Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

Глава 9
Ты хотела узнать правду? Вот она!

Сначала Лариса шла без всякой цели, внутри у нее все кипело от раздражения и непонимания: как жить дальше? Что делать? Какую правду писать? Казалось бы, вот она, эта встреча, состоялась с Глебом Парамоновым, но разве стало что-нибудь понятней, отчетливей? Ясно одно: в этом Глебе есть что-то не дочел овеческое, но вся загадка в том, что он сам хочет вызвать в нас такое к себе отношение. А это уже непонятно, неясны причины, мотивы; почему ему хочется, чтобы люди относились к нему, как к мерзавцу? И хочется ли ему этого в действительности?

Вот в чем надо разобраться.

Свернув в проулок, Лариса вышла к продовольственному магазину на Малаховой горе. И невольно что-то подтолкнуло ее в магазин. Лариса не сразу и осознала, что именно.

А когда вошла в магазин, на первый его этаж, тут и поняла: взглянуть захотелось на прилавок, за которым совсем недавно работала Шура Пустынная. Да, работала… А теперь вон новая продавщица, совсем юная на вид, бойко и весело торгует. И будто не осталось никакой памяти о Шуре, никакой пометы. Был человек – нет человека. Словно ничего не произошло, не изменилось…

Лариса постояла в дальнем углу, понаблюдала за продавщицей, как когда-то наблюдал за Шурой Николай Пустынный, а затем решительно приблизилась к прилавку, попросив взвесить килограмм самых крупных, самых сочных яблок.

– Вон как: всем самых лучших подавай, – не ворчливо, а весело-бодро бросила продавщица. – А где их взять?

«Знала бы ты, для кого эти яблоки», – подумала Лариса. В придачу к яблокам она купила еще шоколадку «Цирк».

Выйдя из магазина, Лариса прошла метров тридцать и оказалась у ворот детского сада № 20. Именно сюда, в среднюю группу, ходила Надюшка Пустынная, Лариса хорошо это помнила. Все думала заглянуть к Надюшке, попроведать (бабушка-то Нади, Евдокия Григорьевна, не очень жаловала Ларису), да все времени не находилось. А тут рядом оказалась, отчего бы не зайти?

Воспитательница, молоденькая девушка, с удивлением спросила Ларису:

– А вы кто Наденьке будете? Что-то я вас раньше не видела…

– Вы знаете, как вам объяснить… Я знакомая их семьи. А вообще – я из редакции, моя фамилия Нарышкина Лариса Петровна.

– Ой, правда? Я читала ваши статьи. Как у вас здорово получается, когда вы про любовь пишете! Интересно, наверное, журналисткой быть? Но и трудно, правда?

Лариса улыбнулась:

– Интересно. Но и трудно, правда. – И добавила: – Ну так как, можно мне увидеть девочку?

– Ну конечно, конечно… – Уходя в комнату, где играли дети, воспитательница спросила смущенно: – Скажите, Лариса Петровна, вы не могли бы посмотреть стихи одного человека?

– Ваши стихи? – с прежней улыбкой напрямую спросила Лариса.

Девушка поколебалась секунду, вспыхнула:

– Вообще-то да, мои…

– Как вас зовут?

– Майя.

– Майя Баженова?

– Откуда вы знаете мою фамилию? – поражение воскликнула девушка.

– Я знаю вашего папу. Он работает директором школы номер восемь.

– Нет, – помотала головой Майя. – Совсем в другом месте. Что вы, каким директором…

– Значит, однофамильцы. Ну что ж… бывает. А стихи показать можно. Приезжайте ко мне в редакцию. Скажем, на следующей неделе, во вторник. Устраивает?

– Устраивает, – улыбнулась ободренная девушка и поспешила за Надей.

Надюшка вылетела из комнаты бесенком, глаза у нее горели, щеки раскраснелись, но, увидев Ларису, она растерялась, замерла на месте. Наверно, надеялась увидеть кого-то другого… Может, бабушку?

– Здравствуй, Надюшка. – Лариса присела перед девочкой на корточки. – Ты меня не узнала?

Надюшка ответила не сразу, прищурилась, полуотвернулась:

– Узнала.

– Правда, узнала?

– Вы тетя Лариса. – Девчушка продолжала хмуриться.

