Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Обещала на тыщу купить слонов и верблюдов?

– Ну и что, что обещала?

– Обещала – и не купила. Значит, обманула.

– Так, может, я пошутила, дурачок.

– Значит, обманула. А чего тогда мамку спрашиваешь: обманываете, обманываете… Сама обманщица!

– Андрей, разве можно так разговаривать со старшими?! – напустилась Татьяна на сына.

– Тыща – много это или мало? – спросил Андрюшка.

– Много! Вот тебе, бе! – высунула язык Наталья.

– А сколько можно слонов купить? Или там верблюдов? А?

– Целую тыщу! А то и две! – сказала Наталья. – Тань, пойдем на кухню? Разве он даст поговорить. Вредный, как не знаю кто.

– Ты сама вредная, – не остался в долгу Андрюшка.

– А ты прилипала!

– А ты девчонка!

– А ты… ты… – Наталье ничего не приходило в голову. Нахмурившись, она смотрела на Андрюшку и всерьез злилась на него, а он ждал – что она скажет? Ответ у него был уже приготовлен, и вот он ждал, ждал…

– Ох, Господи, дитятки малые, – улыбнулась Татьяна. – Ладно, Наташа, пошли. Пусть он тут один посидит, попыжится… Крепость не достроил?

– Нет, – помотал тот головой.

– Вот и строй, – сказала Татьяна. – Сейчас вернемся – проверим, какой ты строитель.

– Я буду самый знаменитый строитель в мире. Чемпион земного шара!

Татьяна переглянулась с Натальей, и они слегка прыснули.

– А не лопнешь от важности? Чемпион земного шара?

– Я-то? Да я!.. Эх вы, не верите… ну ладно, посмотрим! Посмотрим! – И для большей убедительности от прикусил губу.

Странное дело, пустяковое препирательство с Андрюшкой успокоило Наталью. Настроило на более мирный лад, что ли, в разговоре с Татьяной. А то ведь прямо наступать хотелось, обличать, казнить: «Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?»

– Ну, что у тебя стряслось? – спросила Таня на кухне. – Что-то ты, я смотрю, совсем скисла за последнее время.

– А, и говорить неохота. – Наталья, скрестив руки на груди, стояла у окна, спиной к Татьяне, и смотрела Бог знает куда – как будто на стоящие напротив дома, но домов этих, если честно, она не видела.

– А все-таки?

Татьяна достала картошку, нож, пододвинула к себе ведро – поставила его между ног и начала (чего время попусту тратить?) чистить картошку на ужин.

– Знаешь, что я поняла? – вопросом на вопрос ответила Наталья.

– Что?

– Что все-все люди обманывают друг друга! – Наталья развернулась к Татьяне, зрачки ее блестели, как два черных антрацитовых уголька.

– Ого! – Татьяна оторвалась от картошки, подняла на Наталью глаза, улыбнулась.

– Ты думаешь: я просто маленькая еще? Что я просто дура, да? – в упор спросила Наталья.

– А ты меня сейчас обманываешь?

– Зачем это?!

– Ну вот видишь! Значит, не все обманывают друг друга. Ты же не обманываешь?

– Да я не об этом, Тань. Я серьезно! Ты что, хочешь все свести на шутку? Считаешь, что я недоросла до таких разговоров?

– Может, и недоросла. Не знаю… – печально проговорила Татьяна.

– Вот скажи:, есть на свете любовь?

– Есть, – ответила очень просто, буднично Татьяна. – Должна быть.

– Есть или должна быть?

– И есть. И должна быть.

– Нет, что у вас за манера говорить обтекаемые, хитрые, двусмысленные фразы. Ну почему вы такие все? Почему?!

– Я сказала тебе то, что думаю.

– А вот я думаю, что никакой любви нет! И все вы только лжете, говоря о ней. Любовь, любовь! Где она? Покажи мне ее в жизни! В реальной жизни, а не на словах, не в мечтах!

– Садись-ка лучше рядом, вместе оно веселей картошку чистить.

– Чего-чего? – растерянно и подозрительно проговорила Наталья.

– Любовь – в детях. Вот что я тебе скажу. Будешь помогать чистить или нет?

– Ну да, в детях, как же! – Наталья взяла нож, подсела к Татьяне, подхватила картофелину. – Вон Анатолий твой – обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга – вот, значит, что такое любовь?!

