Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Ну что же вы хотите?.. И неужели Анатолий…

– А ты думала, милочка, если он мужик, то какой он? Он на то и мужик, чтоб врать да обманывать, а мы на то и бабы, чтоб страдать да проклинать их!

– Ну почему, почему вы так говорите? Вообще… откуда вы… зачем… я не понимаю… Не понимаю! – Татьяна обхватила лицо руками.

– Вот то-то и оно – мужикам утеха, а нам слезки… Ему небось и с тобой хорошо, и с другой, и со мной неплохо было, а мы все как дуры в плач ударяемся… Учить их надо, мужиков, о-ох, учить! – Тамара Васильевна выразительно, с хрустом сжала кулак, повертела им перед лицом Татьяны, словно показывая: видишь, мол, как из мужиков надо сок выжимать?!

– Неужели же это правда?!.

– А то не правда? Погоди, еще не такую правду узнаешь… Толька-то где, на работе?

Татьяна кивнула:

– На работе. Вечером придет, часам к семи. Если не задержится.

– И то хорошо – не в командировке. Ну, голубчик, он у меня попляшет, он у меня сбацает кадриль!.. А теперь, значит, вот что. Магазин у вас далёко? Где продукты продают?

– Да нет, рядом. За углом нашего дома, направо.

– Вот это хорошо! Я, значит, так: быстрехонько в магазин смотаюсь, куплю там кой-чего, а ты Андрюху пока покарауль… Идет?

Татьяна – делать нечего – кивнула.

Тамара Васильевна быстро поднялась со стула, подхватила сумку, в одну секунду оделась и, уже выходя из квартиры, повернулась к Татьяне:

– Ты, главное, не дрейфь!

– Да я… – начала было Татьяна, хотя и не знала, что хотела сказать.

– Ты еще свое возьмешь, у тебя Толька, мамки, папки, няньки… А мне, сеструха, жизнь догонять надо! Мне такси огоньком мигает!

– Какое такси!

– Э, да что с тобой говорить! Пошла я! – И, хлопнув дверью, чуть ли не побежала по лестнице вниз.

Прошла, наверное, минута, как раздался звонок.

«Забыла, видно, чего-нибудь…» – подумала Татьяна, щелкнув замком. В дверях, к удивлению Татьяны, стояла Эльвира Аркадьевна; Татьяна даже немного подзабыла о ней.

– Что это ты так на меня смотришь, милочка? – спросила напевно Эльвира Аркадьевна

– Ой, я думала, это Тамара Васильевна!

– Какая еще Тамара Васильевна? – Вопрос Тамара Аркадьевна задала машинально, в сущности, ей было все равно, кто такая эта Тамара Васильевна.

Вообще все знакомые Татьяны были глубоко безразличны ей, вызывала досаду, пожалуй, одна только Анна Ивановна – так называемая «мама Нюра» Татьяны. О Господи! Заявлялась она к ним, правда, редко, но уж когда заявлялась, Эльвиру Аркадьевну брала настоящая оторопь, не знала, что сказать и что сделать, – так ее шокировал и внешний вид «мамы Нюры», весь облик ее, и слова, и особенно – пристрастие «к рюмочке», о чем «мама Нюра» неизменно давала понять: «Бегу мимо, думаю: ой, чтой-то у поясницу стрельнуло, дай, думаю, к сродственничкам забегу, может, у них лекарство какое есть…» Наливали ей, конечно. Но однажды, когда все это происходило при Анатолии, он крепко взял «маму Нюру» за плечи: «Вот что, дорогая Анна Ивановна, у нас тут не распивочная, и приживалки нам не нужны… В гости прийти – пожалуйста, всегда будем рады, а смотреть на нас как на пивную не надо. Нехорошо. Неэтично. Вам понятно, дорогая Анна Ивановна?» (Татьяны при этом не было.) С тех пор «мама Нюра» боялась Анатолия смертным страхом, на глаза ему старалась не попадаться. А Эльвира Аркадьевна, разумеется, гордилась сыном; так мягко, тактично и в то же время доходчиво объяснил склонной к выпивке женщине ее главное заблуждение, от которого просто в трепет бросает порядочных людей…

– Так кто она, эта Тамара Васильевна? – опять же машинально переспросила Эльвира Аркадьевна, не слыша ответа замешкавшейся Татьяны.

