Текст книги "Уарда"

– Твои слова справедливы. Нас все еще называют жрецами, но, увы, в нашем совете властители больше не нуждаются. «Ваше дело, – сказал Рамсес, – готовить людей к прекрасной жизни на том свете, судьбою же их на земле управляю я один».

– Да, таковы его слова! – согласился Амени. – И если бы он не сказал ничего, кроме этого, его все же следовало осудить! Он и его род – враги нашей благородной страны. Нужно ли мне говорить тебе, откуда ведет свой род фараон? Некогда мы называли чумою и разбойниками шайки, пришедшие с востока, которые, подобно саранче, налетели на нашу страну, ограбили и опустошили ее. Среди них были предки Рамсеса. Когда предки Ани изгнали гиксосов, мужественный глава рода владыки, царствующего ныне в Египте, просил, как милости, дозволения осесть на нильских землях. До того как стать царем, Рамсес I служил в войске, отличился военными подвигами, и, наконец, ему удалось привлечь войска на свою сторону и свергнуть с престола род истинных сынов Ра, погрязших в ереси. С прискорбием признаюсь, что правоверные жрецы, в том числе твой и мой дед, поддержали смелого захватчика престола, который в то время был верен древнему учению. Не менее сотни моих предков, так же как и твоих, умерли здесь, у берегов священного Нила. Предков же Рамсеса мы знаем только до десятого колена, и нам известно, что они произошли от чуждых народов, из шаек аму. И он похож на семитов. Они любят бродячую жизнь, называют нас пахарями и смеются над мудрыми законами, в соответствии с которыми мы обрабатываем землю, живем честным трудом и, благодаря здоровью духа и тела, доживаем до глубокой старости. Они рыскают за добычей, плавают по соленым водам и не знают радостей жизни у родного очага. Они останавливаются, где могут чем-нибудь поживиться, и если там уже более захватить нечего, то они переносят свой дом на другое место. Таков был Сети, таков теперь и Рамсес. Он может и год прожить в Фивах, но затем отправляется воевать на чужбину. Царь Рамсес – чужеземец по своей крови, по своему характеру и сердцу, да и по внешности тоже. Он постоянно стремится на простор, наша страна слишком тесна для него, и, при всей живости своего ума, он никогда не достигнет истинного благополучия. Он не приемлет никакое учение, он приносит вред Египту, и потому я говорю: долой его с трона!

– Долой! – с живостью повторил Гагабу.

Амени подал старику руку, дрожавшую от волнения, и тот пожал ее. Затем более спокойным тоном главный жрец продолжил:

– Наместник Ани и по отцу, и по матери – истинный сын этой страны. Я хорошо знаю его, и мне известно, что, хотя он и умен, вместе с тем и боязливо осторожен. Однако он готов восстановить наши законные наследственные права. Так что выбор не труден. Я сделал его и постараюсь начатое довести до конца. Теперь ты знаешь все и поможешь мне.

– Я с тобой – душой и телом! – вскричал Гагабу.

– Укрепи также сердца наших товарищей, – сказал Амени на прощание. – Пусть каждый посвященный догадывается о том, что произошло, но об этом не должно быть произнесено ни слова.

XII

Когда в Фивах на двадцать девятое утро второго месяца сезона паводка[146]146
  Египтяне делили год на три сезона, по 4 месяца в каждом: сезон паводка, сезон сева и сезон жатвы. Второй месяц сезона паводка называли паофи, и 29 паофи, день Праздника долины, соответствовало 8 ноября.


[Закрыть] взошло солнце, горожане и горожанки, старики и дети, свободные и рабы под руководством жрецов воздавали хвалу дневному светилу у дверей храмов в разных частях города.

Фиванцы целыми семействами стояли у пилонов в ожидании шествия жрецов, к которому они намеревались присоединиться, чтобы вместе с ним идти к величественному храму, а оттуда на праздничных барках переправиться через реку в некрополь.

В этот день Праздника долины великого бога Фив Амона торжественно переносили в Город мертвых, чтобы там, как утверждали жрецы, он принес жертву своим покоящимся на другом берегу родителям. Шествие направлялось на запад, где исчезли миллионы солнц, и каждый день новое солнце появлялось из глубины ночи.