– Станешь взрослой, женщиной, сама все поймешь.

– Да я что, маленькая сейчас? Ты посмотри на меня внимательней, посмотри, посмотри! – Наталья кончиком пальца чуть подняла подбородок Татьяны вверх – глаза их встретились: горящие печалью глаза одной и печальные тусклые глаза другой. – Нужно что, специально отдаться кому-нибудь, чтобы понять всю вашу премудрость?! Ложь вашу?!

– Не говори глупости.

– А тогда почему никто не говорит со мной серьезно? Почему все увиливают от простых и ясных ответов?

– А тебе не приходило в голову, что, может, и нет на свете простых и ясных ответов? Никто не увиливает, просто каждый думает сам по себе, каждый ищет собственные ответы на жизненные вопросы.

Несколько секунд Наталья озадаченно смотрела на Татьяну.

– Ну что, сбежали от меня? – Из комнаты к ним вышел Андрюшка.

– Иди, иди к себе, – сказала Татьяна.

– А я крепость построил! – гордо сообщил Андрюшка. – Посмотри, мама!

– А пушки построил? Нет? Ну вот, что ж у тебя за крепость – без пушек! Без пушек крепость сразу враги захватят.

– Ну да?

– Точно.

– Сейчас пойду пушки делать… – Андрюшка важно запыхтел и отправился в комнату. – А не обманываешь, мама? – обернулся он в дверях.

– Чего?

– А что без пушек крепость захватят?

– Фильм про Суворова видел? Как он там Измаил брал?

– Видел.

– Ну вот. Чего тогда спрашиваешь…

– Ладно. Пошел. – Андрюшка посуровел. – Счас я такие пушки построю!.. Сразу стану чемпионом мира по пушкам!

Некоторое время сидели молча, чистили картошку. Наталья вздыхала.

– Знаешь, что мне папа сказал? – спросила она у Татьяны. – Что он больше никогда к нам не вернется.

– Кто его знает, как еще жизнь сложится… ничего нельзя угадать наперед.

– Я знаю: он не вернется. Он разлюбил нас. Я поняла: никакой любви у них с мамой не было. Один обман. И я у них родилась просто так. Случайно. Родилась – и все. И никому это не нужно…

– Что-то ты много философствовать стала…

– Хочешь, скажу тебе честно?

– Ну?

– Мне жить не хочется, Тань! Честное слово!

Татьяна быстро окинула взглядом Наталью – такая чистая, юная, свежая, – Господи, какие глупости! – и неожиданно рассмеялась (как она позже корила себя за этот смех, за самоуверенность, за черствость).

– Да ты посмотри на себя! Ведь цветешь вся! Еще тыщу лет тебе жить и жить.

– Вот и ты… тоже не понимаешь меня, – грустно проговорила Наталья. – Я им одно – они мне другое. Какой-то заколдованный круг…

С тех пор Наталья думала об этой заколдованности круга все чаще и чаще. Она думала так: что бы она ни делала, изменить в жизни ничего нельзя, ни один ее поступок не имеет ни для кого никакого значения, и странная, немного жутковатая мысль, что жить, в сущности, ни к чему, мысль, которая когда-то пришла ей в голову просто так, как бы мимоходом, к слову, к разговору, эта мысль все настойчивей всплывала в сознании, словно ходила там кругами – сначала широкими, раздольными, потом то ли круги эти сужались, то ли уплотнялись, но мысль все больше концентрировалась в точке, которая, как спичка на ветру, то притухала, а то вдруг ярко, завороженно вспыхивала. Странную вещь заметила за собой Наталья: она не столько прислушивалась к себе, к природе своей, к голосу тела и разума, и даже не столько думала о смерти и жизни, сколько лелеяла в себе эту жуткую картину: вот умрет она – и тогда они все… А что тогда и кто они – эти «все», она конкретно не думала, главное было вот это – представить, что она мертвая, и дальше ее охватывал сладостный ужас, обида, какое-то высокомерное печальное наслаждение. Наверное, она не столько хотела умереть, сколько думала насладиться тем ударом, который нанесет своей смертью родителям, – о, вот тогда они спохватятся, тогда поймут, что такое была вся ее жизнь за последнее время, тогда вспомнят все ее горести, обиды и боли! Даже думая, что она умрет, она все-таки не очень реально представляла себя мертвой, не пускала свою мысль дальше, за возможное беспределье; что удар-то ударом, но ведь не встать уже больше живой, не увидеть и не узнать ничего; главное для нее было вот это – сделать что-то такое, чтобы тебя наконец услышали, чтобы восприняли как полноценного человека, чтобы разорвать заколдованный круг, когда на тебя как будто и смотрят, и слышат тебя, и реагируют на твои слова, взгляды, улыбки, а в действительности – никому никакого дела до тебя, у них, видите ли, настоящая жизнь – любовь, разочарование, проблемы, у них – все, а у тебя – что-то так, детское, несерьезное, глупость, приблизительность одна и блажь сердца. Так нет же! – думала она. Все не так! – думала она.