– Да я сама не знаю… – пожала плечами Татьяна.

Сняв пальто, шляпу, шарф, надев тапочки, накинув халат, Эльвира Аркадьевна только после этого подняла в удивлении изогнутую бровь:

– Как это – сама не знаешь, милочка? А говоришь – ждешь какую-то Тамару Васильевну?

– Да не жду я ее… Она сама приехала… Андрея вон оставила, а сама в магазин ушла… Я думала, это она вернулась.

Эльвира Аркадьевна, наверное, с минуту смотрела на Татьяну строго и внимательно. Потом вздохнула, как будто разговаривала с обреченной (она никогда не одобряла выбора Анатолия, но, зная его упрямый и необоримый характер, скрепя сердце была вынуждена согласиться на его брак: ах, Господи, детдомовскую пожалел, да всех-то разве пережалеешь, милый?!):

– Впрочем, все эти ваши дела меня не касаются… Хотя нет, постой… ты сказала – Андрей… Это еще кто такой?

– Сын Тамары Васильевны.

– Так. Сын. Понятно. Ну что ж. – И, подхватив сумку, доверху набитую всякой всячиной, Эльвира Аркадьевна важно направилась в сторону кухни.

Заплакал Андрей.

Татьяна бросилась в свою комнату, Эльвира Аркадьевна приостановилась, поставила сумку на пол, задумалась, удивленно изогнув бровь, и пошла следом за Татьяной. В комнате, где Эльвира Аркадьевна увидела на кровати ребенка, в удивлении изогнулась и вторая ее бровь.

Татьяна, чтобы успокоить Андрея, слегка покачивала панцирную сетку. Не помогало: Андрей, с закрытыми глазами, продолжал не то чтобы плакать, а хныкать.

– Что делать-то? – спросила растерянно Татьяна.

– На руки его надо, – первое, самое искреннее, что пришло в голову, ответила Эльвира Аркадьевна, и позже – и даже много позже, когда она вспоминала этот момент, – собственные ее слова удивляли Эльвиру Аркадьевну.

Татьяна послушно подхватила Андрея на руки (она бы сделала это раньше, да не знала, правильно ли так будет), и вдруг Эльвира Аркадьевна сказала:

– Дай-ка я сама…

Татьяна протянула ей ребенка, Эльвира Аркадьевна прижала его к груди и, приговаривая: а-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю, – стала расхаживать по комнате, слегка покачивая Андрея на руках.

– А какой хорошенький… правда, Танечка? – «Танечкой» она очень редко называла сноху, чаще – «милочкой», так что поразительны были и сам вопрос, и эта «Танечка». И Татьяна ничего не ответила – растерялась, только удивленно взглянула на Эльвиру Аркадьевну.

Ребенок успокоился, то ли пригрелся около груди, то ли убаюкал его ласковый голос, но он затих, слышно было только его мерное – довольно забавное – посапывание. Эльвира Аркадьевна еще немного походила по комнате, после осторожно положила Андрея на кровать, постояла над ним, ожидая – заплачет или нет? Он мирно спал; тогда она прикрыла Андрея одеялом, подоткнув его получше по бокам.

– Да, славный мальчуган, – проговорила Эльвира Аркадьевна с улыбкой. – Куда, говоришь, ушла его мама? Как ее… Тамара Васильевна?

– В магазин.

– Ах да, в магазин. Ну что ж… – И, как недавно, хотела было уже пойти на кухню, разбирать продукты, но тут вспомнила: – Да, а кто же она все-таки, эта Тамара Васильевна?

– Да я сама не знаю, – повторила свои прежние слова Татьяны.

Эльвира Аркадьевна на этот раз улыбнулась:

– Ты шутишь, конечно, Танечка?

– Нет, ей-богу, не знаю. Она говорит, приехала из Благовещенска. Это город такой на Амуре. Спрашивает: здесь проживает Анатолий Ефимович Мельников? Я говорю: здесь. Ну вот, обрадовалась она, и нашла его!

– Странно… Может, она знакомая какая-нибудь Толика?

– Да, знакомая.

– Она что же, хочет остановиться у нас?

– Не знаю.

– Что-то я ничего от Толика не слышала о такой знакомой. Откуда, говоришь, она? Из Благовещенска?

– Да.

– Вроде он там действительно бывал… Да, да, вспоминаю, года два назад… в командировке. Но что-то он ни о какой знакомой не рассказывал.

