Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Не понимаю.

– Видишь, сам согласился. А ты пойми. Я тебе объясню. Отец у Томки в лежку лежит, умирает старик. Мать – запила. Мне отец мой, Иван Илларионович, он меня из дома гонит. Он учитель. Говорит, имеет право. А мать моя дома прячется, на люди боится идти. Люди-то вокруг, думаешь, смеются? Нет, не смеются. Обидно им, в душу им наплевали, они понять не могут: как так, была свадьба как свадьба, гуляли, пировали, а Томка, оказывается, одна у себя на пиру пировала? Будто рылом всех по корыту повозила – и нет ее. Она мне говорила: смотри сам, Ипашка, не пожалей потом. Так я разве думал, что такое у нее на уме?

– А ты говоришь – причина. Война была, вот это была причина, – назидательно проговорил Михаил. – Тут все как один все понимали. А теперь? Ты мне покажи счастливого человека! А говоришь – причина. В том и причина, что взяла вот такая Томка и сделала, что захотела. И мы проглотим, понял? Сидим вот, двоюродные мужья, и глотаем ее пилюлю. А она, может, с мужиком каким-нибудь. Мало ли…

– Ну, это ты на нее понапрасну, Михаил.

– Понапрасну, – согласился тот. – Одно тебе скажу честно: ты спать не хочешь, а? А я хочу…

Они вышли как два брата из кухни, забрели в комнату. Михаил, ни слова не говоря, лег к стенке, Гена Ипатьев пристроился рядом, так они и заснули, не раздеваясь, даже не прикрывшись одеялом. Ночью озябли, жались, корчились, да ничего не поделаешь, приходилось спать, как уж оно получилось…

Утром они проснулись рано, помятые, опухшие, и главное – Ипатьев никак не мог заставить себя смотреть Михаилу в глаза. Было мучительно стыдно за весь вчерашний вечер, за бестолковый, глупый, непонятный разговор, который у них вышел сам собой. Ипатьев почувствовал себя обманутым и сам как будто обманул кого-то глубоко, надолго, навсегда. Он шел вчера в эту квартиру как на казнь, он думал, должна решиться вся его жизнь, проговаривал в уме десятки, сотни слов, которые должен сказать здесь, чтобы они проняли Томку, Михаила, чтобы им стало понятно, как ему тяжело и как вообще все получается нелепо и жестоко, и нужно обязательно из этой нелепости выбираться, чтобы жизнь была у всех достойная, честная, правильная. Сколько слов буквально неотразимых знал он вчера! И ни одного этого слова он не произнес за весь вечер!.. И теперь только страшно гудит голова, ломит в висках, а в груди – стыд, стыд; глаза на Михаила поднять невозможно…

Михаил между тем не унывал, верней – естественно и просто чувствовал себя, как чувствует каждый с глубокого похмелья: ходил по квартире, сипел, покашливал, бормотал себе что-то под нос, а возможно, это была даже какая-то мелодия, какая-то песня, слов которой разобрать, правда, было невозможно. И пока он бродил по квартире, на кухне закипел чайник, и Михаил с улыбкой мага, волшебника и чародея, с искривленной чувствами улыбкой заварил душистый настоящий индийский чай, от которого во всей квартире запахло жизнью – не заплесневелой и тошнотой, а жизнью разумной, утренней, домашней и уютной. Михаил колдовал над чаем, продолжая бормотать сокровенные слова, и весь вид его говорил если не о согласии с жизнью, то о смирении перед ней: ранним утром у тебя на столе дымится чашка отменного душистого чая – прими это как счастье, не думай и не надейся, что в жизни есть гораздо более значительные минуты, каждая минута – это жизнь-подарок, и вот перед тобой пока еще стоит чашка крепкого ароматного чая, – чем ты недоволен, человек?

Ипатьев сидел за столом и молчал как истукан, почему-то боялся даже кашлянуть, как будто кашель был тоже словом, доверие к которому он напрочь потерял со вчерашнего дня. Он не ожидал, что чай такой горячий, вернее – как-то не подумал об этом, и с первым же глотком сильно обжег губы, вскрикнул даже, на что Михаил блаженно-непонятно поинтересовался:

– Что, Гена, крепко она тебя бортанула вчера?

