Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

«Здравствуй, Валентин!

Пишу тебе третье письмо подряд, а ответа пока никакого. Я понимаю, тебе так проще и легче: зачем ворошить прошлое? Но пойми: мне нужен твой совет, больше ничего. Я даже не боюсь, если эти письма попадут твоей жене на глаза: пусть знает, между нами ничего нет, но разве мы не имеем права, как все люди, на простые дружеские отношения?

Скажу тебе прямо: я совсем запуталась в материале и не знаю теперь, что делать дальше, в какую сторону идти.

Больше всего меня возмутило, как и всю нашу общественность, равнодушие наших официальных властей. Я имею в виду прежде всего милицию и прокуратуру.

Я собрала множество фактов, встретилась с десятками людей, нашла даже первую учительницу Глеба Парамонова, не говоря о том, что виделась с его матерью, с его бывшими женами, с друзьями детства, со многими людьми, которые в разные годы работали с ним кто на трубном заводе, кто в мартеновском цехе, кто на стройке, кто в лесничестве… Одним словом – с кем я только не встречалась! А со сколькими людьми хочется да и предстоит еще встретиться! Но уже теперь могу сказать: запуталась в противоречиях. Картина как будто ясная, страшная, а понять ничего нельзя. Представляешь? Чушь какая-то.

Есть одна поразительная деталь: оказывается, Глеб Парамонов, когда ему было лет шесть, любил вышивать. Занимался он вышиванием до второго класса; об этом рассказала его мать, Марья Трофимовна, с гордостью рассказала. Что ж тут удивительного? – скажешь ты. А удивительное здесь то, что Николай Пустынный тоже любил вышивать. Разница только в том, что один занимался этим в детстве, а другой – до последних дней, взрослым. Не знаю, как тебе, а мне представляется здесь что-то мистическое! Вообще мать Парамонова, Марья Трофимовна, рассказала мне, что в детстве Глеб был удивительный мальчик, добрый, сильный, справедливый – и ей можно верить, потому что сейчас она искренне ненавидит его, собственного сына ненавидит – говорит: своими бы руками взяла и придушила его, паразита! Есть матери, которые слепо обожают детей, что бы они ни вытворяли, а есть такие, как Марья Трофимовна, – ведь правда, ей можно поверить? Но все-таки это странный феномен. Марья Трофимовна рассказывала мне, что вплоть до одиннадцатилетнего возраста Глеб горой стоял на стороне матери и младшей сестры Людмилы, защищал их от пьяных выходок отца, один раз даже отважно бросился на него с кулаками, с голыми мальчишескими кулаками, когда отец с топором в руках гонял по дому жену. Отец опомнился, но в злости вышвырнул сына в сени – в мороз, зимой, – где Глеб целый час простоял раздетый, в одном спортивном костюме, в тапочках и с голой головой. Был еще такой случай, когда сестра его, Людмила, которая младше его на год, но по комплекции, по виду – будто на целых три года, – так вот, был случай, когда Людмила тяжело заболела, нужен был пенициллин, который в послевоенные годы считался большой редкостью у нас, и Глеб один, зимним холодным днем, отправился пешком за восемнадцать километров в Курганово, в заводской дом отдыха, где этот пенициллин был. Ведь это не совсем рядовая деталь, правда? Одним словом, я могу привести тебе десятки примеров, когда Глеб проявил себя в детстве отважным, сильным и – самое главное – добрым и справедливым мальчиком. Куда же это девалось потом?

Представляешь, и мать его, Марья Трофимовна, тоже не может объяснить происшедшей роковой перемены, но ведь в чем-то она проявилась, где-то начиналась, откуда-то взялась, правда?

Извини, Валентин, пишу тебе сумбурно, хотя поначалу хотела рассказать тебе совсем о другом. А именно – о своей встрече с начальником милиции и со следователем прокуратуры. Начальника ты, может, помнишь – майор Синицын? Человек в общем-то добрый, умный, но, как мне показалось, чересчур затянутый в официальный мундир. А следователь прокуратуры – человек новый у нас.

Меня интересовала сама изначальная сторона дела, тот первый импульс, который подтолкнул все дальнейшие события, покатившиеся затем по наклонной, как снежный ком. Я имею в виду вот что.

