Текст книги "Уарда"

Вдова и домоправитель умершего Руи, пророка храма Хатшепсут, и сопровождавший их знатный жрец вели оживленный разговор с чиновниками дома бальзамировщиков и выбирали для покойника самый дорогой из всех имевшихся гробов – мумию в пеленах клали в деревянный ящик, а его затем помещали в каменный саркофаг. Им нужны были: самое тонкое полотно и амулеты из малахита, ляпис-лазури, сердолика и зеленого полевого шпата, а также прекрасные алебастровые канопы. Они написали на восковой доске имена умершего, его родителей, жены и детей и все его титулы и указали, какие тексты написать на его гробнице и какие на свитке папируса, который положат с ним. Вопрос относительно надписей на стенах гробницы, на пьедестале статуи, а также на стеле решили обсудить позднее. Сочинить надписи было поручено жрецу Дома Сети, который также должен был составить список богатых посмертных жертвований покойного. Этот список можно было сделать позднее, когда при разделе наследства определится его стоимость. Само бальзамирование с использованием самых лучших масел и благовоний, пелен, амулетов, а также один гроб, без каменного саркофага, стоили больших денег[127]127
  По словам Диодора, за бальзамирование по высшему разряду брали один талант серебром.


[Закрыть].

Вдова была облечена в длинную траурную одежду, ее лоб был слегка измазан нильским илом. Торгуясь с бальзамировщиками, цены которых она называла несусветными и грабительскими, она, как того требовали приличия, время от времени разражалась громкими воплями.

Более скромные заказчики быстрее определялись с выбором. Нередко за бальзамирование главы семейства, отца или матери отдавали доходы за весь год.

Бальзамирование бедных стоило дешево, а самых бедных колхиты обязаны были бальзамировать даром, в виде уплаты подати царю, которому они также были обязаны доставлять полотно из своих мастерских.

Комната для посетителей была тщательно отделена от остальных помещений, доступ в которые посторонним был строго воспрещен. Колхиты образовывали замкнутую касту, состоящую из многих тысяч человек, возглавляли ее несколько жрецов. Этих жрецов почитали так же, как и тарихевтов, занимавшихся собственно бальзамированием. Они могли находиться среди горожан, хотя в Фивах их боязливо сторонились. Только над парасхитами, которые вскрывали трупы, тяготело ужасное проклятие. Разумеется, место, где бальзамировали покойников, было мрачным. Каменный зал, в котором вскрывали трупы, и те помещения, где их натирали маслами, соединялись с различными мастерскими, препараторскими и складами.

Во дворе, защищенном от солнца навесом из пальмовых ветвей, находился бассейн, выложенный камнем и наполненный раствором соды, в котором вымачивали тела, в каменном тоннеле их просушивали, искусственно создав поток раскаленного воздуха.

Мастерские ткачей, столяров-гробовщиков и лакировщиков располагались в многочисленных деревянных домиках вблизи помещений с выставленными образцами. Отдельно от остальных находилась самая большая постройка – низкое, массивное, очень длинное каменное знание, в котором уже препарированные тела обвертывали пеленами и украшали амулетами, готовя для путешествия в другой мир. То, что происходило внутри этого строения, куда непосвященных допускали только на несколько минут, было настолько таинственно, что можно было подумать, будто сами боги занимаются здесь усопшими.

Из оконных проемов, обращенных на дорогу, день и ночь раздавались молитвы, гимны и горестные вопли. Жрецы, которые трудились здесь, носили на лицах маски богов подземного мира[128]128
  Это запечатлено на многих изображениях и подтверждается папирусом III из музея в Булаке. Техника изготовления масок из папье-маше была хорошо известна египтянам. В головах многих ящиков для мумий были обнаружены маски покойных, выполненные из материала, напоминающего картон.


[Закрыть]. Часто встречался Анубис с головой шакала, которому прислуживали мальчики с лицами так называемых детей Гора. В головах и в ногах мумии стояли или сидели плакальщицы: одна – со знаком богини Нефтиды, а другая – со знаком Исиды на голове.

