Текст книги "Уарда"

– Беги в лагерь, мальчик! – вскричала старуха. – Разбуди спящих!

Шерау бросился туда с громкими криками. Хект схватилась за сердце и прошептала:

– Опять припадок! Там… Асса, Асса… – и ее судорожно искривившиеся губы сомкнулись навсегда.

XIII

В одной из своих палаток для прислуги Катути прятала своего племянника Паакера.

Оставив кадешское поле битвы, раненый махор, испытывая ужасные страдания, дотащился по одному ему известным тропинкам до пещеры, которую Кашта указал Пентауру.

Здесь он нашел своего верного эфиопского раба, и тот ухаживал за ним, пока его господин не окреп настолько, что мог отправиться в Египет.

Перенося жестокие лишения, он, в одежде погонщика верблюдов, прибыл в Пелусий. Своего слугу, который одним присутствием мог бы выдать его, он оставил в пещере.

Прежде чем его пропустили через бастионы, воздвигнутые на перешейке, соединяющем Северное море с Тростниковым для защиты Египта от вторжения кочующих племен шасу, Паакера строго допросили, и среди прочего осведомились: «Не встречал ли ты изменника, бывшего царского лазутчика?», при этом описав его приметы. Никто не смог бы узнать в этом исхудавшем, седом, одноглазом погонщике верблюдов широкоплечего, мускулистого и пышущего здоровьем махора.

Чтобы сделать себя еще более неузнаваемым, он купил у одного лекаря бывшую в те времена в широком употреблении мазь для окраски волос[188]188
  В папирусе Эберса немало рецептов краски для волос. Один из них приписывается жене первого египетского царя.


[Закрыть] и намазал ею все тело.

Катути с наместником Ани прибыла в Пелусий задолго до него, чтобы наблюдать за постройкой дворца. Он решился подойти к ней, прикрываясь пальмовой веткой, под видом нищего чернокожего.

Она подала ему милостыню и спросила его, откуда он родом, так как здесь она старалась расположить к себе всех и каждого, не пренебрегая самыми ничтожными из людей. Она выслушала ответ с деланным участием, однако же не узнала Паакера. Его ободрило это. На следующий день он опять подошел к ней и тогда открыл свое имя.

Вдова не могла смириться с ужасной переменой, происшедшей с ее племянником, и хотя знала, что за укрывательство изменника полагалась смертная казнь, все-таки приняла его к себе в услужение, понимая, что не смогла бы воспользоваться услугами заклятого врага царя и ее зятя с большей пользой, чем теперь.

Изувеченный, всеми презираемый и преследуемый, Паакер был занят лишь одним собою, держался особняком и относился к незначительным людям с прежним, ничем не сломленным высокомерием. О дочери Катути он думал теперь редко и как бы о чем-то далеком, ненависть совершенно вытеснила любовь из его сердца, и только одно делало жизнь ценною в его глазах – надежда содействовать гибели своих врагов и быть свидетелем этому.

По этой причине Паакер отдал себя в распоряжение вдовы в качестве слепого орудия, и блеск, сверкнувший в его единственном глазу, когда она предложила ему поджечь покои царя и помешать Рамсесу и Мене спастись, показал ей, что в бывшем махоре она нашла самого надежного и преданного помощника.

Еще до прибытия Рамсеса Паакер подробно изучил то место, где ему предстояло выполнить свою часть плана. Под окнами царских покоев, на высоте сорока футов, тянулся узкий парапет, скрывавший концы балок, к которым были прикреплены пропитанные смолою и обвернутые соломой решетки, поддерживавшие доски пола верхнего этажа.

Отверстия, в которые предстояло вложить горящие угольки, Паакер нашел бы, даже если бы он ослеп на оба глаза.

Когда Катути подала первый сигнал, он отправился к дворцу. Ни один из часовых не окликнул его, так как все они, опьяненные крепким вином наместника, спали на своих постах перед дворцом.

