Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

Вот она, сладость внимания! Вот она, слава!

…Зазвонил телефон:

– Лариса Петровна? Добрый вечер.

– Добрый вечер, Иван Владимирович. – Лариса удивилась: редактор почти никогда не звонил ей домой, тем более вечером.

– Ну, как продвигается ваш очерк? – поинтересовался редактор.

– Вот сижу как раз над ним…

– Вам не кажется, Лариса Петровна, что вы несколько затянули с материалом? Общественность ждет нашего голоса, а мы как воды в рот набрали.

– Понимаете, Иван Владимирович, дело не такое простое, как кажется. Мне хочется до многого докопаться. А для этого, сами знаете, нужно время.

– Между прочим: районные власти тоже удивлены. В городе Бог знает что творится, а мы упорно молчим.

– Пусть тогда сами и…

– Знаете что, Лариса Петровна, зайдите-ка ко мне завтра с утра. Да пораньше. Скажем, часиков в восемь.

– Хорошо, Иван Владимирович. Но поймите…

– Всего доброго, Лариса Петровна. До завтра. – И редактор положил трубку.

Глава 6
Где находится гора Шамбала?

Теперь Глеб приходил свободно. Он и раньше не стеснялся, чего уж говорить о нынешнем времени. Если вспоминали Николая – Шура плакала, а Глеб отмахивался:

– Дуракам туда и дорога.

Она бросалась на Глеба с кулаками, но у того разговор был короткий: раза два стукнул Шуру – отпала охота кидаться на человека.

– Это ты, ты виноват! – кричала она.

– Ну да, щеглу жить неохота, а паромщик виноват.

– Кто же еще? Кто?!

– Пеструха, не зуди. Знала, под кого ложилась. Теперь заткнись.

– Ты меня обманул… заставил…

– Заставишь бабу девкой стать.

– А что, неправда?

– Сама привадила.

– Я?! Да ты как удав, как пиявка. От тебя не отвяжешься, не денешься никуда. Присосался, как вампир, и пьешь, пьешь мою кровушку!

– Запела… Плесни-ка лучше пару капель, пеструха! Помянем раба Божьего.

Что-то стронулось в душе Шуры за последнее время. Никогда раньше не видела услады в вине, теперь пила наравне с Глебом. Доходила до точки, впадала в истерику, рвала на себе волосы, била посуду. Несколько раз мать с ней разговаривала, Евдокия Григорьевна, стыдила – Шура выталкивала мать из квартиры. Видать, не имела мать права слова сказать, куда там, а вот с внучкой сидеть, с Надюшкой, – это пожалуйста, это твоя прямая обязанность, бабка! Да Евдокия Григорьевна больше и сама не хотела идти к дочери: как увидала Глеба, душегуба этого, так сразу охота пропала. Так зыркнул на нее глазищами, у бабки и поджилки затряслись…

И на работу стала ходить Шура то хмельная, то с похмелья. Раньше за ней такого не водилось, теперь стало нормой. Осунулась Шура, волосом поредела, то пышные были локоны, а тут кудельки свисают, глаза провалились, тоска в них и колкость одновременно, затравленность, губы кривятся в усмешке: пошли вон, не трогайте меня! Ее не трогали, понимали. Снисходили до горя, а смотреть-то нелегко было на истонченные ее губы, на затравленные глаза, на нерасчесанные кудельки волос…

А часто просто исчезала Шура… Найти ее не могли. А исчезала она не так далеко, на кладбище ходила, садилась на скамейку у могилы Николая, обхватывала щеки ладонями, морщила лоб в задумчивости, подолгу смотрела на фотографию Николая, понять что-то хотела, а понять ничего не могла.

