Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Я, – кивнула она.

– Откуда? – спросил он и, кажется, даже встревожился.

– И вам не стыдно? – вместо ответа упрекнула его Екатерина Марковна. – Неделю болеете и ничего не сообщите. Мог бы и ваш Сережа позвонить.

– Его нет. Он в отъезде. – Семен Семенович и в самом деле почувствовал себя виноватым.

– Что с вами? – спросила Екатерина Марковна. – Бедный вы мой, что с вами?

– Так, пустяки. – Нуйкин покраснел от ее неожиданных слов. – Простыл немного. В булочной весь день на сквозняке…

– Я так и решила… Впрочем, что это я, – встрепенулась Екатерина Марковна. – Я тут кое-что принесла. Сейчас приготовлю… Молоко вскипячу. Вам обязательно нужно молоко пить. Горячее. С пенками.

– Ну, зачем вы…

– Все, все, молчите! Я вас и слушать не хочу!

Екатерина Марковна быстро разделась и нырнула со своими сумками в кухоньку. Выглянула, только когда услышала в комнате шум: Семен Семенович пытался подняться с кровати.

– Ни в коем случае, – испугалась Екатерина Марковна. – Что вы! Вам нужно как можно больше лежать.

– Неудобно перед вами…

– Я вам приказываю! – скомандовала Екатерина Марковна. – Вы слышите? Только лежать. Чем больше покоя, тем быстрей выздоровеете.

Нуйкин не стал больше спорить, сдался.

Минут через десять он сидел на кровати и маленькой ложкой, как ребенок, ел с блюдца творог, обильно политый земляничным джемом. Затем Екатерина Марковна поила его горячим молоком – заставила выпить целую поллитровую банку. Нуйкин вспотел, бусинки пота выступили на лбу и на носу. Он пил молоко с удовольствием, потому что как-то вообще редко покупал молоко, все большей чай да чай. А тут – такое вкусное, свежее, можайское…

Вскоре он с удовлетворением откинулся на подушку. Закрыл глаза. Оттого еще закрыл, что не знал, как вести себя дальше, что говорить, – присутствие Екатерины Марковны смущало его.

– Врач к вам ходит? – поинтересовалась она.

– Да, конечно. – Он открыл глаза. И улыбнулся глазами.

– А я думаю, куда вы пропали? И нет вас, и нет…

– Ну зачем я вас буду беспокоить?

– Меня не хотите видеть – хотя бы на Юльку посмотрели.

– Я ее вспоминал. Правда, вспоминал! – Он разволновался, словно боясь, что Екатерина Марковна может не поверить ему.

– А меня? – спросила она.

Он не знал, что ответить. Как ответить. Какими словами.

– Меня вспоминали? – Вопрос ее был беспощаден.

– И вас, – признался он.

– Ах, вы знаете, Семен Семенович, – живо, скороговоркой залепетала она, – знаете, Семен Семенович, – но не выдержала, рассмеялась счастливо, покраснела, – я хотела еще спросить у вас… правда, хотела… куда это девался ваш Сережа? Куда уехал? – И так этот вопрос не соответствовал ее радостному смущенному смеху, что Нуйкин не понял, всерьез ли она спрашивает. Темные ее волосы отливали синим густым огнем, черные глаза горели, щеки в румянце, и все лицо ее, вместе с белоснежными в смехе зубами, светилось счастьем самозабвенья и любви.

– Он на Урал уехал, – медленно, любуясь лицом Екатерины Марковны, проговорил растревоженный Нуйкин. – Родственников навестить.

– Правда?.. – смеялась Екатерина Марковна. – А вы знаете, Семен Семенович, я сейчас, когда шла к вам, увидела неподалеку дворника, с бородой такой, страшный, с лопатой, я испугалась: думаю, неужто это Сережа? Ужасно старый… Хотела спросить о вас, да испугалась. Ой, держите меня! – продолжала она смеяться.

– Нет, это Степаныч, – снисходительно улыбнулся Нуйкин. – Сережа молодой, а это – старик, хороший дед, добрый, в соседнем доме работает.

– Сколько же Сереже лет?

– Сереже? Тридцать три…

– Надо же… знаменитый возраст! – Екатерина Марковна несколько успокоилась, перестала смеяться, но на лице ее продолжала блуждать загадочная (а быть может, умиротворенная) улыбка. – Семен Семенович, ну хоть мне-то вы можете сказать, кто он, этот ваш Сережа?