С углублений в стене, сделанных в виде украшений, Паакер взобрался до высоты в два человеческих роста. Там была прикреплена веревочная лестница. Он воспользовался ею и вскоре очутился на парапете, над которым были расположены окна царских покоев. Под ними предстояло разжечь огонь.

Спальня Рамсеса была ярко освещена. Паакер мог видеть, что происходит внутри и слышать каждое произносимое там слово, не будучи замеченным.

Царь сидел в кресле и смотрел в пол. Наместник Ани стоял перед ним, а возница Мена – возле постели, держа в руке ночную одежду царя.

Наконец Рамсес поднял голову и сказал с теплотой в голосе, протягивая руку наместнику:

– Пусть хорошо закончится этот день, дядя. Я нашел в тебе верного друга, а между тем чуть не поверил чересчур усердным людям, которые приписывали тебе дурные вещи. Недоверие не свойственно моему сердцу, но произошло много такого, что омрачило ясность моей души, и вследствие этого я допустил несправедливые мысли в отношении тебя. Это прискорбно, и я не стыжусь просить у тебя прощения за то, что усомнился в твоих добрых намерениях. Ты мне друг, а что я твой друг, в этом ты убедишься. Вот моя рука! Пусть Египет узнает, что Рамсес не питает ни к кому такого безграничного доверия, как к своему наместнику, – к тебе, Ани. Я возлагаю на тебя почетную обязанность – охранять меня в моей спальне. В эту ночь мы будем оба спать в этой комнате. Вот моя постель, и, когда я лягу, укладывайся и ты – вон на тех подушках.

Ани, протянувший руку Рамсесу, побледнел при этих словах.

Паакер смотрел ему прямо в лицо, бывшему махору стоило большого труда удержаться от громкого издевательского хохота.

Рамсес не заметил беспокойства наместника, так как в это время повернулся к Мене и дал ему знак подойти ближе.

– И с тобою тоже, – сказал он, – я бы желал все решить, прежде чем лягу спать Я обещал тебе исполнить любое твое желание, когда бы тебе ни пришлось обратиться ко мне с просьбой. Скажи же мне, чего ты хочешь?

Мена упал на колени, поцеловал одежду своего повелителя и вскричал:

– Я умоляю о прощении! Я совершил тяжкий проступок, я знаю это, но это был лишь ответ на злобный смех моего врага: бесчестная рука изменника тянулась к моей жене, которая теперь гнушается им, как отвратительною гадиной.

– Что такое? – вдруг произнес царь. – Мне послышался какой-то стон за окном.

Он подошел к окну, выглянул из него, но не заметил лазутчика – тот следил за каждым движением царя, и, как только из его груди вырвался стон и царь услышал это, Паакер присел, припав к парапету.

Мена все еще стоял на коленях, когда Рамсес подошел к нему.

– Прости меня! – вскричал опять бывший колесничий. – Позволь мне снова стоять возле тебя на колеснице и править твоими лошадьми. Я считаю, что живу и чего-нибудь стою только возле тебя и только ощущая твое благоволение, мой царь, мой господин, мой отец!

Рамсес знаком приказал своему любимцу встать и проговорил:

– Твоя просьба исполнена еще до того, как ты высказал ее. Я у тебя в долгу, благодаря твоей несравненной жене. Благодари Неферт, а не меня, и давайте мы восхвалим всех богов с особенным усердием. Этот день дал мне все, чего я желал! Он возвратил мне вас двоих, потерянных друзей, и, наконец, подарил мне нового сына!

Легкий свист раздался в тишине ночи – это был третий сигнал Катути.

Паакер раздул фитиль, сунул его в отверстие под парапетом и затем, уже не думая об опасности, поднялся, чтобы услышать дальнейший разговор.