– Правильно. Я вот мимо шла, дай, думаю, загляну к тебе… Можно?

– У вас опять что-нибудь случилось?

– Почему опять? – не поняла Лариса.

– У вас тогда что-то случилось – вы к бабушке пришли. А теперь ко мне. У взрослых всегда так.

– Странно, – удивилась Лариса. «Смотри какая сообразительная». А вслух добавила: – Вообще-то да, случилось… Но я повидать тебя захотела, гостинцы вот принесла, яблоки…

– Не надо мне яблок.

– С подружками поделишься…

– С подружками? Ладно, хорошо, поделюсь. – И она с достоинством приняла кулек с гостинцами.

– Тут шоколадка еще.

– Хорошо, шоколадка, спасибо. – Но что-то не оттаивало детское сердечко, не открывалось.

– А скажи-ка, Надюшка, вылечила ты Панфила? – вспомнился Ларисе девочкин медвежонок.

– Панфила? – наконец улыбнулась Надюшка. – Его разве вылечишь, такой непослушник! Только руку затянуло, опять брякнулся. Снова перелом!

– Скажи какой неуклюжий…

Надюшка улыбнулась как бы с гордостью за своего Панфила.

– Правда, такой некультяпистый. Прямо горе с ним. Пришлось новые швы накладывать. Теперь ждем улучшения…

– Привет Панфилу передай. Хорошо?

– Хорошо, передам. Только вы что, тетя Лариса, вы разве не знаете, что он не живой?

– А какой же?

– Игрушечный.

– Тогда игрушечному передай!

– Ладно, игрушечному передам. Спасибо.

– Ну, так я пошла? – Лариса приобняла девочку. Надюшка не сопротивлялась, не отталкивала ее. – И вот что еще, – горячо зашептала Лариса ей на ухо, – хочу спросить тебя: можно мне заходить к тебе?

– А бабушка не заругается?

– А ты не говори бабушке.

– Нехорошо обманывать бабушку.

– Тогда спроси у нее, ладно? Я не буду надоедать, не бойся. Мне просто повидать тебя иногда хочется. И все. Разве нельзя двум людям повидать друг друга?

– Хорошо, я спрошу у бабушки… А скажите, тетя Лариса, вы видели когда-нибудь волшебного дятла?

– А есть такой?

– Есть. Мне папа говорил. Этот дятел может долететь до Индии, а там гора Шамбала есть, а на горе Шамбала вечная жизнь. Там никогда не умирают. Вы бывали в далеких странах, тетя Лариса?

– Нет, не бывала. Вот мой друг Валентин – бывал.

– Смотрите, побывайте. А то зря жизнь проживете.

– Ладно, постараюсь… Может, вместе когда-нибудь поедем?

Надюшка задумалась; и задумалась, кажется, всерьез.

– Пока я вырасту, вы что, ждать меня будете? Я долго расти буду, вы сами поезжайте. А мне потом расскажете.

– Ну хорошо, подумаю над твоим предложением. Так до свидания, Надюшка? Привет бабушке и Панфилу!

– До свиданья, тетя Лариса. – И, крепко держа гостинцы в обеих руках, Надюшка повернулась и грациозно направилась в свою группу.

Несколько часов подряд, до вечера, Лариса сидела за столом в своей квартире, пытаясь окончательно разобраться в бумагах, заметках, впечатлениях, беседах, набросках, которые накопились в довольно-таки объемистой папке с четко выведенной фамилией – «Парамонов». Из всего, что она узнала, должен был сам собой забрезжить будущий контур статьи. Лариса знала это по журналистскому опыту, тем не менее чего-то не хватало, какой-то последней черточки, последней точки, чтобы рисунок материала действительно возгорелся в воображении. Лариса методично записала впечатления сегодняшнего дня, довольно сумбурные, страшные и растерянные, затем остановила себя, перешла на изложение того, что называла «хронологией образа», то есть записала любопытный факт, о котором когда-то рассказала ей Марья Трофимовна. Она тем более записала этот факт, что он противоречил образу Глеба Парамонова, каким он виделся ей теперь; но Лариса хотела быть беспристрастной, объективной, ничего не упускать из виду, и вот что она записала.

1961 год.

