Текст книги "Уарда"

– Хорошо же, – сказал Ани, – увидим, чья возьмет.

Он вскоре простился с Катути, которая прошептала, когда он скрылся в саду:

– Он сегодня проявил редкую решительность и ясность мыслей, но ревность уже начинает ослеплять наместника и скоро заставит его осознать, что он не может обойтись без моих проницательных глаз.

Нему шмыгнул вслед за Ани.

За группой фиговых деревьев он окликнул его и быстро прошептал, почтительно кланяясь:

– Моя мать знает многое, высокий повелитель! Священный ибис[136]136
  Священная птица бога Тота, ныне исчезла в Египте. Плутарх писал, что наиболее добросовестные жрецы черпают очищающую священную воду там, где пил ибис: он никогда не станет пить нездоровую или ядовитую воду, даже не приблизится к ней.


[Закрыть] ходит и по болоту, когда отправляется за добычей, почему бы и тебе не поискать золота в пыли? Я бы подсказал тебе, как тебе с ней тайно побеседовать, не возбуждая подозрений.

– Говори, – шепотом сказал Ани.

– Заключи ее в тюрьму, выслушай ее и затем выпусти. Одари, если она заслужит, или накажи ударами палок в противном случае. Но ты узнаешь от нее нечто настолько важное, что она упорно скрывает это даже от меня.

– Что ж, увидим, – сказал наместник и бросил карлику несколько золотых колец перед тем, как взошел на свою колесницу.

У дворца собралась такая толпа народа, что наместник, опасаясь, не произошло ли что-нибудь ужасное, приказал своему вознице придержать лошадей и нескольким солдатам велел расчищать путь своим скороходам. Но, по-видимому, его ожидали радостные вести, так как от ворот дворца доносились ликующие крики. Во дворе он нашел посланцев из Дома Сети, которые по поручению Амени возвестили ему и народу, что произошло великое чудо: сердце растерзанного дикими зверями священного овна найдено в груди благочестивого пророка Руи.

Ани немедленно сошел с колесницы, преклонил колени на виду у всей толпы, последовавшей его примеру, молитвенно воздел руки к небу и громко возблагодарил богов.

Когда Ани через несколько минут поднялся и вошел во дворец, он велел рабам раздать людям лепешки.

– Наместник щедр, – сказал один столяр из Фив своей соседке. – Посмотри, как белы лепешки! Я припрячу свою и отнесу ее детям.

– Дай мне кусочек! – попросил какой-то нагой мальчишка и тут же вырвал из рук столяра лепешку и убежал, затерявшись в толпе.

– Крокодилово отродье! – крикнул ограбленный. – Мальчишки наглеют с каждым днем.

– Они голодны, – сказала женщина, как бы оправдывая воришку. – Отцы на войне, а матери не могут дать детям ничего, кроме сердцевины тростника и корней лотоса.

– Пусть полакомится, – смеясь сказал столяр. – Давай пробираться вон туда – видишь, идет слуга с новым запасом лепешек.

– Наместник, должно быть, очень обрадовался чуду, – заметил башмачник.

– Да ведь давно не происходило ничего подобного, – заметил корзинщик. – Ани особенно доволен тем, что именно Руи удостоился получить священное сердце. Вы спрашиваете, почему? Эх, вы, тупые головы! Ведь Хатшепсут – прародительница предков Ани.

– А Руи был пророком в храме Хатшепсут, – добавил столяр.

– Жрецы по ту сторону Нила преданы древнему царскому роду, – уверенно заявил пекарь.

– Разве это тайна! – воскликнул башмачник. – Да что там говорить – в старые времена было лучше, чем сейчас. Война съедает все, и даже весьма почтенные люди ходят теперь босиком, потому что не в состоянии заплатить за кожу. Да и добычи стало мало в последние годы. Рамсес – великий герой и сын Ра, но что может он сделать без богов, которым, по-видимому, уже не нравится находиться в Фивах, иначе зачем бы священному сердцу овна искать себе новое жилище в Городе мертвых и в груди приверженца старого…

– Придержи язык, – предостерег его корзинщик. – Вон идет стража.

– А мне давно пора идти работать, – сказал пекарь. – Я к завтрашнему празднику еще много чего должен сделать.