– Прошу тебя отпустить меня, – сказал наместник, подходя к фараону. – Я ценю твое доверие и благоволение, но волнения последних дней утомили меня, я едва держусь на ногах, и почетная обязанность…

– Будет возложена на Мену, – прервал его Рамсес. – Успокойся, ложись здесь. Пусть другие видят, что я не испытываю недоверия к тебе. Дай мне мою ночную одежду, Мена. Еще одно: юность льнет к юности, Ани. Бент-Анат выбрала себе достойного супруга, спасителя моей жизни, поэта Пентаура. Его считали человеком низкого происхождения, сыном садовника, служащего в Доме Сети. И что же я узнал теперь от главного жреца Амени? Он – настоящий сын благородного умершего махора, а бесчестный изменник Паакер – сын этого садовника. Одна колдунья в некрополе подменила детей. Вот лучший подарок этого дня, так как жена бывшего махора, благородная Сетхем, прибыла уже сюда, и мне пришлось бы делать выбор между двумя судебными приговорами: или послать ее на каменоломни, или велеть обезглавить ее перед народом как мать бежавшего злодея… Праведные боги, что это такое?

Послышался громкий крик, вырвавшийся из груди мужчины, и вслед за тем раздался стук, точно что-то тяжелое свалилось с большой высоты на землю.

Рамсес и Мена бросились к окну, но отступили в испуге, потому что густой дым повалил им навстречу.

– Зови часовых! – приказал Рамсес.

– Беги вниз, Ани! – крикнул Мена. – Я не оставлю моего господина в опасности.

Наместник выбежал из комнаты, как вырвавшийся из темницы преступник, но он смог сделать всего несколько шагов, так как, прежде чем он достиг единственной лестницы, которая вела на нижний этаж, она рухнула на его глазах. Разложив угли в известные ей места, Катути одним ударом молотка заставила упасть эту заранее подпиленную лестницу. Ани, увидев убегающую вдову, сжал кулаки, прокричал ее имя и бросился вдоль длинного коридора, куда выходили двери комнат фараона, сам не зная, куда приведет его этот коридор.

Страшный шум, произведенный падением лестницы, заставил царя и его колесничего выскочить из комнаты.

Они увидели, что произошло.

– Плохо дело! – спокойно сказал Рамсес.

Он вернулся в комнату и подошел к окну, чтобы оценить, насколько велика опасность.

Яркое пламя в северной части дворца уже достигало крыши, освещая все вокруг. Южная часть здания была еще не тронута огнем.

Мена заметил парапет, с которого свалился Паакер, выбрался через окно и стал на него, попробовал его ногами на прочность и нашел его достаточно крепким, чтобы выдержать вес не одного человека. Он стал осматривать нетронутую пламенем часть здания, и затем громко закричал:

– Это поджог, а не случайный пожар. Взгляни туда! Там сидит человек, который вкладывает подожженный фитиль в отверстие.

Он кинулся назад, в наполненную дымом комнату, сорвал колчан со стрелами и лук царя, которые сам повесил на стене над его постелью, натянул тетиву, долго целился, и вот поджигатель упал с громким криком.

Впоследствии карлика Нему нашли со стрелою Мены в сердце. Подложив огонь под комнаты Бент-Анат, он хотел поджечь то крыло дворца, в котором спал друг Уарды, Рамери, с другими сыновьями царя.

Мена снова выскочил из окна и снова попробовал на крепость парапет.

Комната фараона все больше наполнялась дымом, и пламя пробивалось сквозь доски пола.

Вокруг дворца и внутри его поднялась страшная суматоха.

– Пожар! Пожар! Поджог! Помогите! Спасайте царя! – кричал Кашта, за которым следовала толпа разбуженных телохранителей.

Уарда бросилась во дворец, чтобы пробраться к Бент-Анат, – она знала, где ее искать.

Царь последовал за Меной на парапет и крикнул солдатам:

– Половина из вас пусть идет в дом, чтобы спасти царевну, а остальные пусть защитят от огня южную часть дворца. Я постараюсь пробраться туда.

Но карлик успел поджечь и другое крыло, теперь уже и там показалось пламя, которое солдаты фараона гасили, чем могли. Их громкие крики смешивались с треском и шипением пожиравшего дерево пламени, звуками труб и грохотом барабанов, бивших тревогу, чтобы разбудить лагерь.

Наконец и сыновья царя показались в окнах. Они сделали веревку из своей одежды и начали спускаться по ней вниз.

