Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

И поддался, смалодушничал Михаил Михайлович Носов: потянулся рукой к бумаге, начал писать заявление.

В то же утро в дом к Сытиным нагрянула милиция. В сарае, прикрытый брезентом, был действительно обнаружен заводской электродвигатель, о чем тут же составили соответствующий акт.

Михаила Сытина, как подозреваемого в краже, забрали с собой для дачи объяснений.

В этот же день на стол начальника отделения милиции легло еще одно заявление – от родителей Витьки Ерохина. Просили оградить сына от преследований со стороны Михаила Романовича Сытина. Вчера, 4 августа, на перекрестке улиц Миклухо-Маклая и Нахимова Сытин жестоко избил Виктора, сломав ему три ребра и вывихнув челюсть. В настоящее время Виктор находится в больнице.

Экспертиза подтвердила: ребра у Ерохина В.Т. действительно сломаны, челюсть выбита; больной доставлен в больницу в бессознательном состоянии.

Факт избиения подтвердили четверо соседей Ерохиных: Марковы Е.Д. и М.Ф., Полухин С.Д. и Квоб С.Т.

…Каждый раз, когда Гришка Сытин появлялся в Северном, а появлялся он всегда на мотоцикле, его нещадно преследовала заветная четверка. Будто всю ненависть, которую четверка питала к Михаилу Сытину, они хотели выплеснуть именно на его младшего брата, более беззащитного и «зеленого». Самого Мишки, конечно, побаивались: все-таки из армии только вернулся, из десантных войск, драться умел как зверь, а от ударов ускользал как угорь. Витька Ерохин, невеста которого – в самый последний момент – сбежала на Красную Горку, буквально пеной исходил, она брызгала у него изо рта, когда разговор заходил о Сытиных. Тут не только позор, тут ущемление мужского достоинства, статуса хулиганствующих правителей поселка – вот что переживали не только сам Витька, как обкраденный жених, но и брат его Генка Ерохин, и дружки их – Серега Квас с Митяем Носовым. Они – вершители поселковых нравов и порядков, и вдруг – их щелкнули по носу?! Ну нет, так просто это не пройдет Сытиным, красногорским медведям и куркулям: травили и травить их будем, не позволим спокойно жить и сладко пить и баб наших, северных, красть безнаказанно!

А так как самым слабым из Сытиных был младший отпрыск семейной ветви – Гришка, ему и доставалось больше других от преследователей.

Причем виртуозом преследований и издевательств был именно Витька, младший из Ерохиных, этот незадачливый и оскорбленный жених.

В каждой хулиганствующей группе есть «шестерки», которые не так просты, как кажутся, ибо в иной игре и «шестерки» бьют «туза». В этой компании такой «шестеркой» был Витька Ерохин. Лет на восемь младше своего женатого брата Генки (здорового бритоголового лба с черными бровями и тонкими губами, которые постоянно кривились в ухмылке, отчего весь облик Генки приобретал вид жестокого хитрого татарина), Витька Ерохин был поразительно маленького росточка, что-нибудь этак на полтора метра, тоненький, хиленький, как ребенок, с ровной челочкой, подстриженной в линию с черными кустистыми бровями, с мелкими, как буравчики, глазами, крохотным, как шлепышка, носом и сплошь железными зубами – по той причине, что свои, коренные, ему давно выбили в разных передрягах и потасовках. Улыбнется Витька своей железной зубной оградиной, челочку на глаза зачешет расческой, с которой, кажется, не расставался никогда в жизни, и бьет сразу, без предупреждения, любого человека в подбородок – хоть матерого мужика, хоть тщедушного пацана, – все равно. Как-то неожиданно всегда получалось, нагло и коварно. Человек еще стоит, разговаривает, пытается объясниться, а Витька подходил со стороны: улыбочка из бликующих стальных зубов, челочка на глаза – и раз в челюсть! Ну, матерый мужик, скажем, взбеленится – всей громадой полезет на хиленького мальчугана с мелкими и наглыми буравчиками глаз, а дружкам Витьки только того и надо – вмиг принимаются за дело. Смотришь – через несколько минут мужик лежит пластом на земле. Ну, а если Витька двинет пацану, пусть даже ровне, тот сразу все поймет: проглотит только кровавую слюну – и драпать отсюда, не дай Бог связываться с Витькой и его дружками.

