Текст книги "Уарда"

– Ты все еще мнишь себя оратором на празднике, – заметил Амени и добавил строго: – Прошу отвечать мне коротко и ясно! Так как Бент-Анат открылась лазутчику царя, мы точно знаем, что она, переодетая простой женщиной, присутствовала на нашем празднестве. Очевидно, она спасла тебя. Было ли тебе известно, что она переправилась через Нил?

– Как же мог я это знать?

– Но ты почему-то решил, что видишь перед собой Бент-Анат, когда она появилась на месте побоища?

– Мне показалось так, – ответил Пентаур нерешительно, опустив глаза.

– В таком случае, с твоей стороны было очень смело опровергать слова царской дочери, назвав ее обманщицей.

– Действительно, – согласился Пентаур. – Но ведь ради меня она рисковала не только своим благородным именем, но и именем ее великого отца! Как же мне было не пожертвовать своей свободой и даже жизнью, чтобы…

– Мы слышали уже достаточно, – прервал его Амени.

– Нет еще, – заговорил наместник. – Что потом произошло с девушкой, которую ты спас?

– Старая колдунья Хект, соседка парасхита, взяла ее вместе с ее бабкой в свою пещеру, – ответил Пентаур.

После допроса по приказанию главного жреца Пентаур был снова отведен в темницу Дома Сети.

Едва его увели, как наместник воскликнул:

– Это опасный человек! Мечтатель! Пламенный приверженец Рамсеса!

– И его дочери, – с улыбкой заметил Амени. – Но только приверженец. Тебе нечего бояться его: я отвечаю за чистоту его помыслов.

– Но он прекрасен, и по речам его ясно, что это отважный человек, – возразил Ани. – Я забираю его к себе в качестве пленного – ведь он убил одного из моих воинов.

Лицо Амени омрачилось, и он произнес весьма серьезно:

– Дарованная нам грамота гласит, что только нашему совету жрецов предоставлено право судить служителей Дома Сети. Ведь и ты, будущий царь, добровольно обещал подтвердить все наши права, считая нас поборниками твоего священного древнего права.

– Все так и будет, – сказал Ани со смиренной улыбкой. – Но этот человек опасен, вероятно, вы не оставите его без наказания?

– Его будут судить со всей строгостью, – пообещал Амени, – но наши жрецы и в стенах этого дома.

– Он совершил убийство! – воскликнул Ани. – И не одно. Он достоин смерти!

– Он защищался, – возразил Амени. – К тому же столь любимого богами человека, как этот, нельзя губить, даже если неуместное благородство привело к совершению им дурных поступков. Я вижу, что ты желаешь ему зла. Обещай мне не покушаться на его жизнь, если ты дорожишь мною как союзником.

– Охотно даю тебе такое обещание, – улыбаясь, проговорил наместник и подал руку главному жрецу.

– Благодарю тебя, – сказал Амени. – Пентаур был самым многообещающим из моих учеников, и, несмотря на многие его заблуждения, я все-таки ценю этого юношу очень высоко. Когда он рассказывал об охватившем его воинственном порыве, разве не уподобился он в ту минуту великому Ассе или его сыну, старшему махору, покойному отцу лазутчика Паакера?

– Это сходство просто поразительно. А ведь, как я знаю, он низкого происхождения. Кем была его мать?

– Дочь нашего привратника – некрасивое, набожное и кроткое создание.

– Теперь я вернусь к пирующим, – сказал наместник после краткого раздумья. – Но к тебе у меня есть еще одна просьба. Я уже говорил о тайне, которая дает нам власть над лазутчиком Паакером. Ее знает старая колдунья Хект, приютившая у себя жену парасхита. Пошли за нею стражу с приказом арестовать ее и привести сюда. Я хочу сам допросить ее, и могу сделать это, не привлекая ничьего внимания.

Амени немедленно отправил нескольких стражников за старухой и затем тихо приказал преданному слуге зажечь светильники в так называемой комнате для допросов и приготовить для него соседнюю комнату.

