Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

Глава 8
Как вы можете жить так?!

Наутро Лариса в третий раз направилась в дом Марьи Трофимовны. Нужно было наконец во что бы то ни стало встретиться с Глебом, увидеть самой, какой он. Но всякий раз, как она приходила к ним, дома его не оказывалось. Хорошо, Марья Трофимовна была женщиной разговорчивой, не скрывала ни плохое, ни хорошее, – многое от нее узнала Лариса о Глебе. И все-таки самое главное – нужно увидеть его воочию. Иначе как без этого писать очерк?

Улочка, на излете которой пристроился дом Марьи Трофимовны, больше походила на сельскую, тихую, уютную, зеленую, чем на поселковозаводскую, а тем более – городскую улицу. Дома на ней тянулись сплошь одноэтажные, правда – «двухкрылые», двухквартирные. У каждого свой сад, палисадник, двор, сарай, огород. Когда-то дома эти строили пленные немцы, не было тогда в них ни отопления, ни водопровода, ни газа, жить в них не считалось престижным, а вот в наше время, когда потянуло людей не только к удобствам, но еще и к земле, – ой, как хотелось многим жить в таких усадьбах! Не раз и не два уговаривали Марью Трофимовну переехать в другой дом – более современный, благоустроенный, но без земельного участка. Для чего уговаривали? А чтобы в освободившуюся усадьбу поселить местное начальство, которое теперь потянулось к жизни на воле, на свежем воздухе, на земле, где можно и яблочком угоститься, и картошкой запастись, и мало ли еще какую дань собрать с матушки-земли. Бывало, не просто уговаривали Марью Трофимовну, но и запугивали, и даже в суд подавали на нее. Марья Трофимовна все выдержала, вытерпела и осталась в доме доживать свой век с непутевым своим сыном – Глебом. У того жилья совсем никакого – вот и пристроился, присосался к матери. То пропадал на надели, месяцы и даже годы, то выныривал опять на поверхность, к матери жался. Мать кормила его, обстирывала, но даже и копейки не предложил Глеб матери за все годы. «Сынок для матери – навек малое дитя!» – любил он нагло усмехаться в ответ на укоры Марьи Трофимовны. Иной раз, рассказывала она, сама готова была удавить такого сыночка, да что сделаешь, если жизнь такая?

Висел Глеб тяжелой гирей на шее Марьи Трофимовны, но, с другой стороны, как поняла Лариса из всех разговоров с ней, настань сложная минута – Марья Трофимовна горло перегрызет за своего сынка! Как понять все это? А так и понять: для любой матери сын есть сын, каким бы непутевым и сволочным он ни оказался в конце концов.

Лучше всех понимал это Глеб и вот пользовался матерью, эксплуатировал ее как хотел.

Что оставалось Марье Трофимовне?

Только вздыхать тяжело.

…Подойдя к дому, Лариса некоторое время недвижно постояла у палисадника, боясь шелохнуться: на рябине, среди густых и сочных гроздьев, сидело несколько красногрудых снегирей, с важной и неторопливой значительностью поклевывавших ягоды. Дыхания зимы еще не ощущалось, стояли крепкие осенние дни, с густым тягучим воздухом, с полуденным ярым солнцем, а вот поди ж ты – прилетели снегири, первые вестники зимы. Лариса улыбнулась. И вот тут ей, улыбающейся, притихшей, постучала в окошко веранды Марья Трофимовна:

– Лариса Петровна! Чего стоите? Заходите!

Снегири тотчас снялись с веток и, лениво побулькивая голосами, полетели по-над заборами, как бы перекатываясь через них неспешной волной.

– Да вон, – показала Лариса вслед улетающим снегирям, – красавцы прилетели…

– А, – улыбнулась Марья Трофимовна с пониманием. – Прилетели, голубчики. К зиме призывают. Ну, проходите, чего у ворот стоять.

– Опять нет Глеба? – в полной уверенности, что так оно и есть, не столько спросила, сколько утвердительно произнесла Лариса.

– Глеба-то? Сегодня дома. Считайте, повезло вам, Лариса Петровна. Третий день как рождественская елка.

– Как это? – удивилась Лариса, проходя за Марьей Трофимовной в сени.

– А так. Помылся, почистился, только что лампочки на лбу не горят. Не пойму его… может, за ум взялся?

– Вы ему говорили про меня?