Поразительное дело: самый неказистый и невзрачный, маленький и даже жалконький на вид, Витька Ерохин из всей дружеской четверки пользовался наибольшим расположением девиц и даже женщин; верней, он сам этого добился, чтоб женщины всегда выбирали его, потому что непонятливые очень быстро начинали смекать, кто тут самый жестокосердный из четверки и от кого не жди никакой пощады. Еще другие могли простить – Серега там Квас, Митяй Носов или даже Генка Ерохин, – что девка или баба артачится, сопротивляется, не хочет идти, куда ей велят; могли просто плюнуть на такую – и все; но совсем другое дело – Витька Ерохин. Попробуй поартачься с ним – будешь так избита и опозорена, что позже петля на шее покажется тебе раем, и что главное – измываться над тобой будет не Витька, нет, а его дружки, которых он так науськает, так разожжет и распалит в них злобу и неистовость самцов, что сто раз пожалеешь, что пошла против воли этого сморчка-волкодава…

Вот что представлял собой Витька, младший из братьев Ерохиных.

И когда Галка Петухова писала Михаилу в армию (чтобы подразнить его), что из школы ее частенько провожает Витька Ерохин с их улицы, с улицы Миклухо-Маклая, Мишка Сытин уже тогда предчувствовал, чем это может кончиться – разрушением их любви. И пусть Галка писала, что, хоть она и не отказывается от провожаний Витьки (братья Ерохины – известные в поселке хулиганы, и уж если провожает Витька, значит никто не посмеет обидеть Галку, вот так!), хоть она и не отказывается от Витькиных услуг, но никогда не позволяет ему даже прикоснуться к себе, а «он, представляешь, Мишанька, все время руки распускает, паразит такой!» – так вот, пусть она так самоуверенно писала, но Мишка-то понимал – даром это не пройдет, просто не кончится. Отчего и злился на Галку, терзался неимоверно от ревности. А уж когда она совсем по глупости в новогодней открытке кокетливохвастливо сообщила ему: «А мне, Мишанька, предложение сделали. И знаешь кто? Витька Ерохин. Как думаешь – соглашаться?» – Мишку как обухом по голове ударили. Он все понял. Все осознал. Теперь Галка в лапах у Витьки, никуда ей не деться, тем более что ему, Мишке, служить и служить еще в армии. И он, оскорбленный и уязвленный до глубины души глупостью и коварством Галки и волчьей хваткой Витьки, вовсе перестал отвечать ей.

Для Галки-то это шутка и игра была, что ей – десятикласснице! – замуж выходить предлагают, ну не смешно ли, ах-ха-ха! – а Михаилу другое ясно стало: нет дыма без огня. Если уж предложения ей делают, значит – не больно-то она хранит себя, позволила и позволяет кому ни попало провожать себя, а потом и предложение о замужестве слушает.

И замолчал Михаил – как отрезал.

Пять месяцев, вплоть до окончания школы, Галка бомбардировала Михаила письмами; а после и ее пыл иссяк… И что она там писала, он не знал, не хотел знать: все ее письма складывал в ящик тумбочки, не читая.

А теперь эта история продолжалась… И хоть Галка ускользнула из-под венца, буквально в последний момент сбежала от жениха и прикатила к Михаилу на велосипеде на Красную Горку, Витька Ерохин смертельную обиду и оскорбление так просто оставить не хотел, да и не мог. И дружки Витьки поддерживали его в этом. Вот почему объявили войну Сытиным, вот почему нещадно преследовали Гришку, как самого слабого и молодого из семьи Сытиных, когда тот появлялся в Северном на мотоцикле.