Ипатьев совершенно не понял его слов, черт знает что такое сказал этот Михаил, и, боясь, как бы снова не зашел, не начался вчерашний бессмысленный, невразумительный разговор, Ипатьев заторопился, забормотал:

– Я, пожалуй, пойду, Михаил. Я… Сам знаешь: непрошеный гость хуже татарина.

– Ну-ну… – блаженно потягивая чай, покачал головой Михаил. – Я не гоню, но смотри сам, конечно…

– Я вот тут кое-что привез. Для Тамары. Хотел отдать вчера. – Ипатьев полез во внутренний карман пиджака, вытащил конверт.

– Письмо? – догадливо спросил Михаил.

– Не совсем, – замялся Ипатьев. – Тут… деньги. – И стал говорить быстро, взахлеб, лишь бы Михаил не перебил его: – Тут все деньги, что от свадьбы остались. Передай Тамаре. Если она вернется ко мне – значит, вернется. А нет – мне деньги не нужны. Мне без нее ничего не надо. Не нужны мне эти деньги, вот так.

Михаил подержал конверт в руках, словно раздумывая, как ему поступить сейчас, сказал:

– Отказываешься, значит, от денег?

– Я не отказываюсь. Это просто для нее. А мне ничего не нужно. Если ее нет – зачем мне деньги? Глупо же, правда?

Михаил пожал плечами, сказал:

– Ну ладно. Посмотрим…

И как только он сказал это, Ипатьев поднялся из-за стола, снова быстро заговорил:

– Жаль, не повидал ее. Ну, в другой раз… Ты скажи – я жду ее. Деньги передай. А я… что ж… я пойду, Михаил. Извини, задержался у тебя. Не думал, что так получится. Извини…

Михаил тоже поднялся из-за стола, проводил Ипатьева до двери.

– Ну, будь здоров, Гена! – пожал он ему руку.

– До свиданья! – с чувством ответил Ипатьев и почти бегом ринулся по лестнице вниз…

Он шел по городу, чуть ли не бежал по его улицам, и так ему было тошно, так тяжело, что ну просто никакого выхода… Душа его будто затвердела, окаменела внутри, он ждал, чтобы там немного отпустило, расправилась бы какая-нибудь пружинка, расслабилась чуть, но там, наоборот, словно сжался тугой жгут, который жестко, до боли перехватил все внутренности. Ипатьев даже задыхался, ему физически не хватало воздуха, хотелось вдохнуть поглубже, посвободней – нельзя было, не получалось, не моглось…

И больнее, труднее всего было, что мысли Ипатьева разбегались в разные стороны, а он хотел бы как-то собрать их, сосредоточиться, понять что-то главное, очень важное…

И то, что он задыхался, и то, что не мог ничего понять, наполнило весь его организм ощущением жуткого бессилия, он был бессилен бороться и понимать, он был бессилен жить и думать, и это, такое именно ощущение жизни, было, может, высшим ее проявлением, главным ее знаком, самым значительным событием в текучих днях Ипатьева, только он пока не в состоянии был понять и этого, он жил как бы в несуществовании.

Глава двенадцатая

Томка уезжала из Озерков с первым автобусом; шофер твердо знал, что вот у этой девки вчера вечером – голову наотруб – была свадьба, и теперь с удивлением поглядывал на нее: чего это она? куда едет? очумела, что ли? Первый автобус отправлялся в пять утра, и, кроме Томки, так никто и не подошел к остановке; шофер, откровенно позевывая, с надеждой пробубнил в сторону:

– Может, покемарим часок? Куда спешить-то?

– Поедем, – сказала Томка. – В пять – значит, в пять. Не отлынивай.

Больше всего она боялась, как бы не проснулся Генка, не спохватился, что она пропала из дома; в себе, конечно, она была уверена: что бы ни случилось, она здесь не останется, теперь это особенно ясно для нее, – но зачем лишний шум, ненужные разговоры, укоры, переливание из пустого в порожнее? Написала записку Ипашке – и ладно, все равно ничего в словах не объяснишь, хоть целый роман пиши – вряд ли кто поймет ее как надо. Она знала: останется здесь – пропадет и парня загубит, а уедет – так хоть правда за ней будет, какая б тяжкая она ни была.