«Обновленный свет, – говорили жрецы, – не забывает о свете угасшем, из которого он произошел, и, воплотившись в Амона, возносит ему хвалу, чтобы благочестивые знали: нельзя забывать своих родителей, которым они обязаны жизнью.

«Приноси жертвы, – гласит священная заповедь, – твоему отцу и твоей матери, покоящимся в долине гробниц, так как это угодно богам, которые примут эти дары, как будто они принесены им самим. Посещай часто своих умерших, дабы то, что ты делаешь для них, сделал для тебя и сын твой»[147]147
  Из сохранившегося в Булаке папируса, который содержит эти нравоучительные правила.


[Закрыть].

Праздник долины был праздником мертвых, но это празднование не имело ничего общего с печалью, не сопровождалось сетованиями, скорбью и жалобными воплями. Это было веселое торжество, посвященное памяти тех, кого не переставали любить и после смерти, которых радостно прославляли как блаженных и о которых думали с уважением и нежностью и приносили в их честь жертвы в молельнях или перед их гробницами.

Отец, мать и дети ощущали себя крепкой семьей. Домашние рабы следовали за ними с провизией и факелами, чтобы освещать мрак гробниц и дорогу по возвращении ночью домой.

Даже самый бедный посетитель еще накануне запасся местом в одной из больших лодок, переправлявших участников праздника на другой берег. Богатые барки, великолепно убранные, стояли наготове, ожидая своих хозяев вместе с их семействами; детям грезились ночью во сне священные праздничные барки Амона, по словам их матерей, мало уступавшие в великолепии золотой барке, на которой бог-Солнце со своими спутниками плавает по небесному океану.

По большой лестнице храма, поднимавшейся от берега Нила, уже сновали жрецы, река была усеяна лодками, а на берегу было полно народа. Уже раздавались громкие звуки праздничной музыки, которые перекрывал гомон множества людей, толкавших друг друга, чтобы пробиться к своим лодкам и баркам. Все дома и хижины в Фивах опустели, вот-вот должны были выносить бога из ворот храма. Но еще не видно было членов царской семьи, которые в этот день как правило пешком отправлялись в храм Амона, и теперь все задавались вопросом: почему так долго не появляется прекрасная дочь Рамсеса, Бент-Анат, задерживая выход процессии?

Жрецы уже пели гимны за храмовой стеной, скрывавшей от глаз людей пестро раскрашенные внутренние строения. Вот и наместник с блестящею свитой вошел в святилище, вот отворились ворота и показались мальчики в передниках, чтобы усеять путь бога цветами, уже дым курильниц возвещал о приближении Амона, а дочь Рамсеса все еще не появилась.

В толпе ходили разные слухи, противоречившие один другому, но в основном придерживались того мнения, что царевна не будет участвовать в шествии, что ее не допустили на Праздник долины. Это подтверждали и храмовые служители.

Она вместе со своим братом Рамери и женою Мены Неферт стояла в галерее дворца и смотрела на реку, ожидая появления бога.

Ранним утром накануне старик Бек-эн-Хонсу, главный жрец Амона в Фивах, возвратил ей чистоту, но вечером он пришел сообщить, что Амени запрещает ей посещать некрополь до тех пор, пока она не получит прощения за свой проступок от богов запада.

Будучи нечистою, она посетила храм богини Хатор и осквернила его, и Бек-эн-Хонсу признавал, что строгий глава Города мертвых был прав, запретив ей ступать на землю некрополя.

Бент-Анат обратилась тогда за помощью к Ани, но, хотя наместник и обещал ходатайствовать за нее перед главным жрецом Амени, поздно вечером он явился и сообщил, что Амени остался непреклонным. Притом наместник, притворно сочувствуя ей, дал совет: во избежание публичного скандала не идти наперекор Амени, достойного всяческого уважения, и не появляться на празднике.

Катути отправила к своей дочери карлика Нему передать приглашение вместе с ней принять участие в шествии и принести жертву в гробнице их отцов, но Неферт велела ей сказать, что она не может и не желает оставлять в одиночестве свою подругу и повелительницу.

Бент-Анат отпустила всех придворных на праздник, попросив их не забывать о ней.