– Сережа? Дворник. Сторож и дворник. Я же вам говорил, – простодушно ответил Нуйкин.

– Ах, Семен Семенович, Семен Семенович, – снова рассмеялась Екатерина Марковна. – Не хотите говорить – не надо. Я не настаиваю. Мне не нужно. Мне просто интересно знать, как вы сами живете, кто вы такой…

– О, если бы не Сережа, я бы так и погиб. Я бы так и думал: живу хорошо, живу правильно. Может, я и мучился бы, но никогда бы не понял, отчего, почему. Вы представьте себе: однажды я обвесил его, я тогда еще в мясном отделе работал, он поманил меня в сторонку и говорит… Но представьте еще и другое: одет он бедно – сапоги, фуфайка, рабочие рукавицы… Кого я замечаю, когда стою за прилавком мясного отдела? Я замечаю меховые шубы, дубленки, каракулевые папахи, лисьи воротники, котиковые шапки, норковые манто… И вдруг – сапоги, фуфайки, рукавицы. Конечно, я давно приметил его, у него особенный взгляд, особенные глаза, но как покупатель он меня не интересовал, и обвешивал я его скорее по инерции, чем нарочно; обвешивать я любил богатых… И вот представьте, он поманил меня в сторонку.

– И что же вы?

– Улыбнулся снисходительно и подошел: ну, чего тебе? А он вдруг, как молитву, стал говорить мне слова… Я до сих пор помню их. Не наизусть, конечно, но почти.

– Что же это за слова? – заинтересовалась Екатерина Марковна.

Семен Семенович прикрыл глаза и медленно, выделяя каждое слово, заговорил:

– «Поищите между этими людьми и найдите от бедняка до богача такого человека, которому бы хватало того, что он зарабатывает… и вы увидите, что не найдете и одного на тысячу. Всякий бьется изо всех сил, чтобы приобрести то, что не нужно для него… и отсутствие чего составляет его несчастье. И как только он приобретет то, что требуется, от него потребуется еще другое и еще другое, и так без конца идет эта сизифова работа, губящая жизни людей…»

– Ведь это Толстой! – воскликнула Екатерина Марковна.

– Я в то время не знал еще, что Толстой. Я, честно говоря, тогда вообще мало что понял из этих слов. Другое важно, меня вдруг пронзил стыд. Пронзил, понимаете? Откуда, почему, не знаю, но жгучий стыд возгорелся во мне, и я залился краской, как провинившийся ученик. А он повернулся и ушел.

– Странно…

– С тех пор он начал иногда разговаривать со мной… Остальную мою жизнь вы знаете.

– Семен Семенович, я хотела у вас спросить, – медленно проговорила Екатерина Марковна, – можно, пока вы болеете, я буду заглядывать к вам? Сейчас-то мне уже нужно бежать, – она виновато улыбнулась, показала на часы: – Юльку из садика забирать…

– Да я почти здоров, – бодро сказал Нуйкин. – Что вы будете беспокоиться из-за меня?

– Нет, нет, несколько дней вам не мешает полежать в постели. Что вы, каждый человек должен беречь свое здоровье. Я, если можно, забегу к вам завтра. Часиков в шесть.

– Ну зачем вы…

– Для меня это не обременительно, не думайте! Просто хочется хоть что-то сделать для вас. Вы хороший… Вы сами не знаете, какой вы хороший человек.

– Ну, хороший, – махнул рукой Нуйкин. – Загляните в мое прошлое – там одна грязь, пошлость, обман. Это вы, Екатерина Марковна, славная женщина. Многострадальная и славная. Спасибо вам!

– Так, значит… – смутилась Екатерина Марковна, – завтра я загляну к вам. Хорошо? Не возражаете?

– Хорошо, – согласился наконец Нуйкин.

«Здравствуй, дорогая мамочка!

Наконец решила сообщить тебе свою главную новость. Я вышла замуж. Только, пожалуйста, не плачь, не ругай меня. Все хорошо, я счастлива. Когда была дома, что-то мешало быть с тобой откровенной. Может, обида на тебя из-за папы. Может, собственная моя вина перед тобой из-за Юльки. (Господи, как я соскучилась по ней, если бы ты знала! Как хоть она? Не болеет? Не забыла меня еще? Пишу, и слезы капают на бумагу…) Теперь могу открыться тебе: мой муж – наш бригадир, ему двадцать семь лет, зовут его Егор Новиков. Егорушка… Весной мы приедем в Москву и, не обижайся, мама, заберем Юльку с собой. Остальное напишу в другой раз – тороплюсь, уходим из поселка в зимовье. Целую тебя и Юльку тысячу раз. Тося.