– Я тоже ничего о ней не слышала.

– Знаешь что, Танечка, пойдем-ка на кухню. А то еще разбудим малыша своим разговором…

Они пришли на кухню, Эльвира Аркадьевна стала освобождать сумку от покупок, Таня предложила:

– Давайте я помогу?

– Да, милочка, помоги, пожалуйста. – И когда стали вместе сортировать продукты, раскладывать по пакетам, убирать что-то в морозилку, что-то просто по разным секциям холодильника, Эльвира Аркадьевна спросила у Татьяны: – Она какая из себя?

– Да так, ничего. Симпатичная. Старая только.

– Как старая? – удивилась Эльвира Аркадьевна.

– Ну, лет двадцать семь – двадцать восемь.

Эльвира Аркадьевна улыбнулась, даже усмехнулась:

– Какая же это старая, милочка? Птичий возраст…

– Почему «птичий»?

– Да потому что в такие годы можно еще ой как далеко улететь, ой к каким берегам прибиться… – И без перехода: – Значит, она не говорила, что хочет у нас остановиться?

– Она спросила только, когда придет Анатолий.

– Значит, наверняка его знакомая.

– Да, знакомая. – Татьяна отвечала коротко, односложно, как будто была в странном гипнозе: чувства и мысли были у нее вялы, невнятны.

– Она тебе сказала об этом?

– Да, она сказала: Андрей – это их сын.

– Чей сын?

– Ее и Анатолия.

Эльвира Аркадьевна посмотрела на Татьяну как на умалишенную:

– Да ты думаешь, что говоришь?!

– Она так сказала.

– Что она сказала?! – Эльвира Аркадьевна медленно опустилась на краешек стула.

– Она сказала: принимайте, мол, дорогих гостей. Хочу, говорит, на Анатолия посмотреть, на родителей его и жену, если есть она у него. И сына показать.

– Нет, ты в самом-то деле, милочка… ты в своем уме?

– Я сама чуть в обморок не упала.

– Да неужели ты поверила, что это все серьезно?!

– Я не знаю, она сказала…

– «Она сказала, она сказала»… – стала наливаться раздражением Эльвира Аркадьевна. – Да кто – она?! Где она?!

– Она, Тамара Васильевна. Она в магазин ушла…

– Нет, ей-богу, спятить от тебя можно… – Эльвира Аркадьевна смотрела на Татьяну как на восьмое чудо света. – К тебе завтра придут, скажут, ты родилась, милочка, от верблюда, ты и поверишь?

– Не поверю. – Татьяна даже обиделась. Отвернулась слегка.

– Почему же ты поверила этой нелепице? Как это у Анатолия может быть сын от какой-то Тамары Васильевны?

– Вы сами сказали, он бывал в Благовещенске.

– Ну и что?

– А Тамара Васильевна из Благовещенска. Они там встретились, Тамара Васильевна влюбилась в него. Она сказала: хотела аборт сделать, но Анатолий денег не дал, пожалел.

– Господи, какая чепуха! При чем здесь деньги?!

– Она говорит, ей нужно было пятьдесят рублей. Анатолий не дал. Не принцесса, говорит, и за пятерку сделаешь, как все.

– Господи, какая пошлость! Неужели можно поверить во всю эту галиматью?!

– Я не знаю. Она так сказала, Тамара Васильевна… – Татьяна продолжала разговаривать с Эльвирой Аркадьевной как во сне: у нее было ощущение, будто что-то сдвинулось в мире, покосилось, готово рухнуть, а спастись от катастрофы невозможно.

– «Тамара Васильевна, Тамара Васильевна»… – передразнила Эльвира Аркадьевна. – Какая она тебе Тамара Васильевна! Это просто шлюха какая-то, интриганка, вымогательница, а ты тут заладила… Вот пусть она только придет из магазина! Я ей покажу – «сын»! Она у меня живо поймет, где она и с кем имеет дело! Да я ее в милицию, под суд отдам! Придумать такое – явиться к нам в дом. Шантажистка! Пусть только вернется, пусть только придет… я ей! да я ей!..