Увидев с галереи, что народ собирается и лодки снуют по реке, она вернулась в свою комнату и позвала к себе Рамери, который, не выбирая выражений, изливал свой гнев по поводу происков Амени. Она схватила его за обе руки и сказала:

– Брат, мы оба провинились, примем же с терпением последствия наших проступков и будем поступать так, как будто наш отец находится рядом с нами.

– Он сорвал бы с плеч высокомерного жреца шкуру пантеры, если бы Амени осмелился так унижать тебя в его присутствии! – воскликнул юноша.

При этих словах слезы бессильного гнева потекли по его щекам.

– Перестань сердиться, – сказала Бент-Анат. – Ты был еще маленьким, когда отец в последний раз участвовал в этом празднике…

– О, я хорошо помню то утро, – прервал ее Рамери, – и никогда не забуду его!

– Помнишь ли ты, как отец просил прощения у придворных и слуг и как он внушал и нам подавлять в этот день всякий гнев, всякое недовольство? «Это такой праздник, – говорил он, – что должна быть чистой не только одежда, но и душа». Итак, не произноси более ни одного слова против Амени, которого действовать столь строго, может быть, вынуждает закон. Отец, конечно, узнает обо всем этом. Я пойду в свою молельню, где стоят статуи наших предков, и буду думать о матери и других блаженных, милых нашему сердцу, которым сегодня я не могу принести жертву.

– Я иду с тобой, – сказал Рамери.

– Ты, Неферт, – обратилась Бент-Анат к подруге, – останься здесь и нарви цветов. Выбери самые лучшие. Сплети из них венок, и когда он будет готов, мы пошлем посланца на другую сторону, чтобы он возложил этот венок вместе с другими дарами в гробницу матери твоего мужа Мены.

Когда через полчаса брат с сестрою вернулись, на руке Неферт висели два венка: один для умершей царицы, а другой – для матери Мены.

– Я отвезу венки на другую сторону и положу их в гробницы! – заявил Рамери.

– Ани считает, что нам лучше не показываться народу, – остановила его Бент-Анат. – Едва ли многие заметили, что тебя нет в числе учеников, но…

– Но я отправлюсь туда не как сын Рамсеса, а в платье садовника, – прервал ее царевич. – Слышите звуки труб? Это выносят бога из храма!

Рамери вышел в галерею, обе женщины последовали за ним и стали смотреть на пристань, с их места им хорошо было видно.

– Это будет жалкое шествие – без отца и без нас[148]148
  Описание процессии соответствует изображениям большого выхода в Праздник лестницы в Мединет-Абу.


[Закрыть], что служит мне утешением, – сказал Рамери. – Хор великолепен! Вот идут носители опахал и певцы. А вот показался первый пророк храма, старый Бек-эн-Хонсу. Какой у него торжественный вид, но ему будет тяжело идти. А вот и Амон, я вижу дымок курений.

С этими словами Рамери упал на колени, Бент-Анат и Неферт последовали его примеру. Сначала появился великолепный бык, гладкая кожа которого блестела на солнце, между рогами его сиял золотой диск, украшенный белыми страусовыми перьями; затем шли несколько носителей опахал, а за ними несли и самого Амона. Он то показывался, то скрывался от взоров за большими полукруглыми, укрепленными на длинных палках зонтиками из черных и белых страусовых перьев, которые держали жрецы.

Необыкновенным, как и его имя, было шествие, посвященное ему. Он, казалось, медленно выплывал на своем пышном троне из ворот храма, направляясь к Нилу. Его трон стоял на носилках, богато украшенных букетами и гирляндами цветов и покрытых пурпурно-золотой парчой, прикрывавшей также и жрецов, которые двигались мерной поступью.

Затем показались жрецы, которые несли ящик с вечнозелеными священными деревьями Амона, и когда снова начали распевать гимны и показался дымок фимиама, Бент-Анат прошептала:

– Сейчас должен был бы выйти отец.

– А с ним и ты! – воскликнул Рамери. – Затем Мена с телохранителями. Дядя Ани идет пешком! Как странно он одет – точно сфинкс, только наоборот.

– Как это? – спросила Неферт.

– Сфинкс, – смеясь, объяснил Рамери, – имеет тело льва и голову человека, а у дяди тело облечено в одеяние жреца, голова же покрыта шлемом воина.