– Я тоже. – Башмачник вздохнул. – Кому охота следовать за царем богов в Город мертвых босиком!

– Вы неплохо заработаете! – заметил корзинщик.

– Заработали бы, – возразил башмачник, – если бы имели хороших помощников. Но все подмастерья на войне. Теперь приходится работать с несмышлеными мальчишками. А жены! Моя для процессии купила себе новое платье, а детям, даже самым малым, шейные повязки. Да, мы почитаем своих покойников, и они нередко за это помогают нам, но чего стоят жертвоприношения – об этом и вспоминать не хочется. А более половины всего заработка уходит на…

– А я так горевал по моей умершей хозяйке, – вступил в разговор пекарь, – что дал обет приносить каждый месяц малую и каждый год большую жертву. Жрецы этого не забывают, а времена становятся все тяжелее. А ведь покойница не любит меня и не испытывает ко мне благодарности, как и при жизни. Когда она является мне во сне, то никогда не скажет ни одного ласкового слова и нередко мучит меня.

– Она теперь – светлый всезнающий дух, – сказала жена корзинщика. – А ты, скорее всего, был неверен ей. Преображенные знают все, что происходит и происходило на земле.

Пекарь растерянно крякнул, а башмачник вскричал:

– Клянусь Анубисом, властителем преисподней! Я желаю умереть прежде моей старухи, потому что если она у Осириса узнает все, что я делал здесь, на земле, то будет являться мне каждую ночь, щипать меня и душить, а она ведь может принять какой угодно облик!

– Если ты умрешь прежде нее, – пояснила женщина, – то она все равно когда-то явится в преисподнюю и увидит тебя насквозь.

– Это не так опасно, – засмеялся башмачник, – потому что ведь и я тогда буду преображенным, и ее прошлая жизнь будет для меня открыта. Думаю, она не так уж чиста, и если жена бросит в меня башмак, то я попотчую ее молотком.

– Пойдем домой, – сказала жена корзинщика мужу и потащила его за собою. – Ты не услышишь здесь ничего хорошего.

Все вокруг засмеялись, а пекарь сказал:

– Мне пора, я должен быть в Городе мертвых прежде, чем смеркнется. Надо еще заказать стол для завтрашнего праздника. Я буду торговать как раз возле узкого прохода в долину. Приведи ко мне своих детей, башмачник, я им дам сластей. Не собираешься ли и ты на другую сторону?

– Мой младший брат с товарами уже там, – ответил башмачник. – У нас еще много дел в Фивах, а я стою здесь, теряя время на болтовню! Покажут ли нам завтра чудодейственное сердце священного барана?

– Разумеется, – сказал пекарь. – Ну, прощай. Вот и мои лари!

XI

Вместе с пекарем сотни людей отправились в некрополь, несмотря на довольно позднее время. Им было позволено провести там предшествующую празднику ночь. Под надзором стражников они должны были установить прилавки, соорудить навесы, разложить свои товары, разбить шатры, потому что с восходом солнца через священную реку могли переправляться только праздничные барки и те лодки, которые перевозили из Фив на другой берег богомольцев – мужчин, женщин и детей, как жителей Фив, так и иногородних.

В залах и мастерских Дома Сети тоже царило необычное оживление.

Подготовка к празднику была на некоторое время прервана – совершали ритуал провозглашения святости чудодейственного сердца. После этого все снова пошло своим чередом. Здесь происходила спевка хоров, там, на священном озере, проходила репетиция предстоящего зрелища[137]137
  Каждый храм имел свое священное озеро. Геродот упоминает о ночных представлениях на священном озере богини Нейт в Саисе.


[Закрыть], столисты[138]138
  Столисты – высокая жреческая должность. Столисты должны были одевать статуи богов; на некоторых барельефах на статуях обнаружены крючки, при помощи которых к изваянию крепились одежды. Раздевание и одевание богов должно было производиться только в предписанном ритуалом порядке.


[Закрыть] очищали от пыли и обряжали статуи богов. Сооружались священные знаки, проветривались и приводились в порядок шкуры пантер и другие части жреческого облачения, чистились скипетры, курильницы и прочая бронзовая утварь, украшались праздничные барки, предназначенные для процессии. В священных рощах Дома Сети младшие ученики под руководством храмовых садовников плели гирлянды и венки из цветов для украшения пристани, сфинксов, храма и статуй богов. На обитых медью мачтах поднимались знамена, а посреди двора раскидывали навес из пурпурной парусины.