«Почему, – спросила я и того, и другого, – когда Глеб Парамонов вытащил Пустынного из ванной и вызвал милицию, почему приехавшая милиция не заинтересовалась личностью Глеба? Что, к примеру, он тут делает? Как оказался в чужой квартире? И так далее, и тому подобное…»

При этом нужно помнить, что Шура, жена Николая Пустынного, долгое время лежала рядом без чувств – потеряла сознание. Глеб Парамонов вызвал, кстати, и «скорую помощь».

И что мне ответили?

А вот что.

Возбуждать уголовное дело против Глеба Парамонова не было никаких юридических оснований. А моральную, мол, сторону к делу не пришьешь. Было официально установлено, что Николай Пустынный покончил жизнь самоубийством не по принуждению, а по собственному желанию. В кармане его пиджака обнаружили записку: «Не хочу больше жить. Прости, Шура». В квартиру Глеб Парамонов и Александра Пустынная вошли вместе. В ванную Шура заглянула первая и, увидев Николая, закричала и упала в обморок. Глеб хладнокровно отрезал веревку, вытащил Николая из ванной. Пробовал делать искусственное дыхание – бесполезно. Вызвал от соседей по телефону милицию и «скорую». Состава преступления в его действиях нет. Даже наоборот – он показал себя дельным, хладнокровным человеком, помог милиции и врачебной экспертизе. «А то, что он который месяц не работает, ведет аморальный образ жизни, – это, выходит, не имеет никакого значения? – спросила я. – И то, что все это наверняка послужило толчком для самоубийства Пустынного, тоже не имеет значения?» – продолжала я. И, представляешь, мне спокойно объяснили, что с юридической точки зрения именно так все и обстоит: в действиях Глеба Парамонова состава преступления обнаружить нельзя.

… Ой, извини, Валентин, ко мне пришли, закончу письмо в другой раз. Не сердись…»

К Ларисе действительно пришли в редакцию два человека: она сама просила их заглянуть в газету, в отдел писем – хотела побеседовать с ними по душам, если, конечно, они согласятся. И вот – пришли.

Это были муж и жена Виноградовы, старички. Прасковья Ивановна и Иван Иванович. Очень похожие друг на друга, седенькие, немощные, но вежливые, с внимательными глазами, с культурными манерами. Трудно было поверить, что их сын, Семен Виноградов, сорока лет, дважды судим за умышленные убийства, получал сроки в десять и пятнадцать лет, сидел в тюрьме и сейчас. Что хотела услышать от Виноградовых Лариса? Дело в том, что какое-то время Семен Виноградов и Глеб Парамонов дружили, работая в мартеновском цехе подручными сталевара. Был случай, когда Семен спас Парамонова от верной и долгой тюрьмы. Однажды не понравился Глебу начальник цеха, а именно – накричал на Глеба: «Дармоед! Работать надо, а он сидит… В тюрьмах надо гноить таких, а их все на свободе держат!..» Глеб сидел, морщился от боли – только что раскаленным металлом прожег спецовку, нога огнем горела. Рассвирепел: «Ах ты, падла!..» Сграбастал начальника цеха, поднял повыше на руках – тот барахтается, ногами дрыгает, визжит – и понес к ковшу, к кипящей лаве металла. Затмение нашло: хотел бросить начальника в бурлящий ковш. Вот тут Семен Виноградов и спас Глеба от тюрьмы, а заодно и начальника цеха от смерти – ударил ломом по рукам Глеба. Те сразу плетьми повисли, а начальник грохнулся на пол, на металлические листы.

О чем хотела поговорить с Виноградовыми Лариса? Да так, разобраться кое в чем, кое-что уточнить… Она усадила Ивана Ивановича и Прасковью Ивановну на стулья, блокнот раскрывать не стала, решила просто побеседовать доверительно.

– Скажите, пожалуйста, – начала она, – как вы относитесь к Глебу Парамонову? Ваш сын, кажется, дружил с ним?

– Очень своеобразный молодой человек. Вы знаете, когда Семушку увезли, он долгое время навещал нас. Успокаивал, – дрожащим голосом проговорила Прасковья Ивановна.

– Еды приносил, колбасы, масла, сахара, – добавил Иван Иванович.

– А за что вашего сына судили в первый раз?

– Вы разве не знаете? За то, что посчитался со своей вертихвосткой, с этой аморальной особой.

– С женой? С Еленой Сергеевной?