Рамсес подбадривал их громкими криками, но сам дальше не мог идти, так как довольно широкий парапет, хотя и шел вокруг всего дома, разрывали частые промежутки. Кроме того, огонь и трескучие искры уже окружали его и Мену.

– Свалите под нами кучу соломы, – крикнул Рамсес. – Теперь мы можем спастись, только прыгнув вниз!

Яркое пламя вырвалось из окон комнаты царя. Было уже невозможно вернуться в нее, но ни Рамсес, ни Мена не потеряли присутствия духа.

Когда Мена увидел, что двенадцатый из сыновей царя спустился на землю, он приложил ко рту обе руки в виде рупора и закричал Рамери, который пожелал последним воспользоваться спасительной веревкой:

– Подними веревку и жди, пока я не приду к тебе.

Рамери выполнил его просьбу, и, прежде чем Рамсес успел ему помешать, Мена прыжком преодолел промежуток, отделявший одну часть парапета от другой.

Кровь застыла в жилах царя и царевичей, когда Мена решился еще на один прыжок. Малейшей неточности было достаточно, чтобы его постигла та же участь, что и его смертельного врага Паакера.

Пока зрители, затаив дыхание, следили за действиями Мены и не было слышно ничего, кроме шипения пламени, треска дерева, глухого шума падения балок и отдаленного пения хора жрецов, приближавшихся из лагеря к месту пожара, Неферт, разбуженная маленьким Шерау, стояла на коленях и с усердием молилась богам о спасении мужа. Ее глаза следили за каждым его движением, она до крови кусала губы, чтобы сдержать крик. Она чувствовала, что он погибнет, если хоть на одно мгновение отведет взгляд от балки, по которой теперь пробирался.

Он стоял уже возле Рамери. Обвязав себя одним концом связанной из плащей и накидок веревки, другой конец он подал царевичу, твердо стоявшему на парапете, и приготовился прыгнуть обратно.

Неферт наблюдала за его приготовлениями, она прижала обе руки к губам, чтобы не закричать, закрыла глаза, и когда открыла их, то увидела, что первый прыжок был выполнен удачно. Другой удался тоже. На третьем прыжке Рамсес успел протянуть ему руку и удержал от падения. Когда Мена отвязал конец веревки от своего пояса и стал прикреплять ее к выступу балки, царь поддерживал его.

Затем Рамери отпустил другой конец веревки и стал пробираться по парапету.

Царевичу, еще в Доме Сети привыкшему к гимнастическим упражнениям, удалось перескочить через опасные промежутки. Вскоре фараон ступил на землю. За ним последовал Рамери и, наконец, Мена.

Рамсес поспешил к северной части дворца, где жила Бент-Анат. Ее спасли, но девушка была в отчаянии – ее любимица Уарда исчезла в клубах дыма после того, как разбудила царевну и вместе со своим отцом спасла ее.

Кашта подбежал к объятой пламенем стене дворца. Он рвал на себе волосы и то громко звал свою дочь, то прислушивался, затаив дыхание.

Прорываться наудачу в огромный пылающий дом было безумием.

Царь заметил Кашту и послал в его распоряжение солдат, которым приказал для спасения исчезнувшей девушки разломать стены покоев Бент-Анат.

Кашта схватил секиру и поднял ее для удара.

Вдруг ему показалось, что за одной из дверей нижнего этажа, крепко запертых по приказанию Катути, он слышит какой-то стук. Он кинулся на этот звук.

Удары повторились. Сомнения не было – там находилась Уарда.

Кашта собрал все свои силы и ударил секирою между стеною и дверью. Черный дым вырвался из прорубленного отверстия, и перед ним в дыму показался человек, державший на руках Уарду.

В то же мгновение Кашта бросился в наполненную дымом комнату, выхватил свою дочь из рук наполовину задохнувшегося, опускавшегося на колени спасителя и кинулся со своею дорогой невесомой ношей на свежий воздух.

Бент-Анат склонилась над Уардой, а Кашта поспешил к пылающему дому.