И я докажу вам это! – кровоточила в ней рана, растревоженная житейским ядом.

И это тоже было странно – тоска, апатия, делать ничего не хочется, а с другой стороны – внутренняя сконцентрированность, кружение маниакальной мысли, обсасывание ее со всех сторон; и воображение тоже постоянно в работе – одно и то же, одно и то же: вот она мертвая, вот она лежит, уже все, глаза закрыты, она мертвая, красивая и печальная, рядом родители и… И вот тут-то они и поймут все! Все осознают наконец! И не будет им никогда ее прощения! Никогда!

И все-таки… как бы ни кружила мысль, в какую бы даль ни залетало воображение, чего-то самого главного не хватало Наталье, какой-то четкости и определенности; оттого, наверное, и грызла тоска – не было окончательного решения, а все только обрывки мыслей и пустые грезы…

Поворот произошел случайно. К Надежде, как всегда, пришли гости, режиссер Владлен, двое операторов, такие все уверенные в себе, поджарые, вельветовые, замшевые, остроты, смех, сигареты, ирландский джин, и мать, какая-то неестественная, чересчур оживленная, чересчур улыбающаяся, такая вся радушная, ах, Господи, прямо умереть можно, как она рада, как давно не виделись; Наталья ненавидела мать, когда замечала за ней такое (перед кем бисер метать? какие такие великие фильмы они сделали, чтобы лебезить перед ними? Что-то ни разу Наталья не встречала их фамилий в титрах, да если бы и встречала – что здесь особенного? – режиссер ты там, писатель или актер – сначала ты должен быть человек, а если этого не видно, не чувствуется, какой ты тогда художник?), ну и, конечно, Наталья не выдержала, хлопнула дверью, то есть не то чтобы она демонстративно хлопнула, а просто ей не хотелось смотреть на все это – и ушла, выскользнула из дома – и все.

А куда идти – не знала.

И пошла куда глаза глядят – бродить по городу. Была вот у нее еще одна печаль в жизни – никак не заводилась настоящая подруга. Подруги, конечно, были, одноклассницы там, во дворе кое-кто, но так, чтобы на всю жизнь, самые верные, самые близкие, – таких не было. Наталья могла болтать с ними о чем угодно, выкидывать вместе со всеми какие угодно номера, но при этом чувствовала, что внутри, в глубине, она не совсем такая, какой показывает себя перед подругами, учителями, знакомыми, есть в ней такое, что далеко спрятано от чужих глаз. И, зная о себе это, она думала, что и в подругах ее наверняка тоже есть что-нибудь подобное, хотя внешне это не виделось никак, – и от этого опять у нее возникало ощущение, что всякие общения – это неправда, приблизительность, все поверхностно и, значит, лживо, а ложь так надоела, такая от нее тоска и апатия… С раннего детства Наталья по-настоящему дружила только с одним человеком – с отцом, и, наверное, это он был «виноват» в том, что так и не заводилось у нее верных подруг; любой разговор с отцом получался куда более интересным, правдивым, неожиданным, серьезным, чем болтовня с подругами или бессмысленные разговоры со старшими, включая и мать, – на тебя менторски смотрят и менторски преподносят истину (которой сами не следуют, а только носятся с ней в своих заоблачных – нереальных – мечтах) – а ты должна вежливо слушать, кивать и благодарить за «науку» правильно жить….

Какая все-таки это скука и ложь – разговоры со взрослыми!