– Говорила. Рукой только махнул: в гробу я видел ваших корреспондентов. Тс-с… – прижала она палец к губам, открывая дверь в дом. – Проходите, проходите, – быстро заговорила Марья Трофимовна совсем другим тоном – вкрадчивым, несколько елейным. – Чем богаты, тем и рады, Лариса Петровна. Сейчас чайку поставим, вареньицем вас попотчую, клубничным, ягода своя, крупная, сладкая, с грядки… А Глеб Степанович, значит, вон там, в своей комнате… проходите, не стесняйтесь. – Подошла к двери, крикнула грубовато: – Глеб! К тебе корреспондентка, из газеты. Сколько раз приходила – все тебя черти где-то носят.

– Чего надо? – грубо откликнулся и Глеб.

Марья Трофимовна толкнула дверь в комнату и со словами: «Проходите, Лариса Петровна, там и поговорите, а я пока чайку…» – подтолкнула Ларису вперед. И сразу прикрыла за ней дверь: чтоб не думала корреспондентка, будто Марья Трофимовна хочет подслушивать.

– Здравствуйте, – проговорила Лариса не без некоторой робости.

Глеб лежал на кровати поверх одеяла, одетый действительно с иголочки, как на парад: новые брюки, выстиранная и выглаженная голубая рубашка, запонки, галстук, аккуратно причесанный; в руках небрежно держал номер «Роман-газеты». Читал, что ли? Или делал вид? Не встал, не приподнялся, не пошевелился при появлении Ларисы, только слегка повернул голову, насмешливо прищурив глаза. Лоб его действительно покрыт сплошными глубокими морщинами, нос обвис, щеки впалые, серые. Но чисто выбрит; в комнате пахнет терпким одеколоном. На что еще обратила внимание Лариса, хотя и несколько позже: носки свежие, чистые, не как у большинства мужчин его сорта.

Кажется, Глеб так ничего и не ответил. Точно, ничего не сказал, ни «здравствуйте», ни «привет», только смотрел насмешливо-вызывающе: «Ну, чего надо? Выкладывай!»

– Пришла поговорить с вами. Не откажетесь? – Лариса успокоилась, решив брать быка за рога: пусть Глеб хоть что выкидывает, ей главное – поговорить с ним, «пощупать» его. На остальное – наплевать. Пусть оскорбляет, смеется, издевается – ей все равно. Поговорить – вот задача.

– Смотря о чем, – усмехнулся Глеб.

– О вас. О вашей жизни.

Глеб присвистнул:

– А если б я к тебе приперся: хочу, птичка, поговорить о твоей жизни – что бы ты запела?

– Вы со всеми на «ты»?

– Нет, только с избранными.

– Спасибо, что возвели в ранг избранных.

– Рассуди сама, птичка: мне сорок, тебе двадцать пять. Оскорбить старика хочешь?

Лариса, делать нечего, без приглашения села на стул, Глеб продолжал лежать.

– Вы что, всегда лежите, когда женщина сидит?

– Иногда она лежит рядом.

Лариса, сама не зная почему, прыснула: от волнения, наверное, от нервного напряжения.

– Птичка, а ты веселая, – удивленно повел на нее взглядом Глеб.

– Что это вы читаете, если не секрет? – оборвав смех, поинтересовалась Лариса.

– Так, муру одну. Короче, чего надо? Говори, пока я добрый.

– Лично мне ничего не надо.

– Заливай!

– Честно. Просто поговорить с вами хотела, увидеть, какой вы.

– Увидела?

– Увидела.

– Ну и катись!

– Но еще не поговорила, – упрямо и твердо возразила Лариса.

– Ну, о'кей. Поговори. Посмотрим, как это у тебя получится.

– Вот мне интересно, – начала Лариса, – вы же не всегда были такой? Ну хотя бы в обращении с женщинами?

– Ты – женщина? – усмехнулся он. – Ты – тьфу, козявка, вот ты кто!

– Нарочно оскорбляете? Чтоб разозлилась и ушла? А я не уйду! – Лариса в гневе притопнула ногой.

Глеб покосился на ее ноги – а ничего, как бы сказала его усмешка. Смотри-ка, топать умеет. Ну, давай, давай, посмотрим, чего дальше заливать будешь.

– Вы не ответили на мой вопрос! – напомнила Лариса.