P.S. Мамочка, одна к тебе просьба. Когда приедем в Москву, не расспрашивай Егора о его жизни. У него была жена и дочь, они трагически погибли в автомобильной катастрофе, когда добирались к нему в тайгу. Но это – только между нами. Надеюсь, ты поймешь, ты ведь у меня умница.

Тося».

К середине марта снег на улицах Москвы растаял почти весь, и Семен Семенович уже без всякой боязни ездил по городу на «Жигулях». Когда лежал снег и стояли морозы, Семен Семенович ездить не решался – опыт был небольшой. А теперь садился за руль довольно смело. Да и то сказать: ездить особенно было некуда – ну, отвезти Екатерину Марковну на работу, ну, забрать ее домой, по пути можно захватить Юльку, что еще? Пожалуй, все. Не поедешь же на «Жигулях» в булочную, которая находится в десяти минутах ходьбы от дома? Семен Семенович поначалу сопротивлялся, не хотел и слышать о машине, но Екатерина Марковна настояла на своем, убедила Нуйкина: почему «Жигули» должны пропадать? Неужто будет лучше, если машина просто-напросто сгниет в гараже? Довод был разумный, и Семен Семенович в конце концов сдался.

Привык Семен Семенович и к тому, что его гараж находился рядом с гаражом художника Хмуруженкова. Удивительного тут ничего не было, ведь Евграфов дружил с Хмуруженковым, жили они рядом и, естественно, когда надумали строить гаражи, поставили их не только бок о бок, но и используя одну стену как общую. Неужто неразумно? Конечно, разумно. И Семену Семеновичу не оставалось ничего другого, кроме как привыкнуть к этому. Трудней было привыкнуть к другому: не к тому, что приходилось здороваться с Хмуруженковым, и не к тому, что Хмуруженков относился к нему довольно дружески, и даже не к тому, что однажды Хмуруженков вполне серьезно предложил Нуйкину написать его портрет: лицо, мол, у вас колоритное, что-то такое типично московское, неуловимое, – нет, не к этому; а к тому, что в машине Хмуруженкова, в бордовом его «Москвиче», частенько сидела невинно улыбающаяся, веселая и наглая Жан-Жанна. Конечно, Нуйкин давно знал, что после смерти Евграфова очередным любовником Жан-Жанны стал художник Хмуруженков; когда еще Нуйкин продолжал жить с Жан-Жанной в одной квартире, ожидая, как манны небесной, развода, она, уже не стесняясь, приглашала в дом Хмуруженкова. Мрачный, ядовитый на слово, вспыльчивый Хмуруженков помыкал Жан-Жанной, вслух называл ее «дурой», «растением», что, впрочем, не мешало ему спать с ней. И кто мог знать, что пути-дороги Нуйкина и Хмуруженкова вновь пересекутся, но теперь уже на новом витке: гаражи их соединит общая стена. Однажды Хмуруженков даже упрекнет Семена Семеновича:

– И где это вы откопали такую дуру? – имея в виду, конечно, Жан-Жанну.

Он как будто обвинял еще Нуйкина, что ему досталась такая любовница. Нуйкин потрясенно взглянул тогда на Хмуруженкова, но ничего не ответил.

Впрочем, ему что-то нравилось в Хмуруженкове. Может быть, то, что художник открыто помыкал Жан-Жанной.

…Как-то раздался телефонный звонок, и тонкий девичий голос спросил:

– Кант Георгиевич?

– Нет, это не Кант Георгиевич, – ответил Нуйкин.

– Передайте вашему Канту, что он наглый обманщик.

– Простите, девушка, но… – замялся Нуйкин.

– Он подарил мне картину, сказал, что сам нарисовал ее. А это «Обнаженная» Ренуара. Я недавно видела репродукцию в «Огоньке».

– Ах да, да, понимаю, – сочувственно проговорил Нуйкин, напряженно думая, сказать или не сказать девушке о смерти Евграфова.

– Что вы понимаете! – гневно закричала девушка. – Меня из-за этой картины муж избил, а вы – «да, да, понимаю…» Я из-за этой картины войну выдержала, чуть до развода не дошло, а вы – «да, да, понимаю…» Какие вы все обманщики, мужчины! А еще говорил мне: «Хотите, я нарисую ваш портрет? Вон в том лесочке? На фоне вековой ели?» Как же вам всем не стыдно?! – И, будто плюнув в Нуйкина, бросила трубку.