– Если бы здесь был царь, дарующий жизнь, – сказала Неферт, – то и ты, Рамери, находился бы в числе носильщиков.

– Разумеется, – проронил Рамери. – Да и все выглядело по-другому, если бы воинственная фигура отца возвышалась на золотом троне, а за ним покровительственно простирала свои крылья богиня истины и справедливости, перед ним разлегся бы его могущественный боевой товарищ – лев, а над головой трепетал балдахин, украшенный змеями. Однако астрологам и пастофорам со знаменами и статуями богов и стадами жертвенных животных не видно конца! Посмотри: и Нижний Египет прислал своих послов, как будто отец мой находится здесь. Я различаю знаки на знаменах[149]149
  Каждый округ (ном), в Египте их было 44, имел свой знак – герб. Их носили на знаменах во время торжественных процессий.


[Закрыть]. А ты видишь изображения царских предков, Бент-Анат? Нет? Я тоже, но мне показалось, что шествие открывает первый Яхмес, изгнавший гиксосов, предок нашей бабки, а не дед Сети, как это должно быть. Вот идут воины! Это отряды, которые снарядил Ани, они этой ночью победоносно возвратились из Эфиопии. Как народ приветствует их! Конечно, они настоящие храбрецы. Подумайте только, Бент-Анат и Неферт, какое зрелище мы увидим, когда отец возвратится с сотней пленных правителей, которые будут покорно следовать за его колесницей, управляемой Меной, а за ними – вельможи и телохранители на великолепных колесницах.

– Они и не думают пока возвращаться домой, – со вздохом сказала Неферт.

К шествию присоединялись все новые отряды войск наместника, хоры и музыканты, вели редких животных[150]150
  Редких животных вели на торжественной процессии, устроенной Птолемеем Филадельфом, которую подробно описал один из очевидцев. Это было подражание древнему обычаю, существовавшему уже при XVIII династии.


[Закрыть]. И вот парадная барка Амона отчалила от лестницы пристани.

Это было великолепное большое судно, все из отполированного до блеска, богато инкрустированного золотом дерева. Его борта были украшены мастерски сделанными из стекла подобиями изумрудов и рубинов[151]151
  Эти поддельные камни разных цветов и формы египтяне изготавливали с большим искусством. Во многих коллекциях имеются мозаичные бусы, сделанные так мастерски, что специалисты ювелиры с трудом могут изготовить их копии.


[Закрыть]. Мачты и реи были позолочены, паруса были пурпурного цвета. Сиденья для жрецов были сделаны из слоновой кости, а корпус корабля, его мачты и снасти обвивали гирлянды из лилий и роз.

Барка наместника была не менее богато украшена. Деревянные части сверкали густой позолотой, каюта была убрана вавилонскими коврами, и на носу барки красовалась, как некогда на морских кораблях Хатшепсут, золотая львиная голова, сверкая вместо глаз двумя большими рубинами.

После того как жрецы расселись по баркам, а священная барка Амона пристала к противоположному берегу, народ бросился в лодки, которые, переполненные до крайности, так густо покрыли водную гладь, что только кое-где поблескивали лучи солнца, отражаясь от желтоватой воды Нила.

– Теперь я позаимствую платье у какого-нибудь садовника и отправлюсь на ту сторону с венками! – заявил Рамери.

– Ты хочешь оставить нас одних? – спросила Бент-Анат. – Если бы отец был здесь, с какою радостью отправилась бы я с тобой!

– Отправимся вместе! – предложил юноша. – Платье найдется и для вас.

– Глупости! – не согласилась Бент-Анат и вопросительно взглянула на Неферт, которая пожала плечами, как бы желая сказать: как решишь – так и будет.

От наблюдательного Рамери не ускользнули эти взгляды подруг, и он вскричал с живостью:

– Вы согласны отправиться со мной, я вижу это по вашим глазам! Каждый оборванец несет сегодня цветы в общую гробницу, где покоится мумия его отца, почему же дети Рамсеса и жена его возницы лишены этого права и не могут принести венки своим покойникам?

– Я осквернила бы гробницу своим присутствием, – краснея, проговорила Бент-Анат.