– Пошла ты…

– Ну, хорошо. Скажу вам прямо: я собираюсь писать разгромный материал. О вас. Вам хотя бы это интересно знать?

– Мне?! Не смеши, птичка. Ты для кого пишешь? Для болванов. Вот и читайте. Все вместе. Взявшись за руки.

– А вам все равно?

– Птичка, я тебе сказал.

– Меня, кстати, зовут Лариса Петровна.

– Что?! – Он приподнялся на локтях, пристально вгляделся в Ларису, пожевал губами. – Ладно, не птичка. Уговорила. Будешь рыбкой.

– Какой еще рыбкой?

– Ага, рыбкой. Которая по морям плавает. А ты – по жизни.

– Много вы знаете обо мне.

– Да уж повидал таких. С виду – правильные, а копнешь – дерьмо.

– Ох, ох… Лучше бы на себя посмотрели! Из-за вас люди с жизнью кончают. Девочку сиротой оставили!

– Это ты о пеструхе?

– О Шуре Пустынной!

– Слушай, не порть мне настроение. У старика, может, праздник, а ты приперлась…

– Пришла, – поправила Лариса.

– Скажи, рыбка, много дураков на свете?

– Немало.

– Ты можешь отвечать за всех дураков?

– Что вы имеете в виду?

– Умный живет до смерти. Дурак умирает раньше.

– Ого, какие афоризмы! – покачала головой Лариса. – А что оставалось Шуре, если вы ей всю жизнь испортили.

– Плевать на меня и растереть. У ней дочь есть – живи, пеструха!

– Да она виноватой себя чувствовала. Из-за нее Николай покончил с собой.

– А этот вообще дерьмо.

– Если я вас правильно поняла: себя вы ни в чем виноватым не считаете?

– Слушай, рыбка, не смеши меня.

– Я вам не рыбка!

– Не рыбка? – Он вновь приподнялся на локте, еще пристальней вгляделся в нее, почмокал губами. – Ладно, не рыбка. Уговорила. Будешь киской.

– Всем женщинам клички даете?

– Только тем, которые нравятся.

– Уже понравилась? – вкрадчиво-елейно спросила Лариса.

– Слушай, киска, не мучай человека. Говори, чего надо, и вали на все четыре стороны. Да побыстрей.

– Нет, я не уйду. Не надейтесь. Пока не поговорю по душам – не уйду! – Она вновь топнула ногой.

– А у тебя и душа есть? И тело? – съязвил он.

– У меня все есть! – гордо-обозленно выпалила Лариса.

– Покажи!

– Не стыдно вам так разговаривать с женщиной?

– Киска, ты к кому пришла? К профессору? К студенту консерватории? К артисту госэстрады?

– Вы себя и человеком не считаете?

– Скажи спасибо: у меня сегодня праздник. А то бы ты узнала, киска, Глеба Парамонова.

– Пугаете?

– Предупреждаю.

– Вам не тошно от самого себя?

– Перевоспитать хочешь, киска? Поздно. Кто за меня берется – сам в дерьме оказывается. Проверено. Не советую.

– Как же вы докатились до такой жизни?

– По ухабистой дорожке, киска.

– А какой у вас сегодня праздник?

– Много будешь знать, скоро состаришься. – И, покосившись на нее, добавил: – Ты так усохнешь скоро. На такой-то работенке. Пообщаешься с ханыгами вроде меня – не расцветешь, не жди.

– Не жду.

– Слушай, чего тебе вообще от меня надо? Ты мне надоела.

– Вы другим больше надоели – вас терпят. Придется и вам потерпеть немного.

– Ух, киска, ух, философ! – Глеб по-шутовски подрыгал ногами: мол, вот как она его рассмешила.

В дверь осторожно постучали, и в комнату заглянула Марья Трофимовна.

– Лариса Петровна, Глеб, давайте чайку, а? Только заварила, прямо жаром пышет. – Она вошла в комнату. – Глеб, вставай! К тебе гости, а ты развалился. Может, приболел? Или чего лежишь?

– Отвали, мать!

– Вот, полюбуйтесь на него, Лариса Петровна, как он с матерью разговаривает, – пожаловалась Марья Трофимовна.

– Мать, я ведь и в лоб могу. Ну?!

– Тогда пойдемте, Лариса Петровна, вдвоем попьем? Что с него возьмешь… Хороший чаек, с вареньем клубничным.

