Текст книги "Уарда"

– Тот, кто тронет девушку, тут же умрет! – вскричал он. – Не стыдно ли вам нападать на слабого старика и беззащитного ребенка во время священного праздника?!

Толпа замерла на минуту, но затем снова двинулась вперед. Были слышны крики: «Разорвать нечистых! Сжечь дом!»

Несколько ремесленников из Фив бросились на Пентаура, в котором сейчас никто не мог бы признать жреца, но он опять стал размахивать колом, так что ему не могли причинить вреда кулаки и палки. После каждого его удара один из нападавших оказывался на земле. Но борьба не могла продолжаться долго – несколько молодых парней перепрыгнули через плетень, чтобы напасть на Пентаура сзади. Теперь он был хорошо виден, потому что сухие пальмовые ветви, покрывавшие хижину, уже пылали, и трескучее пламя поднималось к ночному небу.

XIV

Он услышал за своей спиной бешеные крики. Прикрывая левой рукой прильнувшую к нему девушку, он продолжал размахивать правой, сжимавшей кол. Пентаур понимал, что они оба погибнут, но решил до последнего вздоха защищать это невинное создание.

Вскоре он лишился своего орудия, потому что двум парням удалось выхватить его из руки Пентаура, орудуя дубинами. Его окружали нападавшие. Они медленно приближались к нему, опасаясь невероятной силы своего обезоруженного противника. Уарда, задыхаясь и трепеща от страха, прижалась к нему.

Пентаур глухо застонал, когда понял, что он, безоружный, не справится с толпой. В эту минуту неизвестно откуда к нему подскочил какой-то юноша, подал ему меч упавшего солдата, который лежал у его ног, и прислонился спиной к спине Пентаура. В одно мгновение поэт выпрямился и испустил громкий боевой клич, подобно герою, отстаивающему последние укрепления штурмуемой крепости, и взмахнул своим новым оружием. Его противники попятились было, тем более что и союзник его, молодой Рамери, грозно поднял свою секиру.

– Эти подлые убийцы бросают в нас факелы! – вскричал царевич. – Ко мне, девушка! Я погашу горящую смолу на твоем платье.

С этими словами он ухватил Уарду за руку, привлек ее к себе и погасил пламя на загоревшемся платье, а Пентаур тем временем защищал его своим мечом.

Несколько минут царевич и жрец стояли спина к спине, но вот брошенный кем-то камень попал в голову жрецу. Он зашатался, и уже толпа с ревом бросилась к нему, как вдруг возле защищавшихся появилась высокая женская фигура и крикнула изумленной толпе:

– Оставьте их! Я приказываю! Я Бент-Анат, дочь Рамсеса!

Толпа от неожиданности отступила.

Пентаур решил, что после нанесенного ему удара он начал грезить. Он все видел и слышал, но ему казалось, что ему снится прекрасный сон. Он хотел пасть к ногам дочери Рамсеса, однако его ум, приученный в школе Амени быстро оценивать ситуацию, позволил мгновенно понять, насколько серьезная опасность угрожает Бент-Анат, и вместо того чтобы преклонить перед царевной колени, он крикнул:

– Кто бы ни была эта женщина, но это не Бент-Анат, дочь Рамсеса, хотя у нее есть сходство с нею. Но я жрец Дома Сети, мое имя Пентаур, пусть на мне и нет белой одежды. Я херхеб сегодняшнего праздника. Покинь это место, женщина! Я приказываю тебе, имей уважение к моему священному сану!

Бент-Анат повиновалась.

Пентаур был спасен, потому что, когда толпа стала приходить в себя, когда раненные жрецом люди и их товарищи снова поднялись против него, а один молодой парень, которому он разбил руку, яростно вскричал: «Он воин, а не жрец! Разорвать на куски обманщика!», то вдруг раздался голос из толпы: «Дайте дорогу человеку в белом одеянии и не троньте проповедника Пентаура, моего друга. Многие из вас должны знать меня».

– Ты – Небсехт, лекарь, который вылечил мне сломанную ногу! – вскричал матрос.

– А мне больной глаз, – отозвался ткач.