Жрец, ведающий жертвоприношениями, следил за тем, как писцы заносили в список доставляемое неокорами и рабами-земледельцами. Возле боковой двери принимали дары храму скотом, зерном и плодами, которые доставлялись к Празднику долины жителями всех частей страны[139]139
  В Доме Сети (храм в Эль-Курна) бывали посланцы даже с дельты Нила. Об этом свидетельствуют надписи на колоннаде на восточной стороне храма.


[Закрыть].

Амени появлялся то возле певчих, то возле чудотворцев, которые должны были явить народу необычайные превращения, то возле неокоров, которые устанавливали торжественный трон для наместника, кресла для послов других жреческих общин страны и для фиванских пророков, то возле жрецов, расставлявших курильницы, то возле служителей, приготовлявших тысячи ламп для праздничной ночи. Словом, он был вездесущ, кого-то понукал, кого-то хвалил. Когда он убедился, что все идет наилучшим образом, то приказал одному из святых отцов позвать Пентаура.

Простившись с изгнанным из храма Рамери, сыном Рамсеса, молодой жрец вместе со своим другом Небсехтом отправился в его рабочую комнату.

Лекарь беспокойно ходил между своими сосудами и клетками. Находясь в лихорадочном возбуждении, он делал резкие движения – то отталкивал ногой какой-нибудь пучок растений, то ударял кулаком по столу, рассказывая Пентауру, в каком виде он нашел свою рабочую комнату, возвратившись из хижины парасхита.

Его любимые птицы погибли от голода, змеи уползли, а обезьяна, вероятно, испуганная ими, перевернула все вверх дном.

– Это настоящее чудовище! – вскричал он с гневом. – Она опрокинула мои горшки с жуками, ящики с мукой, которой кормились мои черви и птицы, и вся выпачкалась в ней. Кроме того, она выбросила за окно мои ножи, иглы, щипцы, циркули и тростниковые перья, и когда я вошел в комнату, она сидела вон на той полке, белая, как раб-эфиоп, который день и ночь ворочает мельничный жернов. Она держала свиток с моими заметками о строении тела животных, плод нескольких лет работы, с глубокомысленным видом уткнув туда свою косую голову. Я хотел отнять свиток, но она убежала с ним, выпрыгнув в окно, села на краю колодца и стала в бешенстве теребить папирус. Я бросился следом, но она села в бадью, уцепилась за цепь и, насмешливо вытаращившись не меня, спустилась в колодец. А когда я вытащил ее оттуда, с остатками папируса, она прыгнула в колодец.

– Быть может, обезьяна была просто пьяна? – спросил Пентаур.

– Я выловил ее бадьей и положил на солнце для просушки. Но она, очевидно, наглоталась разных лекарств и издохла сегодня в полдень. Мои заметки пропали! Правда, у меня еще остались отдельные записи, но, честно говоря, приходится все начинать сначала. Ты видишь, даже звери относятся к моим трудам столь же враждебно, как и мудрецы. Животное лежит вон там, в том ящике.

Пентаур смеялся, слушая рассказ своего друга, однако и посочувствовал ему. Потом он спросил озабоченно:

– Обезьяна лежит там? Ты забыл, что она должна находиться в молельне Тота, при библиотеке? Она ведь из священной породы собакоголовых обезьян[140]140
  Собакоголовые обезьяны (kynokephalos) – павианы – священные животные Тота-Гермеса, бога Луны. Их мумии были найдены в Фивах и вблизи древнего Гермополя.


[Закрыть], и у нее есть в наличии все благоприятные знаки. Библиотекарь передал ее тебе, чтобы ты излечил ее больные глаза.

– Она выздоровела, – заявил Небсехт.

– Но у тебя потребуют ее нетронутый труп для бальзамирования, – сказал Пентаур.

– Потребуют? – пробормотал Небсехт и посмотрел на своего друга с видом мальчишки, у которого отбирают яблоко, которое он уже надкусил.

– Ты, должно быть, опять что-то натворил! – притворно ужаснулся Пентаур.

Лекарь кивнул и пояснил:

– Я вскрыл труп и исследовал сердце.