Но ни через час, ни через два, ни даже к вечеру Тамара Васильевна не вернулась, а вернулся с работы сначала Анатолий, а к ночи (уставший «как сто чертей», по его собственным словам) – глава семьи, Ефим Ефимович Мельников. Анатолий лепетал что-то невразумительное. Пожалуй, в первые минуты он и в самом деле ничего не понимал; потом – по глазам его – стало видно, что он кое-что вспомнил про Благовещенск – он действительно мучительно вспоминал все, что было связано с этим городом, но кто такая Тамара Васильевна – не знал. Женщины, которые случались в его жизни в разных городах, теряли со временем свои реальные очертания, – конечно, было что-то похожее в Благовещенске, но, кажется, звали ее не Тамара Васильевна, никаких Тамар там не было – это он вспоминал про себя, – подвернулась одна безмозглая, сама к нему липла, теперь это лучше вспоминается, проходу не давала, они тогда на пару с Андрюхой Соколовым жили (мрачный парень, который, когда напивался, становился неузнаваемо веселым и деятельным – почти безумным, если не совсем безумным: предлагал, например, на пари выброситься из окна с седьмого этажа, при этом заверял, что ничего с ним не случится, – ну так кто будет спорить?!). Да, точно, жили они тогда вместе с Андрюхой Соколовым, и приходила эта, как ее… черт знает, то ли Верка, то ли Люська, но не Тамара, нет, точно, это он помнит, приходила, сядет на стул, смотрит, смотрит на Анатолия, Андрюха не выдерживал, уходил, Анатолий спрашивал: «Ну, чего уставилась как баран на новые ворота?» – «А ты будто не знаешь? – говорила та. – Нравишься, вот и смотрю…» – «Бесплатные поглядки знаешь только где бывают?» – «А тебе еще и платить надо?» – «Смотри, сама лезешь, я потом не виноват…» – «Боишься?» – «Не боюсь – предупреждаю…» И точно, через несколько недель канитель началась, говорит: рожать или аборт делать? Да хоть то и другое вместе, ответил он, я-то здесь при чем? От тебя, говорит, забеременела. А я откуда знаю, усмехался он. Я знаю, говорила она… Вот черт, как же ее звали? Но только не Тамара. Кажется, Верка. Верка Верхоглядка. Точно! Она монтажница была, верхолазка, так ее и прозвали, как припечатали: «Верка Верхоглядка». Откуда ж тогда это имя-то взялось – Тамара? Врет, что ли? А зачем? Какой смысл? Видно, есть он, тайный смысл… Может, в самом деле решила: подбросить – и дать деру… Что-то такое тоже вспоминается: просила полсотню. Говорит: я аборты не делала, мне еще жить и жить, а чтоб по блату и без боли – пятьдесят рублей нужно. Было такое? Кое-что похожее было… Но он дурак, что ли, полсотни на ветер бросать? Не принцесса, и за пятерку сделает, как все делают. А то что же получается: как удовольствие получать – так вдвоем, а как расплачиваться – ему одному? Помнил ее угрозу (вспомнил и сейчас ее прищуренные, озленные глаза): полсотни жалеешь – смотри, как бы о большем не пожалел! И все. И укатилась та жизнь в прошлое, куда-то в тартарары, и не вспоминал он ее, как не вспоминал многое, что вспоминать не хотелось; у него был свой взгляд на жизнь: кто не хочет – тот не может, а кто может – тот хочет; он никогда не насиловал, он человек свободный, и ты человек свободный, не хочешь – как хочешь, и наши дорожки разошлись. О чем тут говорить?..

…Андрей уже дважды просыпался, дважды, как будто его резали, кричал тонким истошным криком – требовал есть; наученная Тамарой Васильевной, Татьяна распеленывала его, подмывала, укутывала во все чистое и сухое, Эльвира Аркадьевна разогревала тем временем молоко, сварила даже жидкую манную кашу, но кашу Андрей не признал, пыхтел и отфыркивался от нее, как котенок (один раз, встретившись глазами, Эльвира Аркадьевна и Татьяна даже невольно улыбнулись друг другу), в общем – признавал Андрей только молоко, а когда наедался, становился важным и вялым, как старенький генерал на затянувшемся банкете; закрывал глаза и начинал мирно-тихо посапывать, и ничто в мире его больше не интересовало, даже не тревожило и то, что нет рядом родной матери. Разговоры о ней все продолжались, Анатолий наконец не выдержал, разозлился, наорал на них – на мать он кричал, кажется, впервые в жизни, кричал, что они две дуры – старая и молодая, какая-то шизофреничка притащила им ребенка, подбросила, как щенка, а они трясутся над ним, с ложечки кормят, с сосочки поят, тьфу!.. «А что делать? Он же есть хочет?» – оправдывалась Эльвира Аркадьевна. «Ну и черт с вами!» – Анатолий хлопнул дверью и заперся в кабинете отца.