– Ты? – вскричал царевич, обнимая и целуя сестру. – Ты, милое, великодушное создание, смысл существования которого – облегчать горе и осушать слезы, ты, прекрасное подобие нашего отца, осквернила бы?.. Бек-эн-Хонсу возвратил тебе чистоту, и если Амени…

– Но ведь Амени имел на то право, – возразила Бент-Анат. – Я не хочу слышать о нем сегодня ни одного дурного слова.

– Ну хорошо! Он добр и милостив к нам, – насмешливо сказал Рамери, отвешивая глубокий поклон в сторону некрополя, – и ты нечиста. Поэтому не заходи ни в гробницу, ни в храм, останься с нами в толпе. А что касается дорог, то по ним ежедневно расхаживает множество нечистых – парасхитов и им подобных, так что осквернить ты их не сможешь. Будь умницей, Бент-Анат, пойдем со мной! Мы переоденемся, я поведу вас, положу венки, куда следует, мы помолимся перед гробницей, посмотрим на праздничное шествие, на деяния чудотворцев и послушаем торжественную речь по случаю праздника. Подумай только, что ее будет произносить Пентаур, несмотря на то, что они настроены против него. Дом Сети хочет блеснуть сегодня, и Амени хорошо знает, что как только Пентаур заговорит, это подействует сильнее, чем пение всех этих мудрецов. Пойдем со мной, сестра!

– Будь по-твоему! – внезапно решившись, сказала Бент-Анат.

Рамери испугала ее поспешность, но радость была сильнее. Неферт взглянула на Бент-Анат и тотчас же снова опустила глаза. Она уже знала, кто избранник ее подруги, и у нее в голове промелькнул тревожный вопрос: «Чем это все может закончиться?»

XIII

Час спустя стройная, просто одетая горожанка, юному лицу которой не соответствовали несколько темных морщин на лбу и щеках, смуглый юноша и мальчик с нежным личиком переправлялись через Нил.

Было трудно узнать в них величавую Бент-Анат, белолицего Рамери и прекрасную Неферт.

Когда они сошли на берег, за ними последовали двое дюжих преданных телохранителей из тех, кто всегда следовал за носилками царевны, но им было приказано делать вид, что они не имеют никакого отношения к своей госпоже и ее спутникам.

Переправа через Нил была непростой, и дети Рамсеса узнали в первый раз, сколько препятствий вынуждены преодолевать обыкновенные смертные, чтобы достичь цели, тогда как коронованным особам все дается без особых усилий.

Никто не расчищал им путь, ни одна барка не посторонилась, пропуская их лодку, наоборот, каждый старался оттеснить их и обогнать, чтобы раньше пристать к другому берегу.

Когда, наконец, они стали подниматься по лестнице пристани, процессия дошла уже до Дома Сети. Амени вместе с хорами певчих вышел навстречу шествию и торжественно приветствовал Амона на этом берегу Нила. Пророки Города мертвых собственноручно поместили статую бога в священную ладью Дома Сети, сделанную из кедрового дерева, искусно инкрустированную серебром и золотом и богато украшенную драгоценными камнями. Тридцать пастофоров подняли ее на свои плечи и по аллее сфинксов, соединявшей гавань с храмом, понесли в святилище. Там и оставался Амон все то время, пока прибывшие по случаю празднества послы из всех округов страны складывали свои жертвенные дары в переднем зале храма. Колхиты, опередившие Амона, по древнему обычаю усыпали его путь песком.

Через час процессия снова вышла из ворот храма и направилась на юг. Она остановилась сначала в огромном храме Аменхотепа III, перед которым, подобно стражам, стояли два колосса, самые высокие в долине Нила, затем в храме великого Тутмоса. Оттуда шествие двинулось обратно и остановилось у восточного склона Ливийских гор[152]152
  Курнет-Мураи и Абд-эль-Курна.


[Закрыть], затем поднялось на террасы храма Хатшепсут и задержалось у гробниц древних царей[153]153
  Эль-Ассассиф и Дра Абу-эль Нага.


[Закрыть] неподалеку от этого храма. Перед закатом солнца шествие достигло места празднества, то есть входа в долину, где находилась гробница Сети[154]154
  Бибан-аль-Мулук.