– Ты помешался на сердцах, точно чувствительная женщина! – воскликнул поэт. – А что с человеческим сердцем, которое достал тебе старый парасхит?

Небсехт рассказал без утайки, что сделал для него отец Уарды, и объявил, что он исследовал человеческое сердце и не нашел в нем ничего такого, чего не было бы в сердцах животных.

– Но я должен видеть его работающим вместе с другими органами человека! – вскричал он в волнении. – И я знаю, как это сделать. Я оставляю Дом Сети и буду просить колхитов, чтобы они приняли меня в свой цех. Если они согласятся, то сначала я буду выполнять работу парасхита.

Пентаур заявил, что такое решение крайне неблагоразумно, и на горячие возражения Небсехта ответил:

– Мне не нравится, что ты кромсаешь сердца. Ты сам сказал, что это тебе ничего не дало. Что же в этом занятии хорошего или хотя бы полезного?

– Мне мало дела до того, – отвечал Небсехт, – хорош или дурен, прекрасен или отвратителен, полезен или бесполезен предмет моего наблюдения, я желаю только знать, как и что в нем происходит, – и более ничего.

– Следовательно, лишь ради любопытства ты подвергаешь опасности благополучие своих близких, собираясь заняться самым презираемым ремеслом и оставить эту обитель благородного труда, где мы стремимся к просвещению, к внутреннему просветлению и истине!

Исследователь издевательски рассмеялся.

Вена на лбу Пентаура вздулась от гнева, в его голосе звучала угроза, когда он спросил:

– Неужели ты думаешь, что твои пальцы и глаза нашли истину, для достижения которой благородные умы напрасно напрягают все свои силы в течение тысячи лет? Твое глупое копание в трупах низводит тебя на уровень грубых, руководствующихся примитивными чувствами людей, и чем более ты убеждаешься, что обладаешь истиной, тем глубже тебя затягивает жалкое заблуждение.

– Если бы я действительно думал, что обладаю истиной, то разве я стал бы искать ее? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знания.

– Это слова скромного человека, – сказал Пентаур, – но я знаю, что, занимаясь этим, ты стал самонадеянным. Тебе кажется несомненным все, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, и в глубине души с высокомерною усмешкой ты называешь ложным все, что не можешь увидеть или пощупать. Но опыт ты приобретаешь только в области чувственного мира, забывая, что есть и другие сферы бытия.

– Мне это неведомо, – спокойно возразил Небсехт.

– Однако мы, посвященные, уделяем наше внимание и этому! – воскликнул поэт. – Предположения о том, какие законы там действуют, были высказаны тысячи лет назад. Сто поколений подвергли эти предположения исследованию, одобрили и передали нам по наследству, уже в качестве веры. При всей скудости нашего знания, вдохновенные пророки могут видеть будущее, многим смертным даруются чудодейственные силы. Это противоречит законам чувственного мира, кроме которых ты не признаешь ничего другого, и, однако же, объясняется так легко, если мы допустим существование высших уровней бытия. Дух богов живет как в природе, так и в каждом из нас. Низменному человеку могут открыться только обыденные, низшие знания, но пророкам открыто божественное свойство знания в чистой его форме, то, что можно назвать всезнанием. Чудотворцы способны совершать сверхъестественные деяния благодаря не человеческой силе, а божественной, ничем не ограниченной. Это и есть всемогущество.

– Избавь меня от пророков и чудес! – вскричал лекарь.

– Я думал, – сказал Пентаур, – что даже тот порядок вещей, который ты признаешь, ежедневно являет тебе поразительнейшие чудеса, так как Единый временами действует таким образом, дабы указать частице своего существа, называемой нашей душой, высшее целое, к которому она принадлежит, то есть самого себя. Еще сегодня ты был свидетелем, что сердце священного овна…

– Эх, наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце – сердце злополучного барана, которого пьяница-солдат купил у барышника и убил возле хижины нечистого. Отверженный парасхит вложил его в грудь Руи и…

При этих словах Небсехт открыл ящик, вытащил оттуда и бросил на пол труп обезьяны и какое-то тряпье, затем вынул алебастровую чашу и, подавая ее Пентауру, продолжил:

– А вот это сердце билось в груди пророка Руи. Сердце барана вы завтра будете носить во время торжественного шествия! Я тотчас же рассказал бы тебе всю историю, но ради старика решил молчать, и притом… Но что с тобой?