Кто не знает, какой подъем происходил в нашей стране в этом году, особенно в связи с космическим полетом Юрия Гагарина. Ликование широкое, истинно народное охватило буквально все уголки нашей необъятной Отчизны. Сколько мальчишек мечтали оказаться на месте Гагарина! Как искренне, пылко было это их желание! А теперь вспомним – нашему Глебу Парамонову в это время должно было вот-вот исполниться пятнадцать лет. Возраст в каком-то смысле критический, верно? И Глеб, рассказывает Марья Трофимовна, пишет письмо в Москву, просит зачислить его в отряд космонавтов. Наверное, таких писем было тысячи и тысячи, трудно сейчас не улыбнуться, представив наивность всех этих мальчишеских порывов. Но, я думаю, не у каждого письма оказалась одинаковая судьба. Какие-то письма канули в лету, какие-то вообще не дошли по адресу, а вот письмо Глеба Парамонова благополучно вернулось обратно, только не в руки к Глебу, а в школу, к директору и учителям. Что тут началось! Когда общественность школы узнала, что в Москву написал не кто иной, как двоечник и хулиган Парамонов, с наглой просьбой принять его в космонавты, возмущению не было предела. Ну кто бы хоть просился, а то – Глеб Парамонов! Это со свиным-то рылом да в калашный ряд?! И началось… Глеба вызывали, прорабатывали, пропесочивали, он не смущался, он растерялся только в первые часы, а потом нагло улыбался, отвечал дерзко, хамски, вызывая еще большее возмущение и негодование: «И вот этот человек хотел быть космонавтом? Хотел представлять человечество – только вдумайтесь: человечество! – в космическом пространстве? Да учиться надо хотя бы на четверки, Парамонов, а не перебиваться с двойки на тройку!» Дальше объяснять нечего, все и так понятно. Конечно, Глеб не тот человек, чтобы реально лететь в космос. Но нужно ли топтать мечту мальчишки, пусть даже двоечника? Именно с этого времени, рассказывает Марья Трофимовна, Глеб навсегда забросил всякую учебу и оказался в ремесленном училище, по-нынешнему – ПТУ.

Марья Трофимовна рассказывала: с того времени, на долгие годы, Глеб сделался «героем» в поселке. Потом, конечно, все это подзабылось, особенно когда Глеба забрали в армию. Там он тоже чудил, но подробности армейской жизни узнать трудно: кто о них расскажет?

«А теперь… А теперь, – подумала Лариса, – напишу-ка я письмо Валентину Барге. Может быть, в последний раз. Если не ответит – переломлю себя, не могу больше унижаться… Надо и гордость свою иметь.»

«Здравствуй, Валентин!

За последнее время пишу тебе в седьмой раз – ни на одно письмо не получила ответа. Понимаю ситуацию так: ты предлагаешь прощаться. Хорошо, пусть будет по-твоему: прощай! Но и перед прощанием я не могу не рассказать тебе того, что случилось со мной сегодня. А случилось то, что я виделась наконец с Глебом Парамоновым. И эта встреча раздавила меня. Я даже представить себе не могла, что такие люди бывают на свете. Это чудовище. Но описать его, дать понять в письме, что это такое, вряд ли в моих силах. По крайней мере – сегодня. Я обращалась к тебе за помощью, за советом – ты молчишь. И многие молчат, когда ты, или я, или он, или они взывают о помощи. Так мы устроены. Мне сегодня открылась какая-то роковая связь в том, что есть мы, а есть такие, как Глеб. Мы повязаны одной ниточкой, но объяснить эту повязанность» я не могу. Глеб Парамонов, как я теперь догадываюсь, всю жизнь, начиная с детства, шел наперекор всему и вся, у него сильный, необузданный характер, образования – никакого, но ум, природный ум, по-моему, цепкий и острый, он совсем не дурак, хотя обращение с людьми, отношение к ним на уровне неандертальца. И такое отношение к людям, я думаю, у него вполне сознательное – не то чтобы продуманное, но осознанное. Ему наплевать на людей, на то, что в их глазах он мерзавец. Они сами в его глазах – мерзавцы.

Но почему так? На это я не могу ответить.

Впрочем…

А вообще, если честно, меня тошнит от него. Мне мерзко, дико, плохо, что он есть на свете, живет среди нас.

Но я журналист, я обязана разобраться в своем чувстве, я должна помочь людям понять явление – а у меня ничего не получается, я парализована.