– Этот красивый высокий мужчина – проповедник, я узнаю его! – крикнула одна из девушек, которая восторгалась Пентауром на празднестве, а Бент-Анат слышала ее слова.

– Вокруг одни проповедники! – возмутился парень и бросился вперед, но его удержали. Люди почтительно расступились, когда Небсехт попросил освободить место, чтобы он мог осмотреть раненых.

Прежде всего он склонился над старым парасхитом и вскричал в ужасе:

– Позор вам! Вы убили старика.

– А я, – сказал Пентаур, – будучи мирным человеком, вынужден был пролить кровь, чтобы спасти невинную девушку, к тому же больную, от такой же участи.

– Скорпионы! Аспиды! Изверги! – кричал Небсехт в толпу. Быстро вскочив, он пытался отыскать взглядом Уарду.

Когда он увидел ее, сидящую у ног колдуньи Хект, которая незаметно пробралась во двор, то вздохнул с облегчением и снова занялся ранеными.

– Неужели это ты свалил всех, кто тут лежит? – шепотом спросил он своего друга.

Пентаур утвердительно кивнул и улыбнулся, но не торжествуя, а стыдясь, подобно мальчишке, который против своей воли нечаянно задушил в руке плененную птичку.

Небсехт озабоченно и с удивлением посмотрел на него и спросил:

– Почему ты сразу же не сказал, кто ты?

– Потому что мною овладел дух бога Монту, когда я увидел, как вон тот негодяй вцепился девушке в волосы. Я не видел и не слышал ничего, я…

– Ты поступил как должно, – прервал его лекарь. – Но что теперь будет?

В эту минуту раздался звук труб. Это явился со своими солдатами начальник стражи, посланный главным жрецом за парасхитом.

Прежде чем войти во двор, он приказал толпе разойтись. Сопротивлявшихся выпроводили силой, и через несколько минут не было и следа от буйной толпы, окружавшей пылающий дом. Рамери, Бент-Анат и Неферт тоже были вынуждены покинуть место событий. Увидев, что Уарде ничего не угрожает, царевич последовал за своей сестрой.

Неферт от страха и волнения готова была упасть в обморок. Телохранители царевны скрестили руки, на которые она села, и ее понесли перед детьми Рамсеса. Никто из них не произнес ни слова, даже Рамери. Он не мог забыть Уарду и ее благодарного взгляда, брошенного ему вслед. Только Бент-Анат сказала:

– Дом парасхита сгорит, где будут спать бедняжки?

Разогнав толпу, начальник стражи вошел во двор парасхита и нашел там, кроме старой Хект и Уарды, жрецов Пентаура и Небсехта, занятых ранеными.

Пентаур вкратце рассказал начальнику стражи о случившемся и назвал свое имя. Тот протянул ему руку и произнес:

– Если бы в войске Рамсеса было побольше таких воинов, как ты, жрец, то война с хеттами скоро бы закончилась. Но ты побил не азиатов, а фиванцев, и потому, как это ни прискорбно, я должен задержать тебя и отвести к Амени.

Затем начальник стражи велел отнести в Дом Сети труп парасхита.

– Мне следовало бы взять под стражу и девушку, – сказал он, обращаясь к Пентауру.

– Она больна, – сообщил ему жрец.

– И если она немедленно не окажется в постели, то умрет! – добавил лекарь. – Оставь ее: ей покровительствует сама царевна Бент-Анат, которая недавно поранила ее колесницей.

– Я возьму ее к себе, – сказала колдунья, – и сама буду ухаживать за ней. Там уже лежит ее бабка – она чуть не задохнулась от дыма и пламени, но вскоре придет в себя. У меня найдется место для обеих.

– Но лишь до завтра, – сказал лекарь. – Я постараюсь найти для нее пристанище, а потом навещу ее.

Старуха усмехнулась и пробормотала:

– Многие пожелают заботиться о ней.

Солдаты по команде своего начальника подобрали раненых и удалились вместе с Пентауром, а двое из них несли труп парасхита.