За исключением одного человека – отца. Отца, которому верила всегда, – может, поэтому и больно сейчас, и тяжело, что верила как никому, знала, что кто-то другой, но только не отец может привести в семью разлад и крах, а в ее жизнь – такую безысходную тоску…

И вот же случай: когда она ходила по городу, сама не зная где и зачем, в тысячный раз переживая одни и те же мысли, лелея и наслаждаясь своей болью и в то же время, конечно, терзаясь ею, навстречу Наталье – из-за поворота – вышел Сережа Марчик! Никогда прежде она не встречала его на улице, в городе, всегда только в лаборатории отца (в черном халате с закатанными рукавами и неизменном берете, лихо надвинутом на правое ухо, с остро отточенным карандашом, торчащим из нагрудного кармана, и бесконечными гайками, болтами и другими железяками, оттягивающими боковые карманы) – и всегда он был какой-то быстрый, неуловимый в мимике своего лица, что-то яростно доказывающий или безрассудно спорящий, одним словом – забавный, и в то же время он зорко поглядывал на Наталью, зорко, внимательно и ласково-насмешливо, сыпал шутками и прибаутками, предлагал сердце, всерьез делал предложение прямо при отце и соглашался ждать сколько угодно времени, но не дольше, чем ей исполнится восемнадцать лет. Короче говоря, Наталья чувствовала себя рядом с ним несколько смущенно, что с ней бывало редко. Она не могла понять, нравится он ей или нет, наверное – нравится, но странный он какой-то, беспокойный, бесшабашный, и даже, впрочем, не поймешь – серьезный он или не серьезный: то вдруг болтун-болтун, а тут и скажет что-нибудь неожиданно умное, очень меткое. Тревожил он Наталью…

Но сейчас, когда они столкнулись нос к носу в городе, на перекрестке, она не совсем сразу и узнала его. Он был в джинсах, в сизо-пегой приталенной рубашке, в модных туфлях на высоком каблуке, на одной руке – небрежно переброшенная джинсовая куртка, а в другой – красно-пунцовое яблоко. И главное, может быть, почему она не сразу узнала его: он был без берета. Совершенно другое, непривычное для нее лицо: не слишком длинные, вьющиеся черные волосы, заметно сросшиеся на переносице брови, иссиня-голубоватые глаза (в лаборатории она никогда не замечала этого, глаза его казались ей вылинявшими, бесцветными, что ли, а вечно торчащее из-под берета ухо придавало ему комическое выражение), а рот, когда она теперь разглядела его (она редко когда видела Сережу молчащим, он почти всегда что-то говорил и доказывал), оказался резко очерченным, с твердыми красивыми губами, таким же показался и подбородок – волевым, жестким. Во всем облике его было что-то упрямое, сильное, стремительное. Была притягательность…

– О Наталочка, кого я вижу! Привет, детка! – И как только Сережа заговорил, она сразу узнала его, но и тут же чутьем угадала: он не совсем такой в жизни, каким представляется при разговоре. Вот когда они встретились и он показался ей молчаливым, серьезным, упрямым – вот тогда, наверное, он был настоящий, а это все – только игра, ломанье и кривлянье, – неужели и он такой же, как все?!

Она кивнула и хотела пройти мимо (а что надо было – остановиться, начать разговор?), но он преградил дорогу, протянул яблоко:

– Наталочка, это тебе. Ты понимаешь, я шел и думал… Ну-ка угадай, о ком?! На, возьми! – Он продолжал протягивать ей яблоко.

Наталья, остановившись, смотрела на него слегка прищурившись, наклонив голову – как бы в насмешке, в снисхождении, на самом деле ничего такого не было в ее душе – смотрела и просто то ли любовалась им, то ли разглядывала повнимательней: вот такой, когда он молчит, какой же он притягательный…

Между прочим, сколько они ни разговаривали перед этим, разговор всегда был односторонний: Сережа говорил, Наталья молчала, и только отец изредка бросал реплики – то ли так, вообще, то ли отвечал за нее. Так что по сути дела Наталья еще ни разу ни одного слова не сказала Сереже, не называла его никак и, в сущности, даже не знала, как обращаться к нему – на «вы» или на «ты»…

Он стоял перед ней с протянутым яблоком, она молчала, думала.

Потом вдруг взяла яблоко, улыбнулась.

– Сережа, поцелуйте меня.