Рядом шумела береза, в листве ее бойко-задиристо шныряли воробьи, гонялись друг за дружкой и весело чирикали, – странно все это, отчужденно и дико воспринималось Шурой, не понимала она, как могло все продолжаться, будто ничего не случилось, хотя как по-иному могла протекать дальше жизнь? Перед глазами проплывали бессвязные обрывки из их общей с Николаем жизни, вот он смеется, нет, не смеется, он редко смеялся – просто улыбается мягкой своей, странной, как бы извиняющейся улыбкой, – чего он так стеснялся в жизни, за что извинялся? Три дня после ее возвращения из роддома он ходил по квартире и напевал какие-то арии, она не знала ни мелодий, ни слов, а он, с шальными глазами, улыбающийся, расхаживал по квартире и, баюкая на руках запелёнутую Надюшку, распевал арии… Счастлив был, что родилась дочь. Это странно, он всегда тянулся к женскому в природе, мягкому, доброму, нежному… Резкий вскрик, злое слово, обидное замечание, грубость – все бросало его в панику, вызывало растерянность, ощущение катастрофы в жизни. Они и познакомились-то как? «Эй ты, малахольный, – крикнула из-за прилавка Шура, – мне твои копейки не нужны. Забирай!» Он сдачу забыл взять, то ли задумался, то ли чем-то поразило его лицо Шуры – смотрел на нее не отрываясь, она и крикнула порезче. Он вздрогнул, как от удара, глаза заметались, покраснел, растерялся – и бежать из магазина… Она скривила губы: дурак какой-то. И сразу забыла про него. А он минут пять-десять ходил где-то, вернулся, встал в стороне – и опять смотрит. «Что приперся? – увидела она его и грубо швырнула на прилавок семнадцать копеек. – Забирай! Мне на твои сопли дворец не построить!» Ушел он. Развернулся и убежал. Не забрал семнадцати копеек. Но с того времени частенько заходил в магазин, стоял в сторонке и наблюдал за ней. Позже рассказывал: ему главное было – видеть ее так, чтобы не слышать, что она говорит. Она веселая всегда, разбитная, грубоватое словцо любит ввернуть, пошутить хлёстко. Это-то и было для него нож острый. А вот лицо ее… «Понимаешь, – признавался он позже, – лицо у тебя ну просто божественное! Если бы ты хоть раз взглянула на себя со стороны…» – «Ха, божественное!» – смеялась она. Лицо у нее и в самом деле было самое обыкновенное, не красилась она, не мазалась – смешно и забавно слышать, что какой-то придурок божественность в тебе нашел. Иногда, правда, по вечерам, дома у зеркала, она рассматривала свое лицо и думала: «Ничего. Точно – ничего. Но божественное?..» – и прыскала со смеху. Гуляла она то с одним, то с другим, а этот, контролер ОТК из трубного цеха, все издали ею любовался. Она и замуж-то почему за него пошла? Забеременела тогда от Лешки Северцева, тот жениться ни в какую, деньги укатил зарабатывать в Тюменскую область. А этот, контролер, все стоит в уголочке. Подошла к нему, усмехнулась: «Чегосмотришь-то? Брал бы замуж – и все дела!» Он покраснел: «Вы разве пойдете за меня?» – «А ты предлагай!» – «А как?» – «Ох, тюха-матюха!» – разозлилась она и, глядя на него с издевательским прищуром, проговорила чуть не по слогам: «А вот! Дорогая Шура! Выходи за меня замуж. Люблю тебя!» И он вдруг слово в слово повторил за ней: «Дорогая Шура! Выходите за меня замуж. Люблю вас!» Посмотрела на него, посмотрела, спрашивает: «А не сбежишь от меня?» – «Никогда!» – воскликнул он. Она расхохоталась: «Ой, девки, держите меня, я падаю. Парень замуж берет, нецелованную!» Он тут и насмелился – наклонился и поцеловал ее в губы. Она ему со всего маху оплеуху. А он стоит, улыбается, щеку потирает и счастлив до небес.

А что? Взяла и вышла за него. Всем чертям назло. Рожать от Лешки не стала, тайно в больницу сходила, а после Николаю Надюшку родила. Как он ходил по квартире! Как баюкал дочку, улыбался как ненормальный от счастья и все пел, пел свои арии. Ох, смешной был, дуралей, забавный!

И плакала сейчас на скамейке Шура, ох, плакала…

А ведь пресно казалось жить с ним, скучно; придет с работы – с дочкой гуляет, ужином ее накормит, искупает, спать уложит, сказку расскажет… Надюшка спит, руки под щеки сложит, улыбается во сне, а Николай рядом в кресле пристроится, пяльцы достанет и за вышивку принимается… Как она ненавидела его иногда за это! Потом ничего, привыкла. Разобралась: необыкновенно у него выходит, никогда не видела, чтоб что-нибудь похожее у других получалось. И звери настоящие, и птицы, и люди, и лес, и речка – все такое чудное, красочное, за сердце берет…

Понимала ли она его?

Вряд ли. Ей нравились другие – громкие, смелые, грубые даже. А от таких, как Коля Пустынный, одна только морока всем. В какую ярость, бывало, приходили в цехе, когда он спокойно, без лишних слов и объяснений, браковал целую партию труб. То вагонов не было – трубы отгружать некуда, а то и вагоны есть, и люди, и время поджимает, заказчик продукцию требует, а этот как пень, ни с места, не ставит клеймо ОТК, и все тут: «Брак!» К нему и так, и этак, начальник цеха упрашивает, профорг, парторг, сам директор завода может позвонить, а Николай Пустынный не подписывает накладные, не ставит штамп. Хоть тресни!

Ох, намучились с ним…

Теперь небось в цехе вздохнули. Одним пристукнутым меньше. Как у нас говорят. «Где как, а на Руси всегда скоморох найдется». А все же когда хоронили, спохватились. Повилюк, бригадир, так и сказал: «Рано он к нам пришел, Николай Пустынный. Рано и ушел. Пухом ему будет земля!»

А больше всех, оказалось, любила Николая теща, Евдокия Григорьевна. Вот чему удивилась Шура! До больницы дело дошло, «скорую» для Евдокии Григорьевны вызывали. Еле-еле оклемалась мать. С тех пор голос у нее как-то осел и седины на голове прибавилось. Других Шуриных ухажеров Евдокия Григорьевна не признавала, а этого приняла сразу. Странно было Шуре. Другой-то груб, да хозяйственный, мужиком от него пахнет. А Николай все тихим, вежливым голосом, уважительно да спокойно. Любил вышивать, а у тещи в доме держал особые пяльцы. Сядут с Евдокией Григорьевной друг против друга – и давай, как две кумушки, разговор вести, плести длинную и долгую нить беседы. А если что, Николай и по хозяйству брался. Ни о чем не спрашивал, ничего не обещал, а смотришь – подхватил топор и вышел в подворье. Там доску прибил, тут жердь заменил, здесь свежий столб врыл, еще где-то подлатал, что-то пристроил. Самое плохое – у Евдокии Григорьевны по весне подполье заливало; так Николай ведер по семьдесят один вычерпывал – и ничего, улыбался только. Любил, если теща картошки разваристой на стол подаст да укропчиком посыплет, когда он с делом управится. Купил позже насос, Шура еще с Николаем ругалась: «Деньги некуда тратить? Самим не хватает!» С насосом дело проще стало. Как вода по весне в подполье наберется, Евдокия Григорьевна кнопку нажмет – вода и полилась по шлангу в огород. Спасибо Николаю, насос поныне исправно работает. А то как-то печь у Евдокии Григорьевны дымить стала. Видно, печника приглашать надо, испод совсем прохудился, чинить придется… Николай поглядел, подумал, тут потрогал, там пощупал – залез на чердак, потюкал мастерком по кирпичам – нашел нужное место. Осторожно соскреб известку, вытащил кирпич-выемыш, намотал на проволоку ветоши – давай чистить дымоход. Весь в саже перемазался. Шура после сильно ругала его. Прочистил – зажег бумажку, бросил в трубу. Как игрушечка прошла. Затопила Евдокия Григорьевна печь – будто новехонькая, загудела. А тяга-то, тяга!.. Ох, спасибо, Коля, удружил, а то ведь думала – без печника не обойтись, без большого ремонта…

Странно теперь это казалось Шуре, непонятно: любил Николай ее, Шуру, а душой тянулся к матери, к Евдокии Григорьевне.

Смотрела на фотографию мужа, понять Николая хотела, разом уяснить его думала, да вот не получалось, не получалось.

Сколько раз, бывало, начинал он говорить ей про путешествия. Про Египет, например, или про Индию. Она морщила лоб в удивлении, отмахивалась, как от наваждения, а он ничего, не сердился – улыбался только мечтательно.

«Лицо у тебя, знаешь, почему божественное?» – спрашивал.

«Ха, нашел божественную! – злилась Шура. – Не было у рыла зеркала, так в лужу заглянуло!»

«Потому божественное, – отвечал Николай, – что до тебя, до нашей жизни, тыщи поколений прошли по жизни, оставили самое лучшее, самое нужное нам, потомкам, – и лицо, и душу, и сердце… Остается теперь только жить, да радоваться, да поклоняться красоте и совести!»

«Ишь, поп нашелся! – пуще того злилась Шура. – Иди вон встань на коленки да помолись Господу Богу!..»

Не понимала его Шура. Тогда не понимала. Не понимала и сейчас, когда он смотрел на нее с фотографии, запростецкий такой, смущенно улыбающийся, легкий в сердце своем, как перышко.

Он-то говорил ей еще: вот поедем в Италию, денег накопим и поедем вместе, Надюшку возьмем с собой, а то и Евдокию Григорьевну, на пароходе поплывем по Черному морю, мимо Турции, через пролив Босфор, по Средиземному морю, мимо Греции, мимо разных островов, кратеров и вулканов, в Италию поплывем, в красочный древний город Генуя, где стоит небольшой подслеповатый домик великого человека – Колумба, открывателя новых земель, новой жизни…

Почему Колумб-то? Отчего именно он?

Не могла понять Шура.

А вот однажды она поняла наконец. Пронзилась догадкой. Сидели с Глебом, пили вино, а пили вдвоем часто, тут-то и дохнуло на нее: из-за меня, из-за меня сгорел Николай!

Раньше все думала: Глеб виноват.

А тут ударило: из-за меня!

То есть знала, конечно, что не просто так Николай решился, виноваты они с Глебом, но она всегда считала – всему первооснова Глеб, самая-то первая, самая-то главная причина – он, несомненно! Как же иначе? А тут задумалась: Глеб-то ему зачем нужен? Кто он ему? Да плевать на него – был или нет; его счастье в Шуре заключалось, а она в сторону ушла, понесло ее по кочкам. И не то, что с Глебом связалась, а то, что от Николая отшатнулась, – вот главное.

Выходит, убийца я? Человека на смерть толкнула?

Выходит, так.

– Убийца я, – прошептала она. – Человека загубила. Николая загубила.

– Туда ему и дорога, – беспечно, как много раз до этого, отмахнулся Глеб.

– Да ты понимаешь, нет, – взвилась Шура, – что такое человека загубить?! – И бросилась на Глеба с кулаками.

Била его по щекам, тот усмехался.

В бессилии она опустилась на колени, затрясла цепко сжатыми кулаками:

– Господи, накажи его! Ослепи! Убей его! Накажи, Господи!

Глеб рассмеялся:

– Вот дура!

Она обернулась к нему, волосы растрепанные, глаза горят, кофточка вином облита, губы кривятся… Смотрит, а на стуле паук сидит, не человек, лапами мохнатыми шевелит, паутину плетет, ртом беззубым шамкает, глазищами кругло-желтыми вращает…

Бросилась Шура вон из квартиры. Выскочила на улицу – куда бежать? Мать вспомнилась, дочка, Найденышем ее Николай звал… Побежала к ним, к матери. Евдокия Григорьевна как раз картошку копала, с улицы еще увидела, как Шура крадется вдоль забора. Два-три шага сделает, прижмется к штакетнику, оглянется… и дальше. «Гонится за ней, что ли, кто?»

– Эй, Шура, ты чего? – крикнула мать.

Шура вздрогнула, заметалась взглядом, а все не может сообразить на огород посмотреть, где Евдокия Григорьевна с лопатой стоит.

– Шура! – повторила мать.

Дочь наконец увидела ее, бросилась к калитке:

– Мама! Мама!

Евдокия Григорьевна насмерть перепугалась: лицо у Шуры перекошено, глаза туманной дымкой задернуты, сама дрожит и все повторяет, когда мать прижала ее к себе, по жиденьким волосам стала гладить: «Это я, я убила его… убийца я… убийца… нет мне прощения…» И не плакала, только вздрагивала испуганно, пытаясь оглянуться, да мать не давала, нежно сдерживала ее, успокаивала ласковыми поглаживаниями.

Повела Шуру в дом, уложила на диван. Долго, как в бреду, вскрикивала Шура, то пыталась вскочить, побежать куда-то, то, наоборот, одеяло на себя натягивала, пряталась, дрожала вся и стучала зубами. Надюшка, когда увидела мать, испугалась, убежала в дальнюю комнату и разревелась.

Еле-еле успокоила ее бабушка. И то только тогда, когда Шура забылась, провалилась в спасительный сон.

Несколько дней Шура жила у матери. Большей частью лежала, притихшая, безвольная, не похожая на себя.

Надюшка играла в своем закутке в куклы. К матери особенно не подходила, побаивалась ее, хотя и жалела.

Один раз Шура поднялась, закуталась в одеяло как привидение, подошла потихонечку к дочери.

Надюшка оглянулась – Шура жалобно улыбнулась ей:

– Можно, Найденыш, я поиграю с тобой?

Надюшка немного поважничала, нахмуренно оглядела свой закуток:

– Ну как, непослушницы, возьмем маму играть? – Потом спросила серьезно: – А ты умеешь, мама?

– Как не умею, – улыбнулась Шура, – маленькая я тоже играла.

– Это когда было, – надула щеки дочка. – Ну ладно, давай подсаживайся, сейчас посмотрим.

Игра заключалась в том, что Надюшка была учительницей, а три ее куклы – ученицы. Учила их Надюшка вышивать. Да вот беда – ученицы попались бестолковые, ничего у них не получалось. Надюшка и так им показывала, и этак – а те глазами хлопают, головой кивают: мол, все понимаем, а повторить ничего не могут. Руки как отсохли.

Шура смотрела на дочку, и странно ей было: играет Надюшка или всерьез ругает учениц?

– А ты вот так им покажи, вот… – Шура перехватила у дочки пяльцы, посадила к себе на колени Светланку, самую толковую ученицу, взяла ее за руку и вместе со Светланкой начала то вдевать, то вытаскивать иголку с ниткой, приговаривая: – Вот так, молодец, видишь, как у тебя получается…

– Здорово! – восхитилась дочка.

Шура продолжала вышивать дальше, наконец получилась зеленая сосновая ветка, а на ней должен сидеть красно-черный дятел.

– Так, где у нас красные нитки?

Надюшка с готовностью подала новую катушку.

Шура с увлечением принялась вышивать дальше, при этом не забывала про Светланку, держала ее за руку. Надюшка с восхищением следила за работой.

– А что это за рисунок такой? – поинтересовалась Шура.

– Нравится? – улыбнулась Надюшка.

– Необычный какой-то.

– Это Индия, мама, – объяснила Надюшка. – Туда наш дятел прилетел. Искал, искал, где б устроиться? Смотрит, одна только сосна стоит на горе Шамбале, он туда полетел, присел на сосновую ветку и отдыхает…

– Ишь как! – удивилась Шура.

– Это мне папа нарисовал, – горделиво произнесла Надюшка. – Он сказал: «Вырастешь, Найденыш, поедем в Индию, найдем этого дятла…» – «Так он умрет тогда», – сказала я папе, а папа объяснил: «Не умрет. Гора-то волшебная. Там жизнь вечная, там никто не умирает…»

– Вон как, – защемило у Шуры сердце.

– А сам взял и умер, – обиженно нахмурилась Надюшка.

– А может, он не умер? – как бы сама для себя, задумчиво проговорила Шура. – Просто ушел далеко, а? И нас дожидается?

– Так папа не там жил. А здесь, у нас.

– Это еще как сказать, – не сдавалась Шура. – Где она, эта гора? Может, она на весь мир растянулась?

– Давай, мама, когда я вырасту, в Индию поедем?

– Давай, – улыбнулась Шура.

– Нет, правда? Ты возьмешь меня? Не скажешь, что я маленькая?

– Так ты же вырастешь…

– А это когда будет? Скоро?

– Скоро не скоро, а вырастешь, – погладила Шура дочку по голове, и Надюшка доверчиво прильнула к ней: мать редко ласкала ее, то некогда, то настроение не то или еще что-нибудь. – Ну, давай дальше вышивать, – бодро-приподнято произнесла Шура. – А то, видишь, твои ученицы приуныли. Особенно Светланка.

– Ой, правда! – спохватилась Надюшка. – Что, заскучала, Светлячок? Думаешь, мы забыли тебя? – наклонилась она к кукле. – Ну-ка, возьмем в эту руку иголку, в эту – пяльцы и дальше пойдем…

Давно так мирно-упоённо не сидели мать и дочь.

Выздоровев, Шура попыталась расстаться с Глебом – не тут-то было. Иногда она впадала буквально в бешенство – бросалась на него с кулаками, кусалась, царапалась, цеплялась ему в волосы; ему это наконец изрядно надоело:

– Тебя что, пеструха, поучить малость?

– Поучи! – выкрикнула она с вызовом.

Он прищурился обозлёнными глазами:

– Смотри не пожалей.

– Не пугай. Не таких видывала!

– Ох, видывала ли, пеструха? Жаль тёлку, да придется обломать рога. – Он сгреб ее за волосы, прошипел в лицо: – Раздевайся, дура!

Такая боль и ненависть захлестнули ее, что она в отвращении, со стоном плюнула в него.

Глеб замер на секунду, белые пятна ядом растекались по его впалым, сизо заросшим щекам. «Та-ак…» – подтащил ее к кровати, схватил полотенце и, как она ни извивалась, ни корчилась, быстрым, ловким движением перевязал ей руки, а другим полотенцем, бросив ее на кровать, обхватил ноги. В рот сунул кляп из носового платка. Она дергалась, мычала, билась лицом о постель, но ничего, конечно, поделать не могла.

– Та-ак, – повторил он, – сейчас ты у меня запоешь, птичка… – Резко выхватил из брюк кожаный истонченный ремень и, сложив его вдвое, пообещал угрожающе: – Заголосишь, птичка. Попомнишь, как брыкаться. Ну! – Шура в неистовстве заметалась по постели, зарычала, а Глеб резко, с оттяжкой, хлестанул ее для начала три раза. – И жаловаться никуда не побежишь, не-ет… – приговаривал Глеб. – Кому покажешь это? – Он ухмылялся. – Кровью исходить будешь, а некому жаловаться. Попомнишь Глеба, дура…

Что бы дальше случилось, неизвестно, но в дверь требовательно постучали, как стучат только свои; и потом – постучали, а не позвонили, – так делала только Надюшка, ростом ведь мала, до кнопки не дотянешься.

Глеб с занесенным в руке ремнем замер на месте.

В дверь застучали двумя кулаками: сомнений не было – пришла Надюшка.

Шура с новой силой забилась, заметалась на кровати.

Глеб развязал ей ноги, руки и вытащил кляп изо рта. Как ужаленная, Шура бросилась к двери, щелкнула замком непослушными, дрожащими руками.

– Мама, ну что ты мне не открывала? Я стучу, стучу… – Надюшка требовательно-укоризненно смотрела на Шуру снизу вверх. Из-под красной шапочки торчали две косички, а в косички умело вплетены бабушкиной рукой два больших белых банта.

Шура подхватила дочку на руки, прижалась к ее холодным щекам, прошептала осипшим, вздрагивающим голосом:

– Ну что ты, Найденыш, не сердись, я в ванной была, пока оделась, пока замок открывала.

Увидев Глеба, Надюшка нахмурилась, уткнулась лицом в Шурины волосы:

– Опять у нас дядя Глеб… Бабушка говорила, это из-за него папа умер.

– Ну что ты, что ты, дочка, – горячо зашептала Шура. – Ты не думай об этом, мы с тобой вдвоем жить будем, мы всех-всех выгоним, только ты и я…

– А бабушка?

– И бабушка. Она у себя, а мы у себя, а если надо, в гости ходить будем друг к дружке.

– Я лучше с бабушкой жить буду. К тебе этот дядька ходит, вишь, какой злой, я не хочу… У бабушки хорошо, не страшно.

– Мы его выгоним. Совсем прогоним. Ну-ка, давай вместе скажем: «Дядя Глеб, уходи!»

И они в самом деле в два голоса громко произнесли:

– Дядя Глеб, уходи!

Глеб подошел к ним поближе.

– Ладно, козявка, тебя прощаю. – Он хотел щелкнуть Надюшку по носу, но та вовремя увернулась. – А с тобой, пеструха, еще поговорим.

– Не пугай!

– Эх, не знаешь ты Глеба, пеструха! – Ноздри у него затрепетали, что говорило о крайнем раздражении. – Запомни, я не пугаю, но если что сказал – так и будет. От меня не отбрыкаешься.

– Слыхали уже. Уходи! – Шура в ярости топнула ногой.

– Ну-ну, птички. Попойте тут, покукарекайте… – Глеб растянул в ухмылке губы. – А я пойду прогуляюсь. Адью! – и вышел, хлопнув дверью.

– Какой-то!.. – вслед ему прошептала Надюшка.

Но ничего Шура поделать со своей жизнью не могла. Глеб приходил, когда хотел, делал все что вздумается, да и сама Шура не очень противилась этому. Одной-то быть совсем тошно, Надюшка дома ни за что не соглашалась жить, все больше у бабушки, а тоску свою одиночеством никогда не вылечить, живой человек рядом нужен, пусть хоть такой, как Глеб; а если еще выпьешь – гораздо легче в самой себе делается, проще, память о Николае в зыбкую даль улетучивается, а потом будто даже злость какая-то на него подымается, сердце захлестывает, желчь душу мутит… Ишь, рассчитался с жизнью, бросил всех на произвол судьбы, в самую потаённую глубину души плюнул, обвинил молча и молча ушел… подлец! В такие минуты Шура обливалась ненавистью к мужу, к его бестрепетному и тихому согласию с напористым злом жизни.

Бросил, одну оставил, плюнул в душу – а ей теперь жить? А как жить? Для чего? Зачем?

А что дочь у нее – может быть, самое главное существо на свете, – об этом Шура иногда совсем забывала.

Все только спрашивала себя: «Как дальше жить? Как?»

И не знала…