– Да, с ней, если таковую можно назвать женой, – поморщилась Прасковья Ивановна.

– Позвольте, но ведь он убил ее? – удивленно произнесла Лариса. – Утопил в Чусовой?

– Лариса Петровна, не забывайте, это была женщина легкого поведения, – с укором проговорил Иван Иванович.

– Но разве можно убивать человека? Ведь вы бывшие учителя, преподавали историю, как же можно оправдывать убийство?

– А что остается делать с такими женщинами? Наш Семушка – талантливый человек, но вспыльчивый, как все талантливые люди, – разве мог он терпеть измены жены? И потом, не забывайте, Лариса Петровна, вся история человечества – это история убийств и крови, – с назиданием, тихо и вкрадчиво произнес Иван Иванович.

– Позвольте, позвольте, – пораженно пробормотала Лариса. – История – это одно, а преднамеренное убийство – совсем другое.

– Все взаимосвязано в этом мире, Лариса Петровна, – успокаивающим тоном резюмировал Иван Иванович.

– А как тогда объяснить второе убийство, совершенное вашим сыном?

– У вас есть дети? – поинтересовалась у Ларисы Прасковья Ивановна.

– Пока нет. Но разве это имеет отношение к нашему разговору?

– Вот когда у вас появятся дети, вы поймете, Лариса Петровна, каково это материнскому сердцу – знать о страданиях единственного сына.

– Но ведь он совершил преступление?

– Да, он убил, – спокойно согласился Иван Иванович. – Но кого он убил? Подлеца и мерзавца. Вот о чем следует подумать.

– Самосуды у нас запрещены. Во всяком случае, никто не имеет права убивать, какие бы доводы и мотивы ни выдвигались при этом.

– У нас многое запрещено, Лариса Петровна, – согласился Иван Иванович. – И поэтому появляются воры и преступники. С одним из них и расправился наш сын.

– Вы хотите сказать, он убил директора магазина из идейных, что ли, соображений?

– Именно это я и хотел сказать, Лариса Петровна.

– Здесь что-то не так… Он убил с целью грабежа: забрал золото, деньги, облигации, дорогие вещи.

– Это вы прочитали в деле?

– Да.

– А вы знаете, что все ценности Семушка хотел уничтожить? Чтобы и следа от них не было?

– Как же он хотел уничтожить, если в течение трех месяцев пользовался ими и растратил немалую сумму?

– Это другой вопрос, Лариса Петровна. Жить-то ведь он должен был на какие-то средства?

– Странно, – пожала плечами Лариса. – Впрочем, что это я… – Усилием воли Лариса заставила себя не спорить с Виноградовыми: иначе они могут перестать откровенничать, а откровенность, какая бы она ни была, нужна ей в первую очередь. – Извините, конечно, но я хотела бы от вас услышать кое-что о Глебе Парамонове. Надеюсь, вы знаете обо всей этой истории, которая произошла у нас?

– Кстати, вот вам еще один пример аморальности нынешних молодых женщин. Поразительно! – воскликнул Иван Иванович. – Женщина, мать, жена, жила одновременно с двумя, а может и больше, мужчинами, а наша общественность горой встала на ее защиту! Воистину, все поставлено с ног на голову. Что же остается делать мужчинам? Неудивительно, что многим из них приходится совершать преступления, кончать жизнь самоубийством, попадать в тюрьмы, вызывать злобу и раздражение людей, вместо того, чтобы быть в сознании общества героями, борцами за моральную и нравственную чистоту!

– Что-то я вас опять не пойму, – уязвленно проговорила Лариса.