Странная какая-то усмешка-ухмылка поползла по лицу Сережи: честно говоря, он никак не ожидал такого поворота и поэтому немного растерялся.

– Вы умеете целоваться? – Она продолжала улыбаться. – Поцелуйте меня. Только в губы. Как взрослую.

Он все еще смотрел на нее с недоумением. Он не верил ей.

Да и можно ли было ей верить?!

– Что, Наталочка, прямо здесь? На улице?

– Ага, – сказала она просто.

– А ты целовалась когда-нибудь?

– Нет, – так же просто ответила она.

– Та-ак… понятно… что-нибудь произошло? Катастрофа какая-нибудь?

– Мне некогда, Сережа. Мне надо идти. Просто – поцелуйте меня. Ведь я вам нравлюсь? Вы же хотели жениться на мне!

– Да, но только когда тебе стукнет восемнадцать… А тебе пока еще… – Сережа начал обретать привычный тон в разговоре с Натальей.

– Ну, так я пошла? – Она повернулась и медленно побрела от него.

– Эй, детка! Может, тебя проводить? – крикнул Сережа вдогонку.

Наталья ничего не ответила.

«Черт ее знает, – пожал плечами Сережа. – Что это с ней? Как лунатик…»

Он решил догнать ее, догнал, хотел что-то сказать, но в это время Наталья сама повернулась к нему, протянула яблоко:

– Возьмите.

– Нет, это тебе. Ты что! Я же от чистого сердца… – забормотал, непривычно для себя, Сережа.

– Возьмите. Мне не нужно. Мне ничего не нужно.

– Ну, хочешь, – голос его зазвенел так, что на них даже стали оглядываться прохожие; глаза между тем стали у него не просто голубыми, а темно-синими, – хочешь, поцелую прямо сейчас, здесь?

– Нет. – Она помотала головой. – Возьмите яблоко. Мне не нужно.

– Ни за что! – воскликнул он.

Наталья посмотрела туда, посмотрела сюда, рядом с осветительным фонарем, как опенок, пристроился маленький столбик, Наталья подошла к нему, положила яблоко и, не поворачиваясь, не глядя на Сережу, пошла прочь.

Он понимал, понял: что-то тут не то, но вдруг его захлестнуло раздражение, даже злость – выпендривается, малолетка! Выпендриваешься – и черт с тобой! Думаешь, побегу за тобой! Стану уламывать? Или яблоко мне это дерьмовое нужно? Да тьфу на него!

И, развернувшись, он решительно зашагал в противоположную сторону, а яблоко, совсем недавно побывавшее в его руке и в ее руке, осталось одиноко лежать на столбике…