Нет, я не парализована. Я убита. Я раздавлена. Бессердечие, жестокость, грубость, насилие, до которого может дойти человек, нет – недочеловек, причем в мирное время, – все это просто ввергает меня в прострацию.

Мне нужно бороться, а у меня опускаются руки.

Мне нужно кричать, вопить: «Люди, посмотрите, среди нас ходит чудовище, он может делать все что вздумается, он может оставлять детей сиротами, он может подавлять нашу волю, унижать нашу нравственность, любовь, уважение к материнству!», а я не могу кричать, звуки застревают в горле.

Мне нужно подняться ввысь, а я падаю в пропасть.

Это ужасно.

Но ужасней всего то, что я знаю: я не смогла до конца объяснить тебе в письмах, с каким человеком я столкнулась, с каким безобразным явлением мирно и покорно уживается наша прекрасная, такая чудная, такая единственная и необыкновенная жизнь.

Если бы ты знал, как мне хочется любить!

Но это, наверное, более невозможно в моей жизни. Все уничтожено, раздавлено и опоганено.

А если бы ты видел глаза этой несчастной девочки, Надюшки, этой сироты, которая стала сиротой по нашей вине!

Если бы ты видел ее глаза, ты бы не молчал, ты бы откликнулся, ты бы понял, как поняла бы и твоя жена: не шарахаться нам нужно друг от друга, а взяться за руки в добре и любви.

Но и ты, и она (твоя жена) – вы думаете, мне что-то нужно от вас.

Мне ничего не нужно.

Господи, какой сумбур я пишу. Но ведь я женщина, мне простительно, я не сильная, я слабая… разве это непонятно?

Валентин, пойми меня: я прощаюсь с тобой, потому что ты упорно молчишь, а мне многое нужно сказать тебе и, самое главное, многое спросить у тебя!

Понимаешь – спросить?!

Потому что, может быть, все то, что меня мучает, – это только моя фантазия, мой бред?

Или, может быть…»

В эти секунды, когда перо Ларисы летело по бумаге, как птица, вырвавшаяся из клетки на волю, в квартиру позвонили.

Лариса отбросила ручку.

Кутаясь в кофту (ее слегка знобило), Лариса подошла к двери и щелкнула замком.

В дверях – Лариса даже отшатнулась – стоял Глеб Парамонов.

Он стоял в новом своем, с иголочки, костюме, в накрахмаленной голубой сорочке, в галстуке, причесанный, чистый, в руках держал бутылку шампанского и улыбался Бог знает какой только улыбкой.

Непонятный страх невольно окатил Ларису с ног до головы.

– Птичка, ты хотела узнать правду? Я пришел рассказать тебе правду.

Лариса парализованно смотрела на него.

– Что, испугалась меня? – усмехнулся он.

Она машинально кивнула, прошептав сдавленно:

– Да, испугалась.

– Правильно сделала, птичка. Но ты хотела знать правду, и вот я пришел. Я хочу рассказать тебе правду.

Она кивнула:

– Да, да… – И, будто в сомнамбулическом состоянии, показала не столько рукой, сколько плечом повела: – Входите… да… ну что ж…

– А ты смелая, птичка. Я люблю смелых.

Он шагнул в прихожую, оглянулся: куда дальше?

– На кухню, пожалуйста, – показала Лариса. Она наконец взяла себя в руки – приглашать Глеба в комнату не решилась, чтобы он не увидел на ее столе бумаги, письма, вообще тот ворох заметок и записок, которые она хранила в папке «Парамонов».

На кухне Глеб небрежно развалился на стуле, с маху поставил бутылку шампанского на стол.

– Требуется два стакана, птичка.

– Меня зовут Лариса Петровна.

– Ничего, перебьешься. Я не меняю своих привычек.

– Вы хотели что-то рассказать? Рассказывайте.

– Птичка, сначала два стакана на стол.

– Я с вами пить не буду. А вы как хотите… – Лариса достала из буфета стакан, поставила его перед Глебом. Кажется, она овладела собой окончательно и успокоилась.

– Ладно, выпью в гордом одиночестве.

Глеб стрельнул пробкой, при этом шампанское пролилось на костюм, но он не обратил внимания. Налил в стакан; подождал, когда осядет пена, налил еще. Наконец стакан до краев наполнился золотистым искрящимся вином.

