане уже не осталось ни одной стрелы.

Понимая, что смерть близка, Рамсес продолжал биться и возвысил свой голос, чтобы обратиться к Амону с молитвой о помощи.

Он не успел еще произнести последние слова молитвы, как возле него внезапно появился египтянин высокого роста, он подобрал вожжи, почтительно поклонился царю и вскочил позади него в колесницу.

Рамсес испытал священный трепет впервые в жизни.

Чудо ли это? Неужели Амон услышал его молитву? Царь с опаской смотрел на своего нового колесничего, который, как ему казалось, имел черты умершего махора, отца изменника Паакера, и думал, что сам Амон принял этот облик и явился, чтобы спасти его.

– Помощь близка! – крикнул его новый возница. – Надо немного продержаться – и ты спасен, ты снова поведешь свои войска к победе!

Рамсес снова испустил боевой клич и несколько минут отчаянно сражался.

И вдруг снова заревели трубы. На этот раз Рамсес узнал звуки египетских труб и увидел, что через невысокую горную гряду справа от него несколько тысяч пехотинцев из легиона Пта под командованием Гора бросились с фланга на неприятельские колесницы.

Египтяне заметили царя и поняли, какая опасность ему угрожает. Они ринулись вперед, круша врагов, и скоро фараон был спасен – теперь он находился в окружении своих воинов.

Но его загадочный спаситель исчез – в него попала стрела, и он свалился с колесницы.

Царь позволил только кратковременный отдых себе, воинам и лошадям, потом с отрядом Гора снова напал на врагов, отрезавших его от главных сил.

Вскоре отряды египтян воссоединились и загнали вражеских воинов в воды Оронта и в Кадешское озеро. С наступлением ночи битва стихла, но рано утром она возобновилась. Уныние овладело союзными войсками противника, который был уверен в победе, зная, что махор Паакер предал своего царя.

Хетты и их союзники потерпели полное поражение, и египетские воины приветствовали царя, как бога, восторженными криками и хвалебными гимнами.

С поля битвы стали собирать раненых и убитых. В числе раненых оказался и Мена.

Рамери так и не нашли, но через несколько дней выяснилось, что его взяли в плен. Сына царя тотчас же обменяли на жившую в палатке Мены дочь данайского царя.

Паакер исчез, а золотистые кони, подаренные ему Катути, были найдены невредимыми возле разбитой и залитой кровью колесницы махора.

Египтяне заняли Кадеш, и царь хеттов пытался от своего имени и от имени своих союзников вступить с фараоном в переговоры о мире, но Рамсес настоял, чтобы его условия были приняты не здесь, а на границе Египта.

У побежденных не было выбора, и послы царя хеттов – сам он был ранен – вместе с двенадцатью вождями самых крупных племен, заключивших союз против фараона, принуждены были примкнуть к победному шествию царя.

Им оказывали почести, но они были всего лишь пленниками.

Фараон не хотел более задерживаться здесь, так как его сердце было полно мрачных предчувствий. В первый раз его предал один из приближенных к нему людей. Поступок Паакера поколебал его доверие к людям. К тому же царь хеттов в своем прошении о заключении мира намекнул, что Рамсесу в своем собственном доме придется наводить порядок силою оружия.

Фараон знал, что у него хватит силы справиться с Ани, другими жрецами и со всеми недовольными, но ему было прискорбно осознавать, что теперь ко многим придется относиться с недоверием. Его душе было бы легче перенести любое горе.

Его тянуло в Египет. Было еще и другое обстоятельство, сделавшее войну для него ненавистною. Мена, которого он любил как своего сына, который понимал его без слов, который, взойдя на его колесницу, становился как бы частью его самого, уже не правил более его лошадьми. По приговору главнокомандующего он был смещен со своей должности. Сам царь вынужден был утвердить этот приговор, хотя и справедливый и даже слишком мягкий – человек, который, обуреваемый жаждой мести, оставил своего повелителя в опасности, достоин был смертной казни.

После схватки Мены с Паакером Рамсес больше не видел его, но часто осведомлялся о его здоровье.

Ощущение бессилия, испытанное фараоном, когда он, подобно листку, носимому ветром, был предоставлен на волю своих неуправляемых коней и спасся только чудом, не покидало его.

Чудо! Действительно ли Амон явился в человеческом облике на его призыв, неужели сам он действительно сын Солнца и божественная кровь течет в его жилах? Да, небожители явили ему необычайную милость, но он все-таки был человеком, таким же, как и другие. Это доказывала боль от ран и те козни, жертвой которых он стал.

Вскоре после победы, когда его войска заняли все важнейшие перевалы и крепости в Сирии, царь вместе с властителями побежденных народов двинулся в Египет.