А Наталья теперь знала все, что должна сделать, она вдруг обрела ясность и решимость, и оттого, как яд, разливалось в ней безразличие ко всему, что шумело, шло, ехало, грохотало и жило вокруг. Как в гипнозе, она разными хитрыми переулками и закоулками выбралась к своему дому, подошла к площадке, где обычно сушилось белье, развязала веревку на одной перекладине, смотала ее, развязала второй конец на другой перекладине и уложила веревку в портфель. И, главное, были женщины, которые видели, как она все это проделывала, но мало ли, может, так нужно было, не придали никакого значения. Потом она зашла в подъезд, постояла около почтового ящика, подумала, вырвала из тетради лист бумаги, написала: «Я на чердаке», – и приписала сверху: «Прощайте». Получилось: «Я на чердаке. Прощайте», – странная, невнятная фраза. Она смяла листок, достала новый. «Не хочу жить так, как вы живете. Прощайте». Свернула листок и бросила в ящик. И как только бросила – больно, очень больно кольнуло сердце, так и пронзило его жалостью к матери и к отцу. Но было уже поздно, она вся как будто находилась под гипнозом собственного решения, движения и действия были почти автоматическими: может быть, возьми ее кто за руку да встряхни хорошенько, она бы и пришла в себя, а сейчас, пусть и болью пронзено сердце и до озноба жаль родителей, сейчас сделать что-либо сама со своим решением она не могла – власть надвигающейся бездны гнала и тянула ее за собой. Наталья поднялась на лифте на последний этаж, по чердачной лестнице забралась наверх, откинула тяжелый люк – он не был закрыт на замок – и оказалась на чердаке. Удивительно, здесь было так тихо, сухо и уютно… Сквозь решетки чердачных окон пробивались солнечные лучи, и, может быть, именно пыль, которая, казалось, клубами вилась в потоках солнечного света, и создавала впечатление таинственности, тишины и уюта. Наталье не было страшно – это она почувствовала точно, когда оказалась здесь; не было страшно умирать. Потому что, наверное, все, что она видела и ощущала сейчас, – это была жизнь, а что такое смерть и что она совсем рядом – это до нее так, видимо, до конца и не доходило. Наталья как бы играла в какую-то игру, не отдавая полностью отчета, что не все игры, а особенно такие, хорошо кончаются. Она щелкнула замками портфеля, достала веревку и сначала стала пробовать, как же это можно сделать петлю: и так, и этак крутила, даже интересно было, не получалось или, если начинало получаться, вдруг опять что-нибудь выходило не так. В конце концов, сообразив получше, она сложила веревку вдвое, связала ее, и теперь петля получилась легко. Наталья нашла пустое ведро, поставила его под балку, встала на опрокинутое дно, закинула веревку на балку, несколько раз обкрутила ее и завязала крепким узлом. Попробовала – прочно. И даже теперь она не понимала до конца, до предельного конца не сознавала, что же она такое делает. Только лишь ради пробы, подтянувшись на цыпочках, она сунула голову в петлю, в это время от ее неловкого движения – ведь на цыпочках стояла – ведро опрокинулось и гулко покатилось по чердаку. Наталья стала судорожно искать опору под ногами (она не хотела умирать, она хотела только попробовать, только испытать, что это такое, только понять), но никакой опоры не находилось, и Наталью впервые окатил ледяной ужас, дышать становилось трудней, она все забыла, все мысли свои и обиды, закричала – закричала с отчаянием, но голос едва прорезался, он рвался изнутри сиплым неправдоподобным хрипом…

«Нет, нет! Не хочу! Не-ет!..»

Рядом, в пыли, валялся открытый Натальин портфель. Из него, россыпью, выглядывали корешки учебников и общих тетрадей.

А сквозь чердачные решетки лавиной лилось солнце.

VII. Мельниковы

Эта женщина, Тамара Васильевна, явилась как снег на голову – примерно через полгода после свадьбы Татьяны с Анатолием.

В квартире (а жили они тогда у родителей Анатолия) Татьяна была одна.

Раздался звонок, Татьяна открыла дверь, стоит женщина, на руках ребенок.

– Здравствуйте, Анатолий Ефимович Мельников здесь проживает?

– Да, здесь. Здравствуйте.

– Ну, нашла наконец голубчика! – вздохнула обрадованно женщина. – Можно пройти?

– Да, конечно… пожалуйста… Только… кто вы?

– Ой, девушка, милая, все расскажу. Дай сначала пройти, ребенка перепеленать надо. Мокрющий, как иуда. – И улыбнулась Татьяне заговорщически, почти как своей.

– Проходите, проходите, – сразу забеспокоилась Татьяна. – Вот сюда. Давайте я подержу. – Она подхватила ребенка на руки: – О, тяжелый какой! – И улыбнулась. – Они что, все такие тяжелые? – спросила наивно. – Раздевайтесь, раздевайтесь… И тапочки наденьте – пол прохладный.

– Кто их знает – все, не все… – ответила женщина. – Всех-то рожать не приходилось. Одного вот родила – и того сдуру.

– Ой, зачем вы так! – обиженно – за ребенка – воскликнула Татьяна.

– Ничего, скоро поймешь зачем, – обещающе проговорила женщина. – Меня Тамарой Васильевной зовут. Можно просто – Тамарой. А тебя?

– Татьяна.

– Ну что, Татьяна, куда пройти можно? Перепеленать его надо, иуду.

– Да вот сюда, сюда. Вот здесь наша комната…

Тамара Васильевна положила ребенка на стол, развернула одеяло, пеленки. Сказала разозленно!

– Ну, как всегда: – И к Татьяне: – Ванная есть?

– Есть.

– Надо подмыть сначала. – подхватила его, полуголого, в одной распашонке, на руки, как бы навалила тельце себе на грудь, понесла в ванную.

Татьяна опередила ее, пустила струю теплой воды:

– Не горячая?