Пентаур отвернулся от своего друга, закрыл лицо обеими руками и застонал, точно от жестокой физической боли.

Небсехт догадывался, что происходит с поэтом. Подобно ребенку, желающему, но не решающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру и стал позади него, не смея заговорить с ним.

Так прошло несколько минут. Вдруг Пентаур выпрямился, поднял руки к небу и вскричал:

– Единый, когда ты позволяешь звездам падать с неба в летние ночи, то и тогда твой вечный неизменный закон создает прекрасную гармонию путей никогда не отдыхающих[141]141
  Так называют планеты в священных египетских текстах.


[Закрыть]! Ты, пронизывающий вселенную чистый дух, который проявляешься во мне отвращением ко лжи, продолжай действовать во мне, наполняя меня, когда я думаю, – светом, когда действую, – благодатью, когда говорю, – истиной, всегда одной лишь истиной!

Поэт произнес эти слова с глубоким волнением, и Небсехт слушал их, словно они доносились из неведомого прекрасного мира. Он, с любовью глядя на друга, приблизился к нему и протянул ему руку. Пентаур схватил ее, порывисто пожал и проговорил:

– Я пережил тяжкую минуту. Ты не знаешь, чем был для меня Амени, а теперь, теперь…

Он не договорил. Послышались шаги, приближавшиеся к комнате лекаря, и затем появился молодой жрец, требуя, чтобы оба друга тотчас же явились на собрание посвященных. Через несколько секунд они вошли в зал, ярко освещенный лампами. Все руководители Дома Сети уже были здесь.

Амени сидел за длинным столом на высоком троне, по правую руку его расположился Гагабу, а по левую – третий пророк храма. Главы жреческих разрядов, и в их числе первый астролог, тоже сидели у стола, а остальные жрецы, все в белых полотняных одеждах, сохраняя вид степенный и важный, сидели в креслах, составлявших двойной белый полукруг, в центре которого возвышалась статуя Маат – богини истины и справедливости.

Позади трона Амени стояла пестро раскрашенная фигура Тота, бога, который хранил меру и порядок вещей, внушал мудрые речи не только людям, но и богам, покровительствовал искусствам и наукам.

В углублении в дальнем конце зала были видны изображения фиванской троицы, к которой Рамсес I и его сын Сети, основатели храма, приближались с жертвенными дарами. Жрецы занимали места в соответствии со строгим порядком, сообразно чину каждого и времени посвящения в таинства. Пентаур занял самое низшее место.

Заседание еще не началось. Амени спрашивал, получал ответы и отдавал приказания относительно предстоящего на следующий день праздника.

По-видимому, все было хорошо приготовлено и устроено, и торжество обещало быть великолепным. Правда, жрецы жаловались на то, что землевладельцы, обремененные тяжкими военными налогами, жертвовали мало скота. Кроме того, на торжественном шествии не будет особ, которые всегда придавали ему должный блеск: царя и его семейства.

Это вызвало недовольство у некоторых жрецов, они заявили, что опасно устранять от участия в праздничной церемонии обоих живущих в Фивах детей Рамсеса. Тогда стал держать речь Амени.

– Сына царя Рамери мы изгнали из стен этого дома, царевну Бент-Анат мы вынуждены были принять нечистой, и если слабохарактерный настоятель храма Амона в Фивах оправдал ее, то она может считаться чистой по ту сторону реки, где люди живут для жизни, но не здесь, где мы обязаны приготовлять души в путь после смерти. Наместник, внук свергнутого с престола царя, явится во всем блеске царственного величия. Я вижу, что вы удивлены, друзья мои. Теперь я скажу только одно: свершаются великие дела, и может случиться, что над нашим народом, истощенным войной, скоро взойдет новое солнце мира. Ныне происходят чудеса, и я видел во сне кроткого благочестивого мужа, который восседал на троне наместника Ра на земле. Он внял нашему призыву, он дал нам то, что мы заслужили по праву. Он возвратил на наши нивы землепашцев, отправленных на войну, он низверг алтари чуждых богов и изгнал нечистых чужеземцев с этой священной земли.