Между тем дети Рамсеса и Неферт, преодолев не одно препятствие, добрались до пристани. Один из телохранителей был послан разыскать ожидавшую их лодку и поторопить гребцов, так как уже приближались огоньки светильников, озаряющих путь участникам процессии. Амон возвращался в Фивы. Если бы царевне и ее спутникам не удалось тотчас же сесть в свою лодку, им пришлось бы ожидать целый час – когда процессия переправлялась через реку в ночное время, ни одно постороннее судно не имело права отчалить от пристани.

С величайшим нетерпением Бент-Анат и Рамери ждали своей лодки – Неферт находилась в полубессознательном состоянии, и Бент-Анат, на плечо которой она опиралась, чувствовала, что ее подругу бьет крупная дрожь.

Наконец телохранитель подал знак, быстрая, но неказистая лодка причалила, и Рамери велел гребцу протянуть ему весло, чтобы он мог подтащить лодку ближе к пристани.

В тот же миг начальник стражи крикнул: «Это последняя лодка, которая отчалит от пристани до переправы бога».

Бент-Анат начала спускаться по едва освещенной светом фонаря лестнице так быстро, насколько позволяла ей Неферт, висевшая на ее руке. Но прежде чем она дошла до последней ступеньки, она почувствовала на своем плече чью-то крепкую руку и раздался грубый голос Паакера:

– Назад, дрянь! Прежде переправимся мы!

Стражники не остановили его, потому что хорошо знали лазутчика и его крутой нрав. Паакер вложил два пальца в рот и громко свистнул. Тотчас же послышались удары весел, и Паакер крикнул своим гребцам:

– Оттолкните вот эту лодку в сторону! Эти могут и подождать.

Барка лазутчика была громадной и гребцов в ней сидело намного больше, чем в лодке детей Рамсеса.

– Скорее в лодку! – крикнул Рамери.

Бент-Анат снова молча пошла вперед – чтобы не возбуждать ненужное любопытство, она не хотела еще раз быть узнанной, но Паакер загородил им дорогу и закричал:

– Разве вы не слышали, негодяи, что вы должны ждать, пока мы не отплывем? Эй, люди, оттолкните их лодку!

У Бент-Анат похолодела кровь в жилах, когда после этих слов на пристани поднялась перебранка.

Голос Рамери перекрывал все остальные голоса, но и Паакера было слышно.

– Как, эти оборванцы упрямятся? Я их проучу! Сюда, Дешер! Взять их!

На зов хозяина с лаем примчалась большая рыжая собака, которая досталась лазутчику от отца и постоянно сопровождала его, куда бы он ни направлялся.

Испуганная Неферт вскрикнула, но собака тотчас узнала ее и начала ласкаться к ней, радостно повизгивая.

Паакер, который уже был возле лодок, обернулся с удивлением, увидел свою собаку у ног Неферт, неузнаваемой в одежде мальчика, прыгнул назад и крикнул:

– Я покажу тебе, мальчишка, как портить собаку колдовством или ядом!

При этом он поднял свою плеть и начал хлестать по плечам жены колесничего. Неферт упала с пронзительным криком от испуга и боли.

Шнуры плети не задели лица несчастной женщины, потому что Бент-Анат со всей силой навалилась на руку лазутчика.

Ужас, отвращение, гнев лишили ее дара речи, но Рамери услышал крик Неферт и в два прыжка очутился возле женщин.

– Подлый негодяй! – закричал он и поднял весло, которое держал в руке. Привыкший давать отпор, Паакер сохранял спокойствие. Он как-то по-особенному свистнул и крикнул своей собаке:

– Разорви его, Дешер!

Собака кинулась на царевича, но тот своим тяжелым орудием нанес такой сильный удар разъяренному зверю, что пес, захрипев, повалился на землю.

Паакер знал, что в целом мире не найдется такого надежного друга, как эта собака, верная его спутница в странствиях по пустыням и неприятельским землям. Когда он увидал ее валяющеюся на земле в судорогах, то им овладела злобная ярость и с высоко поднятою плетью он бросился на юношу, но тот, сильно взбудораженный приключениями этой ночи, раздраженный грубостью и наглостью лазутчика и к тому же считавший теперь себя защитником двух прекрасных женщин, ударил нападавшего веслом по левой руке так сильно, что тот уронил плеть и с проклятием схватился правой рукой за кинжал, висевший у него на поясе.