– Сойдет, – безразличным тоном ответила Тамара Васильевна (она была лет на семь-восемь старше Татьяны). – Не барин… – Она ловко, в несколько движений подмыла малыша и хотела вот такого, мокрого, нести в комнату, но тут Татьяна сорвала с крючка чистое полотенце, протянула ей. – Не жалко? – усмехнулась Тамара Васильевна.

– Да что вы! – вспыхнула Татьяна.

– Ну-ну… – И, обтирая ребенка, Тамара Васильевна продолжала насмешливо смотреть на Татьяну; та смутилась. – Если не секрет, ты кто Анатолию будешь?

– Жена.

– Жаль, – сказала (все так же насмешливо) Тамара Васильевна. – Я думала, может, хоть сестра.

– Почему жаль? – не поняла Татьяна.

– Не «почему жаль», а тебя – жаль. Такая молоденькая – и уже влипла… – И как ни в чем не бывало пошла из ванной в комнату.

Татьяна отправилась следом, ничего не понимая, уязвленная и удивленная: да кто она, эта Тамара Васильевна?

В комнате Тамара Васильевна кивнула на свою сумку:

– Достань-ка оттуда пеленку.

Татьяна послушно достала.

– Теперь расстели. Да не так, углом… Во, молодец, усвоила! – похвалила тут же. – А чего, скоро пригодится. Так что не дрейфь…

Татьяна ничего не понимала. И почему-то больше всего боялась, как бы не вернулась Эльвира Аркадьевна, мать Анатолия: она пошла по магазинам – самое любимое ее занятие.

– Значит – смотри, – учила Тамара Васильевна. – Берешь сначала подгузник. Вот так. Подворачиваешь. Потом пеленку. Потом еще одну – байковую. Вот так, углом. А потом, если на улицу, заворачиваешь его в одеяло. Усвоила?

– Ага, – кивнула Татьяна.

– Не «ага», а «спасибо, Тамара Васильевна!». – И опять усмехнулась.

– Спасибо, – покорно поправилась Татьяна: ей-богу, она ничего не могла взять в толк, будто в столбняке каком-то была.

– Молоко в доме есть?

– Есть. Кажется, есть, – ответила Татьяна.

– Молоко, учти, должно быть в доме всегда. Всему вас учить надо… Пошли на кухню.

Пришли. Татьяна заглянула в холодильник. Молоко, к счастью (да к счастью ли?!), было.

– Алюминиевая кастрюля есть? Молоко надо в алюминиевой разогревать, чтобы не пригорало. Поняла?

Татьяна пожала плечами, порылась в шкафу, достала алюминиевую кастрюлю. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту молоко.

Ребенок завозился на руках Тамары Васильевны, захныкал, открыл глаза.

– Вишь, почуял. Проголодался, иуденыш…

Не очень-то Тамара Васильевна была любезна с ним.

– Как его зовут? – спросила Татьяна.

– Зовуткин, – хрипло и весело рассмеялась Тамара Васильевна. – Зовутка Зовуткин! – повторила, и было видно, как ей в самом деле смешно и весело. – А так вообще-то Андрей… В общаге у нас, где Анатолий-то жил, был у него сосед. Андрей. Хороший мужик, молчун. Думаю: не-е, Толька не заслужил, чтоб его именем пацана величать, пусть Андрю-хой будет, молчуном. Все меньше мороки.

Закипело молоко.

– Теперь вот что… слей его в тарелку… глубокую… быстрей остынет… И принеси у меня из сумки бутылку с соской.

Татьяна сделала все, как велела Тамара Васильевна. Когда стали кормить Андрея, он чавкал, как взрослый, и, главное, все косился на Татьяну, как будто боялся, что она возьмет и отберет у него бутылку.

– Ишь, не привык к тебе еще… Чуешь – иудин взгляд?

Татьяна не очень поняла вопрос, сказала:

– Да нет, он хороший. Смешной какой-то…

– Они сначала все хорошие. А потом с ними наплачешься. С мужиками этими.

– Как это? – Татьяна растерянно улыбнулась.

– Да вот так. Сначала они врут – а потом еще и обманывают.

– Не понимаю… Странная вы какая-то.

– Будешь странной… Я, между прочим, Анатолия предупреждала… Это чтоб между нами сразу все ясно было, – добавила она как бы в скобках) – Гони полсотни – и твое дело сторона. А он что?