– Ты говоришь о наместнике Ани! – вскричал глава астрологов.

Собравшиеся заволновались, но Амени продолжил:

– Может быть, явившийся мне во сне муж и был похож на него, но верно одно – у него были черты истинных потомков Ра. К ним принадлежал и Руи, в грудь которого вселилось священное сердце овна. Этот залог божественной милости завтра будет показан народу, которому будет возвещено также еще нечто важное. Внимайте и воздайте хвалу промыслу небожителей! Час тому назад я получил известие, что в стадах Ани в Гермонтисе обретен новый Апис со всеми священными знаками.

Слушавшие взволнованно перешептывались.

Амени дал жрецам некоторое время, чтобы они справились с потрясением, а затем снова заговорил:

– Теперь перейдем к последнему вопросу. Присутствующий здесь жрец Пентаур был назначен проповедником на торжестве. Он совершил тяжкий проступок, но я думаю обсудить это уже после празднества и, приняв во внимание чистоту его побуждений, не лишать его этой почетной миссии. Согласны ли вы с этим? Никто не хочет высказаться? Итак, выходи вперед, младший из нас всех, которому священная община поручает столь высокое дело!

Пентаур поднялся со своего места, встал рядом с Амени и, по его требованию, в общих чертах, но смело и убедительно изложил то, что он намеревался сказать в приветственной речи перед вельможами и простым народом.

Все собрание, даже противники Пентаура, слушали его с одобрением. Сам Амени похвалил его и затем сказал:

– Здесь недостает только одного, на чем тебе следовало бы остановиться подробнее и что ты должен особенно подчеркнуть: я говорю о чуде, которое так взволновало сегодня души наши. Надлежит рассказать о том, что боги вложили сердце…

– Позволь мне прервать тебя, – сказал Пентаур, серьезно глядя в выразительные, еще недавно им самим воспетые глаза первосвященника. – Позволь мне просить тебя не назначать меня глашатаем нового чуда.

Удивление застыло на лицах членов собрания. Многие посмотрели вопросительно на своих соседей, а затем на Амени. Главный жрец хорошо знал Пентаура и был уверен, что не прихоть, а только очень серьезные причины могли заставить его отказаться от столь почетной миссии. В чистом голосе молодого жреца слышалось сомнение, почти отвращение, когда он произносил слова «новое чудо».

Пророк Амени медленно окинул Пентаура испытующим взором и сказал:

– Ты прав, мой друг. До вынесения тебе приговора, до тех пор, пока ты не обретешь снова той душевной ясности, которую мы так ценим в тебе, твои уста недостойны возвестить народу о божественном чуде. Обратись к своей душе и яви благочестивым людям ужас от сознания совершенного греха и укажи им стезю к душевному просветлению, на которую и тебе предстоит ступить. О чуде объявлю я сам!

Жрецы радостно приветствовали это решение своего руководителя, который сразу после этих слов распустил собрание, попросив остаться только Гагабу и Пентаура.

Когда они остались втроем, Амени спросил молодого жреца:

– Почему отказываешься ты возвестить народу о необычайном чуде, наполнившем радостью сердца всех жрецов Города мертвых?

– Потому что ты учил меня, что истина превыше всего и что все остальное уступает ей.

– Я твердо в этом уверен, – заявил Амени. – И так как ты внял этому учению, то я, именем светлой дочери Ра, спрашиваю тебя: не сомневаешься ли ты в подлинности чуда, которое произошло на наших глазах?

– Сомневаюсь, – ответил Пентаур.

– Оставайся на высокой ступени истины, – продолжал Амени, – и скажи нам далее: какими сомнениями смущена твоя вера?

– Я знаю, – помрачнев, пояснил поэт, – что сердце, перед которым толпа завтра будет благоговеть и пред которым преклонятся даже посвященные, как пред сосудом души Ра, было вынуто из вскрытой груди обыкновенного барана и положено в канопы с внутренностями Руи.

Амени отступил на шаг назад, а Гагабу вскричал:

– Откуда это известно? Кто может это доказать?

– Я знаю это, – решительно проговорил Пентаур, – но я не могу назвать имени того, от кого я узнал все.