Шофер уже включил зажигание, стартер натужно сипел, мотор заводился трудно, чихая, кашляя, и Томка, забившись в угол, прислонившись к стеклу, думала об одном: ну, уезжай же поскорей, черт ржавый, прибежит Генка – тогда без сопливых разговоров не обойтись…

И когда автобус наконец покатил, выехал на окраину Озерков, а потом помчался по накатанной – как будто пружинистой – проселочной дороге, душа Томки немного успокоилась: теперь, кажется, если все даже и спохватятся в доме – ее уже и след простыл. А там будь что будет…

Где-то на полпути к городу Томка совсем пришла в себя, лицо ее горячо, убаюкивающе ласкали лучи раннего солнца, будто специально, лишь бы Томка расслабилась, помягчела душой, и Томка в самом деле забылась, пригрелась, прикрыла глаза, даже задремала немного, сквозь дрему с удивлением то ли думая, то ли вспоминая обо всем: да что же это случилось со мной? что наделала-то? Ведь и не поймешь ничего…

Автобус выехал на асфальтированную дорогу, до города было уже совсем близко, началась, как говорили в их местах, «городская» дорога; шофер вдруг резко тормознул, хвост автобуса несколько раз вильнул. Томка вздрогнула, распахнула глаза, а автобус уже замер как вкопанный перед группой мужиков и баб, голосующих на дороге. Дверцы автобуса со скрежетом распахнулись, и веселый, говорливый народ, проталкивая впереди себя тюки, корзины, бидоны, полез в автобус, приговаривая:

– Вот спасибо тебе, парень! Уважил! Теперь мы быстро…

– За спасибо пива не купишь! – поглядывая в зеркальце, весело прокричал из кабины шофер. – Ишь, спасибщики нашлись…

– Это мы понимаем! Не беспокойсь, парень! Отблагодарим!..

– То-то…

Дверцы с прежним скрежетом запахнулись – автобус с места сразу рванул на скорости; чистая – будто умытая асфальтированная дорога весело побежала вперед. Мужики и бабы ехали, видно, на базар, на Томку не обращали внимания, и она, невольно прислушиваясь к их разговору, вдруг почувствовала, как ее начинает заражать их веселый, азартный настрой, предвкушение удачливого дня: вон с утра уж повезло – в автобус посадили, видать, парень свойский оказался, понимает их, не каждый посадит с бидонами да с тюками…

Томка слушала их гомон и, сама того не замечая, краешком губ улыбалась: ведь ей тоже, что ни говори, повезло сегодня; не уедь она, неизвестно еще, как сложились бы дальше деньки, то ли она с отчаяния это сделала, то ли по глупости или, может, от ума – не важно, но вот катит она сейчас в город и думает: все правильно, так нужно, – и ни в чем не раскаивается…

Она нисколько не сожалела, не ругала и не презирала себя, что сделала так, а не иначе – сбежала от жениха, от мужа, поначалу-то переполох большой случится, отца, конечно, жалко по-настоящему, переживать будет, а остальные ничего, перебьются, что для них ее жизнь? – да так, одно имя: Томка и Томка… Ну, может, и не совсем так, Ипашка, видно, любит всерьез, даже сама думала: а не полюблю ли его так же? И вот если б не свадьба, так никогда и не разобралась бы в себе, все думала бы: счастье-то, может, близко было, сама отказалась от него. А теперь ясно: не нужен ей Ипашка, вот вышла за него – и сразу поняла это, к чему же дальше комедию ломать? Главное, она Мишку любит, и свадьбы им такой не видать никогда, вот и получается: любишь – тебе шиш с маслом, а не любишь (но только согласись выйти замуж) – деньгами и подарками осыплют, купят со всеми потрохами. Чудно как-то!