Каждый член тела умершего с помощью священных масел, амулетов и изречений посвящался какому-нибудь божеству, для каждого мускула был предназначен особым образом подготовленный кусок полотна, каждое снадобье и каждая пелена считались принадлежностью какого-нибудь божества. То, что в этом месте звучали гимны, сновали таинственные фигуры и ощущался аромат разнообразных благовоний, действовало одуряюще на посетителей.

Само собою разумеется, что это место, где совершалось бальзамирование, и прилегавшая к нему территория буквально пропитались запахами смолы, розового масла, мускуса и других благовоний.

Когда ветер дул с юго-запада, то он иногда переносил этот запах через Нил в Фивы, и это считалось дурным предзнаменованием, и не без причины, так как с юго-запада веял ветер пустыни, парализующий энергию людей и наносящий вред караванам.

Во дворе дома с образцами стояло несколько групп жителей Фив, которые выражали соболезнование близким усопших. Только что явившийся управитель жертвенной бойни храма Амона, по-видимому, был знаком многим, так как его все почтительно поприветствовали. Даже не выразив своего соболезнования вдове пророка Руи, охваченный ужасом из-за страшного происшествия, он объявил, что в Фивах – и где же? В самом храме царя богов! – произошло событие, которое предвещает несчастье.

Множество любопытных окружили его, слушая его рассказ о том, что наместник Ани, обрадованный победами войск, посланных в Эфиопию, приказал раздать гарнизону Фив и стражникам храма Амона вдоволь вина, и в то время, когда они пировали, волки ворвались в стойла священных овнов[129]129
  Амон тоже имел священных быков.


[Закрыть] бога. Некоторые из них уцелели, но великолепный овен, которого сам Рамсес, отправляясь на войну, прислал в подарок из Мендеса[130]130
  В Мендесе овны особенно почитались. Неподалеку от Мансура, в дельте Нила, обнаружены развалины древнего города, где были найдены многочисленные надписи, в которых содержатся подробные сведения о культе овна.


[Закрыть], благородное животное, избранное Амоном для места пребывания своей души[131]131
  Овны назывались так же, как и душа – «ка». Священные овны считаются земными формами проявления души бога Ра.


[Закрыть], был найден растерзанным. Воины, которые нашли его, тотчас же разнесли по городу печальную весть. В то же время из Мемфиса пришло известие о кончине священного быка Аписа.

Обступившие рассказчика люди огласили воздух горестными воплями, которым вторили сам управитель и вдова пророка.

Из дома с образцами вышли продавцы и чиновники, из помещений для бальзамирования появились тарихевты и парасхиты, из ткацких мастерских – работники и работницы вместе со своими надзирателями. Узнав о таком страшном происшествии, они присоединились к жалобно вопящим. Они кричали и выли, рвали на себе волосы и посыпали головы пылью. Это был дикий, одуряющий шум. Когда он несколько поутих и опечаленные люди вернулись к своим занятиям, можно было явственно слышать доносимые сюда сильным восточным ветром сетования жителей некрополя и даже фивян.

– Дурные вести о царе и его войске теперь не заставят себя долго ждать, – сказал управитель жертвенной бойни. – Смерть овна, которому мы дали имя Рамсес, огорчит его еще больше, чем кончина Аписа. Дурной знак!

– Мой умерший муж, Осирис Руи, – сказала вдова, – предвидел все это. Если бы я только смела говорить, то могла бы рассказать такое, что не понравились бы многим.

Управитель жертвенной бойни улыбнулся, так как ему было известно, что пророк храма Ратасу был сторонником прежней царской династии. Он сказал:

– Солнце-Рамсес, конечно, может быть закрыт тучами, но его заката не смогут пережить ни те, кто боится его, ни те, кто желает, чтобы он исчез с неба.

Он холодно поклонился и пошел к дому ткачей, где у него было дело, а вдова села на свои носилки, ожидавшие ее у ворот.

Старый парасхит Пинем вместе со своими товарищами также оплакивал смерть священных животных. Теперь он сидел в препараторской на каменном полу, собираясь перекусить, потому что уже наступил полдень.