В тот день, 13 июля, они гнали Гришку от самого двора двоюродной его сестры – Надюхи; почему и подозрение позже возникло, когда Гришка разбился, что неспроста это случилось…

Гришка ездил на «Яве» не так лихо и умело, как его старший брат; он и по природе своей был совсем другим существом – ясноглазый, доверчивый, с мягкой улыбкой (правда, как бы в подтверждение сытинской породы, был иной раз резко вспыльчив, что случалось словно против его воли). Черта эта проявлялась иногда не как вспыльчивость, а как неожиданное упрямство, например, или, наоборот, уход в глубокое молчание, неразговорчивость. Другими словами: несмотря на мягкость и доброту натуры, характер в Гришке все-таки был сытинский, с твердой внутри косточкой, о которую можно и зубы сломать. И проявлялся этот характер особенно отчетливо в минуты опасности, в трудную минуту…

Ведь и тогда, когда его гоняли на мотоциклах по улицам Северного братья Ерохины с дружками, Гришка чувствовал в себе как бы единый сплав разнородных черт: доверчивости и упрямства. Мог ли он представить, что кто-то хочет его смерти? Такое и в голову не могло прийти. Именно поэтому, стрелой летя от преследователей по улицам поселка, Гришка в свои семнадцать с лишним лет доверчиво воспринимал происходящее скорее как игру, пусть опасную и страшную, но все-таки игру; и в этой игре нельзя проигрывать, если у тебя есть гордость и характер. Вот почему он был в те минуты не только доверчив сердцем, но и упрям характером; вот почему, как бы ни гнались за ним преследователи, он уходил от них легко и играючи, хотя управлял «Явой» гораздо хуже старшего брата, не так рискованно и вертко.

Ветер свистел в его ушах (здесь, в Северном, они всегда ездили без шлемов), как будто пел какую-то шальную песню; да Гришке и в самом деле хотелось петь, хотя в сущности было не до песен. Он знал: догонят его – изобьют, как бывало уже не раз; бьют жестоко, беспощадно, так что еле ноги потом уносишь…

И все-таки – да здравствует скорость! погоня! ветер в ушах! и свист рассекаемого воздуха! Гришка мчался от преследователей и улыбался. Он еще не успел осознать за малые прожитые годы, как осознали, скажем, отец или старший брат, что наше существование в мире – тонкая тетива, которая так же туга, как и хрупка: в любую минуту она может лопнуть, несмотря на видимую упругость и кажущуюся надежность. Несколько раз Ерохины прижимали Гришку к самому краю дороги, однажды Митяй Носов даже исхитрился ухватить длинной рукой край Гришкиного сиденья, но Гришка, вильнув, прибавил газу и резко рванул вперед, да так, что Митяй сам не удержал равновесие, «Иж» его стало бросать из стороны в сторону, и, как ни старался Митяй укротить руль, завалился-таки вместе с мотоциклом в кювет – правда, на малой скорости. Уйдя далеко вперед, Гришка обернулся – и счастливо рассмеялся: так вам! Дружки Митяя быстро повернули назад и окружили упавшего «героя». Остановился вдалеке и Гришка, поставил ноги на дорогу и несколько раз посигналил. Он еще дразнил их! И главное, почему они злились: сверни Гришка на красногорскую дорогу, они бы давно оставили его в покое, а он, как назло, гоняет по улицам Северного, по всем его переулкам и закоулкам и никак не сворачивает на Красную Горку. Наглец!

Митяй выбрался из кювета, и четверка дружков, вконец разозленная, вновь помчалась за Гришкой; на этот раз вперед вырвался Витька Ерохин, перегородил за зданием районной больницы развилку, левое ее ответвление, просто встал поперек – и все, и пришлось Гришке, хотел он того или нет, выруливать на красногорскую дорогу. Здесь-то дружкам было легче: тропа лесная, ухабистая, Гришка сразу терял в скорости, и им легче было взять его в «коробочку». А там, парень, – слезай с сиденья, бить будем!

Но Гришка и на красногорской тропе держал такую бешеную скорость, что Ерохины с дружками только переглянулись: с ума спятил, что ли? «Яву» Гришки подбрасывало на кочках и колдобинах, как на пружинах, а он, дикарь, газ не скидывал. Гнаться за ним – себе дороже, все подвески, пожалуй, загубишь, и дружки плюнули: кати в свою Красную Горку, мы еще до тебе доберемся! Отстали они от него метров на сорок – пятьдесят, и вот тут как раз, когда он, обернувшись и погрозив им кулаком, победно рассмеялся, руль у него и вышибло из рук на какой-то особо упрямой кочке, и Гришка со всего маха врезался головой в телеграфный столб.