Заперся – но ненадолго. Потому что вернулся как раз с работы Ефим Ефимович, в руках он держал, вместе с газетами и журналами, конверт, на котором не было написано никакого адреса, а только выведено крупными буквами: Мельниковым.

– Фу, устал, как сто чертей, – отпыхивался Ефим Ефимович, раздеваясь в прихожей.

– Что так поздно сегодня? – Эльвира Аркадьевна старалась скрыть свою растерянность и поэтому спросила то, о чем обычно никогда не спрашивала.

– Говорю же – совещание затянулось. Устал как сто чертей. На-ка, держи. – И протянул жене конверт.

– От кого это?

– А черт его знает. Распечатай – узнаешь.

Поначалу Эльвира Аркадьевна читала письмо громко и внятно, но чем дальше, тем голос ее и слова становились неразборчивей.

– Ты чего там, молишься, что ли? – грубовато спросил Ефим Ефимович.

Эльвира Аркадьевна вздрогнула, протянула мужу листок.

– «Анатолий! – начал он читать, посмотрел вопросительно на жену: это, мол, Тольке, не нам! Читай, читай! – попросила его взглядом Эльвира Аркадьевна. – Анатолий! – повторил Ефим Ефимович. – Привезла тебе подарок, как обещала. Зовут Андрюхой. Мне он не нужен, авось тебе пригодится. Кто я такая, ты знаешь, искать меня бесполезно – где жила, уже не живу, отовсюду выписалась. Не дрейфь! От сына отказываюсь».

– Что за галиматья?! – Ефим Ефимович взглянул на Эльвиру Аркадьевну как бы с презрением, оттопырив полную нижнюю губу.

– Внук у тебя появился, вот что за галиматья! – торжественно-язвительно ответила Эльвира Аркадьевна. – Прямо в дом принесли, родненького!

– Где он?! Где этот мерзавец?! – как бы разом все осознав, налился яростью Ефим Ефимович.

– Кто – он? Ребенок или Анатолий? – Странное дело, Эльвира Аркадьевна еще находила в себе силы усмехаться. – Ребенок в комнате, а Анатолий – у тебя в кабинете.

– Какой еще, к черту, ребенок… – И вдруг закричал: – Тапочки мои где?! Черт, где мои тапочки, никогда их нет на месте!

– Под носом у себя не видишь?! – снова торжественно-язвительно обронила Эльвира Аркадьевна. – Сколько тебе говорила: займись воспитанием сына, ему нужна мужская рука, все отмахивался… Теперь дожили – внуков на дом приносят!

– Я что, с баб его должен стаскивать?!

– Не кричи!

Бормоча проклятия, Ефим Ефимович направился в кабинет. Дернул дверь так, что чуть портьеры не слетели вместе с гардинами.

– Заперся, кобель! – В лицо Анатолия полетело письмо. – Ну-ка, поделись с отцом, откуда эти цветы! – Голос Ефима Ефимовича привычно-начальственно грохотал. – Я тебя спрашиваю! Ну?!

Анатолий как ни в чем не бывало поднял письмо с пола, медленно и спокойно прочитал его.

– Обычный мелкий шантаж, – ответил презрительно. – Чего тут непонятного?

– А ребенок?!

– А он что – мой?

– А чей же?!

– Я откуда знаю…

…Скандал в доме продолжался до глубокой ночи.