Каменное помещение, где он обедал, было плохо освещено, свет входил в него чрез небольшое отверстие в крыше. Над нею стояло полуденное солнце, и пучок сиявших лучей, в которых кружились пылинки, пронизывал царивший в комнате сумрак и падал на серый каменный пол. Ко всем стенам были прислонены саркофаги, а на гладко отполированных столах лежали трупы, прикрытые кусками грубого полотна. По каменному полу сновали крысы, а из широких трещин между плитами пола выползали вялые скорпионы.

Парасхит давно уже привык к тому неприятному чувству, которое вызывала эта жуткая обстановка. Он разостлал перед собою кусок грубой ткани и разложил на нем кушанья, которыми жена наполнила его мешок для провизии: кусок лепешки, немного соли и одну редьку.

Но мешок все еще не был пуст. Пинем засунул в него руку поглубже и нашел там кусок мяса, завернутый в виноградные листья. Старая Хект принесла для Уарды из Фив целую ногу газели, и парасхит теперь обнаружил, что женщины сунули ему в мешок кусок этого лакомства. Но он не решался есть его – ему казалось, что он обделит больную. Уплетая лепешку и редьку, он посматривал на кусок мяса как на какую-то драгоценность, и с гневом разгонял мух, которые осмеливались садиться на лакомое блюдо.

Он все же попробовал мясо, причем вспомнил о своих прежних обедах, о том, как часто в своем мешке с провизией он находил цветок, который Уарда, чтобы порадовать его, клала вместе с провизией.

Добрые глаза старика наполнились слезами, а сердце – благодарностью за любовь и заботу. Он окинул взором комнату, стол с трупами и спросил себя: «Что было бы со мной, если бы здесь вместо лишенного сердца пророка бездвижно лежала моя внучка, свет моей старости?» Холодная дрожь пробежала по его членам, и он подумал, что даже готов был отдать собственное сердце, и это была бы не слишком дорогая плата лекарю, спасшему Уарду. А все-таки… За свою долгую жизнь он перенес так много страданий и позора, что не мог отказаться от надежды на лучшую участь в загробном мире. Подумав так, он схватил данную ему Небсехтом расписку, поднял ее вверх, как бы желая показать ее небожителям, и начал молиться богам преисподней, и в особенности судьям в чертоге истины и справедливости. Он просил, чтобы они не поставили ему в вину то, что он совершил не для себя, а для другого, и чтобы они не отказали в оправдании Руи, лишенному сердца.

Между тем как его душа предавалась сосредоточенной молитве, перед дверью препараторской послышался шум. Парасхиту показалось, что произносят его имя, и едва он, прислушиваясь, встал, как вошел один из тарихевтов и велел ему следовать за собою.

В одном из залов, наполненных запахами смол и различных благовоний, где совершалось само бальзамирование, собралось множество тарихевтов, они осматривали какой-то предмет, лежавший в алебастровой чаше. У старика задрожали колени, когда он узнал баранье сердце, положенное им к внутренностям пророка Руи. Старший тарихевт спросил его, он ли вскрывал тело умершего пророка.

Пинем, невнятно бормоча, утвердительно кивнул.

– Действительно ли это его сердце?

Старик снова кивнул.

Тарихевты, не обращая на него более внимания, начали перешептываться между собой, один из них удалился и вскоре вернулся с управителем жертвенной бойни из фиванского храма Амона, которого застал в ткацкой. С ними пришел и глава колхитов.

– Покажите мне сердце, – велел управитель жертвенной бойни, приближаясь к тарихевтам. – Я и в темноте смогу разглядеть, чье оно. Я ежедневно рассматриваю сотни сердец животных. Давайте его сюда! Клянусь всеми богами неба и преисподней, это сердце барана!

– И оно найдено в груди Руи, – уверенно заявил тарихевт. – Вчера этот парасхит вскрыл тело в нашем присутствии.