Позже раздался еще один любопытный звонок. В тот вечер в гости к ним пришел Сережа, Юлька уже спала, сидели за столом, пили чай. Не очень часто, но Сережа заглядывал к ним, любил поговорить с Екатериной Марковной о литературе, а с Семеном Семеновичем – о жизни. Екатерина Марковна так и не могла разобраться, что за человек Сережа, откуда он такой взялся, и, так как Сережа постоянно уходил от расспросов в сторону, она со временем перестала докучать Сереже. Воспринимала его таким, каков он есть. Когда надо будет, все само по себе встанет на свои места. Так она решила.

И вот сидели, пили чай, говорили о литературе, и тут зазвонил телефон. Екатерина Марковна вышла в коридор, сняла трубку.

– Квартира Евграфовых?

– Да, да, – ответила Екатерина Марковна.

– Можно пригласить Канта Георгиевича?

– Простите, а кто его спрашивает? Я его жена.

– Это главврач Пансионата. У нас находится Антонина Степановна Юдина, она в тяжелом состоянии. Очень просит приехать Канта Георгиевича… как бы это вам сказать помягче… попрощаться.

– Простите, – опешила Екатерина Марковна, – но разве Антонина Степановна жива?

– Как то есть жива? – в свою очередь удивилась главврач. – Конечно, жива. Но с тех пор, как Кант Георгиевич перестал к ней приезжать, Антонина Степановна очень сдала.

– Что-то я не понимаю… – пробормотала Екатерина Марковна. – Разве Кант Георгиевич приезжал к ней?

– Да, каждую неделю. Точней – каждое воскресенье. И вдруг как отрезало… Старушка сильно переживает. Однако она гордая, все носит в себе. И вот только теперь… когда у нее кризисное состояние…

– Странно. Он никогда ничего не говорил мне…

– Так можете вы передать Канту Георгиевичу просьбу Антонины Степановны приехать к ней?

– Но дело в том, видите ли… – Екатерина Марковна не знала, что и говорить. – Может, я сама могу подъехать? Мы с Антониной Степановной были в очень хороших отношениях.

– Нет, она просит приехать именно Канта Георгиевича. Для нее это очень важно, поймите!

– Понимаю… Да, да, понимаю… Но вы знаете, все дело в том, что Кант Георгиевич… умер.

– Как умер? – не столько изумилась, сколько не поверила главврач.

– Да, умер. От сердечного приступа.

– Господи! – воскликнула главврач, – да что же это за напасть такая: чем лучше люди, тем быстрей они умирают?!

– Простите? – не поняла Екатерина Марковна.

– Ваш муж был прекрасный человек. Добрый, веселый, внимательный. Что я скажу теперь Антонине Степановне? Ведь это подкосит ее окончательно. Он был ей вместо сына.

– Да, да… – ничего не понимая, лепетала Екатерина Марковна. – Не знаю, право, что и делать… Может, в самом деле, я могу приехать? Почему бы и нет?

– А, пожалуй, это идея, – воодушевилась главврач, – пожалуй, и в самом деле будет неплохо, если приедете вы. Тем более, вы говорите, с Антониной Степановной у вас хорошие отношения?

– Да, да, всегда были отличные отношения.

– Только у меня к вам просьба: не говорите старушке, что Канта Георгиевича нет в живых. Ну, соврите что-нибудь… длительная командировка… Зарубежное путешествие…

– Конечно, конечно. Зачем же… обязательно.

– Ну, спасибо вам! Вы замечательная женщина. Так мы вас ждем завтра?

– Да, завтра. Обязательно. Не сомневайтесь.

Когда Екатерина Марковна вернулась на кухню, на ней лица не было.

– Что с тобой? – встревожился Семен Семенович. – Что случилось? – Он подхватил ее под руку, посадил на стул.

Некоторое время Екатерина Марковна молчала, не в силах вымолвить и слова. Семен Семенович озабоченно переглянулся с Сережей.

– Что-нибудь с Тосей? – предположил Нуйкин.

– С Тосей? Нет, нет, другое… – медленно проговорила Екатерина Марковна.

– Но что другое может так разволновать тебя? Что-нибудь на работе?

– Нет, – помотала она головой. – Семен, – сказала она твердо, – завтра мы едем с тобой в Пансионат.