XVI

Гости продолжали пировать в Доме Сети, а стражники Амени отправились в долину царских гробниц, чтобы разыскать старую Хект. С юго-запада дул сильный палящий ветер, настоящий ураган. Черные облака мчались по небу, а темная пыль клубилась по земле. Стройные стволы пальм сильно гнулись. На месте, где проходил праздник, ветер вырывал колья палаток, высоко поднимал полотняные навесы, они неслись во мраке, точно исполинские белые привидения. Ветер хлестал желтоватые воды Нила, заставляя их вздыматься, подобно морским волнам.

Паакер принудил своих трепещущих от страха гребцов перевезти его через Нил. Много раз лодка была готова опрокинуться, но он здоровой правой рукой хватался за руль и удерживал лодку на плаву, хотя при чрезмерном напряжении сломанные пальцы на другой руке причиняли ему страшную боль. После многих напрасных попыток им наконец удалось пристать к берегу.

Ураган погасил фонари на мачтах лодки, предупреждавшие о прибытии Паакера, и на берегу он не нашел ни слуг, ни факелоносцев. Среди непроглядного мрака, борясь с раскаленным ветром, он добрался до высоких и крепких ворот своего дома. Раньше радостный лай его собаки предупреждал привратника о возвращении господина, но теперь сопровождавшим Паакера матросам пришлось долго стучать в тяжелые ворота.

Когда Паакер вошел наконец во двор, там стояла непроглядная темень: ураган и здесь погасил все фонари и факелы. Свет лился только из окон комнаты его матери.

Теперь залаяли и завыли собаки, тихо и тоскливо – буря напугала и животных. Их завывания заставляли сжиматься сердце лазутчика, напоминая ему об убитой собаке, голоса которой он уже никогда не услышит.

Когда он вошел в свои покои, его старый раб-эфиоп встретил его громкими воплями – он отчаянно горевал о собаке, которую вырастил еще для отца Паакера и очень любил.

Лазутчик упал на стул и приказал принести воды, чтобы, как советовал лекарь Небсехт, охладить в ней болевшую руку.

Как только старик увидел изувеченные пальцы, он разразился новыми воплями, а когда Паакер приказал ему замолчать, немного успокоился и спросил:

– Неужели еще жив тот, кто сделал это и убил собаку?

Паакер утвердительно кивнул. Он долго молча глядел в пол, а его рука покоилась в прохладной воде. Он чувствовал себя несчастным и был бы рад, если бы ураган опрокинул его лодку и воды Нила поглотили его. Страшное отчаяние охватило его, он желал превратиться в ребенка, чтобы хотя бы как следует выплакаться. Но это настроение вскоре изменилось: его грудь начала вздыматься от частого прерывистого дыхания, а в глазах засверкал зловещий огонь. Он думал не о своей любви, а о мести, представлявшейся ему теперь сладостнее любовных мук.

– Рамсесово отродье! – пробормотал он про себя. – Я уничтожу их всех: царя, Мену, гордых царевичей, а также многих из их приверженцев, и я даже знаю, как я это сделаю. Недолго вам ждать!

И он, хохоча, грозно вскинул правую руку, сжатую в кулак.

В это время отворилась дверь, и госпожа Сетхем, шаги которой заглушало завывание бури, подошла к погруженному в раздумья о мести сыну. Она ужаснулась, увидев, что его лицо исказила злоба, и громко окликнула его.

Паакер вздрогнул и затем проговорил, стараясь казаться спокойным:

– Это ты, матушка? Уже скоро утро, в это время лучше спать.

– Я никак не могла успокоиться, сидя одна в комнате, – сказала Сетхем. – Буря завывает так ужасно, и меня охватил невыносимый страх, точно так, как это было перед смертью твоего отца.

– Ну так оставайся здесь и отдохни на моем ложе.

– Я пришла сюда не для того, чтобы спать, – возразила Сетхем. – Как ужасно то, что случилось с тобой на пристани! Сердце мое замирает от плохих предчувствий. Нет, нет, сын мой, я говорю не о разбитой руке, хотя мне горько, что ты испытываешь сильную боль. Я думаю о том, как разгневается царь, когда он узнает о происшествии. Он менее расположен к тебе, нежели к твоему покойному отцу, – это мне хорошо известно! Как дико ты хохотал и какой ужасный имел вид, когда я вошла сюда. Я содрогнулась от страха!