– Готов! – прокомментировал Серега Квас.

Вначале они рванули в сторону Гришки, но в какой-то миг Витька Ерохин, самый хитрый из них, повинуясь инстинкту, закричал:

– Стоп, братва! Сбрасывай газ!

Прочно замерли они метрах в тридцати от Гришки; тот лежал, не шевелясь, не подавая никаких признаков жизни.

– Рвать надо, пока не поздно! Хорошо, близко не подъехали… – прошептал испуганно Митяй.

– Так, – властно проговорил старший из Ерохиных, Генка. – Нас тут не было. Ничего не видели. Ничего не знаем. Ясно?!

– Чего тут неясного, – тем же испуганным шепотом ответил Митяй Носов; остальные промолчали.

– Рвем когти, братва!

Экспертиза установила: смерть Григория Романовича Сытина произошла вследствие наезда мотоциклиста на телеграфный столб – приблизительно через полтора-два часа после означенного происшествия. Признаков насильственной смерти не обнаружено. Ввиду этого в возбуждении уголовного дела семье Сытиных отказать.

И в смерти своей Гришанька Сытин оставался таким же, каким был при жизни: будто улыбался в гробу, никого не винил ни в чем, ни на кого не хмурился, словно и представить не мог, что вот умер, нет его больше. И это производило на родственников особенно тягостное впечатление. Мать, Вера Аристарховна, вообще свалилась в постель, буквально бредила, никого не узнавала; простоволосая, с безумно расширенными глазами, вся в поту, она металась по кровати, повторяя, как в заклинании: «Гришенька, Гришенька, Гришенька…» Так и похоронили сына без материнского благословения – Вера Аристарховна металась в бреду, ничего не понимая и не осознавая…

Кладбище на Красной Горке совсем крохотное, уютное – на взгорке, среди огромных сосен, которым, кажется, не меньше двухсот лет. Когда красногорские приходили на кладбище, попроведать родственников, не сходило на них уныние или удушающая скорбь, нет, а просто охватывала странная и – даже можно сказать – светлая печаль, которая как бы соединяла живущих и ушедших общей участью – быть и раствориться в этом лучшем из лучших миров. Вот такое было воздействие кладбища, его могучих двухсотлетних разлапистых сосен, под сенью которых и хорошо печалиться, и легко грустить.

Но, конечно, в дни похорон было иначе. В дни похорон скорбела, кажется, сама земля, которая принимала в свое лоно усопшего.

И когда опускали гроб с телом Гришаньки в глубокую могилу, ураганный ветер промчался по кронам гигантских сосен с такой силой, что посыпались мощные зеленые иголки на крышу последнего жилища младшего Сытина и застучали по ней раньше, чем первые комья глинисто-коричневой земли, прощально брошенные родными и близкими. Будто сама природа прощалась с Гришанькой раньше, чем родственные люди; а такое бывает, замечал народ, когда человек уходит из жизни не своей, а насильственной смертью; и жалится природа, скорбит и плачет…

И вместе с ураганным ветром, который погнал по только что синевшему бездонному небу черные кучевые облака, враз закрывшие мраком блистающее летнее благодушное солнце, вдруг ударил проливной обложной дождь – и могилу Гришаньки едва успели накрыть дерном, прежде чем потекли по кладбищу глинисто-коричневые слезы земли.

Стояли над могилой, опустив головы, окатываемые, как из ведра, мощной дождевой водой. И плакали, и не плакали, – все перемешалось. И только один человек на кладбище рыдал навзрыд – молодая жена Михаила Сытина, Галка-Галчонок. Ах, она понимала, глубиной души чувствовала, какой крест лежит на ней, как бы виновной и не виновной одновременно, потому что не будь ее, Галки, на свете, не будь их любви с Михаилом, может, вообще ничего бы не было, смерти этой не было, но в то же время – возможен ли мир без любви? А где любовь – там муки, а где муки – там скорбь и потери… И она, Галка, повалившись на могилу Гришаньки, обхватив травянистый дерн скрюченными в судорогах пальцами, громко рыдала, как будто оплакивала и себя, несчастную, и всех людей, праведных и неправедных в своей злобе, безрассудстве и мести.