– В таком случае мы думаем, что ты заблуждаешься и что тебя просто одурачил какой-нибудь шутник, – заявил Амени. – Мы узнаем, кто выдумал это, и накажем его. Смеяться над гласом божества – тяжкий грех, и далек от истины тот, кто охотно выслушивает ложь. Ослепленный безумец! Священно, трижды священно сердце, которое я намереваюсь показать завтра народу и пред которым ты сам, добровольно или по принуждению, повергнешься ниц в благоговейной молитве! Иди и обдумывай слова, которые завтра помогут тебе возвысить души людей, и знай одно: истина тоже имеет разные степени, и проявления ее различны, как и образы божества. Подобно тому как солнце и звезды движутся не по прямому пути, а по извилистым дорогам, которые мы сравниваем с извивающимися движениями змеи Меген[142]142
  Змея Меген часто упоминается в текстах, в которых говорится «о том, что находится в глубине» (в преисподней). Она служит символом извилистого пути, которым проходит солнце через область ночи – подземный мир. В каждом храме жили священные змеи, мумии их были найдены в Фивах. Плутарх писал, что змея считалась священным животным, потому что она не стареет и, не имея членов, движется легко, подобно звездам.


[Закрыть], избранникам, наблюдающим за пространством и временем и обязанным направлять судьбы людей, не только дозволено, но и велено для достижения высших целей избирать запутанные стези. Вы не сразу видите главный путь и воображаете, что уклонились далеко от путей истины. Вы видите только настоящий день, перед нами же открыт и завтрашний, и вы обязаны верить тому, что мы повелеваем признавать истиной. И еще одно правило: ложь пятнает душу, а сомнение убивает ее.

Амени говорил с великим волнением. Когда Пентаур удалился и главный жрец остался наедине с Гагабу, он обратился к нему в растерянности:

– Что это значит? Кто портит по-детски чистую душу этого одаренного юноши?

– Он портит сам себя, – сказал Гагабу. – Он отрицает древний закон, потому что в его творческом уме, как он думает, зарождается новый закон.

– Но законы подобны тенистым лесам, их никогда не создает одна личность. Я любил Пентаура, но я должен ограничить его свободу, иначе он станет неуправляемым, подобно переполненному водою Нилу, который, выходя из берегов, разрушает плотину. А то, что он говорит о чуде…

– Это сделано по твоему распоряжению?

– Клянусь Единым, нет! – вскричал Амени.

– Однако Пентаур правдив и доверчив, – задумчиво произнес старик.

– Я знаю это, – сказал Амени. – Положим, действительно случилось то, о чем он говорит. Но кто сделал это, и кто сообщил ему о столь преступном деянии?

Оба жреца в раздумье опустили глаза. Амени первый прервал молчание.

– Пентаур пришел сюда с Небсехтом, они давние и близкие друзья. Где был лекарь, пока я находился в Фивах?

– Он лечил раненную царевной дочь парасхита Пинема и оставался у него три дня, – ответил Гагабу.

– А Пинем вскрывал грудь Руи! – вскричал главный жрец. – Теперь я знаю, кто смутил душу Пентаура – косноязычный сумасброд, и он поплатится за это! Теперь мы займемся подготовкой к завтрашнему празднику, но послезавтра я допрошу его со всей строгостью.

– Прежде необходимо выслушать Небсехта, – сказал Гагабу. – Он – украшение нашего храма, потому что он провел много исследований и очень искусен как лекарь.

– Но этим можно заняться после праздника, – прервал его Амени. – Нам еще о многом предстоит позаботиться.

– А о еще большем нам придется подумать. Мы вступили на опасный путь. Ты ведь знаешь, что я горяч, несмотря на старость, и, увы, осторожность никогда не была мне свойственна. Но Рамсес могуществен, и я должен спросить: возможно, ненависть побуждает тебя к слишком быстрым и неосторожным действиям, направленным против царя?