Он узнал спасителя своей дочери. Это был жрец Небсехт, которого как личного лекаря царевны поместили в покои, предназначенные для свиты Бент-Анат.

Через выбитую дверь в комнату хлынул поток воздуха. Яркое пламя вырвалось из окна, но Небсехт был еще жив – его стон доносился из окна.

Кашта еще раз бросился к окну. Стоявшие снаружи видели, что балки потолка той комнаты, в которую он хотел проникнуть, начали провисать, они предостерегали его, даже сам царь велел ему вернуться. Но Кашта был уже на парапете под окном. Он закричал оттуда:

– Я всем обязан этому человеку. Дважды он спас мою дочь, и теперь я отдаю ему долг! – с этими словами он исчез в дыму и пламени.

Вскоре он показался, держа на руках Небсехта, белая одежда которого была уже тронута огнем.

Зрители видели, как он со своею ношей все ближе и ближе подходил к окну. Сотня солдат и с ними Пентаур кинулись к нему на помощь и приняли лекаря, которого Кашта передал им через окно.

Отец Уарды хотел спуститься сам, но не успел этого сделать: на него обрушились балки потолка и погребли под собой благородного сына парасхита.

Пентаур велел перенести своего бесчувственного друга Небсехта в палатку и помог лекарям обработать его ожоги.

Поэт разговаривал с главным жрецом, когда поднялась тревога. Амени сообщил ему, что он не сын садовника, а принадлежит к одному из благороднейших родов страны. Но Пентаур не был ни чересчур изумлен, ни чересчур обрадован этим известием: он уже привык воспринимать горе и радость не по внешним проявлениям, а исходя из внутренних ощущений.

Как только он узнал о пожаре, он поспешил к дворцу и, увидев, как опасно положение Рамсеса, взял с собою несколько прибежавших из лагеря солдат, чтобы попытаться спасти фараона.

Среди этих воинов находился и легкомысленный сын Катути, который отличился в битве под Кадешем и воспользовался случаем снова проявить свое мужество. Падающие стены остановили отважных спасителей, но они отступили только тогда, когда многие из них задохнулись или были раздавлены обрушившимися балками. Первым поплатившимся жизнью был сын Катути, брат Неферт.

Уарду отнесли в ближайшую палатку. Ее прекрасная голова покоилась на груди Бент-Анат. Неферт старалась привести ее в чувство, натирая ей виски взбадривающей настойкой.

Губы молодой девушки чуть шевелились. Перед ее внутренним взором еще раз промелькнуло все, что она пережила и выстрадала за последний час. Она видела, как она вместе с своим отцом бросилась в лагерь и поспешила по знакомому пути в покои царевны, между тем как он взламывал двери, которые заперла Катути; она видела перед собою разбуженную Бент-Анат, которая последовала за ней вместе со своими придворными; она вспомнила, какой испытала страх, когда, очутившись перед спасительною дверью, заметила, что забыла в сундучке украшение – единственное доставшееся ей от умершей матери наследство; вспомнила, как быстро вернулась в дом, что было замечено только лекарем Небсехтом.

Она заново пережила ужас, который чувствовала до тех пор, пока не спрятала свое сокровище на груди. И когда на обратном пути дым и пламя загородили ей дорогу, она снова ощутила, как силы оставляют ее. Ей казалось, что этот странный жрец в белой одежде берет ее на руки. Она снова видела его глаза, обращенные на ней с глубокой нежностью, и она благодарно улыбнулась, правда, с некоторым недовольством, когда вспомнила о нежном поцелуе, который он запечатлел на ее губах прежде, чем сильные руки отца вырвали ее из его объятий.

– Как она очаровательна! – воскликнула Бент-Анат. – Я думаю, что Небсехт не ошибался, утверждая, что ее мать была дочерью чужеземного вельможи. Видала ли ты когда-нибудь более прекрасные руки и ноги? И кожа ее прозрачна, как финикийский стеклярус.

Обе подруги ухаживали за Уардой, стараясь возвратить ее к жизни.

XIV

Катути беспокойно ходила взад и вперед по своей палатке.