Но никто из них – ни раньше, ни позже – не смог понять того, что произошло с Татьяной. Пока они кричали, ругались и спорили (и в тот день, и во многие другие дни), она, жалея ребенка, не столько поняла, сколько душой почувствовала, пронзенно и явственно открыла для себя: вот как, оказывается, получаются в жизни дети-сироты… Есть у Андрея мать, есть отец, но никто не хочет признать его за своего, за родного, и кто знает, не так ли когда-то сложилась судьба у самой Татьяны, не так ли точно отказались от нее отец и мать?.. Кто такие ее родители, она никогда не знала и даже до поры до времени не задумывалась над этим, жизнь в детдоме казалась чем-то само собой разумеющимся делом, но чем старше становилась Татьяна, тем больше накапливалось в сердце горечи и какой-то незатухающей обиды: как же так, почему она одна, почему у всех есть отцы и матери, а у нее – ну никого, совершенно никого?! И недаром позже, как бы тяжела и вздорна ни была «мама Нюра», Татьяна так сильно привязалась к ней: пусть не родная, не настоящая, но все-таки – «мама», человек, о котором хочется заботиться, хочется сделать для нее что-то хорошее, пожалеть и приголубить, потому что одно то, что она – «мама», как бы прощало ей все, снимало с нее вину за не совсем безгрешно прожитые годы… И неужели она, Татьяна, сполна знающая, что такое жизнь без родителей, знающая, что такое душа сироты – уязвленная, ущемленная и оттого вдвойне гордая, самолюбивая, в любом случае всегда страдающая, вечно и тихо кровоточащая, как бы счастливо ни складывалась в дальнейшем судьба, – неужели Татьяна будет просто свидетелем, как вот этого человека – Андрюшку – сдадут в детдом или в детприемник (о чем твердят в растерянности и смятении родители Анатолия)?! Неужели Татьяна позволит, чтобы на ее глазах произошло то, от чего сама она страдает всю жизнь, – что Андрей останется без матери и без отца?! Ведь Анатолий – она знает это – отец Андрея, тут и сомневаться не приходится, но если он отец, родной человек по крови, почему он так рьяно отказывается от сына? Не хочет, чтобы кто-то знал о его грехах? Боится, что это может как-то повлиять на его отношения с Татьяной? Чего он так сильно боится? Чего так сильно боятся его родители? Осуждения? Или боятся, что не смогут прокормить и поставить на ноги этого маленького и беспомощного пока человека? Почему люди, в угоду каким-то представлениям, выдуманной и даже лживой морали, в угоду мнениям окружающих, вообще в угоду Бог знает чему, жертвуют единственным, что есть по-настоящему хорошее в людях, – жертвуют человеческим, человечностью!! Неужели и я, думала Татьяна, стану соучастницей преступления? Неужели это в самом деле такая огромная проблема: забрать ребенка к себе и воспитать его? Ведь не чужой ребенок – сын ее мужа!

Вот так она и заявила всем на третий день: давайте оставим Андрея у себя, будем вместе воспитывать – что, мол, тут такого? Слова ее, конечно, всерьез не восприняли, да кто она сама-то еще, эта недавняя девчонка? Что понимает в жизни? Что знает о ней? Думает, что воспитать ребенка – это все равно что на танцы сходить: весело и забот никаких на сердце – знай щебечи себе да порхай под музыку. Нет, дорогая, воспитать ребенка – это… Это такая ответственность и такое нелегкое дело, что… Да что с тобой говорить! Глупость-то каждый может предлагать, а вот придумай что-нибудь умное. Эту вон «Тамару Васильевну», например, даже через милицию искать нельзя: сразу все всё узнают. А куда тогда ребенка? Только в детприемник, сказать – подкидыш… Какой же еще выход?

«Тогда я сама буду воспитывать его!»

О Господи, час от часу не легче! Да кто он тебе, этот ребенок? В благородство хочется поиграть? Понянчиться с младенцем? Так погоди – скоро спои пойдут…

«Но ведь он сын Анатолия! Понимаете – сын?!»

Да кто тебе сказал, что сын? Откуда ты взяла? Из письма этого дурацкого, что ли? Так написать можно что хочешь… Оболгать человека в наше время – все равно что плюнуть…

«Да ведь видно… он как две капли воды похож на Анатолия!»

Еще одна новость! Да Анатолий… Анатолий всегда был красавцем, а этот… Ты посмотри внимательней: нос курносый, рот широкий, глаза раскосые… И еще одно, милочка, не приходило тебе в голову: начнешь с ним нянчиться, а в один прекрасный день заявится наша распрекрасная подружка Тамара Васильевна и потребует ребенка назад?

«Она отказалась от него… У нас же документ есть, письмо…»

Ах, ах, ах… письмо – документ! Да таких «документов» можно состряпать сколько угодно, и ни в одном суде они не будут иметь ровно никакого значения…

«Но Анатолий отец ребенка. Он тоже имеет право на него… Если он будет воспитывать сына, никто не сможет отобрать его!..»