Тогда Бент-Анат бросилась между Паакером и Рамери, назвала лазутчику свое имя и имя брата, приказала Паакеру унять своих гребцов и отвела Неферт, которая так и осталась неузнанною, в лодку. Вскоре лодка с царевной и ее спутниками пристала к берегу у дворца. Мать Паакера Сетхем, оставаясь на своих носилках, была свидетельницей происшедшего. Впрочем, ей было плохо слышно, и она не узнала участников бурной сцены. Паакер и его мать были вынуждены еще долго ждать на лестнице пристани возможности переправиться.

Собака Паакера была мертва, боль в руке не утихала, а сердце переполняло бешенство.

– Отродье Рамсеса! – бормотал он. – Искатели приключений! Они еще узнают, кто такой Паакер! Мена и Рамсес заодно. Я им обоим дам ощутить свою силу!

XV

Когда наконец барка лазутчика с его матерью и трупом собаки (которую он велел забальзамировать и похоронить в Кинополе, Собачьем городе[156]156
  Древнеегипетский город Сака (нынешний Самалут), в котором Анубиса чтили как главное божество.


[Закрыть], где собаки считались священными животными) причалила, Паакер отправился в Дом Сети. Там в праздничную ночь обыкновенно устраивали большой пир, на который были званы знатные жрецы Города мертвых и Фив, прибывшие по случаю праздника послы и избранные вельможи.

Отец Паакера каждый раз, когда бывал в Фивах, присутствовал на этом пиршестве, самому же лазутчику в первый раз выпала такая честь, которой добивались многие. Этим он был обязан наместнику, о чем сообщил ему Амени, передавая накануне приглашение.

Мать перевязала ему руку, перебитую царевичем Рамери. Рука сильно болела, но Паакер ни за что не хотел пропустить пир в Доме Сети, хотя опасения терзали его душу. Его род был знатен не менее, чем любой другой знатный род Египта. По чистоте крови Паакер не уступал царю, однако он никогда не чувствовал себя уверенно в обществе знатных вельмож.

Воспитание приучило его к тому, что долг превыше всего, и он полностью отдавался делу; его привычки очень отличались от обычаев общества, в котором он вырос и украшением которого был его красивый, мужественный и великодушный отец.

Жестокость и низменность его натуры прорывались в звуке голоса, проглядывали в грубых чертах лица и в резких движениях.

В лагере он мог вести себя как угодно, но в обществе людей его сословия это было непозволительно. Поэтому и еще потому, что он не обладал даром непринужденно вести беседу в обществе, он чувствовал себя скованно и не на своем месте и вряд ли принял бы приглашение Амени, если бы оно так не льстило его тщеславию.

Было уже поздно, но пир начинался только около полуночи – гости перед его началом присутствовали при представлении, которое разыгрывалось на священном озере, в южной части некрополя, при свете ламп и факелов. Обычно сюжетом представления были деяния Исиды и Осириса.

Войдя в торжественно убранный двор, где были поставлены столы для пира, Паакер нашел уже всех гостей в сборе. Явился и наместник Ани, он сел по правую руку от Амени, во главе среднего стола, на самом почетном месте. Рядом с ним еще много мест оставались незанятыми, потому что пророки и жрецы храма Амона в Фивах, по-разному объясняя невозможность своего присутствия на празднике, отказались от приглашения. Они были преданы Рамсесу и его роду, их много повидавший настоятель не одобрял смелого поведения Амени, осуждающего детей царя, а пресловутое чудо появления священного сердца они восприняли как враждебные происки властителей некрополя против государственного храма, которому фараон отдавал предпочтение.

Лазутчик подошел к столу, за которым сидел командир отряда, возвратившегося из Эфиопии вместе с другими военачальниками. Одно место было свободно, это заметил Паакер, но тут он увидел, что военачальник подмигнул своему ближайшему соседу, чтобы тот пересел ближе к нему. Лазутчику показалось, что он это сделал для того, чтобы не оказаться рядом с ним, и он злобно взглянул на этого военачальника и повернулся спиной к столу военных.