– Ну, за правду! – усмехнулся он Ларисе в глаза и хотел, кажется, выпить разом до дна, но не получилось – дыхание перехватило.

– Не дается, собака, – как бы с удивлением произнес Глеб, переждал несколько секунд и покончил с шампанским.

Тут он поднялся из-за стола и, как ни в чем не бывало, направился в комнату.

– Вы куда? – опешила Лариса.

– Посмотреть, как ты живешь, птичка. О, богато живешь! – донеслось его восклицание из комнаты.

– Да, но…

Ничего богатого в Ларисиной квартире не было; наоборот, она жила скромно. Пожалуй, только книги и можно было считать ее богатством: одну из стен полностью занимали полки, которые ломились от книг. Что еще? Письменный стол, стул, два кресла, тахта, накрытая шелковым покрывалом, рядом с тахтой желтый торшер на массивной, замысловато точеной ножке, платяной шкаф. На полу – палас. В углу – телевизор «Рекорд». Какое тут богатство?

Надо понимать, Глеб иронизировал над Ларисой.

Сам Глеб стоял у стола Ларисы, внаглую рассматривал бумаги, небрежно листал их, взял в руки папку «Парамонов», поддержал ее на весу на ладони, словно прикидывая, какова ее цена.

– Смотри-ка, в самом деле трудишься, птичка. На кой я тебе сдался?

– Я вам, кажется, объясняла. Положите папку на место.

– А если я ее заберу?

Лариса напряженно вглядывалась в Парамонова: насколько серьезно он говорит?

– Зачем она вам? – спросила она; голос у нее дрогнул, Глеб это заметил.

– Ты же хочешь вывести меня на чистую воду. Вдруг я испугался?

– Вас испугаешь…

Этими словами она невольно польстила ему, он смилостивился:

– Ладно, птичка, не трепещи… Не нужна мне твоя дешевка! – И небрежно швырнул папку на стол.

Лариса облегченно, внутри себя, вздохнула. Отвела глаза от папки: можно сказать, здесь собрано самое главное ее богатство на сегодняшний день. Неужто она могла так легко потерять его?

Глеб окинул комнату еще одним, быстрым взглядом, но ничто, кажется, не заинтересовало его; небрежной походкой отправился на кухню.

– Ты спрашивала сегодня, какой у меня праздник? – Он опять развалился на стуле. – Могу рассказать.

– Ну что же, расскажите. – Лариса села напротив.

– Я всю жизнь был идиотом. Сегодня узнал об этом еще раз.

– Какая самокритичность… Во всяком случае, похоже на правду.

– Нуты, щелкоперка, заткнись! – Ноздри у Глеба разъяренно затрепетали. – Ты еще не знаешь цену правды. Вот заплатишь по полному счету – тогда поймешь. Да поздно будет.

– О чем это вы? – прикинулась простодушной Лариса, хотя ей стало страшно.

– Ладно, замнем для ясности. – Глеб налил шампанского, выпил, больше не приглашая Ларису в напарницы.

Лариса терпеливо ждала, что будет дальше.

– Угадай, птичка, где я сегодня был?

– Одно могу сказать точно: в винном магазине.

– Был и там, верно, – согласился Глеб. – У военкома я был, вот где.

– Ну да, у вас как раз призывной возраст. Восемнадцать лет, – съязвила Лариса.

– Шутить? Шути, шути… – Глеб взглянул на нее остро-изучающе, как бы прицениваясь. – Посмотрим, что ты запоешь, когда всю правду услышишь.

– Такая страшная правда?