– А вы посмотрите на нашу жизнь совсем с другой колокольни, Лариса Петровна! – предложил Иван Иванович. – В течение долгих лет мы, учителя, в том числе и мы лично с Прасковьей Ивановной, внушали нашим ученикам мысли о том, что все у нас самое лучшее, справедливое, истинное, нравственное, правдивое, а потом эти ученики выходят в жизнь – и что же? А здесь все наоборот, в этой жизни! И пьянство, и измены, и воровство, и ложь, и цинизм, и стойка «смирно» перед начальством, приписки, очковтирательство, стремление к обогащению, к красивой жизни и так далее, и тому подобное… Что остается делать нашей молодежи? Одна – ломается, другая – приспосабливается. Вас удивляет, что мы любим и оправдываем сына? Но он – жертва времени, не больше и не меньше, – как же нам не любить его? Сколько мы ему красивых слов говорили! А он убийца. Пожалеть его надо, поплакать над его судьбой, а не смотреть на нас как на умалишенных, Лариса Петровна! Вот вы о Парамонове спрашиваете… Вы что, хотите вывести его на чистую воду? Заклеймить позором? Восстановить против него общественное мнение? Вы лучше разберитесь, откуда он взялся, этот Глеб Парамонов, не с неба ведь свалился? И не лучше ли общественность пристыдить! Ткнуть ее рылом в собственные помои, чем вызывать в ней якобы здоровое, а в действительности– лицемерное негодование?! Подумайте над этим, Лариса Петровна!

Закончив длинную речь, старик ослаб, побледнел, по вискам его потекли струйки пота. Прасковья Ивановна встревоженно поглядывала на мужа, поглаживая ему руку:

– Ну, ну, успокойся, Ваня… Лариса Петровна разберется во всем, не сомневайся… Правда, Лариса Петровна?

– Да, да, конечно, – подтвердила Лариса. Она и в самом деле несколько растерялась от напористой, горячей речи Ивана Ивановича и, самое главное, поняла: разговаривать с Виноградовыми дальше бессмысленно. Позиция их ясна, ничего нового она не услышит.

Извинившись, Лариса сослалась на неотложные дела и, как бы с сожалением, предложила закончить разговор.

Иван Иванович прекрасно понял ее; прощаясь, посмотрел Ларисе Петровне в глаза снисходительно-вежливо, краешком губ усмехнулся.

«…Ну вот, Валентин, могу продолжить теперь письмо. Но, знаешь, почему-то сил нет. Такой сейчас был разговор, что… Каша какая-то в голове. Пожалуй, допишу в другой раз. Не сердись…»

Лариса накинула плащ и вышла из редакции. Воздух над прудом струился нежным маревом, а вдалеке, по береговым закраинам, густо синел, обещая скорые сумерки. Лариса прошлась немного берегом пруда, остановилась у первой рыбацкой лодчонки; дно лодки было сплошь усеяно крупной серебристо-подсохшей чешуей лещей и плотвы. Лариса вспомнила, как однажды Валентин взял ее с собой на рыбалку: выгребли ранним туманным утром на середину пруда, встали в березовых тычках и начали ловить тяжелую серебристую плотву на распаренный «геркулес». Вспоминая, Лариса присела на нос лодки и, сама того не сознавая, стала улыбаться.

– Эй, красавица, посторонись! А то украдем!

Лариса вздрогнула. К лодкам с веслами в руках подходили три рыбака в брезентовых плащах, в тяжелых резиновых сапогах, веселые и, кажется, немного хмельные.

– Ну, пойдем с нами? – подмигнул один из них. Лариса помотала головой:

– Не могу. Нет. – И улыбнулась.

– А то подумай. Настрое, выбирай любого! – И рыбаки весело, громко захохотали.

– Нет среди вас моего рыбака, – вздохнула опечаленно Лариса и, развернувшись, пошла прочь от лодок.

Что-то рыбаки еще кричали ей вслед – видно, задиристое, потому что несколько раз громко взрывались смехом, но Лариса слов не разобрала. И так ей вдруг захотелось услышать голос Валентина, пусть хоть что-нибудь, два слова, но чтобы сказал их именно он, Валентин, густым своим, насквозь прокуренным голосом, отмахиваясь руками от кашля, как от наваждения… Желание это было столь сильным, что Лариса чуть ли не бегом бросилась на почту, на телефонный переговорный пункт, благо он находился совсем рядом. Заказала Саратовскую область, город Балашов, редакцию газеты. Села на стул и стала ждать. Но через несколько минут, чуть успокоившись, Лариса услышала в себе вначале легкое, а затем тревожное сомнение: что это она? Зачем звонит? Что скажет? Как объяснит, что ей ничего не нужно, только услышать его голос? Кто этому поверит? Может, ему достаточно ее писем, чтобы приходить в ярость: зачем она нужна ему со своей прошлой разнесчастной любовью?! Может, его тошнит от ее писем, так она еще с телефонными звонками лезет. Зачем? По какому праву? И пока она думала так, по микрофону объявили: «Балашов, вторая кабина, Балашов, вторая кабина…»

Лариса едва пересилила в себе желание поскорей убежать отсюда. Но все же поднялась, зашла в кабину, слыша, как гулко, больно бьется сердце.