Двоих из своих сыновей он послал в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они сопровождали ее по морю в Пелусий. Он велел передать своей дочери приказание не покидать корабль до его прибытия, чтобы защитить ее от посягательств со стороны наместника.

Значительная часть военных припасов и большинство раненых тоже были отправлены в Египет морским путем.

X

Около трех месяцев прошло после решающей битвы при Кадеше.

В Пелусии, который считался вратами Египта для всех, идущих с востока, ждали фараона, победоносно возвращавшегося со своим войском.

Ему приготовили пышный прием, а человек, который с усердием руководил приготовлениями, преодолевая апатичность своей натуры, был не кто иной, как наместник Ани.

Его колесницу видели повсюду: то возле рабочих, убиравших свежими цветами триумфальные арки, то возле рабов, которые ради такого случая расставляли вдоль дороги деревянных львов, обвитых гирляндами. Дольше всего он задерживался у громадного деревянного дворца, быстро воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов, где, собственно, и должна была состояться торжественная встреча и где должен был остановиться фараон со своим семейством.

Пригнав несколько тысяч рабов, за несколько недель Ани удалось воздвигнуть великолепное здание.

Там не было недостатка ни в чем, чего мог бы пожелать царь, привыкший к роскоши и блеску.

Высокая лестница вела из созданного точно по волшебству сада в передние комнаты, за которыми находился парадный зал.

Он был необычайной высоты, и его сводчатый потолок, изображавший звездное небо, покоился на колоннах, имевших вид финиковых пальм и ливанских кедров. Листья и ветви на них были сделаны из искусно раскрашенных тканей. Воздушные арки из бледно-голубой полупрозрачной ткани связывали эти колонны по всему залу, а в центре восточной задней стены зала ткань была собрана в форме раковины, которая была усеяна зеленым и синим стеклярусом, перламутром, полированными стеклянными пластинками и другими блестящими украшениями и простиралась над троном фараона в виде балдахина. Сам трон был сделан в форме щита с фигурами львов в качестве подлокотников.

Толстые ковры, напоминающие морское дно, так как на них на синем фоне были изображены всевозможные раковины, рыбы и водяные растения, покрывали пол парадного зала. Для вельмож и военачальников вокруг красивых столов были расставлены триста стульев.

Тысячи ламп в виде цветков лилий и тюльпанов висели повсюду, в переднем зале стояли большие корзины с розами, которые предполагалось рассыпать по полу перед появлением царя.

Спальни для Рамсеса и членов его семьи тоже были великолепно убраны. Вышитыми золотом пурпурными тканями были обиты стены, потолок был покрыт легким облаком голубовато-белой полупрозрачной ткани, а пол вместо ковров устилали шкуры жирафов.

Позолоченный, увитый цветами павильон был предназначен для коней, которые были запряжены в колесницу царя во время битвы. Рамсес посвятил их богу Солнца.

Наместник Ани вместе с Катути ходил по этим так быстро воздвигнутым залам.

– Мне кажется, что все удалось как нельзя лучше, – сказала вдова.

– А я не могу сообразить только одного: чему должен я более удивляться – твоему ли изобретательному уму, или же твоему тонкому вкусу?

– Ах, оставь, – сказала с улыбкою Катути. – Если я и заслужила похвалу, то лишь за мое стремление услужить тебе. В этой болотистой местности, где воздух кишит отвратительными насекомыми, приходилось изобретать, обсуждать и все приводить в порядок, пока не было воздвигнуто это здание. Вот все и закончилось, но надолго ли?

Ани опустил глаза и повторил:

– Надолго ли? – Затем он продолжил: – Важное рискованное предприятие потерпело неудачу, Амени потерял ко всему интерес, и его никак не расшевелить, войска, на которые я рассчитываю, может быть, еще преданы мне, но их слишком мало, ивриты, которые здесь пасут свои стада и которых я привлек на свою сторону, пообещав освободить их от принудительных работ, никогда не держали в руках оружия. А ведь ты знаешь, каков народ: он целует ноги покрытому славой победителю и готов ради его величия пожертвовать кровью детей своих. Я растерян. И кроме того… Дело в том… Ястреб, которого старуха Хект держала для меня, именно сегодня занемог.

– Завтра он оправится, если только ты будешь мужчиной, – сказала Катути, и глаза ее гневно засверкали. – Ты не можешь теперь отступить. Я знаю царя. Он слишком горд для того, чтобы не доверять людям, и такого высокого мнения о своей проницательности, что с трудом признает себя обманутым – как врагом, так и другом. Такой человек, назначив кого-либо – друга ли, врага ли – своим наместником, объявив его достойнейшим из сановников, не захочет осуждать его. Сегодня он тебя еще выслушает, но завтра он уже обратится к твоим врагам. В Фивах произошло многое, что невозможно исправить. Ты похож на льва, который стоит между клеткой и сторожем. Если ты не воспользуешься моментом, то попадешь в клетку, если же сегодня ты выкажешь себя львом, то твоему сторожу конец!