После того как она отправилась совершать поджог, крик маленького Шерау разбудил ее дочь, и когда Катути, дрожащая, с запачканными руками, воротилась в свою палатку, она нашла ее ложе пустым.

Напрасно она ждала теперь Нему и Паакера.

Ее домоправитель, которого она посылала несколько раз узнать, не вернулся ли наместник, постоянно приносил отрицательный ответ, причем сообщил, что он нашел труп старой Хект на дороге.

Сердце вдовы затрепетало. Ее мучили мрачные предчувствия, когда она прислушивалась к крикам людей, тушивших пожар, грохоту барабанов и сигналам труб, созывавших солдат на помощь царю.

Вдруг раздался глухой грохот обрушившихся балок и стен.

Улыбка пробежала по ее тонким губам, и она подумала: «Может быть, наконец-то убиты царь и мой милый зять».

Она снова взбодрилась, ей чудились уже голоса эфиопских воинов, провозглашавших наместника царем. Она видела Ани, увенчанного короной Верхнего и Нижнего Египта, на троне Рамсеса, а себя, в простом, но изысканном и богатом одеянии, подле него. Она мысленно распоряжалась увеличенным и освобожденным от долгов имением Мены вместе с сыном и дочерью, и в ее уме родился новый блистательный план, наполнивший ее сердце упоительною надеждой. Может быть, в этот час Неферт уже стала вдовою, и разве она, Катути, не может уговорить Ани выбрать себе в супруги ее дочь, самую прекрасную женщину в Египте? Тогда сама она будет царицею-матерью, особою неприкосновенною и всемогущею. Лазутчика Паакера она давно уже привыкла представлять себе как уже ни для чего не пригодное и подлежащее скорому уничтожению орудие. Его имения, может быть, перейдут со временем к ее сыну, который отличился в битве при Кадеше и которого Ани должен будет сделать своим колесничим или назначить военачальником.

Упоенная этими мыслями, она ходила взад и вперед все быстрее и быстрее, отбросив всякие опасения.

Вдруг в палатку вбежал ее домоправитель, которого она на этот раз послала к горящему дворцу, и с выражением ужаса на лице сообщил ей, что царь и его возница стоят, объятые пламенем, на узком парапете, и что они погибнут, если не произойдет какого-нибудь чуда. Также он сказал, что, по слухам, дворец подожжен умышленно, и он стал расспрашивать одного из придворных, чтобы удостовериться в справедливости этого слуха, когда мимо него пронесли труп бывшего лазутчика Паакера. Домоправитель узнал его только по кольцу-печатке на его пальце. Также он видел тело бедного Нему, пронзенного стрелою.

Катути помолчала, затем, глубоко вздохнув, спросила:

– А сыновья Рамсеса?

– Благодарение богам! – воскликнул домоправитель. – Им удалось с помощью веревок из связанной одежды спуститься на землю, и некоторые из них были уже спасены, когда я покинул место пожара.

Лицо Катути омрачилось, и она отправила своего посланца за новыми вестями.

Минуты его отсутствия казались ей днями. Грудь ее часто вздымалась от волнения, иногда она задерживала дыхание и закрывала глаза, как будто страх лишал ее жизненных сил.

Наконец, уже перед восходом солнца, ее домоправитель вернулся.

Бледный, дрожащий, едва в состоянии говорить, бросился он к ногам вдовы и жалобно вскричал:

– О, что за ночь! Будь мужественна, госпожа! Да утешит тебя Исида, которая тоже видела своего сына павшим в борьбе за своего отца и царя, и пусть дарует тебе силу Амон, великий бог Фив! Твой сын, наша гордость, наша надежда, погиб под обрушившимися балками!

Катути выслушала эти слова молча, сильно побледнев, но без слез.

Она молчала с минуту, затем спросила глухо:

– А Рамсес?

– Благодарение богам, он спасен твоим зятем Меной.

– А Ани?

– Сгорел! Его труп был найден до того обезображенным, что его трудно было узнать. Его узнали только по диадеме, которую он надел по поводу праздника.