– Алло, редакция на проводе, слушаем вас!

– Попросите, пожалуйста, Валентина Семеновича Баргу, – произнесла Лариса, но не узнала своего голоса.

– Барга в командировке. Кто его спрашивает? Что передать?

– В командировке? – Лариса облегченно вздохнула. – Нет, нет, ничего не нужно передавать. Спасибо, девушка. До свидания.

– Алло, алло! Что передать? Кто звонил?.. – Но Лариса решительно повесила трубку и выскочила из кабины.

«Вот я сейчас к кому пойду, к хулигану Петушкову», – подумала Лариса и рассмеялась на улице. Почему рассмеялась? От облегчения: слава Богу, не оказалось Валентина в редакции, а то неизвестно, что и говорить пришлось бы, как выкручиваться… Когда она смеялась на улице, люди оглядывались на нее.

– Дело было так, – рассказывал Петушков, – мои ребята в пивном баре толкались. Парамон их там обидел. Ну, сунул там кому-то, что ли… Я ему по плечу: выйдем, поговорим! Оглянулся: а, Петух, ты… Пошли поговорим. Дело старое, Лариса Петровна, могу объяснить вам сейчас. Тогда, в те годы, я, как говорится, «шишку» в поселке держал, негласным королем считался… Когда было, говорите? Считайте сами. Сейчас мне тридцать три, тогда семнадцать стукнуло… Вышли на улицу, на зады пивбара – знаете, у базара местечко? Я ножичком щелк: «Ну, Парамон, ты у меня давно в печенках, щас резать буду…»

Лариса сидит у Петушкова в гостях. Давно он не хулиган, обыкновенный семьянин, жена, двое детей – девочки-близнецы, четырех лет от роду, – работает шофером на автобазе. Образумился сам, считает Петушков, с возрастом. Но лет шесть-семь хулиганил в поселке всерьез.

Иногда на кухню, где они сидят с Петушковым, встревоженно заглядывает жена Петушкова, Люся. Не нравится ей, что газета заинтересовалась личностью мужа. Мало она бед пережила из-за него – неужто опять чего-нибудь выкинул? Петушков самодовольно-горделиво выпроваживает жену из кухни: «Иди, иди. Ишь, нахохлилась, курица! Не твоего ума дело…»

– Что меня заедало в Парамоне? – продолжал Петушков. – А то, что он ни вашим, ни нашим. Сам по себе. Вокруг меня шестерки вьются, только моргну – все по-моему делается. А этот, по нашим понятиям – мурло старое (ему тогда лет двадцать пять было), – один королюет. Никого не признает. Попался этот – избил, тот – фингал под глаз, третий – зубы вон, четвертый – руку выломал. И главное – всех без разбора бьет, а моих – особо. Ну, я ему и припомнил – щелк ножичком: молись, Парамон!

– Ну а он?

– Краска схлынула, конечно, – усмехнулся Петушков. – Говорит: «Убери своих щенков!» Я мигнул ребятам – те в сторону отвалили. «Ну, режь!» – говорит. И стоит, падла, руки расставил. У меня прием был: будто я споткнулся, а сам раз – ножичком в ногу. Редко срывалось. А тут – ничего не пойму: вдруг на земле валяюсь, а надо мной Парамон с моим же ножом стоит. «Ну, – осклабился, – хочешь к бабушке в гости?» Но ведь не стал трогать. Постоял, постоял, швырнул нож подальше. И, посвистывая, в бар направился. Походкой «пеликана».

– И вы снесли оскорбление?

– Ха, снес! – ухмыльнулся Петушков. – Моя карта бита, чего уж там… Но решили мы его все же вздернуть…

– Как это – «вздернуть»?

– Ну, проучить… Письмо подбросили жене: готовь, мол, гроб, скоро Парамона отпевать будешь.

– Женщину-то зачем пугать?

– А так, психологическая обработка. Надо было зацепить Парамона за живое, довести до белого каления. Тогда с ним легче разделаться… Сидим однажды в ресторане. Нас семеро, за двумя столиками. Он один – рядом, гад, шампанское лижет. И ухом не ведет. Ну наглец! Уж на что я ушлый – но таких наглых не видал.