Господи, откуда такие глубокие познания? Откуда эти крохи с богатого стола юриспруденции? Да жизнь, милочка, – это такая штука – ни в какие законы и ни в какие права ее не загонишь…

«Что же вы хотите сделать с ребенком?»

Да сдадим его. Куда его еще девать?..

«Чтоб он потом – при родном отце и матери – воспитывался в детдоме?!»

Почему в детдоме? В наше время сотни людей мечтают взять ребенка на воспитание, они даже стоят на учете в райисполкомах, ждут своей очереди…

«Им – чужой ребенок нужен, а вам – собственный внук не нужен?»

Какой он внук? С чего ты взяла? Это – просто подкидыш…

А Татьяна думала: пусть подкидыш, пусть хоть кто, но он живой, он человек, нельзя бросать его, как бросила уже Тамара Васильевна, – она-то, может, с горя, с отчаяния, с ненависти, а он, Анатолий, и его родители, и она, Татьяна, – они отчего? Просто так? Просто не нужен – и все?! Но это жестоко, бесчеловечно. И если Анатолий сделает так, то как она, Татьяна, сможет жить с ним после этого, как сможет любить его, как будет уважать? Как вообще будет выносить его рядом с собой? И даже не в том дело, что это вот она, Татьяна, такая добрая, и хорошая, и распрекрасная, хочет вдруг оставить в доме чужого ребенка (она, видите ли, пожалела, а они, такие жестокие, нет), – дело в другом: ведь это их внук, его, Анатолия, сын, – как же можно бросить его?! Неужели когда-то вот так же бросили и ее? Вполне возможно…

Вечером, перед сном, Татьяна прямо спросила Анатолия:

– Неужели ты можешь бросить своего ребенка? Если сможешь сделать это, то в будущем сможешь бросить и моего ребенка? И меня?! Какая тебе разница?

– Да пойми ты – это смешно наконец! – взорвался Анатолий. – Мы недавно поженились, все хорошо, у нас с тобой своя семья – и вдруг ни с того ни с сего у нас появляется чужой ребенок? Абсурд какой-то! Что мы будем говорить людям? Что за ребенок? Откуда взялся?

– Мы можем переехать. На новом месте никто не будет знать, что это не наш ребенок.

– Куда переехать?

– Директор фабрики Трофимчук говорил мне, что, если я захочу, мне как его секретарше могут быстро дать комнату. Я же прописана не у вас, а у «мамы Нюры», – чтоб ей за излишки не платить… Я всегда отказывалась: зачем мне комната? На всякий случай, говорил директор, мало ли что в жизни бывает. Вот как раз и случай…

– Слушай-ка, – удивился Анатолий, – а ты не такая и святая у меня… Смотри как далеко заглянула! – Он и в самом деле смотрел на нее удивленно.

– Я и одна могу переехать в эту комнату.

– Куда переехать?

– Где дадут. Вместе с Андреем.

– С каким Андреем? Ах, да…

– С сыном твоим; ты что, забыл, как его зовут?

– Да помню, помню… – Он поморщился. – Сын нашелся. У меня таких сыновей, может, знаешь сколько… Так что теперь, всех сюда тащить?

– У тебя еще есть дети?! – искренне удивилась Татьяна.

– Да откуда я знаю? Тьфу, черт, нет, ты определенно чокнутая, ненормальная! Ты посмотри на себя в зеркало.

– Ну? – повернулась она к зеркалу.

– Не «ну», а видишь там, сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– И ты что, с восемнадцати лет хочешь впрячься в эту лямку? Хочешь тащить на себе воз, от которого отказалась даже взрослая баба?

– Какая баба? Тамара Васильевна?

Анатолий снова поморщился:

– Уж не знаю, какая она там «Тамара Васильевна»… Тоже мне, нашла родственницу. Тамара Васильевна, Тамара Васильевна, заладила…

– Хочешь, скажу откровенно?

– Ну, чего еще? – насторожился Анатолий.

– Если честно, мне Тамару Васильевну жалко. А тебя – нисколько. И себя не жалко. Так нам и надо. Ты обманул ее – и теперь пришла расплата.

– Ах, ах, какие умные разгневанные слова! Ты просто десять классов только вчера окончила, не все красивые слова еще забыла. А вот помучаешься с ребенком – по-другому запоешь.