Катути устремила неподвижный взор перед собой, и в ужасе, как от безумной, отступил от нее домоправитель, когда увидел, что она, вместо того чтобы заплакать, сжала кулаки, высоко подняла их и разразилась издевательским хохотом. Но, испуганная звуками своего голоса, она вдруг умолкла и устремила неподвижный взор в землю.

Она не слышала и не видела, как в ее палатку вошел начальник стражи, имевший титул «глаза и уши царя», в сопровождении нескольких командиров и писца, приблизился к ней и назвал ее по имени. Она очнулась, вышла из задумчивости, как ото сна, только тогда, когда обеспокоенный домоправитель прикоснулся к ней.

– Что тебе нужно в моей палатке? – спросила она начальника стражей, гордо выпрямившись.

– От имени верховного судьи Фив, – торжественно начал тот, – я беру тебя под стражу, чтобы привлечь к суду по обвинению в государственной измене, в покушении на убийство царя и поджог.

– Я готова, – отвечала вдова, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.

Затем, со свойственным ей достоинством, она указала на стул:

– Подожди, пока я оденусь.

Начальник стражи низко поклонился, однако же остался стоять у двери. Катути привела в порядок свои волосы, надела диадему, открыла шкатулку со своими целебными мазями и поспешно вынула оттуда флакончик с быстродействующим ядом, который она за несколько месяцев до того купила у старухи Хект.

– Зеркало! – крикнула она своей служанке.

Взяв металлическое зеркало и держа его перед собою так, чтобы ее лица не было видно начальнику стражи, она приложила флакончик к губам и одним глотком осушила его. Зеркало выпало у нее из рук, она зашаталась, предсмертная судорога сковала ее члены. Стражник подбежал к ней, и, увидев его, она проговорила:

– Я проиграла, но и Амени – скажи ему это – не будет в выигрыше! – Затем она упала, прошептала имя Неферт, пронзительно вскрикнула и умерла.

Вознося благодарение богам, Рамсес покинул дымящиеся развалины дворца.

В течение часа он оставался один и мысленно сравнивал зло, причиненное ему людьми, со всем хорошим и радостным, что было послано ему судьбой, и нашел, что последнее перевешивает первое. Чувство горечи оставило его, и он позвал Бент-Анат и Пентаура в свою палатку. Он велел дочери рассказать, как случилось, что она полюбила поэта, причем он то и дело прерывал ее рассказ, то хваля, то порицая ее. Отеческая любовь переполняла его сердце, когда он вложил руку своей любимой дочери в руку Пентаура.

– Ты теперь один из нас, – сказал Рамсес.

Он велел Пентауру остаться и приказал глашатаям, послам и толмачам призвать азиатских властителей, находившихся в своих палатках на другом берегу Нила, чтобы заключить с ними договор о мире.

Прежде чем они явились, сыновья фараона вошли в палатку своего отца и здесь узнали от него, к какому роду принадлежит Пентаур и что, благодаря своей сестре, они приобретают в его лице еще одного брата.

Искренне радуясь, поздравляли царевичи прекрасную чету, с особенною же теплотою пожелал им счастья Рамери.

Царь подозвал к себе Рамери и поблагодарил его за смелые действия во время пожара.

Еще до битвы при Кадеше Рамсес пожаловал ему «одеяние молодого мужчины»[189]189
  Начальник флота Яхмос (XVII династия) в письменах, сохранившихся в его гробнице, рассказывает, что был облачен в «одеяние молодого мужчины», а затем «взял дом», то есть обзавелся хозяйством, или, иными словами, женился.


[Закрыть]. А теперь он назначил его командиром одного из отрядов колесничих и собственноручно повесил ему на шею орден Льва[190]190
  Этот знак отличия получил, например, один из военачальников фараона Тутмоса III, о чем говорится в одной из надписей.


[Закрыть].

Царевич, преклонив колени, поблагодарил отца.