– Заткнись! Ты что думаешь, я не понимаю, кто я такой? Последний подонок на свете, вот кто! Но я и вам не спущу. Вы всю жизнь хотели, чтоб я плясал под вашу дудку, исполнял придуманные дураками законы, – вот вам! Ты оглянись: кого ты видишь? Трусы, мерзавцы, лжецы, лицемеры, лизоблюды, прохиндеи. Но их не видно, не слышно, их будто нет. Вот ты, щелкоперка, ты ищешь правду – что ж ты молчишь? Почему не пишешь о них? Ты сама такая. Тебе выгодней писать про меня. Я на виду. Меня видно, я мерзавец. Свалив всё на меня, вы останетесь чистыми. Вот за что я вас ненавижу! Я с детства бил вас, презирал вашу холуйскую ложь. Я хотел размаха, воли, свободы, а вы меня тыкали мордой о стол: делай, как все! Вот вам, фигуренция из трех пальцев! – Глеб показал Ларисе выразительный кукиш. – Я перепробовал все. Все испытал. Меня резали ножом, я падал с домны, разбивался на мотоцикле, меня выкидывали из поезда, стреляли в спину, сажали в тюрьму, меня любили сотни баб – а что толку для дурака? Мне жить не хочется! Но и умирать, как все, не по мне. Позавчера пришел к военкому, написал заявление. Я знал: все бред! – но написал. Сегодня он вызвал меня. На беседу. Он спросил меня: ты вообще-то нормальный, Парамонов?

(Уж он навел обо мне справочки!..) Нигде не работаешь, хулиган, отпетый подонок, а туда же, в калашный ряд?! Я говорю: а если буду работать – отправите? Мне заграница не нужна, мне – чтоб драться отправили. В любое пекло – в Анголу, в Афганистан, в Никарагуа. А не то я здесь кого-нибудь прибью! Видеть больше не могу мужиков, которые цветочки вышивают, вешаются из-за баб. Видеть баб этих не могу, которые все до одной – продажные твари. Не отправите – пришью кого-нибудь здесь. Это твое дело, говорит военком. А сюда ты пришел не по адресу. Мы никого никогда никуда не посылаем. Это бред. А если бы и посылали, то таких, как ты, извини, Парамонов, и близко туда не пустили бы. Нам чистые люди нужны, без пятнышка. А теперь ты спроси меня, птичка, думаешь, я не знал, что все это – бред? Знал. А пошел, написал заявление. Потому что дальше у меня – край! Ты мне шьешь дело убийцы. Ну не убивал, мол, а подтолкнул к смерти. Так? А мне плевать на это. Я иду туда, где тонко. А где тонко, там и рвется. Хоть бы одна сволочь посопротивлялась мне! Так нет, все покорны, как свиньи, которых собираются резать. Только в последний момент визжат – тоже как свиньи, а так только хрюкают и в ноги тебе прислужливо тыкаются. Вот какой праздник у меня сегодня!

– Хотите, я поговорю с военкомом?

Глеб взглянул на Ларису как на умалишенную, горящие глаза его разом потухли, и он громко и обидно посмеялся над ней:

– Ну, ты даешь, птичка! Я вижу, у тебя не голова, а тыква. Как только держат таких в газете?!

– Не верите?

– Пошла ты! – презрительно скривился Глеб и плеснул себе шампанского.

– Ну, хотя бы на работу хорошую устроиться – в этом я могу помочь вам?

Глеб вывернул левый карман пиджака, и оттуда выпала тонкая, крепкая веревка.

– Видишь? – поднял веревку Глеб. – Принес показать. Вот на этой самой веревке сначала тот повесился, а потом пеструха. Видишь, и петля на месте. Менты-то, олухи, даже не забрали веревку у меня.

– Неужто вы тоже, – Лариса непритворно испугалась за него, – хотите…

– Чего? Да погоди ты, дура! – Он отпил шампанского. – Жить я не хочу, это точно. Но так просто я не уйду, не-ет…

– А я было подумала… – с облегчением выдохнула Лариса.

– Погоди, то ли еще услышишь, – пообещал Глеб. – Вы все думаете: правда – это когда напечатана какая-нибудь паршивая статья в вашей газетёнке. Хотя бы про меня. А у правды цена другая. Слишком легкую правду ищешь, птичка. Платить хорошенько за правду надо, а вы жметесь. Правда, она, может, рядом со смертью ходит. Узнал правду – расплачивайся жизнью.

– Что вы этим хотите сказать?

– А то, что таких, как я, стрелять надо. А меня всё по жизни шастать пускают. Вот пришью кого-нибудь, да как-нибудь так особенно – тогда меня точно кокнут. А мне, птичка, этого хочется – чтоб поставили перед стенкой и кокнули.

– Не говорите глупости.