– Не знаю. Я сама росла без матери и без отца. И я не могу… не хочу! – она даже ногой притопнула, – чтобы твой – твой! – опять притопнула Татьяна ногой, – сын рос сиротой! Или ты подлец и я тебя знать не знаю – или ты соглашаешься и мы переезжаем отсюда…

Вместо ответа Анатолий так хлопнул дверью, что задребезжали оконные стекла, проснулся Андрюшка, захныкал, а потом расплакался всерьез и не спал, по сути дела, всю ночь: у него разболелся живот, он сучил ногами, распинывал пеленки, которые приходилось без конца менять – у него было самое настоящее расстройство желудка… Это была первая бессонная ночь у Татьяны, а за ней, как череда, потянулись десятки других… Началась жизнь, о которой предупреждал Анатолий.

Через некоторое время Татьяна якобы ушла в декретный отпуск (достать справку помог Ефим Ефимович), потом ей дали ордер на комнату, а еще позже Татьяна, Анатолий и Андрюшка справили, как говорится, новоселье.

Соседи по квартире оказались замечательные люди – семья Даниловых, и не только они, а практически вообще никто не знал о маленькой – или большой – тайне появления Андрюшки на белый свет.

VIII. Даниловы

После похорон Натальи Феликс остался жить у Надежды.

Это случилось само собой, непроизвольно, представить что-то иное было просто невозможно, нереально. Наталью похоронили – и как Феликс мог уехать от Надежды? Как он мог оставить ее одну? Вечерами, похожие на старика со старухой, они сидели рядом на тахте, прикрыв ноги теплым одеялом, как пледом (почему-то их все время знобило, хотя в комнате было тепло), и, почти не разговаривая друг с другом, смотрели телевизор, мало что понимая и мало что слыша из того, что там происходило. То есть они видели и слышали, конечно, но не могли сосредоточиться на восприятии, мысль все время уводила куда-то в сторону, бродила в запределье реальности, однако ни Феликс, ни Надежда не признавались в этом, они вообще почти не разговаривали, только сидели, смотрели и слушали, а думали между тем Бог знает о чем… Они до сих пор не могли уяснить того, что случилось, и эта неуясненность, недопонимание были не только мучительны, но словно парализовали их волю и душу.

В таком же состоянии уходили они и на работу. Надежда, естественно, и думать забыла о кино, о том, что собиралась увольняться из НИИ, как будто недавние ее намерения были не в этой, а в какой-то другой жизни, а если и в этой, то не у нее, а у кого-то другого. Все в отделе проявляли к Надежде внимание и чуткость, много не разговаривали с ней, тем более ни о чем не расспрашивали, чтобы, упаси боже, лишний раз не упомянуть имени Натальи, и Надежда чувствовала себя как в вакууме, этот вакуум был ей желанен, но он был мучителен, но хоть не так, как если бы с ней разговаривали, тормошили, дергали по пустякам…

Нет, невозможно было смириться со смертью Натальи, нельзя было понять, почему, как и зачем это случилось… Это было выше понимания Надежды.

Но ведь что-то нужно было и делать в НИИ, хоть какую-то работу, и Надежда, тупо смотря на схемы и чертежи, пыталась водить остро отточенным карандашом по линиям графиков, искала неувязки, неточности, несовпадения и, сколько ни искала, ничего не могла обнаружить, перед глазами стояла пелена, готовность вот-вот заплакать, но она крепилась, просто сидела, тупо смотрела на схемы, водила карандашом и в конце концов, измучившись и измучив своим видом всех в отделе, аккуратно расписывалась, ставила число и передавала бумаги техреду Аде. Надо сказать, иногда, сама того не ожидая, Надежда прислушивалась к тому, о чем вполголоса говорили женщины в отделе, и именно Ада больше других раздражала Надежду бесконечными претенциозными разговорами: превозносила мужчин Кавказа, доказывая (впрочем, с ней никто и не спорил), что истинные мужчины – только они, а все остальные просто пшик, пустое место. Надежда никак не могла понять, как можно говорить всерьез о всех этих глупостях после того, что случилось, после того, как нет больше на свете… дальше она не могла думать, закипали слезы, но Надежде не хотелось лишний раз плакать на людях, и она как бы затыкала уши, останавливала мысль и снова сидела словно в сомнамбулическом состоянии…