Еле-еле подняли Галку с могилы, оторвали от последнего прибежища Григория Сытина. И единственное, что она смогла сделать и со своей виной, и со своей памятью, это назвать в будущем родившегося первенца в честь Мишиного младшего брата – Гришанькой; но это уже позже, ох, позже, когда и Михаила не будет рядом, когда он будет отбывать свой долгий четырехлетний срок.

Похоронили Гришу 17 июля, и почти каждый день, вплоть до 4 августа, Михаил Сытин приезжал на мотоцикле в поселок Северный и разыскивал братьев Ерохиных с дружками. Он знал, он чувствовал, что не просто так разбился его младший брат, что тут не обошлось без преследований «дружков»-мотоциклистов (о чем буквально все говорили и в Северном, и на Красной Горке), и хотя милиция почти сразу отказала семье Сытиных в возбуждении уголовного дела (ввиду того, что признаков насильственной смерти Г.Р. Сытина не обнаружено), мало кто сомневался, что смерть Гришки – так или иначе дело заветной четверки. И вот Мишка ездил в поселок, искал их, но выйти на встречу оказалось совсем не просто: обычно всегда и всюду торчащие на виду, они вдруг притихли, как мыши, попрятались в своих норах, вели себя, как паиньки, тише воды ниже травы. Несколько раз Михаил все-таки вылавливал их поодиночке, трижды избил Митяя Носова, которому, как самому нескладному, доставалось всегда больше всех; Митяй ползал у Мишки в ногах, молил прощения, Михаил допытывался: «Кто? Кто?!» – но Митяй, хоть и катался в ногах, хоть и признавался: да, гонялись за Гришкой, но – не убивали, не убивали! – вину в смерти Гришки признавать не хотел. Один раз Мишка без всякого стука зашел в дом Сереги Кваса; мать его, Лукериха, согбенная старушка с ведьмовски-пронзительными, маленькими, обозленными глазками, с порога зашипела на Мишку: «Пшел вон! Пшел вон!» А Серега – тот не испугался Мишки, отодвинул мать в сторонку рукой бугая и вышел во двор, Мишка следом за ним. Серега был богатырского телосложения, с бычьей шеей, с литыми и крепкими как тумбы ногами, с лицом неандертальца, с тяжелым квадратным подбородком, по которому хоть кувалдой бей – не своротишь. Оттого-то он так самоуверенно вышел во двор – впереди Мишки. А во дворе, когда было сграбастал Мишку за ворот рубахи и как пушинку приподнял вверх, с ухмылкой процедив: «Что, щенок, за братцем торопишься на тот свет?» – вдруг получил от Мишки такой удар в самую сердцевину солнечного сплетения – одним-единственным указательным пальцем, что с ревом громадного зверя молнией перегнулся пополам, и уж тут Мишка двумя сцепленными в лодочку руками ударил его по шее, так что Серега еще больше повис головой ниц, и тогда Мишка отработанным пружинным ударом колена засветил в тяжелую челюсть Сереги с такой силой, что Серега Квас мешком, навзничь опрокинулся назад. Мишка впал в неистовство, пинал Кваса куда ни попало, допытывался: «Кто? Кто?» – но тот только рычал как ополоумевший дикий зверь, – большего Мишка не мог добиться. Спасла сына Лукериха, выбежала на крыльцо, зашамкала полубеззубым ртом: «Убивают… Убивают, люди добрые…» – Мишка взглянул на нее помутневшими глазами, с трудом пришел в себя, подавляя внутри мучительно-соблазнительное желание подойти к Лукерихе и плюнуть ей в ведьмовские буравчики глаз… Махнул рукой и вышел на улицу.