– В Пансионат? В какой Пансионат?

– К Антонине Степановне. Завтра с утра.

– Поедем, – согласился Нуйкин, хотя мало что понял. Он помнил: Антонина Степановна – бывшая соседка Евграфовых. Но, насколько он знал, она умерла.

– В Пансионат? На кладбище? – на всякий случай спросил он.

– На какое кладбище?! – раздраженно проговорила Екатерина Марковна. – Антонина Степановна жива.

– Но ты сама говорила…

– Да, говорила. Да, считала, она мертвая. Но оказалось, она жива. Больше того – Евграфов все время ездил к ней. Я всегда думала, что он выжил ее из квартиры. Что он загнал ее в гроб. И вдруг такая тарабарщина…

– Да, ваш Евграфов, – вставил слово Сережа, – любопытный орешек.

– Любопытный?! – полыхнула гневом Екатерина Марковна.

– Любопытный в том смысле, – пояснил Сережа, – что всегда может выкинуть что-нибудь неожиданное.

– Да вы-то откуда знаете?!

– Вы сами рассказывали.

– Так уж много я вам рассказывала! – Екатерина Марковна впервые, пожалуй, разговаривала с Сережей так резко, если не грубо. Да и с Семеном Семеновичем никогда не говорила с таким раздражением.

– Кстати, у меня к вам маленькая просьба, – улыбнулся Сережа. – А то вдруг вы вконец на меня рассердитесь и выгоните из дома.

Екатерина Марковна взглянула на Сережу внимательно, напряженно. И вдруг подумала: Господи, ну они-то тут при чем? При чем Сережа? Семен Семенович? Разве они виноваты в чем-нибудь? Что это я на них? За что? Вот глупая баба… дура… ведь жалеть буду потом, каяться».

Сережа не улыбался теперь, смотрел на Екатерину Марковну тоже серьезно, внимательно.

– Простите, – виновато проговорила Екатерина Марковна, – простите, Сережа. И ты, Семен, прости. Это у меня что-то с нервами.

– Ну, что вы, о чем вы говорите, – сказал Сережа. – Все совершенно понятно, и нам не за что обижаться на вас. Правда, Семен?

– Правда, – кивнул Нуйкин.

– А просьба у меня к вам такая. Только не сочтите ее за грубость… Помните, вы однажды рассказывали мне, что ваш муж оставил конверт, на котором написано: «На случай моей смерти – распечатать». Вы его распечатали?

– Да, распечатали. – Екатерина Марковна переглянулась с Семеном Семеновичем.

– Что вы переглядываетесь? Я что-нибудь не так сказал?

– Нет, нет, ничего, – проговорила Екатерина Марковна.

– Если нельзя – то нельзя. А если можно – то не скажете ли, что он написал там?

– Да вам-то зачем?

– Мне нужно. Но если нельзя – я не настаиваю.

– Да ничего там нет. Так, глупости какие-то…

– Неужто ничего? Совсем ничего?

– Ничего.

– Не понимаю, – пожал плечами Сережа.

– А, да что там понимать! – махнула рукой Екатерина Марковна. – Семен, покажи Сереже конверт.

– Катя, стоит ли? – смутился Нуйкин.

– Раз просит – покажи. Пусть убедится, каким был Евграфов. – Семен Семенович вышел из кухни, через минуту принес конверт: «Вот».

Сережа достал изнутри листок; листок был сложен вдвое. Сергей осторожно развернул его – там не было ни слова. Но зато был нарисован огромный, красочный, симпатичный кукиш.

– Ну, что там? – усмехнулась Екатерина Марковна.

И Сережа удивленно, в раздумье ответил:

– Кукиш…

Люблю и ненавижу

Да ведь в чем счастье полагать: есть счастье праведное, есть счастье грешное. Праведное ни через кого не переступит, а грешное все перешагнет…

Н. С. Лесков

I. Мельниковы

Татьяна лежала на кровати, положив руки под голову; за стеной, у Надежды, гремела музыка, слышались смех, шутки; несмотря на шум, сын Татьяны Андрюшка спал спокойно и безмятежно – сказывалась многолетняя привычка.

Татьяна лежала в полной темноте, с открытыми глазами; ждала, как всегда, мужа.

Скрипнула дверь, и послышался возбужденный шепот Надежды:

– Тань, ты спишь?

Татьяна молчала.

– Ведь не спишь, – продолжала Надежда. – Пойдем к нам, слышь, Таня?..