Взгляды всех гостей обратились к махору, искавшему глазами места, и так как никто не приглашал его за свой стол, кровь у него закипела. Он хотел тотчас же с проклятиями оставить пиршественный зал и уже повернулся к двери, когда наместник, шепотом обменявшись несколькими словами с Амени, позвал его, приглашая занять оставленное для него место и указывая на стул возле себя. Это место прежде предназначалось для первого пророка главного храма государства.

Паакер с глубоким поклоном занял почетное место, не смея поднять глаз, так как боялся увидеть насмешки или недовольство на лицах гостей. Однако же он не мог даже вообразить своего деда Ассу или своего отца на другом месте, а ведь именно его они действительно часто занимали. А разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не происходила из царского рода? Разве Дом Сети не так же обязан ему, как и им?

Один из слуг возложил венок на его широкие плечи, другой подал ему вина и кушанья.

Он поднял взор и увидал искрившиеся весельем глаза сидевшего напротив него Гагабу, второго пророка, и снова потупился.

Тогда с ним заговорил наместник и рассказал, слегка повернувшись к сидевшим вокруг гостям, что махор завтра отправляется в Сирию, чтобы снова исполнять свои трудные обязанности.

Паакеру показалось, что этими словами Ани как будто извинялся за то, что он указал лазутчику столь почетное место. Наконец Ани поднял кубок и выпил за успешную разведку и победоносное завершение всех боевых операций махора.

Главный жрец поддержал тост и громко от имени Дома Сети поблагодарил Паакера за прекрасный участок земли, который он в это утро пожертвовал храму в качестве праздничного дара. Послышался одобрительный гул голосов, и чувство неуверенности начало оставлять махора.

Рука Паакера, которая все еще сильно болела, оставалась на перевязи.

– Ты ранен? – спросил наместник.

– Пустяки, – сказал махор. – Когда я провожал мать к лодке, то упал…

– Упал? – со смехом переспросил один из его бывших школьных товарищей, который теперь занимал высокий пост начальника фиванской охраны. – Это упал на твою руку шест или весло.

– Вот оно что! – бросил наместник.

– Один совсем молоденький юноша напал на него, – продолжал начальник охраны. – Мои люди мне подробно рассказали обо всем. Мальчик сначала убил его собаку…

– Красавца Дешера? – ахнул главный ловчий. – Твой отец часто хаживал с ним на охоту за кабанами.

Паакер сдержанно кивнул, но начальник охраны, с высоты своего положения не обращая внимания на краску гнева, залившую щеки лазутчика, продолжал:

– Когда собака уже лежала на земле, дерзкий мальчишка выбил плеть у него из руки.

– И это происшествие вызвало беспорядки? – обеспокоенно спросил Амени.

– Нет, – отвечал начальник охраны. – Сегодняшний праздник вообще прошел необыкновенно спокойно. Если бы не случай с безумным парасхитом, вызвавшим гнев людей, то можно было бы сказать, что народ вел себя выше всяких похвал. Кроме воинственного жреца, о котором я говорил вам, были схвачены всего несколько воров. Они все принадлежали к воровской касте[157]157
  По свидетельству Диодора, в Египте существовали особые касты воров. Все горожане заносились в списки сословий, где указывалось и за счет чего они живут, это касалось и воров. Имя записывалось начальником воров, и ему они должны были доставлять все украденное.


[Закрыть], поэтому мы просто, отняв добычу, отпустили их. Но скажи, Паакер, что это нашло на тебя там, на пристани, раз ты позволил парню уйти безнаказанным?

– Неужели?! – поразился старый Гагабу. – А ведь ты очень мстительный…

Амени укоризненным взглядом заставил старика замолчать и спросил лазутчика:

– Что стало причиной ссоры, и кто был этот юноша?

– Дерзкий наглец! – воскликнул Паакер. – Хотел переплыть на своей лодке прежде, чем переправится моя мать, и я стал защищать свое право. Тогда юноша напал на меня, убил мою собаку и, клянусь отцом, крокодилы давно уже сожрали бы его, если бы между ним и мною не встала женщина, которая заявила, что она – Бент-Анат, дочь Рамсеса. Это была действительно она, а юноша оказался молодым царевичем Рамери, которого вы вчера изгнали из этого дома.