Автобус въезжал на окраинные улицы города; Томка заметила, что шофер повез их не в сторону автовокзала, а поближе к базару. Она усмехнулась. И усмешка ее была не злорадная, а с пониманием, ей нравился шумный, азартный гомон мужиков и баб в автобусе, отчего-то ей не было ни стыдно, ни больно от своего бегства, словно в этом шуме и гаме была какая-то отгадка, а может, она и в самом деле отчасти была в этом: лишь бы не плесень вокруг, а жизнь, без приспособленчества, со своей правдой, пусть хоть она трижды всем глаза разъест – плевать!

В общем, сумбура в Томкиной голове было достаточно, но чувствовала она себя праведно: бежала-то она не от любви, а к любви, оттого и правильной казалась ей собственная жизнь.

У базара автобус остановился, мужики и бабы, расплатившись, вывалились из автобуса; Томка решила выйти тоже здесь.

– А ты-то чего? – удивился шофер.

– Да мне тут ближе.

– Ну, давай тогда… Чего в Озерках-то передать? – заводя мотор, весело крикнул он, перекрывая голосом шум стартера.

– Видел, мол, меня. Жива-здорова!

Шофер усмешливо покачал головой, и автобус побежал по улицам города. Томка, проводив взглядом автобус, огляделась вокруг и неожиданно весело подумала: а что, если джинсы купить? Себе и Мишке? Вот обрадуется-то… Она завернула на базар, походила между рядами, туда ткнулась, сюда и только уже у выхода напала на нужного человека. Верней, он словно сам чувствовал, чего она ищет, окинул ее оценивающим взглядом, спросил непринужденно и нахально:

– Желаешь, значит, красывой стать, а, дэвушка?

– Чего тебе? – грубо откликнулась Томка.

– Мнэ ничего, я прохожий. Слышал, в этом городе джинсы есть. Нэ слыхала?

– Ладно заливать-то! Насквозь ведь вижу. Ну, мне джинсы нужны. Продаешь, что ли?

– Могу подсказать. Для хорошего человека ничего нэ жалко. Много надо?

– Две пары. Пятьдесят второй. И пятьдесят четвертый.

– Любой размэр. Готовь валюту. Всэго три сотни и двэ десятки в придачу.

– Готовы уже.

– Тогда в семь вэчера у той будки.

– А сейчас?

– Слушай, откуда я тэбя знаю? Ты кто такой? Может, ты из одной конторы? Потэрпи нэмного.

– Ладно, в семь. Вон там? – показала Томка.

– Вэрно говоришь, молодэц, дэвочка. Один совет: боль-шэ нэ ищи. Нэ найдешь.

– Да уж это ясно. Если уж вы взялись за это дело, крохоборы, кто с вами справится! Ну, привет! В семь у будки.

– Вэрно говоришь…

У Томки был до этого план: купить джинсы и сразу к Михаилу на автобазу – обрадовать его. А теперь что делать? Но вовремя подумала: при чем здесь джинсы? В них все дело, что ли? Главное, она сама вернулась к нему, к Мишке, не нужны ей никакие законные мужья и женихи, плевать она на них хотела, есть у нее Мишка – ей достаточно, а остальное в жизни – трын-трава. Села на рейсовый автобус и вскоре была уже на родной автобазе. Пока шла по территории парка, лавировала между автобусами, искала Михаила, со многими перебросилась грубоватыми шутками, – знали они, что ли, что она ездила замуж выходить? Или так просто подначивали? Мол, ну что, Томка, когда расходиться будешь, чтоб руку-сердце свои предложить? Вряд ли Миша разболтал, не к его выгоде, просто чесали языками, как всегда. Обычное дело.

Михаила она нашла на эстакаде, он лежал под днищем автобуса, ворочал гаечными ключами. Увидел он ее сразу, узнал по ногам, по походке, но вылезать из-под автобуса не спешил. Она сама склонилась к нему, прошептала соскучившимся голосом:

– Миша, эй! Вылазь! Гости к тебе!