[Закрыть], а на западном склоне были погребены фараоны свергнутой династии.

Эту часть некрополя процессии обычно посещали при свете ламп и факелов, перед возвращением Амона домой, до праздничного представления у священного озера в самой южной части Города мертвых, начинавшегося в полночь.

Вслед за богом в укрепленном на длинном шесте сосуде из прозрачного хрусталя несли священное сердце овна.

Положив венок на богатый жертвенный алтарь своих царственных предков, не будучи никем узнаны, дети царя и Неферт присоединились к следовавшей за процессией толпе. Чтобы попасть к гробнице предков Мены, они поднялись на восточный склон Ливийских гор. Эта гробница была сооружена пророком Амона по имени Неферхотеп[155]155
  Гробница Неферхотепа прекрасно сохранилась.


[Закрыть], прадедом Мены. Узкий вход в гробницу осаждало много людей. В первом из вырубленных в скале залов каждый праздник арфист пел заупокойную песнь в честь умершего пророка, его жены и сестры. Ее сочинил певец, служивший Неферхотепу, ее текст был высечен на стене второго зала гробницы. Неферхотеп завещал управителям Города мертвых участок земли с условием использовать доходы от него для платы арфисту, который каждый праздник обязан был петь здесь.

Возничий Мена хорошо знал эту песню и часто пел ее, а Неферт аккомпанировала ему на лютне. Следует заметить, что египтяне в часы радости, а особенно в такой праздник, всегда вспоминали о своих покойниках.

Теперь вместе со своими спутниками она с волнением слушала арфиста.

Когда певец умолк, многие люди протиснулись в низкую молельню, чтобы выразить свою благодарность за песню, положив на жертвенный алтарь пророка цветок. Неферт и Рамери тоже вошли туда, и прекрасная девушка после долгой безмолвной молитвы, обращенной к просветленному духу умершего, положила свой венок там, где покоилась мумия ее свекрови.

Несколько придворных прошли мимо детей царя, не узнав их. Молодые люди постарались пробраться к месту празднества, но давка была такой, что они то и дело были вынуждены заходить в какую-нибудь гробницу, чтобы спастись от напора толпы. В каждой гробнице они видели жертвенные алтари со щедрыми дарами, в большей части гробниц члены семейства умерших угощались лепешками, фруктами, пивом и вином, вспоминали о своих покойниках как о путниках, которые нашли счастье в дальней стороне и которых рано или поздно они могут увидеть снова.

Солнце уже склонилось к западу, когда Рамери, Бент-Анат и Неферт достигли места празднества.

Здесь стояло множество столов с разнообразными лакомствами, в основном со сладкими лепешками для детей, финиками, фигами, гранатами и другими фруктами.

Под легкими, защищавшими от солнца навесами продавались накидки из разных тканей всевозможных цветов, сандалии, украшения, амулеты, опахала, зонтики, благовония и другие дары для жертвенных столов. Корзинки садовников и цветочниц были уже пусты, но у барышников работы было по горло, и у питейных и игорных столов толпился народ. Наибольший успех имели чудотворцы из Дома Сети. Вокруг них собралось много людей, они сидели прямо на земле, а дети устроились в первых рядах.

Когда наши путники дошли сюда, религиозные обряды были уже завершены, но все еще стоял балдахин, под которым царское семейство обыкновенно слушало торжественную праздничную речь. На этот раз там восседал наместник Ани. Еще не были убраны кресла вельмож и загородки, отделяющие народ от знати, жрецов и членов царской семьи.

Здесь Амени возвестил ликующему народу о чуде, свершившемся с сердцем овна, и о том, что появился новый Апис в стадах наместника.

Его толкование этих божественных знамений переходило из уст в уста. Они обещали мир и счастье стране благодаря любимцу богов, и хотя жрец не назвал его имени, даже самые тупоумные не могли не понять, что этот любимец – не кто иной как Ани, потомок великой Хатшепсут, пророк которой был удостоен священным сердцем овна.

Пока говорил Амени, все смотрели на наместника, который на глазах у всех принес жертву у священного сердца и получил благословение главного жреца.