– Ты все понукаешь меня, – проворчал Ани. – Но что, если не удастся твой план, как и план Паакера, так превосходно задуманный?

– Ты и тогда не будешь в худшем положении, чем теперь, – заявила Катути. – Разве кому-нибудь придет в голову, что ты выстроил такое прекрасное, великолепно украшенное здание с единственной целью – сжечь его? У нас нет сообщников, но мы и не нуждаемся в них.

– Но кто же подложит угли в те места, куда Нему и мои немые рабы натаскали соломы и смолы? – спросил Анн.

– Я, – решительно ответила Катути. – А помогать мне будет один человек, которому нечего терять.

– Кто же это?

– Паакер.

– Махор здесь? – в испуге спросил наместник.

– Ты его видел.

– Ты ошибаешься, – вскричал Ани, – я бы…

– Помнишь того одноглазого, седого, чернокожего человека, который вчера передал тебе письмо от меня? Это сын моей сестры.

Наместник схватился за голову и, содрогнувшись, пробормотал:

– Несчастный!

– Его облик сильно изменился, – пояснила Катути. – Ему даже не было надобности красить свое тело для того, чтобы не быть узнанным даже своею матерью. В схватке с Меной он потерял глаз, удар меча, нанесенный ему моим зятем, повредил ему легкие. Он дышит и говорит с трудом, к тому же сильно исхудал. Его когда-то крепкие ноги, которыми он так гордился, сделались тонкими, как у чернокожего. Я не задумываясь приняла его в число своих слуг. Он еще не знает о моем намерении, но я уверена, что он поможет нам, хотя бы ему угрожала тысяча смертей. Ради всех богов, отбрось теперь свою нерешительность! Мы отрясем для тебя дерево, только будь готов подобрать плоды, которые упадут на землю. Прикажи управляющему твоими погребами не жалеть вина, чтобы нам не помешали ни телохранители, ни часовые.

– Ты считаешь меня нерешительным, – сказал Ани. – Ну да, я признаюсь, что желал бы не совершать многое, сделанное по твоему наущению. Я охотно отказался бы также и от нового плана, как ни тщательно мы подготовились к его исполнению при постройке и украшении этого здания. Хорошо, я не пожалею вина. Ты права. Много случилось такого, что разгневает царя. Делай, что считаешь необходимым. После торжества я буду ночевать в лагере, в расположении эфиопских войск.

– Они провозгласят тебя царем, как только эти выскочки сгорят заживо! – заявила Катути. – Стоит кому-то закричать, и к ним присоединятся другие. Хотя ты разгневал Амени, он все-таки будет служить тебе охотнее, чем Рамсесу. Вот царь приближается, на той стороне уже развеваются знамена!

– Да, это он, – сказал наместник. – А теперь еще одно: ты лично позаботься о том, чтобы царевна Бент-Анат заняла назначенные для нее комнаты. Она не должна сгореть.

– Ты опять о том же! – произнесла Катути с лукавой, но не лишенною горечи усмешкой. – Не беспокойся: ее комнаты на нижнем этаже, она не пострадает.

Ани еще раз окинул взглядом просторный зал и вздохнул.

– Как тяжело у меня на сердце. Я бы хотел, чтобы этот день и эта ночь уже миновали!

– Ты представляешься мне, – проговорила Катути с улыбкой, – похожим на этот по-праздничному украшенный зал, который теперь пуст и имеет печальный вид. Когда сегодня вечером он наполнится гостями, все будет выглядеть иначе. Ты родился царем, но ты не царь. Ты обретешь себя только тогда, когда скипетр и корона будут принадлежать тебе.

Ани улыбнулся благодарно Катути и ушел, она же подумала: «Бент-Анат сгорит вместе с другими, у меня нет никакого желания делить с ней власть».

Со всех концов Египта стекались в Пелусий мужчины и женщины, чтобы встретить возвращавшегося победителя и войска на границе страны[183]183
  Прекрасно сохранилось изображение торжественной встречи возвращающегося из Сирии отца Рамсеса II на северной стене Карнакского храма.


[Закрыть].

Каждая значительная община жрецов отправила на церемонию встречи Рамсеса своих представителей. От жреческой общины фиванского некрополя прибыло пять человек, во главе с главным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети Гагабу.

С торжественной процессией служители божества в белых одеждах приблизились к мосту, перекинутому через пелусийский рукав Нила. Этот мост и считался воротами в Египет, оплодотворяемый водами священной реки[184]184
  Оракул Амона провозгласил, что Египту принадлежит все, что будет залито водами разлившегося Нила.


[Закрыть].