Дважды бил он и самого старшего из четверки – Генку Ерохина. С ним сложность была другая – Генка всегда ходил с ножом. В первый раз для Мишки это оказалось, правда, неожиданностью: на какое-то время он растерялся, и Генка едва не пырнул его в ногу. Генка, этот бритый вурдалак с тонкими кривящимися губами злобного татарина, никогда, впрочем, никого не бил ножом в живот, в пах или в грудь – метил только в руки или в ноги (зачем ему «мокрые дела»?). А когда нож входил в тугую мякоть бедра, например, противник пронзался ужасом и болью не меньшими, чем если бы удар пришелся в грудь, по сердцу; дальше с врагом Генка делал что хотел: обычно избивал до полусмерти и бросал на дороге. Так вот: в первый раз чуть-чуть было не пропорол Генка Мишкину ногу; спасло Мишку одно – бывшая служба в десантных войсках: извернулся-таки в последнюю секунду и именно правой ногой, крутанувшись, точным ударом пятки выбил нож из Генкиной руки, а потом и избил Генку. Во второй раз Генка был хитрей – нож не пускал в дело, а просто прыгал на месте и держал нож на уровне вытянутой руки, не нападая, а как бы держа круговую оборону. Мишка сделал обманное движение, бросился под ноги Генке, тот отпрянул в сторону, и тогда в подкате, как в футболе, Мишка правой ногой провел резкую подсечку – и Генка рухнул на землю как мешок. Между прочим, в тот раз чуть сам не напоролся на собственный нож. Нож Мишка сунул в карман, а потом со сладострастием проснувшегося внутри зверя избивал Генку до тех пор, пока тот не перестал извиваться на траве; лежал ничком, прикрыв голову руками, и слабым голосом молил о пощаде.

Но больше других мечтал Михаил поймать младшего брата Ерохиных – Витьку, самого хитрого и увертливого из четверки, эту записную «шестерку» дружков. Почему-то казалось Михаилу, что именно в Витьке – весь корень зла; может, потому, что сказывалась давняя ревность и та боль, те терзания, которые пришлось пережить, когда чуть было не потерял Галчонка. Но Витька, этот маленького росточка гном, тоненький и хилый, как дитя, но обозленный, как гиена, этот Витька с ровной своей челочкой, подстриженной в линию с черными кустистыми бровями, под которыми горели глаза-злобыши, этот хитрый звереныш с вставными железными зубами никак не попадался Мишке – всегда увертывался. И неудивительно, что когда наконец 4 августа, днем, Мишка Сытин неожиданно столкнулся с ним нос в нос на перекрестке улиц Миклухо-Маклая и Нахимова в Северном (Витька выскочил из дома с ведром золы – выбросить в перегнойную яму), неудивительно, что он так избил Витьку, что того на «скорой» отвезли в больницу. Самый жестокий, обозленный и опасный, Витька Ерохин представлял собой силу, только когда находился в окружении закадычных друзей; без них он был полный ноль. И оттого действительно избиение Витьки (по свидетельским показаниям соседей Марковых Е.Д. и М.Ф., Полухина С.Д. и Квоб С.Т., которые те дали позже в милиции и на суде) походило больше на избиение младенца огромным дядей – хотя Михаил и сам был небольшого роста, но крепкий, плотный, пружинистый.

Ах, сколько страсти и злобы вложил Мишка в свои руки, когда бил этого маленького гаденыша! Он бил его за все – за надругательство над собственной любовью, за страх и унижение тех, кого притесняла эта четверка в поселке, бил даже за ту семидесятитрехлетнюю старуху Дементьевну, которую изнасиловали эти паразиты, а потом сожгли в собственной избе (и ничего им не было, все сошло с рук за «недостаточностью улик»), он бил его за то, наконец, что это по их, по их вине погиб его младший брат Гришанька, и за то еще, что ничего, ничего нельзя доказать, потому что опять прежний вывод: «Признаков насильственной смерти не обнаружено».

Еле-еле оторвали Мишку соседи от стонущего и исходящего кровью Витьки Ерохина. Он сломал ему три ребра, выбил половину фискально-металлических зубов, своротил челюсть.

…На следующий день родители Витьки Ерохина отнесли заявление в милицию: просим оградить нашего сына от преследований со стороны Сытина М.Р.