– Удивительно! – воскликнул жрец Амона. – Просто невероятно. Но, может быть, все-таки произошла ошибка? Барана, возможно, только что зарезали…

– Мы очищаемся, – прервал старший колхит главного жреца, – перед Праздником долины. Уже целых десять дней у нас не убивали ни одного животного для приготовления еды, к тому же хлева и бойни расположены далеко отсюда, по ту сторону ткацких мастерских.

– Странно, – промолвил, ничего не понимая, жрец. – Сохрани это сердце со всем тщанием, колхит, или, еще лучше, положи его в ларец. Мы покажем его главному пророку Амона. По-видимому, свершилось чудо.

– Сердце должно остаться в некрополе, – сказал старший колхит, – а потому было бы правильнее отнести его великому Амени, первому пророку Дома Сети.

– Ты здесь хозяин, – прозвучало в ответ. – Так тому и быть.

Несколько минут спустя главный жрец и старший колхит отправились каждый на своих носилках вниз, в долину. За ними следовал тарихевт, сидевший на кресле, укрепленном между двумя ослами. Он бережно держал в руках ларец из слоновой кости, в котором лежало сердце барана.

Старый парасхит Пинем наблюдал за тем, как процессия исчезала за кустами. Он готов был бежать за ними, чтобы во всем признаться и покаяться.

Его терзали муки совести, он называл себя обманщиком, лицемером, и хотя его медлительный ум и не мог охватить тех последствий, которые повлечет за собой совершенный им грех, он предчувствовал, что посеял семя, из которого произрастет много заблуждений. Ему казалось, что он с головой погряз в грехе и лжи и что богиня истины, которой он честно служил всю свою жизнь, с укоризною отворачивает от него свой лик. После случившегося он уже не мог надеяться быть оправданным судьями загробного мира. Цель долгой жизни, полной самоотречений и молитв, безвозвратно утрачена. Его сердце обливалось кровью, в ушах шумело, разум готов был помутиться, а когда он снова хотел приняться за работу, руки так дрожали, что он не в состоянии был ничего делать.

VIII

Известие о смерти священного овна в Фивах и быка Аписа в Мемфисе дошло также и до Дома Сети, где было встречено стенаниями всех его обитателей, начиная с главного астролога и заканчивая младшими учениками низших ступеней.

Главный жрец Амени уже три дня находился в Фивах и должен был вернуться в этот день. Его возвращения многие ждали с волнением и беспокойством. Первый астролог сгорал от нетерпения передать ему для наказания провинившихся учеников и сообщить о прегрешениях Пентаура и Бент-Анат. Посвященные знали, что по ту сторону Нила произошли серьезные события, а провинившиеся ученики понимали, что их ждет строгий суд. Бунтовщики были заперты в открытом дворе и посажены на хлеб и воду. Так как обычное место заключения было тесно для них, все они спали две ночи в амбаре на тонкой соломенной подстилке. Юноши были возбуждены, но происходившее в глубине их души проявлялось по-разному.

С братом Бент-Анат, сыном Рамсеса, Рамери, поступили так же, как и с его товарищами. Еще вчера они вели себя заносчивее, чем обычно, а теперь приуныли и повесили головы.

В одном углу двора сидел Анана, любимый ученик Пентаура, уткнувшись лицом в руки, покоившиеся на коленях. Рамери подошел к нему, тронул за плечо и сказал:

– Мы заварили кашу и должны ее расхлебывать. Но как тебе не стыдно! Твои глаза мокры, и слезы текут между пальцами. Как можешь показывать свою слабость ты, семнадцатилетний юноша, который через несколько месяцев станет писцом и самостоятельным человеком!

Анана посмотрел на царевича, быстро отер свои глаза и сказал:

– Я был зачинщиком. Амени выгонит меня из заведения, и я буду вынужден, сгорая от стыда, вернуться к своей матери, у которой, кроме меня, нет никого во всем мире.

– Бедный мальчик! – воскликнул Рамери с чувством. – Лишь бы наша проделка послужила, по крайней мере, на пользу Пентауру!

– Мы только навредили ему, – возразил Анана. – Мы действовали, точно безумные.