Глеб как лежал на кровати, так и не пошевелился; Лариса не знала, что и делать.

– Марья Трофимовна, вы не обижайтесь… Может, мы здесь с Глебом попьем? Вдвоем? А с вами как-нибудь в другой раз? Нам поговорить надо…

– А что, конечно. Вот я, старая, не догадалась… Сейчас, сейчас, я сюда принесу. А вы сидите, разговаривайте…

Через минуту на столе стояли чайные чашки, клубничное варенье в вазочке, домашние ватрушки, сахар. И конечно, большой чайник – с кипятком, и маленький – с заваркой.

– Это что у вас, гжельский фарфор? – поинтересовалась Лариса, глядя на чашки и заварной чайник. – Просто прелесть.

– Ага, фарфор, – улыбнулась Марья Трофимовна. – Глеб подарил, когда из армии вернулся. Он тогда другой был. Совсем другой. А теперь что… теперь одна память осталась.

– Ладно, мать, давай линяй отсюда! Надоело твое кудахтанье.

Марья Трофимовна – делать нечего – развела виновато руками и, жалобно улыбнувшись Ларисе, вышла из комнаты.

– Такого свинского обращения с матерью я еще не видела! – возмутилась Лариса, опаляя Глеба гневным взглядом.

– Ты многого еще не видела, киска.

– Ну, угощайте чаем, что ли?! – на той же ноте возмущения продолжала Лариса.

– Перебьешься. Приперлась – угощай ее. Сама напьешься.

Что делать? Лариса налила себе чаю, положила варенья, откусила ватрушку. Теплая была ватрушка, вкусная, с медово-творожной начинкой. Так и пахнуло детством, далеким, светлым, безгрешным. Господи, ну что это за жизнь такая?!

Попивая потихоньку чай, Лариса наконец огляделась. Да что оглядываться – комната Глеба была дикая какая-то, пустая, оголённая. Стол, два стула, кровать и шкаф. Больше ничего. Тяжелое, казарменное впечатление производила она. Сегодня, правда, она хоть чистотой отличалась, а обычно, как рассказывала Марья Трофимовна, Глеб не пускал сюда мать, не разрешал ни мыть пол, ни подметать, ни белье менять. Окурки, пустые бутылки, плевки, грязная одежда, немытые дружки – такова обычная картина. Сегодня что-то другое…

– Так что у вас за праздник такой? – Лариса решила не обострять отношений с Глебом: ведь не это главное для нее, главное – поговорить с ним.

– Тебя ждал, дуру, – признался Глеб.

– Знаете, что я вам скажу?! – поперхнулась Лариса. – Грубить и хамить вы умеете, это не новость. Но если вы думаете таким образом отделаться от меня… Имейте в виду: я знаю о вас гораздо больше, чем вам кажется. У меня на вас целая папка заведена. Я такие вещи знаю, что вы и представить себе не можете. С раннего вашего детства… Даже, например, то, что вы вышивали, когда были маленьким.

– Я – вышивал?! – расхохотался Глеб. – Не убивай, киска!

– А что – не вышивали?

– Соплями по морде, может, и вышивал, – продолжал хохотать Глеб.

– Я понимаю, вам неудобно в этом признаваться… А как же, хулиган, пьяница – и вдруг вышивал. Стыдно чистого детства? Ну а то, что вы защищали мать, когда буйствовал пьяный отец, – тоже не было?

– Мать накукарекает все что хочешь. Никак уяснить не может: выродок я у нее – больше никто.

– Похвальная самокритичность.

– Ага, вставь это в очерк. Может, премию дадут, киска. Позовут ласково: кис-кис-кис, возьми кусочек…

– А то, что вы мечтали стать космонавтом?

– Я?! Не режь ножом, киска!

– А как вы к Фиделю Кастро прорывались – тоже не было?

– Слушай, ты дура, конечно, но чтоб такая?! – Глеб поменял наконец положение: то лежал на спине, теперь повернулся на правый бок, положил кулаки под голову и пристально уставился на Ларису, нахально-издевательски улыбаясь всем ее встречным словам.

– А то, как вы могли избить Петушкова, но даже не тронули его, – тоже не было?

– Это еще что за щегол? – удивился всерьез Глеб.

– Гроза поселка, местный хулиган. С ножом на вас бросался.