Татьяна не ответила; Надежда потихоньку прошмыгнула в дверь, вслепую подошла к кровати, присела рядом с Татьяной. Вздохнула:

– Все ждешь? Эх, Танька, Танька, губишь свою молодость…

От этих слов, сказанных искренне-горячо и горестно, Татьяне стало совсем худо.

– Не спишь? – наклонилась над ней Надежда; дыхание ее было шумным и горячим.

– Нет, – наконец подала голос Татьяна: молчать дальше было неудобно – Надежда хорошо знала ее, знала, что Татьяна не могла уснуть, когда Анатолий подолгу не возвращался домой.

– Вот видишь, не спишь… А чего тогда молчишь? – снова горячо и убежденно зашептала Надежда. – Чего расстраиваешь себя? В твои-то годы да так мучиться… Ну, встряхнись, оп-ля – и к нам…

– Нет, Надя, ты иди. Я одна хочу побыть…

Видно, Надежда обиделась, что ее порыв Татьяна встретила так холодно, – немного помолчала и, пожав плечами, сказала:

– Ну, как знаешь… Тебе же хуже. – Встала и пошла к двери.

Но вдруг остановилась, постояла, как бы глубоко задумавшись о чем-то, раскачиваясь в такт своим мыслям, а затем шагнула чуть в сторону, к кровати Андрюшки, и опустилась перед ним на колени, прошептала что-то, погладила его вихрастую голову.

Андрюшка спал глубоко, будто обморочно, за день намаявшись в ребячьей беготне до последнего предела, – что ему чей-то шепот, чужая женская ласка… Он спал, Надежда стояла перед его кроватью на коленях – все это было хорошо видно, потому что сквозь щель приоткрытой двери пробивался в комнату яркий коридорный свет, и Татьяна смотрела на них, поймав себя на странной мысли: Господи, да что же это такое, наша жизнь?! Она знала, Надежда была искренна сейчас, не играла и не прикидывалась, потому что всегда относилась к Андрюшке с нежностью, даже с каким-то истовым обожанием, которое было трудно понять до конца. Трудно было понять причину, истоки этого обожания. Может, ей тоже хотелось сына? Но ведь, родив когда-то Наталью, которая на будущий год должна уже окончить школу, Надежда дала себе зарок – больше никогда не рожать. И сами роды, и вся последующая семейная жизнь оглушили ее, и ничего теперь не хотелось… Тогда откуда это обожание Андрюшки, совсем чужого для нее мальчика? Вот чего никак не могла понять Татьяна. Как вообще в последнее время она многое не могла понять: мир как бы раскололся для нее на мелкие осколки – и собрать их воедино недоставало сил, она постоянно стремилась осознать этот мир, ухватить его мыслью, догадаться о главном, что составляет смысл человеческой жизни… А вместо этого, вот как сейчас, когда она лежит в кровати, а Андрюшка спит, а перед ним на коленях стоит Надежда и гладит его голову рукой, вместо этого она переполнена невыразимой тоской: Господи, да что же это такое – наша жизнь?! Что это?!

Надежда поднялась наконец с пола, постояла еще немного рядом с кроватью Андрюшки и вдруг, не оборачиваясь к Татьяне, сказала не шепотом, а почти в полный голос:

– А что, если они не наши дети, а просто другие существа? С какой-нибудь неизвестной планеты?

Татьяна ничего не ответила, потому что не знала, что отвечать, да и вообще – как можно всерьез воспринимать такие вопросы?

– Ладно, я пошла! – Надежда как бы сама отмахнулась от своего вопроса. – Захочешь – приходи. Слышь, Таня?.. – и закрыла за собой дверь.

Татьяна вновь окунулась в тягучее оцепенение… потом, кажется, она уснула. Еще потом, вздрогнув, с тяжелой головной болью вынырнула из сна, – а может, из оцепенения – и, хмурясь, проклиная себя за слабохарактерность, подумала: нет, так можно сойти с ума, нужно встать и попробовать чем-нибудь заняться… Как всегда, она обманывала себя, потому что, когда она ждала, она только ждала, и это состояние унизительного, порабощающего душу ожидания не могла перебить ни сном, ни посторонним делом. Татьяна привстала, села на постели, но ноги ее так и не ступили на пол, – она застыла в неудобной позе, как будто забыв не только свою мысль, но и самое себя тоже, кто она, где она, зачем она… За стеной продолжалось веселье, гремела музыка, а Татьяна все сидела на кровати не шелохнувшись, не думая ни о чем, в полной прострации…