– Вот это да! – вскричал начальник охраны. – Однако, господин махор! Что ж ты так непочтительно говоришь о детях царя?

И другие чиновники, преданные фараону, выразили неудовольствие, а Амени прошептал Паакеру:

– Молчи! – Затем громко сказал: – Ты, мой друг, никогда не умел взвешивать свои слова, а сегодня ты, по-видимому, просто бредишь. Подвинься сюда, Гагабу, и осмотри рану Паакера. Она не может считаться позорной для него, потому что ее нанес сын царя.

Старик снял повязку с сильно вздувшейся руки махора и заявил:

– Это был сильный удар: три пальца у тебя раздроблены, а кроме того – посмотри-ка! – изумруд в кольце-печатке.

Паакер взглянул на свои пальцы и облегченно вздохнул – ведь было разбито не кольцо с именем Тутмоса III, служившее ему амулетом, а драгоценный перстень, который царствующий государь подарил некогда его отцу. В золотой оправе перстня осталось только несколько осколков гладко отполированной печати. Имя царя раздробилось вместе с камнем и исчезло. Побледневшие губы Паакера зашевелились, а внутренний голос прошептал ему: «Боги указывают тебе путь! Имя уничтожено, то же должно быть и с тем, кто его носит!»

– Жаль кольца, – сказал Гагабу. – И если ты не хочешь, чтобы и рука последовала за ним, – к счастью, пострадала левая – не надо терпеть боль, прикажи отвести себя к лекарю Небсехту и попроси его вправить и забинтовать сломанные кости.

Паакер встал и раскланялся. Амени пригласил его на следующий день в Дом Сети, а наместник – в свой дворец.

Когда лазутчик вышел, казначей Дома Сети сказал:

– Плохой был этот день для махора, может быть, это научит его, что в Фивах нельзя вести себя так, как на поле битвы. С ним случилась еще одна история, хотите послушать?

– Рассказывай! – раздались голоса.

– Вы знаете старого Сени, – начал казначей, – это был богатый человек, но он стал раздавать все свое имущество бедным после того, как потерял семь здоровых сыновей – кто-то из них погиб на войне, другие умерли от болезней. Он оставил для себя небольшой дом с садом и просил богов, чтобы они в загробной жизни были так же милосердны к его детям, как и он здесь, на земле, к сирым и беспомощным. «Накормите голодных, напоите жаждущих, оденьте нагих» гласит закон, а так как Сени уже нечего раздавать, то он, сам едва одетый, томимый голодом и жаждою, ходит по городу и в дни праздников выпрашивает милостыню для своих приемных детей – бедняков и неимущих. Все мы подавали ему, потому что каждому известно, ради кого он унижается, протягивая руку. И вот он сегодня снова обходил всех со своей сумой и с великой добротой во взгляде выпрашивал милостыню. Паакер подарил нам в честь праздника хороший участок земли и, пожалуй, вправе считать, что долг свой выполнил. Когда Сени обратился к нему за подаянием, он попросил его отойти, но старик не унимался, неустанно следовал за Паакером до могилы его отца, и много людей шли за ним. Лазутчик грубо отогнал его, а когда нищий, улучив момент, ухватился за платье, он поднял плеть и несколько раз ударил его, приговаривая: «Вот тебе твоя доля!» Добрый старик безропотно вынес все и, открывая свой мешок, сказал со слезами на глазах: «Свою долю я получил, а теперь очередь моих бедняков!» Я присутствовал при этой сцене и видел, как Паакер после этого быстро удалился в гробницу и как его мать Сетхем бросила Сени свой полный кошель. Другие последовали ее примеру, и никогда не случалось старику собирать столь обильную жатву, как в тот раз. Бедняки обязаны этим махору. Около гробницы его отца собралось множество народа, и ему пришлось бы несладко, если бы стражники не разогнали толпу.

Во время рассказа, вызвавшего всеобщий интерес, наместник и жрец весьма оживленно перешептывались между собою.