Рамери утвердительно кивнул. С минуту он стоял, задумавшись, затем проговорил:

– Знаешь ли, Анана, а ты ведь не был зачинщиком! Это в моей глупой голове зародился план, и потому я все беру на себя. Я сын Рамсеса, и Амени не будет со мною так строг, как с вами.

– Он станет нас допрашивать, и я скорее соглашусь подвергнуться наказанию, чем стану лгать! – заявил Анана.

Рамери покраснел и вскричал:

– Слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы мой язык грешил против истины, светлой дочери Ра? Эй вы, Антеф, Гани, Сети и все остальные! Отвечайте: подстрекал я вас или нет? Кто как не я посоветовал вам отправиться к Пентауру? Разве не я грозил, что буду просить отца забрать меня из Дома Сети? Разве не я подстрекал вас сделать то же самое? Да или нет? Вы все, и ты, Анана, знаете, что это так? Я зачинщик и только я виноват во всей этой истории! А когда станут допрашивать, то дайте мне говорить первому, никто не должен произносить имя Ананы, даже если бы вас вздумали наказывать палками и морить голодом. Мы будем стоять на том, что я единственный виновник происшедшего.

– Ты славный юноша! – сказал сын главного пророка храма Амона в Фивах, пожимая правую руку Рамери, между тем как Анана пожимал ему левую.

Царевич, смеясь, высвободил руки и воскликнул:

– Пусть же теперь возвращается старик – мы встретим его во всеоружии! Но я буду настаивать на том, чтобы отец отправил меня в Хенну, если они не позволят вернуться Пентауру.

– Он поступил с нами, как с какими-нибудь мальчишками-школьниками, – сказал самый старший из юных бунтарей.

– И он совершенно прав, – заметил Рамери. – И я еще больше уважаю его за это, но у меня есть свое мнение, и я хочу поделиться с вами своими соображениями. – При этих словах он взглянул на своих собеседников с комической серьезностью и продолжил, подражая голосу Амени: – Великий человек отличается от ничтожного тем, что презирает и оставляет без внимания все то, что льстит его тщеславию и в данную минуту представляется ему желательным и даже полезным, если оно не совпадает с возвышенными целями, которые он поставил себе и которые осуществятся, может быть, только после его смерти. Это я слышал от своего отца и согласен с этим, и теперь я спрашиваю вас: мог ли Пентаур, этот великий человек, поступить иначе?

– Ты высказал то, что говорило мне мое сердце еще вчера! – воскликнул Анана. – Мы поступили, как негодные мальчишки, и, вместо того чтобы настоять на своем, причинили вред как Пентауру, так и себе.

Послышался грохот подъезжающей колесницы, и Рамери, прерывая Анану, вскричал:

– Это он, будьте мужественны! Помните: я виновник всего. Палкой он меня не побьет, ну а взглядом пусть уничтожит.

Амени быстро сошел с колесницы. Привратник сообщил ему, что старший колхит и управитель жертвенной бойни из храма Амона в Фивах желают говорить с ним.

– Пусть подождут, – сухо бросил Амени. – Отведи их пока в сад. Где первый астролог?

Он еще не договорил, как старик, о котором он спрашивал, подошел к нему, твердо ступая. Астролог намеревался сообщить ему обо всем случившемся в его отсутствие. Но главный жрец еще в Фивах знал все, что старик так торопился довести до его сведения. Когда Амени покидал Дом Сети, он приказал каждое утро доносить ему обо всем, что там произошло. Поэтому когда старик начал свой рассказ, он прервал его и сказал:

– Я знаю все. Ученики привязаны к Пентауру и ради него сотворили глупость. Ты же встретил его вместе с царевной Бент-Анат в храме Хатшепсут, куда он дозволил войти простой женщине, прежде чем над ней был совершен обряд полного очищения. Это дурные поступки, достойные порицания, и к ним следует отнестись со всей строгостью. Но не сегодня. Успокойся, Пентаур не избегнет наказания, но мы должны немедленно вернуть его в Дом Сети, так как он будет нам нужен завтра на Празднике долины. До вынесения ему приговора никто не может быть с ним неласков, я прошу об этом тебя и поручаю передать то же другим.