– В смысле – смелый?

– По-нашему: наглый. Показываем жестом: садись рядом, выпьем. И что? Садится. Я говорю: «Слушай, Парамон, давай за твою смерть выпьем?» – «Наливай, – говорит. – Только кто убивать будет? Ты?» – «Выпьем – посмотрим!» Наливаем шампанское, восемь бокалов. Нас семеро, он один. Чокнулись. Пьем. «До дна, Парамон!» Пьет он – и вдруг бокалом, как штыком, всадил мне в рожу… пардон, в лицо… Видите? – показал Петушков на щеку.

Действительно, всю левую щеку Петушкова рассекал глубокий рваный шрам. Впрочем, шрамов у него на лице не сосчитать.

– Ну, взревел я как телок! Кровища хлещет, ничего не вижу. Ребята мои обомлели – струхнули. Этого ему и надо. Подлетел к своему столу, поднял над головой и давай дубасить столом. Силен был, боров! Не стулом дубасил – столом по головам. Что тут в ресторане началось! Не расскажешь. Визг, крик, шум, кровь… Покалечил он моих ребят изрядно. Тут дружки у него нашлись, такая драка завязалась – туши свет. Ресторан в пух разнесли. Кто его успокоил, Парамона? Милиция. Приехали – но Парамона так просто не возьмешь. Один мент рукояткой пистолета вырубил его по затылку. Только так и взяли. Но Парамон, думаете, простил менту бандитский прием?

– Как это?

– А так. Когда его выпустили, через пару дней, он на улице сержанта того встретил. Говорит: «Меня знаешь? Знаешь. Еще раз в поселке увижу – разряжу двустволку. Усек?»

– Это кому он сказал? Милиционеру?

– Ага. Ему. Тот понятливый оказался. Через неделю убрался от нас. С Парамоном шутки плохи, все знали.

– Вы так говорите, будто сами боялись его.

– Боялся? Не то слово. Уважал. Он нам не чета был. Мы кто? Хулиганы. А он… бедолага.

– Тут есть разница? – не поняла Лариса.

– У нас это возрастное. Ну, еще там разное. Выветрилось со временем. А у него в природе. Живу сам по себе – вот его принцип. Это главное. А на остальное – наплевать.

– Говоря по-другому – идейная позиция, что ли?

– Ну, это вы хватили! Какая там идейная? Просто – сам по себе. И все. Мы что? Обломала нас жизнь. А он? Он и в сорок лет тот же.

– Неужто он тот же?

– Ну, внешне – какое там! Облез, усох, истаскался… А в глазах, в натуре – прежнее.

– Узнает вас?

– Даже не замечает.

– Специально, что ли?

– Вряд ли. Просто не помнит.

– Вас не помнит?

Петушков усмехнулся:

– В молодости меня каждая собака знала. А теперь… кто я? Шофер автобазы. Лысый мужик, рядовой папаша, отец двоих короедов.

– Тоскуете по прошлому?

– Как же, даст Люська тосковать! Вон, видали, – кивнул он на дверь, за которой грохотала кастрюлями жена Петушкова, – икру мечет… Боится, может, чего натворил?

– Ну хорошо, не буду вас больше терзать. Напоследок скажите напрямую: какое у вас личное отношение к Парамонову?

– Уважаю, – не задумываясь, ответил Петушков.

– Уважаете? – удивилась Лариса. – Разве вы не слышали, что у нас случилось?

– А, все бабы – дуры! Извините, не имел в виду лично вас… Так, вообще…

Больше, кажется, говорить было не о чем – и Лариса попрощалась с хозяевами. Напоследок жена Петушкова полоснула по корреспондентке таким взглядом, что съежилось все внутри у Ларисы. И она побыстрей выскочила за порог.

Дома у себя, в однокомнатной квартире, Лариса вытащила из ящика рабочего стола ворох исписанных бумаг, задумалась. Что получалось, что складывалось? Хотелось докопаться до сути происшедшего, но чем больше она вглядывалась в него, чем больше разговаривала с людьми, знавшими в разные годы Глеба Парамонова, тем меньше было ясности и понимания. А если все выстроить хронологически – что получится? Что она знает практически? Давай-ка взглянем на дело с этой стороны.

1946 год.