– Ты слушай, дура! Я тебе правду рассказываю, а ты рыло воротишь. Всегда у вас так. То – дайте нам правду! А как узнаете ее, сразу в кусты. Теперь скажи, птичка, чтоб меня расстреляли, я ведь должен человека убить? Так?

– В достоевщину играете?

– Плевать я хотел на Достоевского! У меня – жизнь, за мной и правда.

– Ну-ну, послушаем, что у вас за правда. – Лариса бодро это произнесла, самоуверенно, а у самой кошки заскребли на сердце.

– Вот я подумал: расскажу тебе всю правду о себе – а потом и кокну тебя. Подходит тебе такая цена, птичка?

– Вы это серьезно? – усмехнулась Лариса, но губы у нее не усмехнулись, а дернулись.

– Когда я тебя кокну, меня точно к стенке поставят. А уж в газете твоей такое наплетут… Кстати, птичка, и папка твоя пригодится. Для дела. Используют ее по назначению.

– Неужели вы всерьез хотите убить меня?

– А ты сомневаешься?

– Не верю. Для чего вам это?

– Чтоб меня расстреляли. Хватит мне жить, пожил. А за то, что ты правду узнала, тебе придется платить. По высшему счету.

– Нет, вы не посмеете сделать этого.

– Ты все еще сомневаешься, птичка? – Глеб усмехнулся и отпил шампанского. – Ты думаешь, я зря принес сюда эту веревку?

«Может, он просто ненормальный?» – лихорадочно думала Лариса: она поняла наконец – дело заходит слишком далеко.

– Но сначала, птичка, я поиграю с тобой. Помнишь, я говорил тебе: ты мне нравишься, птичка? Так вот: прежде, чем кокну, я с тобой поиграю.

– Вы ненормальный, – прошептала Лариса.

– Птичка, я прощаю твою грубость. Но даю тебе шанс: зачем сила, давай мы с тобой по-хорошему?

– Вы ненормальный, – в исступлении зашептала Лариса, – уходите от меня, я буду кричать, вы сумасшедший…

– Спокойно, птичка. Крикнешь – пришью сразу. Ты меня знаешь. Так как, будешь по-доброму?

– Только через мой труп. Уходите прочь, вон…

Глеб Парамонов вылил в стакан остатки шампанского.

– Вот она, правда. Ты хотела узнать ее? Ты ее узнала. Ты должна быть довольна, птичка. – Он допил шампанское. – Ну?

– Что вы хотите от меня? Что вам нужно? – как в заклинании, повторяла Лариса.

– Хочешь откупиться, птичка? Не выйдет. Придется платить по полной цене. Посуди сама: можем ли мы мирно расстаться? После того, что ты услышала от меня?

– Вон, уходите… – шептала Лариса: ее охватил ужас.

– Сама пойдешь или?.. – усмехнулся Глеб.

– Вы не смеете…

– Еще как смею. И потом, птичка, чего ты так боишься? Пойми своей дырявой башкой: только любовь может победить смерть. Так в ваших книжках пишут?

– Я вас ненавижу!

– Это уже мне нравится, птичка. Вспомни, как ты сегодня пришла ко мне. Урок хотела извлечь из моей поганой жизнёшки, правду людям поведать. А теперь? Ишь как скалишься. Неохота умирать?

– Ненавижу!

Глеб громко рассмеялся и крепко ухватил Ларису за запястье:

– Ну?!

И тут, как гром среди ясного неба, раздался резкий, оглушительный звонок в дверь.

Оба они – и Глеб, и Лариса – замерли на месте.

– Тихо, – властно прошептал Глеб.

Но в дверь звонили – упорно, настойчиво.

– Дурак! – громко сказала Лариса Глебу. – В окнах свет, и там поняли, что я дома.

Как бы в подтверждение Ларисиных слов в дверь зазвонили еще более требовательно, напористо.

– Ну что ж… – Глеб отпустил ее руку. Усмехнулся: – Считай, повезло тебе, птичка. Иди, открывай. Но чтоб без глупостей! – Он так взглянул на нее, что… – Ты меня знаешь.

Лариса с трудом поднялась со стула и негнущимися, деревянными ногами еле-еле поплелась в прихожую.

А звонок продолжал упорно, оглушительно трезвонить.

Она щелкнула замком, открыла дверь и едва не упала в обморок: перед ней с тяжелым чемоданом в руке стоял Валентин.