– Итак, не подлежит сомнению, – сказал Амени, – что Бент-Анат присутствовала на празднестве.

– И она опять встречалась с жрецом, которого ты так горячо защищаешь, – прошептал в ответ Ани.

– Уже в эту ночь Пентаур будет допрошен, – заявил главный жрец. – Блюда уже уносят, сейчас начнутся возлияния. Давай отправимся допрашивать поэта прямо сейчас.

– У нас нет никаких свидетелей, – заметил Ани.

– Они нам не нужны, – с уверенностью проговорил Амени. – Он не в состоянии говорить неправду.

– Что ж, пойдем, – с улыбкой сказал наместник. – Этот чудак возбуждает мое любопытство, и мне интересно знать, действительно ли он праведник. Ты забываешь, что здесь замешана женщина.

– Без женщины никогда не обойдется, – бросил Амени. Затем он подозвал к себе Гагабу, посадил его на свое место, попросил поддерживать разговор, усердно потчевать гостей вином и не допускать никаких разговоров о царе, государстве и войне. – Ты ведь знаешь, – сказал он, уходя, – что сегодня мы не одни. А разве мало тайн выдавало вино? Поразмысли об этом! Оглядка – мать осторожности.

Наместник Ани потрепал старика по плечу и сказал:

– Про тебя говорят, что ты не можешь равнодушно смотреть ни на пустую, ни на полную чашу. Дай сегодня себе полную волю – не сдерживай отвращения ни к той, ни к другой, а когда ты найдешь, что наступила подходящая минута, сделай знак моему домоправителю, который сидит вон там, в углу. Он привез несколько сосудов с благороднейшим вином из Библа[158]158
  Библ (Гебал) в Финикии издавна славился виноградной лозой, которую культивировали и в Древней Греции.


[Закрыть] и подаст его. А я еще приду проститься с вами.

Амени всегда удалялся до начала возлияний.

Когда главный жрец и наместник вышли, гостям на шеи были надеты новые венки из роз, а их головы украсили цветами лотоса. Чаши снова наполнились вином. Появились музыканты с арфами, лютнями, флейтами и бубнами, и зазвучали веселые мотивы. Их руководитель отбивал такт, хлопая в ладоши, а когда гости оживились, они стали помогать ему ритмичными хлопками.

Как всегда жизнерадостный, старик Гагабу поддержал свою славу гостеприимного хозяина и умелого распорядителя попойки.

Вскоре весельем озарились серьезные лица жрецов, а воины и придворные старались перещеголять один другого самыми забористыми шутками.

Уже занималось утро, когда пировавшие стали расходиться. Немногие из них были в состоянии идти без посторонней помощи. Почти всегда гостей ожидавшие тут же рабы взваливали себе на спины и несли, точно тюки, до носилок, на которых и доставляли их домой. Но на этот раз для всех были приготовлены ложа в Доме Сети – разразилась ужасная гроза.

В то время как гости поднимали свои чаши, веселясь от души, Пентаура, которого связанным привели в Дом Сети, допрашивали в присутствии наместника.

Стражники, которых Амени послал за Пентауром, нашли его стоящим на коленях, так глубоко задумавшегося, что он не слышал их шагов. Он лишился внутреннего спокойствия, мысли теснились в его голове. Молодой жрец никак не мог совладать с собою и понять, что проснулось и клокочет теперь в его груди.

До сего дня он никогда не ложился спать, не обдумав прожитый день, и без труда различал самые тонкие оттенки зла и добра в своих поступках.

А в этот день перед его взором, устремляющимся в минувшее, проносились смутные образы. Они накладывались один на другой, и когда он вглядывался в них и пытался отделить одно видение от другого, то перед ним возникал образ Бент-Анат, заполоняя его ум и сердце.

Он, мирный человек, поднял руку на ему подобных и пролил человеческую кровь! Он желал ощутить раскаяние, но не мог. Как только он начинал бранить и упрекать себя, ему тотчас представлялась рука воина, схватившая за волосы ребенка; он видел одобрение, даже восторг, светившийся в глазах царевны, и он говорил себе, что поступил хорошо и случись ему завтра очутиться в подобном же положении, он сделал бы то же самое.

Но он все-таки осознавал, что сокрушил преграды, воздвигнутые для него судьбой, и ему казалось, что никогда уже ему не удастся возвратиться к прежней тихой, замкнутой, но мирной жизни.

Он взывал к божеству и к просветленному духу своей простой благочестивой матери и молил о ниспослании ему душевного спокойствия и смиренного удовлетворения своею долей. Но все оказывалось напрасным: чем дольше он оставался коленопреклоненным, с воздетыми к небу руками, тем смелее становились его желания и тем труднее было ему признавать себя виновным и сожалеть о своих поступках.

Необходимость явиться к Амени стала для него избавлением, и он последовал за посланными, ожидая строгого наказания, но без малейшего страха, и даже с каким-то радостным чувством.

Исполняя приказ сурово глядевшего на него главного жреца, Пентаур подробно рассказал обо всем случившемся с ним: как он, не найдя лекаря, последовал за женою парасхита к ее мужу, одержимому злыми духами, как он ради спасения девушки, подвергнувшейся нападкам толпы, поднял руку на своих ближних и причинил им увечья.

– Ты убил четырех человек и вдвое больше тяжело ранил, – сказал Амени. – Почему ты не признался, что ты жрец, произносивший сегодня праздничную речь, и смутил души людей грубым насилием, вместо того чтобы успокоить их кроткими увещеваниями?

– На мне не было одеяний жреца.

– И в этом ты также виноват, ведь ты знаешь, что закон предписывает нам выходить из этого дома не иначе как в белой одежде. И разве тебе не известно, какое могучее воздействие оказывают на людей твои речи? И неужели ты не согласишься со мной, если я стану утверждать, что и в простом рабочем платье ты мог бы, благодаря своему красноречию, сделать то же, что и при помощи смертельных ударов?

– Мне, может быть, и удалось бы это, – заговорил Пентаур, – но толпою овладела звериная ярость, некогда было спокойно все обдумать, и когда я отшвырнул в сторону, как какую-нибудь ядовитую гадину, того злодея, который схватил за волосы невинного ребенка, тогда мною овладел дух борьбы. Я не думал о себе, ради спасения ребенка я готов был убить тысячи людей.

– Твои глаза сверкают, как будто ты совершил героический поступок, – сказал Амени, – а ведь ты убил беззащитных и безобидных граждан, которые были возмущены неслыханным святотатством. Я, право, не понимаю, откуда у сына садовника и служителя божества взялась такая воинственность?

– Это случилось само собой! – воскликнул Пентаур. – Когда толпа стала теснить меня и я отбивался от нападавших, напрягая все свои силы, то почувствовал наслаждение бойца, защищающего от врага вверенное ему знамя. Это, разумеется, грех для жреца, и я готов понести наказание, но таковы были мои чувства.

– И ты понесешь за это наказание, – строго проговорил Амени. – Кроме того, ты не сказал всей правды. Почему ты умолчал, что Бент-Анат, дочь Рамсеса, вмешалась в это столкновение и спасла тебя, назвав себя пред толпой? Она ведь приказала не трогать тебя? Что ж ты не уличил ее во лжи перед народом, раз не признал ее за Бент-Анат? Отвечай нам, ты, стоящий на высшей ступени, ты, поборник правды!

Пентаур побледнел и, указывая на наместника, сказал:

– Ведь мы не одни.

– Существует только одна правда, – холодно произнес Амени. – То, что ты готов сказать мне, может выслушать и этот высокопоставленный сановник, наместник царя. Узнал ли ты Бент-Анат? Да или нет?

– Моя спасительница была и похожа и не похожа на нее, – ответил Пентаур. Его кровь закипела, когда он уловил насмешку в словах наставника. – Если бы я был уверен, что это действительно царевна, как, например, знаю, что ты тот самый человек, который когда-то считал меня достойным похвалы, а теперь хочет непременно унизить меня, то все-таки поступил бы опять совершенно так же, чтобы избавить от неприятностей эту женщину. Она напоминала богиню, которая, чтобы спасти меня, бедного, спустилась в грязь с вершины трона.