В обыкновенной рабочей семье родился мальчик, назвали Глебом – в честь дедушки по линии матери. Дед этот в семье почитался – прожил восемьдесят семь лет, несмотря на то, что больше пятидесяти лет гнул спину на знаменитых уральских заводчиков Демидовых – еще до революции. Отец Глеба – Степан Парамонов, бульдозерист; мать – Марья Трофимовна, крановщица на грейферном кране. Родом Степан Парамонов из донских казаков: весельчак, гуляка, забубенный парень. Бил ли жену? В первые годы – никогда. Что гулять, что работать – любил одинаково. По рассказам Марьи Трофимовны: работящей мужика не встречала. Колготной, заполошный, чуть рассвет – он уже на ногах: огород копать, навоз вывозить, сено косить, дрова пилить; потом на работу; после работы поел – и опять за дело, до вечерней луны: дом ремонтировать, делянку рубить, баню строить, огород поливать. И так без конца, без передыху, без всякой пощады к себе. Но уж когда загуляет – то все, ни работы никакой не надо, ни жены, ни детей. Весь в загул уходил. Гармошку любил; сам, правда, не играл, соседа Пимена приглашал. Пимен мехи растягивает – Степан пляшет без устали, казачьи песни поет. Лихо у них выходило, дня на три затягивалось. Какой жене понравится? Марья раз сказала, два. Не поняла, что третьего раза Степан не спустит. В третий раз сказала, при Пимене-то, друге и соседе бесценном, глаза у Степана налились желчью, схватил что под руку попалось – вожжи, да прямо при Пимене отхлестал женушку до крови. Рассказывала Марья Трофимовна: ох, взвилась она позже! Полмесяца мужа не подпускала к себе, а Степану ничего: ухмыляется только в усы – усищи тогда носил, рыжеватые; теперь усов нет, бритый, как все, постарел Степан, поумялись его бока. Полмесяца Марья не подпускала мужа, а себе только хуже вышло. Подвернулась ему на стройке бабенка, Дикарихой звали, дурней бабы не сыщешь. «А по мне, – хвастался Степан, – дура, да умная!» Такое у него на всю жизнь присловье на языке болталось: «Баба дура, да умная». Не разберешь, какой и смысл тут, а каждому понятно. Видит Марья: суженого учить – только слезы собирать. Поутихла. Иной раз не выдержит, сорвется – Степан опять попотчует то оглоблей, то поленом – понятливей стала. «Муж не поколотит – бока не залоснятся» – такую она приговорку выучила. Главное, знать надо: когда можно перечить, а когда – нельзя. Из Степана лаской да уговором телка можно сделать, а войной пойдешь – быть тебе битой да драной. «Не то сладко, что гладко, а то сладко, что горько» – еще одно присловье, слышанное от Марьи Трофимовны.

Когда Глеб родился, первое время счастьем в семье жили, в мире и согласии. Годы голодные, безрадостные, работы хоть дома, хоть на заводе – края не видать, а жили хорошо, душа в душу.

Так и жили первые годы.

Но природа Степана брала свое. Глеб родился, через год – Людмила, сестренка, а так иной раз взбунтуется муженек – неделями его дома не видать. Тут хоть помри с двумя ребятишками на руках – ему дела мало. Томила его заводская жизнь, рвалась душа на волю: мол, там она, воля-то, у нас, в донских степях, а у вас тут тьфу, железо да мазут, сердцем некуда раскинуться!.. Марья умней стала, не перечила, а все равно Степан вдруг коршуном налетал: не любишь пьяного-то? Не нравлюсь? Воротишь глаза-то? Ну, я тебе покажу! Не уймешь его лаской – быть беде. А всегда ли ласку в сердце достанешь, когда на тебя с кулаками? Бывало, и срывалась. Степан вовсе дурной делался. С топором сколько раз по дому гонялся, сыч! Так-то вот и случилось: Глебу шесть лет было, в пятьдесят втором году, бросился он на отца с кулаками, а у того – топор в руках. Опомнился Степан, а малого сынишку все одно как щенка вышвырнул в сени, зимой, в морозы… Не с того ли времени стал поглядывать сынок зверчонком на отца, исподлобья коситься, хмуриться детским лбишком?

1953 год.