– Что? – Татьяна поддерживала разговор, а сама и не понимала, о чем речь.

– А он мне кукиш с маслом. Говорит: другие бабы пятеркой обходятся – обойдешься и ты, не принцесса. Ладно, я не принцесса, допустим, но за пятерку гробить свое здоровье я не согласна.

– Как это?

– Это кто аборты делал – тем, может, за пятерку в больнице сподручней делать. А я ни разу еще. Я говорю: чтоб по знакомству сделали да чтобы с обезболиванием – полсотни нужно. Любил, говорю, Толя, кататься – люби и саночки возить. А он что?

– Что?

– А то, говорю же тебе, кукиш с маслом, да еще в кармане! Ладно, говорю, Анатолий батькович, или как там тебя, кобель патлатый, пожалел полсотню – как бы о большем не пожалел! И вот, как видишь, привезла…

– Кого?

– Сына. Принимайте теперь дорогого гостюшку! Думаю про себя, усмехаясь: ну, посмотрю на них, на Тольку этого, на родителей его, а может, и на жену, если завелась. Ох, погляжу!..

– Так вы хотите сказать… – забормотала Татьяна (наконец-то до нее стало доходить), – что Андрей – сын… Анатолия?

– А то чей же еще? – горделиво и даже как бы издевательски усмехнулась Тамара Васильевна.

– Да откуда? – воскликнула пораженно Татьяна.

– Ты чего, маленькая, что ли? Откуда! Да все оттуда. Отсюда, – похлопала себя по животу. – Откуда же еще…

– Ничего не понимаю… – Татьяна во все глаза смотрела на Тамару Васильевну. – Объясните… откуда вы?., кто вы?..

– Сначала вот что… Вишь, он заснул, куда его уложить можно? Сюда можно? – И показала глазами на широкую супружескую кровать.

– Можно, – машинально кивнула Татьяна.

Тамара Васильевна уложила было Андрея на кровать, но вдруг, стоя над ним вполнаклона, спросила:

– Клеенка есть? – Лицо у нее, когда она обернулась к Татьяне, было красное, неприятное.

– Зачем?

– Вот тоже мне – зачем! Под себя сделает – стирай потом.

Татьяна сняла клеенку со стола, подстелила под простыню.

– Ну, иуда, теперь спи спокойно, – сказала Тамара Васильевна. Прикрыла сверху одеялом, подоткнула его в ногах. – Теперь часа на два, не меньше. – И тут же, без перехода, к Татьяне: – Значит, говоришь, объяснить тебе, кто такая и откуда?

– Да, объясните… – кивнула Татьяна.

– Город Благовещенск – слыхала такой?

– Да, конечно. Это, кажется, на Дальнем Востоке?

– Точно. На Амуре стоит. Смотри-ка, слыхала. А я думала, вы тут и не слышали о нас. Небось представляете, сидим там, точно в норах. А у нас нет – у нас воля, простор. Тебе и не снилось!

– Не снилось никогда. – Кажется, Татьяна даже хотела съязвить, сказать эти слова колко и ядовито, но ничего у нее из этого не получилось.

– Ну вот, приехал Толька – и я, как говорится, влипла.

– Куда приехал? Когда?

– Да когда… Андрюхе четвертый месяц теперь, да накинь еще девять месяцев, да плюс четыре кантовался он у нас, Толька твой… Выходит, года полтора уж будет…

– Да зачем он приезжал-то?

– А зачем они приезжают, мужики? Установки монтировать да баб портить. Больше незачем.

– А вы сами… вы-то как же?

– Не-е, я не против. Я это дело люблю. Но когда я залетела, я говорю: любишь, Толя, кататься – люби и саночки возить. Гони полсотни – и разошлись, как в море корабли… Не дал!

– Ну и…

– Ну и родила. Полсотни пожалел – смотри, говорю, дорогой товарищ, как бы о большем потом не пожалеть!

– А он?

– А чего он? Он укатил. У него таких, как я, в каждом городе небось навалом, где они муру свою монтируют да баб портят. Укатил – а я вишь тут как тут. Да еще с довесочком. Издалека. Аж с самого Амура, с Благовещенска. Знаешь, как Благовещенск-то расшифровать? То-то, не знаешь. А дело простое – Благая Весть, поняла? Вот вам и Благая Весть моя – примите, не взыщите!