Оба молчали какое-то время, прислушиваясь к завыванию урагана, бушевавшего со все большей силой. Наконец Сетхем сказала:

– Еще кое-что беспокоит мое сердце и ум. Я так и вижу перед собой сегодняшнего проповедника, молодого Пентаура. Его фигура, лицо, повадки и даже голос так напоминают мне твоего покойного отца, каким он был в то время, когда сватался за меня! Кажется, боги захотели воссоздать лучшего из людей, которого они забрали из этого мира.

– Как ты права, госпожа моя! – вмешался в разговор старый раб. – Подобного сходства не мог видеть ни один из смертных. Я был при том, как он бился перед хижиною парасхита, и тогда он тоже был очень похож на покойного господина. Он замахнулся колом совершенно так же, как наш господин, бывало, замахивался боевым топором!

– Молчи и пошел вон, дурак! – крикнул Паакер. – Жрец, матушка, имеет сходство с отцом, это я допускаю, но он дерзкий негодяй, страшно оскорбивший меня, и я еще посчитаюсь, так же как и со многими другими!

– Какой ты злой и как много в тебе ненависти! – прервала его Сетхем. – А твой отец был очень добрым и любил людей.

– А меня они разве любят? – Лазутчик горько рассмеялся. – Даже небожители и те не оказывают мне милосердия, а лишь усыпают мой путь терниями. Но я своими руками отброшу эти тернии и без чьей бы то ни было помощи достигну своей цели и низвергну в прах тех, кто станет на моем пути.

– Мы не в состоянии даже перо пустить по ветру без ведома и помощи небожителей! – воскликнула Сетхем. – Так говорил и твой отец. Он был совершенно другим человеком, не таким, как ты, по духу. То, что услышала я от тебя в этот вечер, внушает мне ужас, я содрогаюсь от тех слов, какими ты проклинал детей твоего царя и повелителя, друга твоего покойного отца!

– Но мне он враг! – заявил Паакер. – Ты услышишь от меня еще и не такое. А отродье Рамсеса узнает, можно ли безнаказанно презирать и оскорблять сына великого человека, твоего мужа. Я низвергну их в прах и буду хохотать, когда они станут подыхать у моих ног!

– Бессовестный негодяй! – воскликнула Сетхем, вне себя от гнева. – Я женщина, меня часто называли мягкой и слабой, но клянусь моей верностью твоему покойному отцу, на которого ты похож столь же мало, как терен на пальму, я с корнем вырву из своего сердца любовь к тебе, если ты… не… не… Теперь я все знаю! Теперь мне ясно все! Признавайся, убийца! Где те семь стрел с греховными словами, прежде висевшие здесь? Ведь это ты нацарапал на них «Смерть Мене»?

Сетхем задыхалась от волнения, и лазутчик отстранился от нее, как делал в детстве, когда мать собиралась наказывать его. Она шагнула к нему, схватила его за пояс и хрипло, срывающимся голосом повторила свой вопрос.

Паакер затрясся от негодования, отбросил ее руку и произнес угрожающе:

– Эти стрелы я вложил в свой колчан, и сделал это не для забавы. Теперь ты знаешь это!

Не в состоянии выговорить ни слова от возмущения, мать еще раз подняла руку на сына, но тот оттолкнул ее и сказал:

– Я уже не ребенок, я господин в этом доме. То, что я захочу сделать, мне не запретит даже сотня женщин!

С этими словами он указал матери рукою на дверь.

Сетхем, громко зарыдав, вышла из комнаты.

В дверях она еще раз оглянулась на него. Он низко склонил голову над столом, на котором стояла чаша с прохладной водой. В душе Сетхем происходила тяжелая борьба. Наконец она, обливаясь слезами, окликнула сына, протянула к нему руки и сказала:

– Я здесь, я здесь, приди в мои объятия! Прошу тебя, оставь ужасные мысли о мести!

Паакер не пошевельнулся, не взглянул на нее, лишь отрицательно покачал головой.