4 августа, когда Витьку на «скорой» отвезли в больницу, Серега Квас, Митяй Носов и Генка собрались у Ерохиных в баньке, на задах огорода. Призадумались. Если дело и так дальше пойдет, плохо им придется. Надо что-то предпринимать.

Конечно, они не хотели убивать Гришку Сытина. Так получилось. Попугать, постращать Сытиных – это да, но чтобы убивать? Нет, не было такого в голове. Хорошо еще, не подъехали тогда к умирающему Гришке, не оставили следов. А то бы наверняка «загремели». И если Мишка и дальше будет копать, кто его знает, не докопается ли до сути?.. Вот они и струсили, спрятались по норам – а Мишка их разделывает поодиночке, как хочет. Одного уж в больницу отправил. Положим, родители Витьки подадут на Сытина в суд (а что подадут, за это Генка ручается: заставит их!) – потянет ли это Мишке на срок? Может потянуть, а может и нет. Все знают: он ведь не просто лезет, он мстит за погибшего брата. И общественность эта дурацкая на его стороне: как же, борец с хулиганами, защитник слабых, восстановитель справедливости! Милиция может просто-напросто дело замять: ну мало ли – молодые подрались… Вчера – они Мишку побили, сегодня – он их… проблем-то!

И вот тут-то и пришла идея в голову Генке Ерохину:

– Мы ему, гаврику, кражу государственного имущества прилепим:

– Как это? – не понял Митяй Носов.

– А так… Пахан у тебя дежурит сегодня на кирпичном?

– Как всегда. А чего? – осклабился на всякий случай Митяй, вертя в недоумении головой.

– А того. Подкатим вечерком к сторожке, споим папашу. А электродвигатель – тю-тю…

– На кой нам хрен мотор? – так же тяжко, как и Митяй, ворочал мозгами «интеллектуал» Серега Квас.

– Нам-то он до лампочки.

– А бате до фонаря, – заржал ни с того ни с сего Митяй.

– Заржал, мерин! Смотри, как бы слезы не пришлось лить на нарах! – обозленно цыкнул на него Генка Ерохин.

– А че я? Я ничего, – забегал глазами Митяй.

– Неужто не соображаете? – обвел дружков испепеляющим взглядом Генка. – Мотор свистнем – подбросим Мишке. В сарай, к примеру. А утром папаша хватится – нет мотора, а мы тут как тут: пиши заявление, мотор украл Сытин.

– А если батя не согласится? – засомневался Митяй.

– А вот это видал? – показал ему Генка кулак. – Согласится! А заартачится – сам в тюрягу загремит. За совместное хищение государственного имущества.

– Ну, ты полегче с этим, полегче, – вступился было за отца Митяй, но тут уж Серега Квас, наконец уразумевший гениальный замысел Генки Ерохина, отвесил Митяю такого леща, что все сомнения и колебания сыночка разом отпали.

…Решили – сделали. И ведь удивительно – все получилось. Так что 5 августа на стол начальника отделения милиции легло два заявления: одно – от родителей Ерохиных (защитите сына от преследований Сытина!), второе – от ночного сторожа кирпичного завода Носова М.М. (украден электродвигатель, в воровстве подозреваю дежурного электрика завода Сытина М.Р.).

6 сентября районный суд поселка Северного вынес приговор по делу обвиняемого Сытина Михаила Романовича: приговорить подсудимого к лишению свободы сроком на 4 года по совокупности двух преступлений: хищение государственного имущества и злостное хулиганство.

Областной суд оставил приговор в силе.

Глава пятая

Как выстрелил Мишка в Митяя, так и рванул огородом к ближнему сосновому бору; бежал и слышал, каким истошным криком зашлась мать Митяя, выскочившая, видать, на выстрел во двор; потом заголосили девки-сестры, черным матом покрывал пространство и старший Митяй Носов – Михаил Михайлович. Позже, видно, заскочил он в избу, схватил ружье и начал палить наугад по лесу, в который нырнул Мишка. А он нырнул и был таков; во всяком случае – ой далеко был Мишка от митяевского огорода, когда к дому подлетели милицейские наряды мотоциклистов.