– Я не испытываю ненависти к Рамсесу, – серьезно ответил Амени. – Если бы он не носил короны, то я мог бы даже любить его. Я его знаю, будто своего брата, ценю его за все, чем он велик, и охотно признаю, что его достоинства выше мелких недостатков. Но тебе, так же как и мне, известно, что он – наш враг. Не твой, не мой, и даже не богов. Он враг древних, издавна чтимых законов, в соответствии с которыми следует управлять этим народом и страной. Посему он враг и тех, кто обязан сберегать священные учения древности и указывать надлежащий путь властителю. Я говорю о жрецах, которыми я управляю и за права которых я ратую всеми силами. Тебе известно, что, согласно нашему тайному закону, в этой борьбе сами боги придают блеск чистого света правды всему, что в других случаях является достойным осуждения: лжи, предательству и крамоле. Подобно тому как лекарь использует нож и огонь для исцеления больного, мы должны совершить страшные дела, чтобы сохранить Единое в неприкосновенности. Ты видишь, что я веду борьбу с помощью разных средств. Если же мы будем бездействовать, то скоро из вождей народа превратимся в рабов царя.

Гагабу кивнул, соглашаясь, Амени же с все возрастающим жаром продолжал:

– Ты был моим учителем, и я высоко ценю тебя, поэтому ты должен знать, что побуждает меня начать эту страшную битву. Я, как тебе известно, воспитывался в этом доме вместе с Рамсесом. Он превосходил меня быстротой и смелостью мысли, но я был более прилежным и глубже мыслил. Он часто посмеивался над моим усердием, но его блистательные способности казались мне суетным и обманчивым украшением ума. Я сделался жрецом, а он стал управлять государством, сначала вместе с отцом, а после смерти Сети единолично. Мы стали старше, но остались такими же разными. Он совершил блистательные подвиги, поработил народы и пролил поток крови, вознес славу Египта на невиданную высоту. Я же проводил жизнь в упорном труде, обучал юношей и стоял на страже веры, требуя соблюдения уставов, которые утверждают порядок в обществе и связывают народ с божеством. С неубывающим рвением я углублялся в древние писания, узнал много поучительного от старцев и пытался соединить настоящее с прошедшим. Чем были жрецы? Как мы достигли теперешнего положения? Что стало бы с Египтом, если бы не было нас? Не процветали бы искусства и науки, если бы их не создали и не развили жрецы. Мы короновали властителей, мы назвали их богами и учили народ, что он должен почитать их, как богов. Толпа нуждается в сильной руке, которая могла бы управлять ею и перед которой она трепетала бы, как перед десницей всемогущей судьбы. Мы охотно служили этому богу на троне, когда он, подобно Единому, повелевал и господствовал согласно вечным законам. Из нашей среды властители избирали советников, мы сообщали им, что полезно стране, и они охотно выслушивали нас и выполняли наши указания. Прежние цари были руками, а мы, жрецы, головами. А теперь? Чем стали мы? Нас заставляют поддерживать веру в народе, потому что, когда народ перестанет чтить богов, он перестанет преклоняться и властителям! Рамсес благочестив, он усердно приносит жертвы и молится. Мы необходимы ему как воскурители фимиама, как те, кто принимает жертвенных животных, как чтецы молитв и толкователи снов, но мы теперь уже не являемся советниками. Мой покойный отец, главный жрец, как и я, по поручению большого совета пророков просил отца Рамсеса отказаться от нечестивой мысли – соединить судоходным каналом Северное море с нечистыми водами Тростникового моря. Подобная затея принесла бы пользу только чужеземцам[143]143
  Гавани Тростникового (Красного) моря были в руках финикийцев, которые плавали за пряностями в Аравию и за сокровищами в страну Офир.


[Закрыть]. Но Сети не послушался нашего совета[144]144
  Царь Нехо начинал строительство Суэцкого канала, но не закончил его, когда оракул предсказал, что канал принесет выгоду только чужеземцам.


[Закрыть]. Мы хотели сохранить древнее разделение нашей страны, но Рамсес все переиначил, и это не в интересах жрецов. Мы предостерегали его против новых кровавых войн, но царь совершал поход за походом. У нас были древние священные грамоты, освобождавшие наших земледельцев от военной службы, но тебе известно, что он уничтожил их. С давних времен никто в этой стране не мог воздвигать храмы чужим богам, а Рамсес более не препятствует чужеземцам строить не только на севере, но даже в священном Мемфисе и здесь, в Фивах, в занимаемой ими части города, алтари и великолепные храмы в честь кровожадных, ложных богов Востока[145]145
  В Египте с самых древних времен запрещены человеческие жертвоприношения, тогда как даже в позднейшее время такие жертвы приносились финикийскому Молоху.


[Закрыть].