– Не помню такого. Я их бил – не перечесть. Каждому лампаду теперь зажигать?

– А кто в детстве помогал родителям по дому? Пол мыл, дрова рубил, огород полол?.. Да мало ли!

– Слушай-ка, киска, я смотрю, ты всерьез за меня взялась. Хочешь из дерьма паиньку сделать? Плевать я хотел на тебя и на твою газету!

– Ну почему, почему вы так безнадежно смотрите на себя?!

– Да я подонок!.. А тебе, тебе, сука, чего надо от меня?! – ни с того ни с сего в бешенстве закричал Глеб. – Может, по морде съездить, чтоб не лезла в чужую жизнь?

Лариса отшатнулась от его бешеного взгляда; крылья ноздрей его трепетали, на скулах ходили желваки.

Ох, как хотелось Ларисе ответить: «Я давно влезла в вашу жизнь. По уши», но такой страх спеленал ее, что она только ошарашенно-одеревенело смотрела на Глеба и молчала.

– Ладно, киска, считай, я пошутил… – махнул рукой Глеб и, откинувшись на подушку, снова лег на спину.

«Уйти?» – лихорадочно думала Лариса. Но знала – вряд ли еще придется поговорить с Глебом, поэтому решила пересилить себя, остаться, успокоиться.

Она налила себе вторую чашку чаю и стала медленно, вприкуску с сахаром пить глоток за глотком, не торопясь, будто смакуя каждую росинку чая.

– Я от вас все равно не уйду, – упрямо выдохнула она.

– Сиди, черт с тобой. Нашла героя!

Она подумала: «Пронесло». Еще посидела, попила чаю. А через некоторое время как ни в чем не бывало поинтересовалась – будто между прочим, вскользь:

– Скажите, Глеб, почему вы нигде не работаете?

– Пусть слон работает, он большой.

– Но как вы живете? Без денег? Без заработка?

– Мать прокормит.

– Мать на пенсии, больная, старая. Не она, а вы должны помогать ей.

– Не мать, так баба какая-нибудь прокормит. Они это любят – жалеть.

– Пользуетесь женской слабостью?

– А хочешь, киска, ты меня будешь кормить?! – Глеб не на шутку загорелся этой идеей и внимательно-изучающим взглядом окинул Ларису с ног до головы.

Лариса от души рассмеялась:

– Со мной этот номер не выйдет. Я жалеть не умею. Я правду люблю. Больше мне ничего не надо.

– А если я правду о себе расскажу?

– Расскажите.

– А если расскажу – пожалеешь? – продолжал нагло-изучающе рассматривать ее Глеб.

– Жалеть не моя специальность. Мое дело – говорить и писать правду.

– Правду, как бы не так! – Глеб отмахнулся от нее, как от надоедливо жужжащей мухи. – Правду они пишут, а сами врут на каждом шагу. От народ!

– Почему это мы врем? – возмутилась Лариса.

– Да вот хоть обо мне – напишешь правду?

– Напишу.

– А ты знаешь ее, правду? На-ка, выкуси, киска… Вот тебе! – И он показал ей огромный кукиш.

Лариса укоризненно покачала головой:

– Ой-ой-ой, испугалась, как же. Не знаю правду, хорошо, согласна. Но хочу узнать!

– Да кто ты такая? По какому праву вы все лезете в чужую жизнь? Да вы сами, если копнуть вас поглубже, сволочь на сволочи, а туда же – подай им правду.

– Это называется: валить с больной головы на здоровую.

– Я ни перед кем не собираюсь отчитываться.

– А перед своей совестью?

– У меня ее нет, киска. Понимаешь: нет! Можешь, наконец, вдолбить это в свои куриные мозги: нет!

– Ну, хорошо, если уж о правде заговорили… Скажите, Глеб: вы что, любили Шуру Пустынную?

– Не смеши меня, киска.

– Значит, правда заключается в том, что вы, не любя, пользовались чужой жизнью, телом, душой, а потом походя загубили человека, который вас искренне любил. Это – правда?

– Пеструха – любила? Не смеши дядю. Такие шалавы не способны любить.

– Каждый человек способен на любовь.

– Она в петлю лезет, а у нее дочка у бабки. Ну, кто она? Шал-лава-а!..

– Ах, вы ее дочь пожалели? Скажите на милость.