Тогда Сетхем опустила руки и сказала тихо:

– Чему учил тебя твой отец и что говорится в письменах богов? Величайшая добродетель вознаградить мать за то, что она взлелеяла и взрастила тебя, дабы не воздела она рук своих к Богу в мольбе и он не услышал ее жалоб.

При этих словах Паакер громко зарыдал, все так же не глядя на мать.

Она нежно звала его по имени, но он не шевелился. Тогда ее взгляд случайно упал на колчан со стрелами, лежавший среди другого оружия. Ее сердце сжалось, и она воскликнула с дрожью в голосе:

– Я запрещаю тебе мстить, слышишь? Откажись! Ты молчишь? Великие боги, что мне делать?

Она в отчаянии подняла руки, затем решительно направилась к колчану, вырвала из него стрелу и попыталась сломать ее.

Тогда Паакер вскочил со своего места и отнял у нее стрелу. Острый ее конец слегка задел руку Сетхем, и из царапины на плиты пола упали темные капли крови.

Лазутчик, увидев это, потянулся к раненой руке, но Сетхем, не выносившая вида крови, ни своей, ни чужой, помертвела, оттолкнула его и проговорила глухо, тоном, совершенно не свойственным ей:

– Эта окровавленная материнская рука не прикоснется к тебе до тех пор, пока ты не поклянешься всем, что свято, отказаться от мысли о мести и убийстве, не покрывать позором имя твоего отца! Я все сказала, я призываю в свидетели блаженный дух твоего отца, моля его дать мне силы сдержать свое слово.

Паакер упал на колени, корчась в страшных судорогах, а Сетхем решительно направилась к двери. Там она снова остановилась. Ее уста были сомкнуты, но глаза призывали его одуматься.

Напрасно. Наконец она вышла из комнаты. Порыв ветра сильно захлопнул за нею дверь. Паакер застонал и, прикрыв глаза правою рукою, воскликнул: «О мать моя, мать моя! Я не могу, не могу повернуть назад!»

Неистовый рев урагана заглушил его вопль, и в тот же миг раздались два таких ужасных удара, как будто каменные глыбы свалились с неба на землю. Паакер содрогнулся, подошел к окну, через которое пробивался сероватый свет нарождающегося дня, и стал звать рабов. Вскоре они явились на его призыв, а домоправитель уже издали крикнул ему:

– Буря свалила мачты у ворот дома!

– Это невозможно! – закричал Паакер.

– Истинная правда, – возразил слуга. – Они были подпилены у основания. Это, наверное, дело рук того циновочника, которому ты переломил ключицу. Он сбежал в эту ужасную ночь.

– Спусти собак! – велел махор. – Все, имеющие ноги, догоните негодяя! Кто поймает его, получит свободу и пять горстей золота!

Гости Дома Сети уже все отправились на покой, когда главному жрецу Амени сообщили о том, что доставили старуху Хект. Он немедленно отправился в зал, где наместник ожидал колдунью.

Услыхав шаги главного жреца, Ани очнулся от глубокой задумчивости и поспешно спросил:

– Пришла?

Получив утвердительный ответ, наместник сказал, приводя в порядок длинные спутавшиеся локоны своего парика и поправляя широкую шейную повязку:

– Говорят, будто эта колдунья могущественна. Прошу тебя, благослови меня, огради от ее чар. И хотя у меня всегда при себе и глаз Гора, и кровь Исиды[159]159
  Амулет Тота в форме петли. Обычно изготавливался из халцедона, на нем высекали посвященные ему главы Книги мертвых. Он называется «Кровь Исиды», «Чары Исиды» или «Мудрость Исиды».


[Закрыть], но ведь нельзя знать…

– Мое присутствие послужило бы тебе защитой, – сказал Амени. – Но… нет! Я знаю, что ты желаешь говорить с нею наедине. Так пусть ее ведут в ту комнату, где священные изречения послужат защитой от ее чар. Прощай, я иду спать. – И, обращаясь к жрецу, добавил: – Первосвященник, пусть отведут колдунью в одну из освященных комнат, и прежде чем туда войдет достопочтенный господин Ани, окропите порог.