Михаил неспешно отложил ключи в сторону и, натужно кряхтя, стал вылезать из-под автобуса. Вылез – Томка стояла перед ним сияющая, вся подалась к нему, ждала, видно, что он обнимет ее, притянет к себе, прижмет, соскучился ведь наверняка, а он стоял спокойный, даже как будто равнодушный, смотрел на нее не злыми, но чужими, незнакомыми глазами, и Томка вдруг сникла, растерялась и сказала тихо:

– Ты чего, Миша? Я приехала. Это я.

– Ну, вижу, – сказал он.

– Вот, вернулась, – добавила Томка, не зная, куда спрятать протянутые было к Михаилу руки.

– А куда тебе еще деваться? – несмешливо спросил он; насмешка у него получилась злой, ядовитой, губы снисходительно искривились, и она в первый раз в жизни заметила, какие у него черные, как икринки, маленькие кружки-точки в зрачках. «Да что он?» – пронеслось у нее.

– Ты что, ревнуешь, что ли? – наконец догадливо, но с какой-то неожиданной приниженностью в голосе спросила она.

– Во, графиня нашлась! – снова усмехнулся Михаил. – Ревновать ее надо!

– Ну, а чего ты тогда?

– А чего я? Ты ведь, кажется, замуж ездила выходить, не я?

– Ну, и вышла! – разозленно выпалила Томка. – А теперь вернулась. Не устраивает?!

– Пожалела, выходит, меня?

Томка, наверное, с минуту внимательно смотрела ему в глаза, и много разных решений вертелось одновременно в ее голове: например, взять и расплеваться с Михаилом или, наоборот, неожиданно обнять его, ткнуться ему в грудь, – но и в самом деле не знала, как сделать сейчас лучше, и поэтому только изучающе смотрела в его глаза; а он выдерживал ее взгляд спокойно, со снисходительной усмешливостью в уголках губ: он чувствовал – сила сегодня на его стороне.

– А я-то, дура, джинсы хотела тебе купить! – вдруг сказала Томка совсем что-то несуразное, неподходящее для этой минуты, и Михаил искренне не понял ее, удивленно протянул:

– Чего-о?..

– У меня ведь и деньги есть, – слегка сникла Томка. – На свадьбу дарили.

– Эх, дура ты, дура! – покачал головой Михаил. – Все-таки сделала по-своему?! Ну и ну…

– Это ты брось, – возмутилась Томка. – Ты не захотел – ну и не взял меня в жены! Так я сама себе свадьбу устроила. И погуляла на ней. Понял?

– Ладно ахинею-то нести. Завела тут про свадьбу…

У Томки неожиданно навернулись на глаза слезы.

– Ну ладно, ладно… – примиряющим тоном пробормотал Михаил: он терпеть не мог женских слез. – Чего теперь…

Тяжко, и горько, и безысходно как-то стало на душе у Томки, и хотя в словах Михаила была как будто своя правда, ей тем более не хотелось принимать эту правду – она ведь шла не от чужого человека, а от самого близкого, родного. От любимого.

– Вчера думала: вернусь – обрадуешься, заживем хорошо. А ты… – задыхаясь, прошептала Томка.

– Ну, вернулась – и вернулась. Куда тебе деваться теперь? Натворила там… Иди лучше домой. Я после обеда отпрошусь. Поговорим еще…

– Чужой ты какой-то стал. – Томка обиженно полуот-вернулась от Михаила.

– А ты думала: так прямо и обрадуюсь, целовать брошусь? Ты кто мне? Ты кто такая вообще? Болтаешься ни там, ни здесь, черт знает что и на уме… А я должен потакать тебе? Да плевать я на все это хотел!

Томка внимательно, как будто даже пораженно слушала его. Сказала тихо, задумчиво:

– Так, может, я тебе вообще не нужна? Ты скажи.

Все у него тут замерло внутри, насторожилось, напряглось, но почти в ту же секунду, в которую она спросила, он ответил ей ровным, спокойным голосом:

– Может, и не нужна. Только куда ты от меня денешься? Теперь-то куда, а? – Глаза его смотрели как бы с укором и одновременно насмешливо.

«А и правда, – подумала она, – куда?»

И тут же почувствовала странный внутренний протест, словно ее теперь, как собачонку, пристегнули за поводок к ошейнику и заставляют любить силой, а не по собственной охоте и разумению.