Астролог пытался описать своему наставнику, какие печальные последствия может иметь подобная снисходительность, но Амени не позволил ему закончить. Он потребовал свой перстень, после чего позвал одного молодого жреца, отдал ему знак своей власти, приказал взять ожидавшую у ворот колесницу и передать Пентауру приказ возвратиться в Дом Сети.

Астролог, внутренне негодуя, покорился этому распоряжению и спросил:

– Неужели и взбунтовавшиеся мальчишки останутся безнаказанными?

– Не совсем так, как и в случае с Пентауром, – ответил Амени. – Но как ты можешь считать преступлением ребяческую выходку? Пусть юноши порезвятся! Воспитатель погубит своих подопечных, если будет держать свои глаза постоянно открытыми, не понимая, что стоит закрыть их в надлежащее время. Ты качаешь головой, Септа, но я говорю тебе: смелые проделки мальчика – залог геройства мужчины. Я накажу за случившееся только одного из учеников, но и он избежал бы наказания, если бы не было серьезной причины не допускать его на наш праздник.

Астролог не смел возразить наставнику, зная, что, когда его глаза так сверкают и его движения, обычно плавные, становятся резкими, как теперь, следует ожидать важных событий.

Главный жрец заметил, что творится в душе астролога, и сказал:

– Ты не понимаешь меня, но сегодня вечером, как и другие посвященные, ты узнаешь все. Свершаются великие дела! Жрецы храма Амона на другом берегу отрекаются от того, что для всех нас, носящих белые одежды, должно считаться священным. Они непременно станут нашими противниками, когда настанет время действовать. На Празднике долины мы сойдемся с ними лицом к лицу. Все Фивы будут присутствовать на том празднестве, и тогда придется показать, кто более достойно служит божеству, – они или мы. Нам придется напрячь все свои силы, и тогда нам невозможно будет обойтись без Пентаура. Завтра он предстанет в качестве херхеба[132]132
  Оратор на празднике.


[Закрыть], но это будет завтра, а послезавтра мы призовем его на суд. Среди провинившихся учеников наши лучшие певцы, да и молодой Анана запевает в хоре юношей. Я немедленно допрошу безрассудного мальчишку. Сын Рамсеса тоже был среди них?

– Он, по-видимому, один из зачинщиков, – ответил астролог.

Амени взглянул на старика с многозначительною улыбкою и сказал:

– Семейство царя отличилось! Его старшая дочь, как оскверненная и оказавшая сопротивление, не должна быть допущена в храм, ее следует также удалить от благочестивых людей, а кроме этого мы, пожалуй, будем вынуждены исключить его сына из школы. Ты со страхом глядишь на меня? Но ведь я же сказал тебе, что наступило время действовать. Однако об этом мы поговорим сегодня вечером. Теперь еще один вопрос. Дошло ли до вас известие о смерти священного овна? Да? Рамсес сам пожертвовал его божеству, и они нарекли его именем царя. Это плохое предзнаменование!

– И Апис также умер, – сказал астролог печально, воздев руки к небу.

– Его божественная душа возвратилась к божеству, – изрек Амени. – Теперь у нас много дел. Прежде всего, нам надобно показать себя достойными соперниками наших собратьев с другого берега и привлечь жителей Фив на свою сторону. Намеченные на завтра торжества должны стать чем-то необыкновенным. Наместник Ани выделил мне значительные средства, а…

– А наши чудодеи, – прервал его астролог, – способны на многое. Это обитатели храма Амона предаются праздности, тогда как мы действуем.

Амени, утвердительно кивнув, проговорил с улыбкой:

– Да, и мы гораздо нужнее народу, чем они. Их дело – руководить людьми при жизни, а мы указываем им путь после смерти, ведь при свете дня идти без проводника не так трудно, как во мраке. Мы готовы потягаться со жрецами храма Амона!

– Разумеется, раз ты управляешь нами! – воскликнул астролог.

– И пока в этом доме не достаточно людей с таким умом, как ваш, – добавил Амени, обращаясь при этом и к астрологу, и ко второму пророку Дома Сети, старому, грубоватому Гагабу, который как раз подошел к ним.