Главный жрец удалился в небольшую комнатку рядом с той, где наместник должен был говорить со старухой и откуда, благодаря искусно устроенной слуховой трубе, было слышно каждое слово, произнесенное в соседней комнате самым тихим голосом.

Ани, увидев колдунью, в ужасе отступил. Вид у нее был жуткий.

Буря превратила в лохмотья одежду старухи, ее седые, еще густые волосы, спутанные ветром, падали на лицо.

Опираясь на палку, она сильно подалась вперед и устремила на наместника пристальный взгляд. Глаза, покрасневшие от песка, который бросал ей в лицо ветер, горели странным огнем. Она была похожа на гиену, высматривающую добычу, и у Ани пошел мороз по коже, когда она хриплым голосом приветствовала его и стала упрекать за неурочное время для разговора.

Затем она поблагодарила его за возобновление грамоты и подтвердила, что Паакер получил от нее любовный напиток. Внезапно ей пришло в голову, что и она женщина, и старуха убрала волосы с лица.

Наместник сидел в кресле, а она стояла. Она долго шла в бурю, и это утомило ее старое тело, и она попросила Ани позволить ей сесть – она должна рассказать ему длинную историю, что позволит ему властвовать над душой и телом лазутчика Паакера.

Наместник указал в угол комнаты. Она поняла этот знак и уселась на плиты пола. Он велел ей начать свой рассказ, но она еще долго молча глядела в пол, а затем стала говорить как бы сама с собою:

– Я расскажу все – хочу обрести покой. А еще хочу, чтобы меня забальзамировали после смерти. Ведь вполне может быть, что на том свете есть что-нибудь, и я не хочу лишиться этого. И кроме того, мне бы хотелось встретить его там, пусть и в кипящем котле проклятых! Итак, слушай меня, но сначала пообещай: что бы ты ни узнал, ты позволишь мне мирно дожить свой век и позаботишься о моем бальзамировании, когда я умру. Иначе я ничего не скажу.

Ани утвердительно кивнул.

– Нет, нет, этого не достаточно! – сказала старуха. – Я подскажу тебе слова клятвы: «Если я не сдержу слова, данного Хект, которая отдает махора в мою власть, то пусть духи, которыми она повелевает, ниспровергнут меня прежде, чем я поднимусь на трон!» Не сердись, господин мой, и скажи только одно слово – «да». То, что ты узнаешь сейчас, стоит дороже какого-то ничтожного слова.

– Ну, пусть будет по твоему: я говорю да! – воскликнул наместник, нетерпеливо ждущий разоблачающих сведений.

Старуха пробормотала что-то невнятное, потом собралась с духом и, сильно вытянув вперед свою худую шею, посмотрела, сверкая глазами, на своего собеседника и спросила его:

– Случалось ли тебе в годы молодости слыхать о певице Беки? Ну так посмотри же теперь на меня: она сидит перед тобою!

При этих словах она, будто стыдясь своего отвратительного тела, прикрыла лохмотьями высохшую грудь.

– Да, – продолжала она, – все наслаждаются ягодами винограда, а когда выдавят их и выпьют сок, то кожицу выбрасывают. Я уподобилась этой кожице! Не смотри на меня с таким сожалением! Ведь и я когда-то была сочной виноградиной, и, несмотря на мою бедность и презренное положение, никто не может отнять у меня прошлого. На мою долю досталось то, чего лишены тысячи: жизнь, как полная до краев чаша, со всеми ее радостями и горестями, с любовью и ненавистью, с блаженством, отчаянием и жаждой мщения. Ты хочешь, чтобы я села на эту скамью? Оставь меня, я привыкла сидеть вот так, на корточках. Я знала, что ты согласишься выслушать меня до конца, ведь я когда-то общалась с такими, как ты. Крайности часто сходятся. Это я знаю по опыту. Самые знатные протягивали руки к самой красивой, и было время, когда я водила на поводу тебе подобных. Итак, я начну с самого начала. Мой отец был человеком знатным – правителем в Абидосе. Когда первый Рамсес завладел троном, он остался верным твоим предкам. Тогда новый царь сослал его со всем семейством в эфиопские золотые копи, и там погибли мои родители, братья и сестры. Одна я каким-то чудом спаслась. Я была красавицей и умела петь, и потому один музыкант взял меня с собою в Фивы. Тогда у знатных господ не бывало ни одного праздника, где обошлось бы без Беки. Меня засыпали цветами и золотом, соблазняли нежными взглядами, но я была горда и неприступна, несчастья, выпавшие на долю моей семьи, озлобили меня. А ведь в том возрасте даже горький напиток имеет вкус меда. Ни один из сыновей знатных отцов, желавших обладать мною, не осмеливался прикоснуться даже к моей руке. Но пробил и мой час! Прекраснее и добрее всех других, а еще серьезнее и сдержаннее был молодой Асса, отец старшего махора, дед поэта Пентаура… Нет, я хотела сказать – лазутчика Паакера. Да ты ведь знал его! Где бы я ни пела, он постоянно сидел напротив меня, не отводя глаз от моего лица, и я была не в состоянии не видеть его, а об остальном ты сам догадаешься. Нет, ты не можешь даже представить себе! Так, как я любила Ассу, не могла любить ни одна женщина ни до, ни после меня! Почему ты не смеешься? Ведь, наверное, очень смешно слышать подобные вещи от беззубой, сморщенной старой колдуньи. Он давно уже умер. Было время, когда я возненавидела его до глубины души, но, как ни безумны мои слова, мне кажется, что любовь во мне не угасла и теперь! Асса в то время так же сильно любил меня, и целых два года мы принадлежали друг другу. Потом он отправился на войну вместе с царем Сети и долго не возвращался, а когда я снова увидела его, он уже был женат на женщине из богатого и знатного дома. Тогда я была еще довольно красива, но он даже ни разу не взглянул на меня. Я много раз старалась встретиться с ним, но он избегал меня, точно прокаженную, я начала тосковать и заболела горячкой. Доктора решили, что мне пришел конец, и тогда я отправила ему письмо, в котором было только несколько слов: «Умирающая Беки желает еще раз увидеть Ассу». В свиток папируса я вложила его первый подарок – простое колечко. И какой же был получен ответ? Горсть золота! Это золото, клянусь тебе, прожгло мои глаза, как прожгло бы их раскаленное железо, которое вонзают в глаза преступников, приговоренных к ослеплению. Даже и теперь при воспоминании об этих минутах мне… Но разве вы, знатные господа, способны понять страдания растерзанного сердца? Когда вас соберется двое или трое и вы услышите эту историю, то один из вас, наиболее достойный уважения, благоразумно заметит: «Он, право, поступил великодушно, ведь он был женат и, отправившись к певице, вызвал бы у жены негодование». Думаешь, я говорю неправду? Знаю, никому не придет в голову мысль, что ведь и та, другая, есть также существо, наделенное человеческими чувствами, женщина, заслуживающая сострадания. Никто не подумает о том, что если поведение Ассы избавило его от мимолетного недовольства жены, то во мне вызвало безграничное отчаяние. Асса избег неприятности, но зато на него и его дом обрушились тысячи проклятий. А он считал себя необычайно добродетельным, нанося жестокий, неизлечимый удар преданному сердцу, единственной виной которого была любовь к нему, Ассе. Да он и пришел бы, наверное, ко мне, если б его чувства окончательно испарились, если б он не страшился самого себя, не опасался, что при виде умирающей пламя в его душе может вспыхнуть с новой силой. Я бы пожалела его, но то, что он прислал мне золото… Этого я не могла забыть никогда, и за это месть обрушилась даже на его внука.

Последние слова старуха проговорила как бы во сне, словно забыв о своем слушателе.

Ужас овладел наместником, он решил, что перед ним безумная, и он невольно отодвинулся назад вместе с креслом.

Колдунья заметила это, вздохнула и продолжила:

– Вы, знатные господа, оказавшись на вершине, не имеете понятия о том, что творится в пропастях или ущельях, да и не желаете знать. Я не стану описывать все подробности. Я выздоровела, но стала очень худой и лишилась голоса. Золота у меня было достаточно, и я стала покупать у всех, занимавшихся в Фивах колдовством, различные снадобья, чтобы воспламенить в Ассе новую любовь ко мне. Еще я прибегала к различным заклинаниям и колдовству, чтобы погубить его. Я пыталась вернуть себе голос, но любое питье, которое я принимала, делало его только грубее. Изгнанный из своей касты жрец, знаменитый кудесник, взял меня к себе в дом, и у него я научилась многому. Скрываясь от своих старых товарищей, он перебрался сюда, в некрополь, вместе со мной. А когда они поймали его и повесили, я осталась жить в его хижине и сама сделалась колдуньей. Дети показывают на меня пальцами, честные люди сторонятся меня, всем им я внушаю ужас, но я и сама себе ужасаюсь. И всему этому виной только один человек, самый уважаемый в Фивах господин – благочестивый Асса! Много лет я занималась колдовством и приобрела навыки в различных искусствах. Однажды садовник Зент, арендовавший участок земли, принадлежащий Дому Сети, – я много лет покупала у него травы для приготовления разных напитков – принес мне новорожденного ребенка, родившегося с шестью пальцами на ноге. Мои умения понадобились, чтобы убрать этот лишний палец. Благочестивая мать малютки лежала в горячке, она не допустила бы ничего подобного. Я оставила у себя маленького крикуна – такие уродства легко излечиваются. На следующее утро, вскоре после восхода солнца, перед моей пещерой раздался сильный шум и крики. Меня звала служанка из знатного дома. Ее госпожа отправилась навестить гробницу своих предков и там разрешилась от бремени – родила мальчика. Служанка объяснила, что ее госпожа лежит без сознания, и просила меня пойти помочь ей. Я спрятала шестипалого мальчика под плащ, моя рабыня несла за мной воду в сосуде, и вскоре я стояла перед гробницею отца Ассы. Женщина, родившая мальчика, была его невесткой – госпожой Сетхем. Мальчик, рожденный ею, был совершенно здоров, но сама она находилась в тяжелом состоянии. Я послала служанку госпожи в Дом Сети за помощью. До этого девушка рассказала мне, что отец ребенка, махор, отправился на войну, а дед ребенка, почтенный Асса, обещал госпоже Сетхем встретиться с нею в гробнице и скоро должен быть здесь. Когда служанка ушла, я обмыла ребенка и поцеловала его, точно своего собственного. Тут я вдалеке услышала шаги и внезапно вспомнила, как я, полумертвая, получила золото от Ассы и прокляла его в ту же минуту. Сама не знаю, как это случилось, но я отдала новорожденного внука Ассы своей рабыне, приказав отнести его в мою пещеру, а шестипалого мальчика положила к себе на колени. И так я сидела с ним до появления Ассы. Минуты казались мне часами, а когда он наконец явился, хотя и поседевший, но все еще прекрасный и не согнутый старостью, я сама передала ему шестипалого сына садовника, и все злые духи ликовали при этом в моей душе. Он поблагодарил меня, не узнавая, подал мне и в этот раз горсть золота. Я взяла награду и слышала, как жрецы, явившиеся из Дома Сети, предрекали счастливое будущее малютке, родившемуся, как они считали, в благословенный час. Вернувшись к себе в пещеру, я смеялась там до слез. Впрочем, не знаю, от смеха ли были эти слезы. Через несколько дней я отдала садовнику внука Ассы и сказала, что убрала шестой палец. Я слегка поцарапала ступню малютки, чтобы успокоить этих глупых людей. Так внук Ассы, сын махора, вырос в семье садовника, он был назван Пентауром и воспитывался в Доме Сети. Все замечали его поразительное сходство с Ассой. А шестипалый сын садовника превратился в лазутчика Паакера. Вот моя тайна!

Ани безмолвно выслушал жуткий рассказ старухи.

Любой человек невольно считает себя обязанным тому, кто сообщил ему что-либо интересное или достойное внимания. Наместнику даже в голову не пришло, что следует наказать старуху за совершенное ею преступление. Наоборот, ему припомнилось, с каким восторгом рассказывали ему старшие приятели о песнях и красоте певицы Беки. Взглянув на колдунью, он внутренне содрогнулся, затем заговорил:

– Не беспокойся за свою жизнь – тебя никто не потревожит. А когда умрешь, я позабочусь о твоем бальзамировании. Но оставь колдовство, ты ведь, должно быть, богата, а если нет, то скажи мне, в чем нуждаешься. Разумеется, я не решусь предложить тебе золото, зная, что оно вызывает в тебе ненависть.

– Твое золото может мне пригодиться, но теперь отпусти меня.

Она поднялась с пола и направилась к двери, однако наместник остановил ее вопросом:

– Не Асса ли отец твоего сына, маленького Нему, карлика госпожи Катути?

Колдунья громко рассмеялась и воскликнула:

– А разве малютка похож на Ассу или на Беки? Я подобрала его, как и многих других детей.

– Но он умен, – сказал Ани.

– Это правда. У него в голове полно всяких планов, и он глубоко предан своей госпоже, Катути. Он поможет тебе в достижении твоей цели, так как и у него тоже есть цель.

– Какая?

– Он хочет, чтобы Катути достигла величия и стала богатой с помощью Паакера. А махор завтра отправляется в путь, намереваясь сделать вдовой ту женщину, которой он желает обладать.

– Тебе известно многое, – задумчиво проговорил Ани. – Мне хотелось бы спросить тебя еще кое о чем, хотя теперь я могу сам догадаться о том, что ты мне скажешь. Но, может быть, ты теперь знаешь то, что было скрыто от тебя в молодости? Существуют ли на самом деле любовные напитки?

– Я не стану обманывать тебя, так как не хочу, чтобы ты нарушил данное мне слово, – сказала Хект. – Любовный напиток действует очень редко и только на тех женщин, которые еще никого не любят. Если же дать напиток женщине, в груди которой живет образ другого мужчины, этим только усилится ее страсть к тому, кого она любила прежде.

– А скажи мне еще вот что: есть ли средство на расстоянии погубить врага?

– Разумеется есть, – ответила Хект. – Люди незнатные могут прибегнуть к клевете, а знатные и сильные поручают другим то, что не желают совершать сами. Мой рассказ не возбудил в тебе сильного негодования, поэтому мне кажется, что ты недолюбливаешь Пентаура. Ты улыбаешься! Ну, хорошо! Я никогда не теряла его из виду и знаю, что он теперь такой же красивый и гордый мужчина, каким был Асса. Он очень похож на него, и я готова была в свое время полюбить его всеми силами своего неблагоразумного сердца. Находишь это странным? Однако многие женщины, приходившие ко мне, привязаны всеми силами души к детям тех мужчин, которые их некогда обманули. Но теперь я не хочу любить внука Ассы, и я буду помогать всякому, кто преследует его. Хотя Асса умер, но то горе, что он причинил мне, не умрет, как бы долго я ни жила на свете. Пентаур обречен! Если ты хочешь погубить Пентаура, поговори с Нему – он тоже не любит его. Карлик поможет тебе больше, чем я своими заклинаниями и зельями. А теперь отпусти меня домой.

Через несколько часов Амени пригласил наместника к себе.

– Известно ли тебе, кто такая на самом деле колдунья Хект? – спросил Ани.

– Певица Беки, бывшая некогда любимицей Фив. Что же она рассказала тебе?

Ани счел нужным скрыть от главного жреца тайну рождения Пентаура и ответил уклончиво. Тогда Амени попросил наместника позволить ему сообщить об одном деле, в котором была замешана старуха, и рассказал, как давно ему известное, все то, что подслушал несколько часов тому назад, сделав, впрочем, немало изменений в своем повествовании.

Ани сделал вид, что сильно удивлен, и согласился с главным жрецом, когда тот стал просить его до поры до времени не открывать Паакеру тайну его происхождения.

– Он человек весьма странный, – сказал Амени, – и может причинить нам много хлопот, если раньше времени узнает, кто он такой.

Буря утихла, и небо, утром покрытое быстро мчавшимися разорванными тучами, стало проясняться.

Похолодало, но вскоре палящее солнце снова раскалило воздух.

В садах и на улицах лежали вырванные с корнями деревья, множество кое-как построенных хижин и большая часть палаток в той части города, где жили иноземцы, были сметены ураганом, сорваны сотни крыш из пальмовых листьев.