Пошел Глеб в первый класс. Новая жизнь началась, трудная, не похожая на прежнюю. А повсюду жизнь и того непонятней, взрослые, чуждо притихшие, шепчутся, вроде чего-то ждут, оглядываются… Помнилась весна того года, мартовское серое утро, протяжное и долгое завывание заводского гудка; мать Глеба так рыдала, что Глеб с сестренкой, в потрясении, тоже ревели в два голоса, со страхом вжимаясь в материнский подол… Прощалась страна с учителем и вождем всех времен и народов, а ребятня ничего не понимала, только тоска в сердце и страх, недоумение. А потом будто легче дышать стало, народ как бы другой сделался, веселей, проще, свободней… Учителя в школе ласковые с ребятами, у кого если плохо с учебой – к тем терпеливые, добром и толком объяснить хотят, а не криком, не строгостью взять. Учеба Глебу не давалась, он страдал, когда хвалили других. Вовку Ширяева и Ленку Стебелькову – отличников – терпеть не мог. Ширяев носил очки, кругленькие такие, «профессорские», глаза под очками туманные, доверчивые, так и хотелось Глебу стукнуть по этим очкам, чтоб помутить доверчивый взгляд Ширяева. Учеба у Глеба не клеилась, но он упорствовал, занимался – все впустую. Других хвалили, его не замечали. Это обжигало детское сердце. Дома он был работящ: мыл полы, колол дрова, убирал снег, топил печь, давал корове сено, ездил с отцом на делянку, копал огород, управлялся с печью. Все у него получалось. Мать не могла нарадоваться. Хвалила сына. И сердце его расцветало. Ближе матери не было для него существа. Отец – то другой мир. Непонятный. Злой. Бешеный. А мать добрая. К ней прижаться можно, приласкаться. Мать погладит по голове. Похвалит. Защитит. Глеб тоже защищал ее – когда отец набрасывался на мать. Страхом обливался, но защищал. И сестренку защищал, любил. Но мать любил больше. Он даже долго не понимал, почему вышивать – «позор для мужика», как в сердцах кричал отец. Глеб отцу не верил. Отец пил, ругался, обижал мать. А мать добрая, лучшая в мире. Ей Глеб верил во всем. Мать вышивала – и он вышивал. Садился рядом с сестренкой – и вышивал. И счастлив был, если мать хвалила. Она за все его хвалила – за то, над чем отец смеялся: что моет полы, что помогает матери стирать, что вышивает, что блины берется печь, что играет с сестренкой в куклы. Трудно поверить, но так именно и было в детстве Глеба. Отец, бывало, тоже хвалил – за то, что, когда надо, из Глеба «толковый мужик» получался: и косить он мог, и рыбачить, и дрова колоть, и сено метать, и лошадь запрячь брался. «А баб в черном теле надо держать!» – учил отец, похлопывая сына по плечу. Но Глеб не верил ему. Кого «в черном теле» держать? Маму? Да она самая лучшая, добрая, ласковая, справедливая! Когда отец бил мать, гонялся за ней с вилами по двору или по дому с топором, Глеб бросался отцу под ноги, бил кулаком ему в грудь, кусался, а однажды запустил в него кирпичом. В десяти сантиметрах пролетела смерть от отцова виска, и Степан, разом опомнившись, схватил Глеба, облобызал и прослезился: «Во, молодец, мужик! Бей гадов, когда надо!»

Дома Глеб был любимцем у матери. А в школе его не хвалили. Он старался – не получалось. На Ширяева со Стебельковой пятерки играючи сыпались, а у него еле-еле тройки в портфель влезали. Даже если четверку получит – никто не заметит. Мучился так Глеб в первом, мучился во втором классах, в третьем осенью заболел. Никто к нему не приходил – это ладно. К Стебельковой с Ширяевым – к тем бы сразу прибежали. К нему – нет. Но Глеб блаженствовал: ах, лафа, когда учить ничего не надо. А вышел после болезни – тут двойки и посыпались. Сестренка во втором классе – отличница, а у него – сплошные двойки. Но тут-то и началось странное. То его в школе не замечали, ну, есть такой, Парамонов, перебивается в учебе кое-как – и ладно, а теперь вдруг обратили на него внимание: «Двоечник Парамонов! Отстающий Парамонов! Лентяй Парамонов! Тянет весь класс назад! Позорит школу! Занизил общий процент успеваемости!»