Шествие открывала делегация особо почитаемого храма Пта в Мемфисе, основанного, как считалось, Меной, первым из царей, носивших двойную корону – Верхнего и Нижнего Египта, и главою которого был назначен старший сын Рамсеса Хомус. Далее следовали жрецы не менее почитаемого святилища в Гелиополе, а за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.

Только немногие члены этих делегаций были облачены в простые белые полотняные одежды служителей божества, большинство же украсили себя шкурами пантер, будучи пророками. Каждый нес высокий посох, украшенный розами, лилиями и зелеными листьями, у многих из этих посохов были золотые рукоятки, форма которых позволяла зажечь в них драгоценный фимиам при приближении царя.

В числе делегации от жреческой общины фиванского храма Амона были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога[185]185
  Женщины-жрицы чаще всего упоминаются в описаниях культа бога Амона, но были они также и у богинь, например у Исиды. Несмотря на то что в одной из надписей они названы «девами», Катути все же могла быть такой жрицей, так как в более поздний период многие из паллакид были замужними женщинами.


[Закрыть], и с ними Катути, недавно включенная в их число по настоянию наместника.

Главный жрец Амени, задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.

– Все произошло не так, как мы желали, как планировали! – тихо сказал последний. – Мы уподобились посланцам с запечатанными письмами, которые знают их содержание.

– Я буду приветствовать Рамсеса от чистого сердца, – решительно заявил Амени. – После того что с ним произошло у Кадеша, он возвращается домой уже не таким, каким был, отправляясь в поход. Он теперь знает, чем обязан Амону. Он посвятил уже своего любимого сына служению мемфисскому богу, дал обет построить великолепный храм и принести богатые дары небожителям, а Рамсес держит свои обещания, не то что вон тот, ухмыляющийся и безвольный.

– Незавидна участь Ани, – сказал Гагабу.

– Фараон, конечно, не накажет его, он не сделает этого, – убежденно произнес главный жрец. – Да ему и нечего бояться наместника, потому что эта колеблющаяся тростинка без сильной опоры – игрушка всех ветров.

– Однако же ты много чего ожидал от него!

– Не от него, а от царя, управляемого нами, – возразил Амени тихо, но твердо. – Он сам виноват в том, что я отступился от него. Он пренебрег нашей просьбой пощадить поэта Пентаура и не погнушался нарушить клятву, чтобы обмануть нас и уничтожить его из-за своей мелочности и озлобленности. Против коварной слабости бороться труднее, чем против честной силы. Следовало ли нам наградить короною человека, который лишил нас Пентаура? Отказаться от своего пути, чтобы выбрать более удобный, отказаться от плана, выполненного уже наполовину, чтобы следовать лучшему, – все это не делает чести тому, кто на это решается, вынуждает видеть в нем человека непостоянного. Но когда мы сообща действуем во имя общего блага, то не считаем, что и на нас распространяется закон и моральные принципы, ограничивающие свободу отдельной личности. Мы вдруг отступаем назад, находясь почти у цели, даем упасть тому, кого возносили, и возносим на высочайшую вершину того, кого прежде пытались сравнять с землей. Словом, мы исповедуем, как и несколько тысячелетий до нас, принцип: хорош любой путь, ведущий к великой цели – обеспечить жрецам господство в этой стране. Рамсес, чудом спасенный и давший обет воздвигнуть храм, будет удовлетворять свою жажду деятельности не как воин, а как зодчий. Он будет нуждаться в нас, а кто нуждается в нас, тем мы можем управлять. Я теперь с радостью преклоняюсь перед сыном Сети.

На мачтах у триумфальных ворот подняли флаги – на другом берегу рукава Нила заклубились облака пыли и послышались звуки труб.

Вот показались кони, которые были запряжены в колесницу Рамсеса во время битвы. Царь сам правил ими, и радостно засияли его глаза, когда его близкие, стоявшие на той стороне моста, приветствовали его с неописуемым ликованием, когда десятки тысяч людей внимали ему со слезами волнения и восторга на глазах. На него сыпалось бесчисленное множество цветов, зеленых листьев и пальмовых ветвей, устилая его путь.

Впереди встречающих шел Ани.

Он смиренно пал ниц пред конями царя, поцеловал землю и затем протянул царю на шелковой подушке скипетр, вверенный Рамсесом ему как наместнику.

Царь благосклонно велел ему приблизиться, и когда Ани ухватился за край его одежды чтобы поцеловать ее, Рамсес наклонился, прикоснулся губами ко лбу наместника и попросил его взойти в его колесницу и править его лошадьми.

Глаза царя были влажны от переполнявшего его чувства благодарности за великолепный прием. Надежды не обманули его! В стране, величие и благосостояние которой были смыслом его жизни, его встретили как любимого отца, а не карающего, но справедливого властителя.