«Ну нет! – подумала она. – Не бывать такому! Что это я? Чего унижаюсь?» А вслух сказала:

– Ладно, пойду домой. – И медленно побрела от него.

Михаил с грязной ветошью в руках, в замасленном комбинезоне, растрепанный, смотрел ей потрясенно вслед, сам не ожидавший от себя той жестокости последних слов, которые сказал ей: «Куда ты от меня денешься? Теперь-то куда, а?» Ведь он, как только она уехала в Озерки, буквально места себе не находил, думал: а вдруг и правда выкинет такое, замуж выйдет, да не просто выйдет, а надолго, навсегда, мало ли как оно там все получится?.. И мучился, страдал, ждал ее, надеялся, верил и не верил и, когда увидел ее здесь, сейчас, вот когда пришла к нему, почувствовал не облегчение, не радость, а неожиданное ожесточение в сердце, захотелось сделать ей больно, ударить даже хотелось: ишь как легко у нее, там свадьба, гулянка, пьянка, деньги, женихи – а жаловаться сюда едет, к нему, да она что, спятила совсем? И хотя Михаил только того и ждал, чтобы она вернулась, но вот не смог переломить в себе гордыню, похлестал ее малость словами, поотбил охоту бездумно порхать, пообжег немного крылышки перелетной птице…

А Томка уходила все дальше и дальше от Михаила, еще не зная, что она будет делать, как надо жить теперь, одно чувствовала ясно и определенно: сегодняшний день – это конец чего-то старого. Только вот чего старого? И начало чего нового?

Она ехала домой, бессмысленно смотрела за окно, думала: а все-таки правильно, наверно, он говорит, что же я натворила-то там, Господи, и что это со мной? что случилось-то? отчего? И, думая так, она в то же время испытывала какую-то глубокую обиду на жизнь, как всегда бывает, когда беды-то творишь, а сама в душе знаешь: не виновата! И тем обидней это сознавать, что самый близкий человек, Михаил, который все знать должен, все чувствовать и понимать, за собачонку ее посчитал, прихлестнул к своему ошейнику – не рыпнешь-ся, мол! Неужели так? А, видно, так и есть. Куда ж денешься?

Томка зашла в дом, присела в прихожей на краешек стула, как чужая здесь, как приблудная, и так ей вдруг тошно стало – хоть вешайся. Встала, побродила по квартире, все кругом разбросано, неприбрано, на кухне – бедлам, видно было, Миша тут время даром не терял, гулял отменно. У Томки, странное дело, не зачесались даже руки, как бывало раньше, – прибрать, помыть, навести порядок; черт с ним, какое ей дело, почему она должна ишачить?

И среди всех этих мыслей ей нет-нет да и вспоминалось, какую же она штуку выкинула в Озерках, и душа теперь ныла, а не наполнялась бравадой («Так вам и надо всем!»), как прежде. Что-то все же не то случилось с ней, будто за боль свою и неудачливость в жизни она наказала совсем не тех, не виновных, а правых. Но так ли все это?

Мысли эти мешались у нее в голове, ничего нельзя было понять до конца, разобраться в себе. И вдруг ее как будто озарение пронзило: да ведь и Мишка меня не любит! Любил бы, разве так бы все было?! Разве б помчалась она, как дура, в Озерки свадьбу какую-то сумасшедшую разыгрывать? Да ни за что бы в жизни! И значит… А то и значит, что на всем белом свете она делит свои беды поровну только со своей душой, больше ни с кем.

И это – жизнь?

Разве это жизнь, Миша?

Томка взглянула на часы: перевалило за половину первого. Скоро в автопарке обеденный перерыв, а там и Михаил придет… Томка сорвалась с места, заметалась по комнате, открыла шкаф, сгребла свое белье, платья, кофты, забросила в небольшой чемоданишко свои вещи, щелкнула замком. Сердце билось – выскочить было готово: давно так не волновалась Томка. А в висках стучало одно: лишь бы успеть, лишь бы не встретиться, не столкнуться сейчас, а то и не объяснишься ведь, попробуй потом растолкуй, что там в душе у тебя творится…

Томка подхватила чемодан, подошла уже к выходной двери, замедлила шаг, задумалась. Как поймет-то ее? что подумает? да и можно ли разве так? опять не по-человечески? не по-людски?