Щелкнула замком входная дверь, и Татьяна разом напряглась как струна: Анатолий? Нет, это был не он. По быстрым легким шагам, по тому, как небрежно и свойски были сброшены с ног туфли, Татьяна догадалась: Наталья. Навстречу ей вышла из комнаты Надежда – Татьяна услышала их разговор, резкий, непримиримый голос Натальи и виноватый, оправдывающийся голос Надежды, потом все смолкло – обе, вероятно, ушли на кухню. Татьяна знала: вскоре Наталья постучится к ней в комнату, – гостей матери Наталья выносила с трудом и при всяком случае старалась сказать им что-нибудь колкое, а то и оскорбительное. Конечно, мало кто всерьез обращал внимание на выходки девчонки, все считали – это так, возрастное, обыкновенная грубость и невоспитанность современной сопливой молодежи, для которой нет ничего святого на свете…

Уверенная в том, что Наталья с минуты на минуту может прийти к ней, Татьяна заставила себя встать, включила настольную лампу, достала из платяного шкафа белье и, поудобней расположившись в кресле, занялась починкой. Со стороны все выглядело так, будто Татьяна, тихая, счастливая, умиротворенная, давным-давно сидит и чинит белье… Так именно и показалось Наталье, когда через несколько минут она действительно заглянула в комнату к Татьяне.

– Во, хоть один нормальный человек! – сказала Наталья обрадованно. – Привет, Тань! Трудишься?

– Здравствуй, Наташа! – ровно ответила Татьяна, скрывая внутреннее свое состояние. – Проходи, чего в дверях стоишь?..

Наталья села на стул, небрежно красивым движением закинув ногу на ногу. Гибкая, стройная, в короткой – с широким поясом – куртке-ветровке, она казалась совсем взрослой, уверенной в себе, и только душа ее, знала Татьяна, была еще детская, неокрепшая…

– Слушай, а где твой Анатолий? – спросила Наталья.

– Спроси чего-нибудь попроще. – Татьяна продолжала заниматься починкой, не поднимая глаз на Наталью.

– Да, проблема… – вздохнула Наталья, и в голосе ее звучали (странно для Татьяны) нотки пожившей, немало повидавшей в жизни взрослой женщины. – А у нас вон, слышишь, гуляют…

– Знаю, – Татьяна откусывала нитку, и это «знаю» прозвучало хлестко, как будто зло.

– Приглашали?

– Надежда заходила.

– Слушай, Тань, скажи – только честно. Тебе нравится моя мать?

– Нравится, – без колебаний ответила Татьяна.

– Знаешь, она всем нравится… вокруг нее так и вьются. А меня зло берет! Дура я?

– Ревнуешь, – спокойно сказала Татьяна.

– Я – ревную?! – возмутилась Наталья. – Да мне плевать на нее. Просто обидно – и все.

– Чего обидно-то? – спросила Татьяна, хотя могла и не спрашивать: разве она не знала жизни соседей?

– Обидно, что отец с матерью как кошка с собакой… А тут все вьются… и что надо? Так бы и засунула всех в мясорубку!

Татьяна улыбнулась на эти слова: эх, Наталья, Наталья…

Татьяна была старше Натальи на семь лет, к тому же Наталья – всего лишь девятиклассница, а Татьяна – замужняя женщина, у нее вон Андрюшке шесть лет, через год в школу пойдет, и все-таки, несмотря на разницу в возрасте, Татьяна с Натальей говорили на «ты», что-то в них – в обеих – было такое, из-за чего ну никак не представишь, чтобы они обращались друг к другу на «вы», – по духу и по душе они походили, пожалуй, на сестер-близнецов.

В дверь квартиры неожиданно позвонили. Татьяна невольно вздрогнула, хотя это никак не мог быть Анатолий: у него был свой ключ и в дверь он никогда не звонил, даже если приходил совсем поздно.

– Два звонка. К нам, – иронически усмехнулась Наталья. – Мало их там, так еще кто-то вспомнил…

– Пойди открой, – сказала Татьяна.

– Сами разберутся.

Действительно, дверь открыли, но почти сразу к Татьяне заглянула Надежда.

– Тань, к тебе. – И без перехода добавила, обращаясь к дочери: – Выйди, пожалуйста. Ты мне нужна.

– Это еще зачем? – пробурчала Наталья, но спорить не стала, поднялась со стула. Встала с кресла и Татьяна, так что из комнаты они вышли вместе.