Глашатаи вошли в палатку и объявили, что представители царя хеттов и союзные с ним властители ждут фараона. Рамсес велел принести корону Верхнего и Нижнего Египта и полное царское облачение. Распорядитель церемоний, носители знаков его власти и украшенные перьями начальники писцов шли перед ним, а его сыновья, военачальники и толмачи шли позади него.

Царь, сохраняя величественную осанку, сел на трон и с величайшей серьезностью принимал приветствия побежденных им союзников.

Все поверженные властители целовали пол его у ног, только царь данайцев ограничился поклоном.

Рамсес посмотрел на него с неудовольствием и через толмача спросил его, считает ли он себя побежденным? Тот отвечал, что он явился к фараону не в качестве узника и что Рамсес требует от него поступка, который, по обычаям его страны, лишает чести свободных людей, повергающихся ниц только перед богами. Он надеется сделаться союзником властителя Египта и спрашивает его: неужели он желает иметь своим другом обесчещенного человека?

Рамсес смерил взглядом гордого данайца и строго сказал:

– Я настроен заключить мир только с теми противниками, которые охотно преклоняют голову перед моей двойной короной. Если ты не покоришься, на твой народ не будут распространяться условия договора с твоими союзниками.

Данаец держался с достоинством, однако без высокомерия. Когда эти слова царя были ему переданы толмачом, он отвечал, что явился заключить мир во что бы то ни стало, но что он не хочет и не может падать ниц ни пред короною, ни пред человеком. Он сообщил, что завтра уезжает, но попросил от своего имени и от имени своей дочери об одной милости. Данаец пояснил: так как возница царя Мена обращался с его дочерью Праксиллой не как с пленницей, а как с сестрой, она выразила желание, которое разделяет и он, попрощаться с благородным Меной и поблагодарить его, а также Неферт, его супругу, за великодушие. Он просил у Рамсеса позволения перед своим отъездом вместе со своею дочерью еще раз переправиться через Нил и посетить Мену в его палатке. Фараон согласился, данаец оставил палатку, и переговоры начались.

Они длились несколько часов, хотя писцы обеих сторон подготовили текст договора заранее. Этот документ предстояло переписать и подписать в городе Рамсеса Танисе, который многочисленные поселившиеся там семиты называли Цоаном.

Рамсес пригласил азиатских правителей отобедать с ним. Иноземные гости во время обеда сидели отдельно, так как египтяне считали, что осквернят себя, если будут сидеть с ними за одним столом.

Рамсес был не совсем доволен результатами переговоров.

Так как данаец удалился, не согласившись с условиями Рамсеса, то можно было ожидать, что мир, которого он так пламенно желал, снова будет кратковременным. Однако царь понимал, что, уже из уважения к другим побежденным властителям, он не может избавить данайского государя, несмотря на то что высоко ценит его как личность, от тех знаков почтения, которые он был принужден и, по его мнению, вправе был требовать от своих союзников.

Солнце уже клонилось к западу, когда Мена, раскрасневшийся от волнения, подошел к трапезничающим властителям и попросил у царя позволения сообщить ему нечто важное.

Рамсес кивнул, колесничий подошел ближе, и они стали оживленно, хотя и тихо, о чем-то говорить.

Наконец фараон поднялся с трона и громко обратился к Бент-Анат:

– Этот день, начавшийся так ужасно, будет иметь радостный конец. Девушка, которая спасла тебя сегодня и сама чуть не погибла в пламени, принадлежит к знатному роду.

– Она царского рода! – вскричал Рамери, непочтительно прерывая отца.

Рамсес взглянул на него с укором и сказал:

– Мои сыновья молчат до тех пор, пока я не спрошу их.

Царевич, покраснев, опустил глаза. Царь встал, шагнул к Пентауру и Бент-Анат, извинился перед гостями за то, что на короткое время оставляет их, и собрался выйти из палатки. В эту минуту к нему подошла Бент-Анат и умоляющим тоном стала что-то шептать ему, поглядывая на Рамери. Рамсес остановился, задумался, глядя в пол, затем обратил взор на своего легкомысленного сына, которого увидел пристыженным и стоящим неподвижно на своем месте. Он позвал его по имени и подал ему знак следовать за ним.