К этому времени и Пентаур уже произнес свою речь. Царевна услышала, как один старик сказал мальчику:

– Жизнь тяжела. Она часто казалась мне непосильным бременем, которое жестокие боги взваливают на наши плечи, но когда я послушал молодого жреца из Дома Сети, то понял, что небожители благоволят нам и что мы должны благодарить их за многое.

В другом месте жена жреца говорила своему сыну:

– Ты хорошо рассмотрел Пентаура? Он низкого происхождения, но превосходит вельмож умом и дарованиями, и он далеко пойдет.

Две девушки разговаривали между собой, и одна из них сказала:

– Проповедник самый красивый мужчина из всех, кого я встречала, а его голос звучал, как прекрасная песня.

– А как сверкали его глаза, когда он прославлял истину, считая ее высшей добродетелью! – заметила другая. – Я думаю, в его душе обитают боги.

Бент-Анат покраснела, услышав эти слова. Уже смеркалось, и она хотела вернуться домой, но Рамери уговорил ее последовать за процессией, двигавшейся по западному склону долины с факелами и светильниками, чтобы посетить гробницу их деда, Сети.

Царевна уступила неохотно, но теперь добраться до реки было трудно, потому что все спешили им навстречу. Поэтому брат с сестрой и Неферт отдались течению толпы и уже на заходе солнца достигли западной части долины, где в эту ночь не показывался ни один хищный зверь – шакалы и гиены, напуганные светом фонарей из пестрого папируса и факелами в руках посетителей некрополя, убежали в пустыню.

Дым факелов и светильников и пыль, поднятая ногами многих людей, скрыли звездное небо от взоров и окутали, точно облаком, процессию и следовавшую за нею толпу.

Наши путники дошли до хижины парасхита Пинема, но здесь они вынуждены были остановиться, потому что стража разгоняла надвигавшуюся толпу длинными палками в стороны, чтобы очистить путь приближавшейся процессии.

– Посмотри, Рамери, – сказала Бент-Анат, указывая на хижину парасхита, оказавшуюся в нескольких шагах от них, – там живет белокожая девушка, которая пострадала из-за меня. Ей уже лучше. Обернись, она сидит вон там, за терновой изгородью, возле деда. Видишь, огонь освещает ее лицо?

Царевич приподнялся на цыпочки, заглянул за изгородь и воскликнул вполголоса:

– Какое прелестное создание! Но что это она делает со стариком? Он, кажется, молится, а она то подносит ему платок к губам, то трет ему виски. И выглядит она очень обеспокоенной.

– Парасхит, должно быть, болен, – предположила Бент-Анат.

– Он, наверное, выпил слишком много вина на празднике, – со смехом сказал Рамери. – Думаю, так оно и есть. Посмотри, как подергиваются его губы и как он дико вращает глазами. Отвратительно! Он точно бесноватый.

– Но он славный, хороший человек с нежным сердцем, – с живостью возразила царевна. – Я расспрашивала о нем. Говорят, он честен и не позволяет себе лишнего. Наверное, он не пьян, а болен.

– Вот девушка встала! – воскликнул Рамери, опуская бумажный фонарь, который он купил по пути. – Отступи назад, Бент-Анат, чтобы нас не увидели. Она, должно быть, ждет кого-то. Видела ли ты когда-нибудь такое белокожее человеческое дитя со столь очаровательным личиком? Даже эти огненные волосы изумительно идут ей! Но она пошатывается, должно быть, еще очень слаба. Вот она опять села возле старика и трет ему лоб. Бедняжка! Посмотри, она всхлипывает! Я брошу ей кошель.

– Оставь! – вскричала Бент-Анат. – Я щедро одарила девушку, а ее слезы, по-видимому, не той природы, чтобы их можно было унять золотом. Завтра я пошлю сюда старую Аснат спросить, какая нужна помощь. Посмотри, Неферт, вперед! Вот показалась процессия. Как напирает толпа! Как только бога пронесут, мы отправимся домой.

– Прошу тебя, давай уйдем скорее, – сказала Неферт, – мне так страшно! – Говоря это, она, дрожа всем телом, прижалась к царевне.

– Мне тоже хотелось бы оказаться дома, – поддержала ее Бент-Анат.

– Посмотрите! – воскликнул Рамери. – Вот они! Не правда ли, это великолепно? И как теперь сияет сердце овна – точно звезда!