В прихожей Татьяна увидела мать; та все еще стояла у порога, маленькая, в обтрепанном пальто, не решаясь раздеваться, пока не увидит Татьяну.

– Ты что же два раза звонишь? – в который раз проговорила Татьяна. – К нам один звонок.

– Путаюсь. Как ни приду, так путаюсь, – развела руками мать.

Татьяна помогла ей снять пальто, подала тапочки. Мимо них прошел рослый, с обвисшими усами парень. Обронил иронически и хмельно:

– Добрый день, граждане… Извините!

Мать посторонилась, а Татьяна и внимания на него не обратила, хотя видела его у Надежды не в первый раз. Однажды он даже сказал ей: «Какая симпатичная девушка – и такая сердитая! Чес-слово, загадка природы!..» Но Татьяна и бровью не повела – она вообще не любила гостей Надежды. Почему? Сама не знала. Ну, пьют, ну, веселятся, ну, шумят – но разве этого достаточно, чтобы понять и узнать людей?

– Чай будешь? – спросила Татьяна у матери и, когда та кивнула, добавила: – Пойдем на кухню. Андрюшка спит, так что там будет удобней.

Наталья сидела на кухне. Подперев лицо руками, смотрела в темное окно. Что там было видно? Ничего, только бесконечные освещенные окна противостоящих домов.

– Чего она тебе? – поинтересовалась Татьяна у Натальи, имея в виду: зачем Надежда позвала ее?

– Чтоб вам не мешала. А! – И махнула рукой. – Может, я пойду к тебе? Посижу, почитаю. Как?

– Чаю не хочешь с нами?

– Чай – наш традиционный семейный напиток. Меня от него тошнит.

– Иди, конечно… Чего спрашиваешь, – сказала Татьяна.

Это у них повелось с давних пор: когда у Надежды гости и Наталья не очень злилась, она сидела у Татьяны, а когда злилась всерьез, уходила вообще из дому. Хлопнет дверью – и нет ее.

– Как жизнь, теть Нюра? – полуобернувшись на пороге кухни, спросила Наталья. Светлые пушистые волосы, темные, сливового оттенка глаза, стройные, будто литые ноги, яркая броская куртка – сколько в Наталье было чистоты и странного вызова, встревоженности и одновременно беззащитности. – Лучше всех, ага? – добавила сама и улыбнулась. И такая это была хорошая, грустно-ободряющая, грустнопонимающая улыбка – совсем не девическая, а опять же показалась Татьяне улыбкой взрослой, много повидавшей в жизни женщины… Но откуда в ней это?

– Лучше всех, Наташечка, только воробей живет, – ответила мать Татьяны. – Все-то он щебечет, все-то он хлопочет, ни зима, ни лето ему не страшны… Нам бы так, грешным.

Такое с матерью бывало иногда: вдруг впадет в елейносказовый речитатив, – тоже не поймешь, откуда что берется… Наталья, правда, знала об этой ее особенности, поэтому не очень всерьез воспринимала слова Татьяниной матери.

Улыбнувшись, Наталья вышла, и женщины сели пить чай. Татьяна заметила, как мать быстро, почти жадно намазывала на хлеб масло и откусывала хлеб, торопясь, словно мог кто-то войти и прогнать ее с кухни. Стеснялась Надежды, ее гостей? Или просто, как всегда, побаивалась Анатолия?

– Анатолий еще с работы не вернулся. У них там что-то аварийное… – сказала Татьяна и увидела, как с матери сразу спало напряжение. – У меня мясо тушеное есть. Может, поешь? – И по тому, как мать поспешно кивнула головой, Татьяна поняла: мать голодная…

Татьяна быстро разогрела мясо, макароны, налила в тарелку побольше подливки, в которую – для аромата – любила покруче добавить лука с чесноком, отчего с Андрюшкой у них все время шла война: тот с трудом переносил лук в каком бы то ни было виде, и вот Татьяна приспосабливалась – «прятала» его в подливах. Зато как любила Татьянину еду мать! Чем бы Татьяна ни угощала ее, – все мать ела прихваливая да причмокивая, любила сытно и вкусно поесть, хотя редко когда ей это удавалось сделать. Жила она одна, пенсия пятьдесят три рубля, то купить, это, да квартплата, свет, газ, в одежде одной тоже век ходить не будешь – вот и жила, перебиваясь; как она сама говорила – «перемогом».