Добежав до Чусовой, Мишка смело ступил в воду и долго шел по течению реки, которая стала с этих минут его союзницей. (И верно: когда позже собаки взяли Мишкин след, то дальше Чусовой они не повели своих хозяев; Мишка вошел в воду, а куда затем исчез – непонятно: тщательно обследовали оба берега реки, шли с овчарками и вверх по течению, и вниз – как сквозь воду провалился. Удивительно…)

Примерно в километре от места, где Мишка вошел в Чусовую, он заранее припрятал в старом дупле широкоствольной корявой ветлы резиновые сапоги; прямо из воды протянул руку в дупло, достал сапоги и на песчаной отмели надел их. Выходил из реки, стараясь ступать на густопалую листву, а не на глину (чтоб след не печатался), но даже если б и виден был отпечаток, кто знает, что здесь именно ступал Мишка? Тут главное – резиновые сапоги, которые отбивали всякий запах, оттого и не могли собаки взять Мишкин след…

Мишка знал, куда он идет. Полной уверенности, правда, не было, что все будет так, как он задумал, но иного выхода просто не виделось – и он положился на судьбу. Да и отец сказал: совсем худо будет – иди к Егору, расскажи все без утайки; как он решит – так тому и быть.

И вот теперь торопился Мишка к избушке Егора Малицына. Этот чудак, когда-то учившийся в Уральском университете на философском факультете, посреди третьего курса бросил учебу и ушел работать на завод – учеником фрезеровщика; постепенно возрос в первоклассного мастера, но жил угрюмо и одиноко – в рабочем общежитии. Домой, в поселок Северный, где жила мать Нина Савельевна, ездил редко. И вдруг – новый фокус: бросил и завод, и Свердловск, и городскую прописку, вернулся на родину, но не к матери в поселок, а забрался вот сюда, в красногорскую глушь, в избушку деда своего – Азбектфана – знаменитого в прошлом лесника в здешних краях. И главное – жил Егор бобылем второй уже год, на отшибе Красной Горки, и ни в поселок не ходил, ни к деревенским не показывался (разве что раз в неделю – десять дней за хлебом), рыбалкой занимался, охотой, огородничеством. Бывали случаи, пытались местные наладить с ним контакт: не подпускал к себе. Угрюм был, молчалив, даже грозен в свои двадцать семь – двадцать восемь лет: темный лицом, с черными длинными, завивающимися на концах волосами, перехваченными широкой синеатласной лентой по лбу и затылку, с тяжелым взглядом черноугольных глаз. Поговорили-посудачили о нем какое-то время, а потом плюнули (что в Северном, что на Красной Горке): живи, как хочешь, наше дело маленькое. Наведывался к нему несколько раз участковый милиционер, старшина Павел Востриков, – кажется, договорились полюбовно: берет Егор участок земли в аренду, а заодно выполняет лесниковские обязанности, за лесом присматривает (что Егор Малицын делал и без всяких обязанностей).

Собаки, слава Богу, у Егора не было, так что Мишка подошел к его дому без лишнего шума; ни во дворе, ни на огороде хозяина не видно – значит, дома. А если в лесу? На рыбалке? Мишка отмахнулся от этих вопросов: так – значит так, этак – значит этак. Тихо поднялся по крыльцу и без всякого стука (кто стучит в деревенскую дверь?) вошел в избу. Вошел, как был: с ружьем за плечом, обросший за сутки щетиной, с решительным и одновременно неуловимо виновным видом.

Хозяин сидел за столом, хлебал щи. Даже как бы и от ложки не оторвался, когда увидел незваного гостя.

– Здравствуй, Егор, – все же не совсем твердо, скорее робко проговорил Мишка. (Была для Мишкиной робости и особая причина.)

Егор продолжал хлебать щи; дохлебал, отодвинул тарелку, покосился на Мишку. (Надо сказать, Егор был всего лет на пять старше Мишки, но выглядел так, по глазам своим, будто он – поживший на свете старик, а Мишка – сопляк, хотя и отсидел четыре года.)