Томка опустошенно присела все на тот же стул в прихожей, задумалась, пригорюнилась, и так ей стало жалко себя, Михаила, Ипашку, родителей, всех людей на свете, что по лицу ее невольно побежали слезы… Но вскоре Томка смахнула их рукой, взяла лист бумаги, карандаш и, неожиданно улыбнувшись своим мыслям, стала писать Михаилу письмо – крупно, размашисто, с веселой, житейской подначкой. Она писала, улыбалась сквозь слезы и, главное, знала теперь, что будет делать, и от этого ей становилось все легче и легче, даже дух захватывало, будто она поднималась куда-то ввысь на огромном воздушном шаре.

Записку она положила на стул в прихожей, подхватила чемодан, окинула последним взглядом квартиру, хотела сказать: «Ну, пока!» – но не сказала ничего, щелкнула замком и решительно захлопнула за собой дверь.

Глава тринадцатая

…И, глядя Ипатьеву в спину, вернее – спокойно посмотрев, как он стремглав помчался по лестнице, Михаил размеренно подумал: «А ты как хотел?.. Давай иди, Гена, иди! Иди походкой пеликана…» Он и сам не знал, почему так многозначительно подумал сейчас, слова-то – они ерунда, главное – мысль важна, а мысль у него была глубокая, подспудная, сам он ее понимал, знал в ней толк, а то, что подумались какие-то несуразные слова, – это ничего не значит.

Михаил захлопнул за Ипатьевым дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Михаил поставил разогревать его на плиту и какое-то время удивленно, живо, заинтересованно смотрел на пламя, и в этом пламени, в синевато-бесцветных его язычках виделись ему какие-то отгадки жизни, а какие – тоже в словах не выразишь.

Чайник запыхтел, заурчал, зазвонил тоненько крышкой, Михаил налил себе горячего чая и, взявшись за чашку, вдруг задумался и так постоял несколько мгновений, а потом хмыкнув, вместе с чашкой и блюдцем в руке пошел в комнату, открыл ящик в шкафу и достал небольшой листок бумаги, на котором знакомым, родным почерком были написаны хорошие теплые слова любимой женщины любимому мужчине. Михаил читал эти слова, как читал их уже много, десятки раз до этого, и всякий раз удивлялся им, находил в них какой-то новый, необыкновенный смысл, будто Томка умела вкладывать в свои слова тысячи смыслов, тысячи оттенков и значений.

«Мишенька, – читал он и с наслаждением отхлебывал горячего чайку, – есть у меня деньги, и поеду-ка я по Руси, посмотрю на нее, какая она есть, пока совсем тут не сдохла с вами, с мужиками проклятыми. Если к осени не вернусь, знай, мой милый, я не пропала, я все еще там, в далеких далях, а когда мне надоест все – я дам тебе знать. Не плюнешь ведь на меня?»

Прочитав эти последние слова, Михаил неожиданно спохватился, вспомнил о деньгах, которые принес Ипатьев, и быстро вернулся на кухню. Конверт Ипатьева (а ведь Михаил так и не сказал всей правды Ипатьеву, не признался, что Томка уехала от него Бог знает куда), – этот конверт спокойно лежал на столе, и Михаил даже как будто облегченно вздохнул. Он взял его в руку, подержал на весу и бережно понес в комнату, в тот ящик, где хранил драгоценное письмо Томки. Может, подумал он, кладя конверт с деньгами рядом с ее письмом, может, скоро она объявится и ей понадобятся деньги. Все может быть, подумал Михаил и, не в силах расстаться с Томкой, стал снова и снова перечитывать ее слова и, читая их, с удивлением чувствовал, что вот с этой Томкой, которая была в письме, ему было как-то в тысячу раз лучше, выше, наслаждённей, чем с той, которая была в жизни.

«Где ты, Томка? Где же ты?» – думал он, улыбаясь и плача в душе.