Весь люд, а с ним и царевна со спутниками пали на колени.

Процессия остановилась напротив них, через примерно тысячу шагов. Вперед выступил глашатай и громко, так что было далеко слышно, прославил великое чудо, которое поражало еще и тем, что священное сердце начало сиять с наступлением ночи.

Со времени своего возвращения из дома бальзамировщиков парасхит Пинем ничего не ел и не отвечал ни слова на все вопросы встревоженных родных. Устремив неподвижный взор перед собой, он бормотал непонятные слова и часто хватался рукою за лоб. Несколько часов тому назад он внезапно начал громко хохотать, и его встревоженная жена отправилась в Дом Сети за лекарем Небсехтом.

Пока бабка ходила в храм, Уарда принялась растирать своему деду виски листьями, которые колдунья Хект клала ей на грудь. Девушка предположила, что если они однажды хорошо подействовали, то могут прогнать демона болезни и в другой раз.

Когда процессия, освещенная тысячами факелов и фонарей, остановилась перед потонувшим во мраке домом парасхита, а один горожанин крикнул другому: «Вот оно, священное сердце овна!», старик вздрогнул и встал. Его глаза уставились на святыню, сиявшую в своем хрустальном сосуде. Медленно, дрожа всем телом и вытянув шею, он поднялся со своего места.

Глашатай начал прославлять чудо.

Народ с благоговением внимал словам глашатая. Парасхит, не дав ему закончить, вышел из-за огорожи, ударил себя кулаком в лоб и бросился к священному сердцу, безумно хохоча. Его услышали все, так как хохот эхом отдавался от скалистых склонов.

Люди с ужасом вскакивали на ноги. Шествовавший позади священного сердца главный жрец вздрогнул от неожиданности и повернулся в сторону наводящего страх безумца. Амени никогда не видел парасхита, но знал, что он живет где-то здесь. Заметив мерцавший сквозь пыль и чад огонек возле хижины, он понял, что это жилище вскрывателя трупов, и, быстро сообразив, что к чему, шепнул одному из стражников, сопровождавших шествие, несколько слов, затем подал знак, и процессия двинулась далее, как будто ничего не случилось.

Старик, хохоча все громче и безумнее, пытался пробиться к священному сердцу, но толпа мешала ему. Последние участники торжественного шествия еще проходили мимо, когда он, осыпаемый ругательствами и оскорблениями, дотащился до двери своей хижины. Там он упал в изнеможении, и Уарда бросилась к старику, лежавшему на земле, ощупывая его тело в темноте.

– Растоптать насмешника!

– Разорвите его на куски!

– Подожгите это нечистое гнездо!

– Бросьте его и эту девку в огонь! – ревела в диком бешенстве толпа, грубо выведенная из состояния благоговейного созерцания.

Две старухи сорвали фонари с палок и, подскочив к парасхиту, начали бить несчастного, а один солдат-эфиоп схватил Уарду за волосы и оттащил ее от Пинема.

В эту минуту показались жена парасхита и с нею Пентаур. Старуха не нашла Небсехта, но встретила поэта, который, провозгласив торжественную речь, вернулся в Дом Сети. Она рассказала ему о демонах, вселившихся в ее мужа, и умоляла его пойти с ней. Пентаур, не колеблясь, отправился в дом парасхита, не надев своей белой одежды жреца, показавшейся ему неуместною для такого случая.

Приблизившись к хижине парасхита, он услышал рев толпы и раздавшийся сквозь него громкий вопль Уарды.

Пентаур бросился вперед и увидел при тусклом свете костра и фонарей руку черного солдата, вцепившуюся в волосы беззащитной девочки. Он в ту же секунду сдавил шею воина своими железными пальцами. Затем он обхватил его за туловище, приподнял и бросил на землю.

Толпа с яростью кинулась на Пентаура, но им овладело неведомое ему до сего момента стремление дать отпор этому сброду. Он вырвал кол, сделанный из тяжелого эфиопского дерева, поддерживавший навес, который заботливый дед устроил для внучки, и принялся быстро размахивать им над своею головою, как тростинкой. Толпа отступила, а Пентаур крикнул Уарде, чтобы она держалась возле него.