Они оба отправились вместе с Амени в сад, где его ожидали старший колхит и управитель с неизвестно откуда появившимся сердцем.

Амени приветствовал управителя жертвенной бойни с величавой благосклонностью, а старшего колхита с благородной сдержанностью, выслушал их донесение и стал рассматривать вместе с астрологом и Гагабу сердце, лежавшее в ларце. Он нерешительно дотронулся до него своими тонкими острыми пальцами, задумчиво глядя на этот орган, облитый резко пахнущими снадобьями, и важно проговорил:

– Если, как утверждаешь ты, колхит, это не человеческое сердце и если оно, по твоему уверению, принадлежит овну и найдено было в груди Осириса-Руи, то перед нами загадка, которую может разрешить только божество. Идите за мною на большой двор. Вели ударить в диск четыре раза, Гагабу: я бы желал созвать всех наших братьев.

Призывные удары разнеслись до самых дальних храмовых зданий. Посвященные, святые отцы, храмовые служители и ученики в течение нескольких минут стекались со всех сторон. Ни один из здоровых не отсутствовал – на четырехкратный призыв, раздававшийся только в редких случаях, каждый обитатель Дома Сети был обязан явиться в первый большой двор храма. Пришел даже лекарь Небсехт, который, услышав четвертый удар, подумал, что начался пожар.

Амени приказал собравшимся выстроиться как для шествия, сообщил своим удивленным слушателям, что в груди умершего благочестивого настоятеля храма Хатшепсут найдено баранье сердце вместо человеческого, и приказал им следовать за собой. Он велел каждому пасть на колени и молиться, пока он внесет сердце в святое святых и станет вопрошать богов о значении этого чуда.

Амени, держа сердце в руке, занял место во главе длинной процессии и вскоре исчез за занавесом, прикрывавшем вход в святилище. Посвященные молились в зале с шестью колоннами, находившемся перед святилищем, жрецы и ученики – в просторном дворе, который с западной стороны замыкала колоннада с входными воротами в храм.

Около часа пробыл Амени в тиши святилища, над которым поднимались густые клубы фимиама, затем он показался из-за занавеса с золотым сосудом, украшенным драгоценными каменьями. На нем было теперь богатое облачение, а шедший впереди него жрец обеими руками держал высоко над головой сосуд.

Взгляд Амени был прикован к этому сосуду, и он следовал за ним, опираясь на свой посох и смиренно склоняясь в глубоком поклоне.

Посвященные склонились так, что их головы коснулись каменных плит двора, а жрецы и ученики пали ниц, видя, что их гордый начальник шествует с таким смиренным и набожным видом. Только когда Амени дошел до средины двора и приблизился к ступеням алтаря, на котором был установлен сосуд с сердцем, молящиеся поднялись и стали внимать словам главного жреца, который громко и торжественно провозгласил:

– Еще раз падите ниц! Благоговейте, молитесь и благодарите богов! Благородный управитель боен храма Амона в Фивах не был введен в заблуждение: сердце овна действительно найдено в благочестивой груди нашего Руи. В святая святых раздался голос божества, и дивен был этот глас, который я сподобился услышать. Волки разорвали священного овна в его святилище на том берегу реки, но сердце божественного животного переселилось в грудь благочестивого Руи. Свершилось великое чудо, боги дозволили нам узреть необычайное знамение. Душе всевышнего было неугодно пребывать в теле этого еще не вполне священного овна, и она искала более чистое вместилище, которое и обрела в благородной груди нашего Руи и в этом священном сосуде. В нем будет храниться это сердце, пока новый овен, пожертвованный более достойным, не окажется в стойле Амона. Это сердце будет причислено к священнейшим реликвиям, оно имеет силу исцелять многие болезни. Изреченное божеством в клубах фимиама я повторяю вам буквально: «Высокое вознесется еще выше, а то, что само возвышало себя, скоро низвергнется во прах». По-видимому, эти слова могут быть истолкованы в благоприятном смысле. Восстаньте, пастофоры! Берите священные статуи, выносите их сюда, и пусть божественное сердце окажется во главе шествия. Мы с благодарственными молитвами пойдем вокруг храма. А вы, неокоры, берите жезлы и возвестите всему городу о великом чуде, ниспосланном нам божеством!