– Я – ладно. Я – подонок. А куда она лезет? Я ее два раза из петли вытаскивал. По роже ей: шалава, у тебя Надюха! Та пьяные глаза закатит: ах, Коля… А кто этот Коля был? Мурло на ниточке!

– Разве он мешал вам жить? Это вы мешали ему. Вы, как паук, влезли в чужую жизнь, разрушили ее, растоптали, а теперь – Николай Пустынный виноват?!

– Я – паук. Ладно. А он кто?! К его бабе мужик в постель лезет – он в сторонке вздыхает. Цветочки вышивает. Переживает, щегол! Я б его сам за ноги подвесил, если надо.

– Вы свое черное дело и без того сделали.

– Значит, как получается, киска: один подонок семерых праведников в могилу загнал?

– Почему семерых?

– Это так, к слову, киска. А надо – и семерых загоню. Но ты ответь: меня давить надо, а я живу, – что же они пасуют передо мной?

– Вас что, убить надо?

– На, убей, киска! Попробуй!

– Но что же с вами делать?

– Ничего со мной не сделаешь, хоть давись.

– Ах, ах…

– А что? Слаба ваша правда против моей! Гнетесь вы, как трусы и холуи, а я царствую. И плевать на вас с высокой колокольни.

– Ничего, когда-нибудь доплюетесь…

– А чем меня возьмешь? В тюрьму посадишь? Уже сидел. Как видишь, не перевоспитался, киска. Расстреляешь? Так на такую статью я сам не тяну, не дурак. Я хитрый, киска. Я дурак-дурак, а где надо – я живо умный. Вот ты пришла, поговорила, думаешь, душу мне разбередила, рожей меня в добро потыкала? Которое будто у меня в детстве было? А я как жил – так и буду жить. И знать не хочу ваших законов.

– Законы для всех одинаковые.

– Ха, насмешила. Чего тогда приперлась ко мне? – не произнес, а прошипел Глеб.

– Посмотрим, так ли вы будете нас презирать, когда очерк появится в газете.

– Ой, киска, не смеши старика. Я пуганый-перепуганный. Плевать я хотел на всю вашу печать. Она хвоста крысиного не стоит.

– Кстати, вы помните свой эксперимент с крысами?

– Ты и об этом знаешь?

– Я многое о вас знаю. Я же говорю: у меня на вас целая папка заведена.

– Тоже мне прокурор. Залезть бы к тебе под юбку, вмиг бы притихла, куколка.

– Что?! – Лариса поперхнулась чаем, закашлялась.

– Ладно, кончай свою баланду – и вали отсюда. Ты мне надоела, общественность.

– Ну, хорошо! Я уйду! Но учтите – весь наш разговор я передам в очерке. Весь, до слова!

– Бумаги не хватит, киска.

– Хватит. На вас трех томов не жалко. Я вас выверну наизнанку, вот посмотрите. Если не я, никто не выведет вас на чистую воду. Вы еще пожалеете! – Лариса поднялась со стула.

– Давай, давай, вали отсюда. Иди, трудись… облапошивай народ.

– Что?! – Уже в дверях Лариса в ярости развернулась, готовая, кажется, броситься на Глеба с кулаками.

– Птичка, прикрывая дверь, будь осторожна. Не прищеми крылышки.

– Хам!

– Ну, какая невоспитанность… В чужом доме, в гостях – и такие грубости. Может, тебя подучить малость, рыбка? Можешь ведь и по морде схлопотать…

Нет, ничего подобного Лариса еще не видела. Не слышала. Несколько секунд она оторопело смотрела на Глеба, пытаясь понять, что же это за человек, в конце концов, потом распахнула дверь и вылетела из комнаты. Прямо напротив двери, в коридорчике, стояла Марья Трофимовна, скрестив на груди страдальческие руки и умоляюще глядя на Ларису: «Ради бога, не принимайте близко к сердцу… Я вам говорила, предупреждала…»

– Ничего, ничего, – успокаивающе прошептала Лариса, – все нормально… – Подошла к Марье Трофимовне поближе, уткнулась в ее плечо, такое теплое, мягкое. Рука старухи не выдержала, потянулась к голове Ларисы, погладила ее волосы, пышные ее локоны.

– Я пойду, хорошо? – тихо проговорила Лариса. – Спасибо вам, Марья Трофимовна… Господи, как же вы живете, не понимаю, не понимаю!

И выбежала из дома.