Когда процессия, обойдя вокруг храма, разошлось, управитель жертвенных боен попрощался с Амени, отвесив ему глубокий и церемонный поклон, и проговорил с почти враждебною холодностью:

– Мы сумеем отнестись с уважением к тому, что ты услышал в святая святых. Чудо свершилось, и до сведения царя также будет доведено, как все произошло и какими словами было о нем возвещено.

– О нем было возвещено словами божества, – с достоинством произнес главный жрец.

Затем он поклонился управителю и подошел к группе жрецов, обсуждавших великое событие дня.

Амени расспросил, как идут приготовления к завтрашнему празднеству и затем приказал позвать главного астролога и отвести провинившихся учеников на школьный двор.

Старик сообщил, что Пентаур возвратился, и отправился с главным жрецом к освобожденным узникам, которые, ожидая самого худшего, теперь помирали со смеху, так как царевич Рамери предложил, если их вздумают поставить на колени на горох, сперва сварить его.

– Нам пропишут длинную спаржу[133]133
  Спаржа была известна египтянам. По словам Плиния, они употребляли как лекарство от зубной боли вино, в котором вываривалась спаржа.


[Закрыть], а не горох, – сказал другой ученик, сделав движение, изображавшее удар, и указывая на свою спину.

Снова послышался веселый смех, но все смолкли, как только послышались хорошо знакомые шаги Амени.

Всех снова охватил страх, и даже Рамери потерял охоту смеяться, когда перед ними появился главный жрец. Хотя взгляд Амени не излучал ни гнев, ни угрозу, но его вид внушал такое почтение, что каждый и готов был признать его своим судьей, приговору которого немыслимо противиться.

К удивлению юношей, Амени обратился к ним с ласковыми словами, похвалил за то, что толкнуло их на безрассудный поступок, – привязанность их к высокоодаренному учителю. Но затем он спокойно объяснил им, насколько безумны средства и какова цена достижения их цели.

– Представь себе, – обратился он к царевичу, – что твой отец перевел бы из Сирии в Эфиопию военачальника, который, по его мнению, будет там более на месте, и по этой причине войска, состоявшие под началом упомянутого командира, перешли к неприятелю: как посмотрел бы ты на подобный поступок?

В этом духе он делал им выговор в течение нескольких минут и заключил свою речь обещанием в ознаменование великого чуда, придающего особую святость этому дню, быть особенно милосердным.

– Полной безнаказанности, – сказал он, – невозможно допустить – в назидание остальным.

Затем он спросил, кто был зачинщиком бунта, так как он один подвергнется наказанию.

Едва успел он проговорить эти слова, как царевич Рамери выступил вперед и сказал, потупив взгляд:

– Мы осознаем, учитель, что наделали глупостей, и я вдвойне сожалею об этом, так как это была моя выдумка, а другие были увлечены мною. Я сильно люблю Пентаура, и после тебя нет никого ему подобного в Доме Сети.

Лицо Амени омрачилось, и он сказал, не скрывая негодования:

– Ученикам, в том числе и тебе, не дано права судить об их учителях. Если б ты не был сыном царя, владычествующего над Египтом, подобно богу Ра, я подверг бы тебя телесным наказаниям за легкомыслие. Но относительно тебя у меня связаны руки, а я должен всюду и всегда иметь возможность действовать, дабы оградить сотни людей, за которых я отвечаю, от всяческих посягательств.

– Накажи меня! – воскликнул Рамери. – Сделав глупость, я готов отвечать за ее последствия.

Амени благосклонно взглянул на энергичного юношу и охотно пожал бы ему руку и даже погладил бы его по курчавой голове, но замышляемое для Рамери наказание должно было послужить высоким целям, и Амени сдерживал порывы чувств, которые могли бы помешать ему в выполнении хорошо обдуманного плана. Поэтому он сурово ответил царевичу: