Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Та-ак… – протянул отец и поочередно оглядел Ипатьева и Томку. – Выходит, это всерьез у вас? Слышишь, Тамара?

Отец Томки надолго закашлялся, что-то там внутри у него булькало и хлюпало, наконец он спросил у Томки:

– Ну что, согласна ты или нет?

– Что ж у меня-то не спросит сначала? Чего за твою спину прячется?

– Ну, я это… – пробормотал Ипатьев. – Тамара, я тебе говорил… выходи за меня замуж. А?

– А про любовь-то где?! Где про любовь хотя бы слово?! – Казалось, Томка даже разозлилась, когда говорила это, и, главное, совсем усмехаться перестала.

– Ты же знаешь… – снова замямлил Ипатьев. – Люблю тебя. Сколько раз говорил и писал…

– Любишь? – спросила Томка.

– Люблю, – подтвердил Ипатьев.

– Ну, смотри… чтоб потом не отказывался, что сам решил жениться на мне. По любви. Понял?

– Понял, – кивнул Ипатьев.

– Слышал, отец? – Томка развернулась на стуле в сторону отца. – Любит он меня. И по любви хочет жениться. А раз так – я согласна.

– Тамара! – погрозил отец пальцем. – Только ты смотри у меня! Это дело серьезное. На всю жизнь!

Глава четвертая

В медицинский Томка провалилась. В школе она училась средне и не особенно надеялась поступить, но уж такая у нее была мечта – стать врачом. Началось это еще в детстве – жалела отца, когда он подолгу лежал то с воспалением легких, то с хроническим радикулитом, и тогда она не раз давала себе клятву: вырасту – обязательно стану врачом, научусь лечить все болезни, чтобы отец никогда не кашлял, не мучился ни с поясницей, ни с ногами. А когда и мать стала пить часто, Томка еще больше укрепилась в своем решении: хоть бы отраву, что ли, какую выдумать, чтобы выпил – и тошно тебе до смерти, и уж больше никогда не потянешься к рюмке… Так что, убегая из дома, она не просто убегала и как дура не знала, куда едет и что будет делать, наоборот – все знала. И даже время для своего бегства словно специально подгадала – как раз должны были начаться вступительные экзамены, а документы в медицинский она послала давно, почти сразу после выпускного вечера.

Возвращаться домой сил не было; да и куда, для чего возвращаться? Опять начнется вся эта беспросветная, непонятная, в ругани и в ссорах жизнь. Для чего?

Томка решила: лучше синица в руках, чем журавль в небе, – поступила в медицинское училище, на фармацевтическое отделение. И осталась в городе…

На ноябрьские праздники выпал первый снег. С утра над крышами домов поднялось большое красное солнце, ударил легкий морозец, лужицы за окнами затянулись тонким, почти слюдяным на вид ледком, и все в природе словно замерло в ожидании какого-то хорошего и доброго события. И правда – снег пошел как бы сам собой, естественно, просто, словно шел он так давным-давно, не первый день и не первый месяц, и снежинки были крупные, легкие, пушистые, а совсем не игольчатые, звонкие или колючие, как бывает, когда снег начинается сразу после ненастных дней и дождей, когда все вокруг расползлось от грязи и кашеобразной жижицы. Нет, это был тот самый снег, которого ждешь, если уж соскучился по зиме, – парение чистых мохнатых снежинок за окном, наполняющее тебя грустью и легким ожиданием, и в то же время на душе у тебя светло, покойно и празднично. Ты думаешь: снежинки – из облаков, но как же это так – из облаков?! Как они образуются именно такими, снеговыми, а не другими какими-нибудь? И почему они такие легкие и пушистые? И хотя все тебе понятно, как будто понятно, любой скептик тебе объяснит: оттуда, мол, сверху все это, обыденно и просто, а ты тут сказки-вздохи сочиняешь, выдумываешь блажь разную, – хотя все это понятно, а все-таки, если подумать, понятного здесь очень мало.

Идет первый снег…

Томка, подперев ладонями лицо, сидит у окна в общежитии и готова смотреть на беспорядочное мельтешение снежинок сколько угодно – такая это завораживающая, успокаивающая картина. Томка сидит и будто пишет сейчас письмо Генке Ипатьеву в армию. В мареве снежинок, во-о-он там, сзади – видишь? – просвечивают, как на экране, стволы берез – словно белые блестящие свечки, а голые ветки – как причудливые подводные, но совсем не страшные шупальца. На одной из веток – видишь? – примостился неведомо откуда прилетевший снегирь. Форточка открыта, и хорошо слышно шуршание снега за окном и одинокое, призывное пение снегиря. Снегирь поет, как всегда, просто, без колен, без трелей и переливов, он как бы любительски, безыскусно подсвистывает, – и этот его свист так подходит сейчас всей этой картине, наполняет ее звуковым смыслом, выражает ее нехитрое покойное содержание. Идет снег… и чего только не хочется в эти минуты! И одновременно – словно совсем ничего не надо, все у тебя уже есть, только бы вот Ипашка был еще рядом, смотрел бы и видел, что видишь ты, – так это чудесно и так это прекрасно…

И когда сзади хлопнула дверь и в комнату вбежала Светлана, «веселушка», как прозвали ее девчонки, Томка даже не шелохнулась, продолжала молча смотреть за окно.

– Ой, снег! – наконец поняла Светлана и сзади обняла Томку за шею. – Снег, Томка, снег! Ой, ну надо же… А я и не видела! Слушай, – будто опомнившись, тут же затормошила она Томку, – ты чего сидишь-то? Собирайся! Сейчас все отваливаем на хату к Верке-черной. Ох, и побалдеем!..

– Решили у Верки? – не оборачиваясь, спросила Томка.

– А где же еще?! У нее же предки укатили там куда-то… к родственникам, что ли, и хата свободная. Повезло, скажи?

– Тебе нравится, когда идет первый снег?

– Чего? А, ну еще бы… конечно! Так ты чего сидишь-то? Собирайся! – И «веселушка» чуть ли не силой сдернула Томку со стула.

Тут в комнату ворвались остальные девчонки – Надя и Вера-беленькая, и все вокруг завертелось-закрутилось от юбок, комбинаций, кофточек, туфель, чулок, колготок; подкрашивание, причесывание, приглаживание и тысячи других мелочей, от которых, казалось, зависела жизнь четырех подружек по комнате, – такой тут был кавардак и переполох. В группе была у них еще одна близкая подруга – Вера-черная, которая, в отличие от них – приезжих, «лапотных», как иногда их обидно называли городские ребята, – всю жизнь прожила в этом городке, знала в нем все ходы и выходы и почему-то очень тянулась как раз к приезжим девчонкам, проникалась к ним особым чувством – опекала их, помогала, рассказывала о городе, водила по интересным местам. С ребятами знакомила тоже она – сельские девчонки ходили первое время как бы оглушенные городом (хотя городок был вовсе не большой) и совсем не могли разобраться, какой парень хороший и добрый, а какой – злой и насмешливый. Вера-черная была у них как мамка – нянчила и лелеяла, они, конечно, слушались ее во всем – ну как же, это же Вера-черная сказала, это же Вера-черная так считает…

Квартирка у Веры-черной была просто люкс – светлая, большая, три комнаты, все в коврах. В шкафах и буфетах – хрустальная посуда и фарфор, на книжных полках – множество книг, особенно целые ряды – специально медицинские (родители у Верки-черной были врачами), – как тут не позавидуешь и не заахаешь? Черное пианино отливает лаком, по углам – динамики, к которым тянутся шнуры от японского магнитофона и, тоже японского, стереопроигрывателя (Верины родители даже побывали за границей). Короче, мальчики и девочки – их оказалось пятеро на пятеро – изрядно обалдели в этой квартире и прониклись к Верке еще большим уважением. Среди ребят, правда, трое были городские, виду не показывали, а двое – из бывших «сельских», – те, можно сказать, откровенно рты пораскрывали, даже и не думали никогда, что бывают, оказываются, в настоящей жизни, а не в кино, такие квартиры.

А потом загремела музыка. Танцы после учебы, всякие там сборы, балдения, поп-музыка – это было главное, чем они увлекались повально, ради чувства взаимного понимания, даже родства, близости друг другу. Не улыбаться просто невозможно, ритм гонит тебя, горячая волна особых братских чувств буквально захлестывает все существо, хочется что-нибудь сказать, крикнуть, и кто-нибудь в самом деле уже кричит: «А ну давай, девочки! Давай, мальчики!..» – и ритм музыки словно убыстряется вместе с этими словами, танец становится совсем раскованным, расхлестанным, разбросанным, тебя могут поцеловать, и ты ответишь тоже поцелуем, это не стыдно, не пошло, это просто так хочется, ты сам чувствуешь, ты любишь сейчас весь мир, тебе хочется сказать всему миру, как ты любишь его, как благодарен миру за одно то, что существуешь, это даже не сравнить с поцелуями где-нибудь на свидании, в темном парке, на скамейке, это совсем другое, даже, может быть, лучше, открытей, прочувствованней, чище, слаще, это балдеж, и все, все забывается, какие там условности – прочь все, ты танцуешь – Господи, это просто счастье – чувствовать себя не то что взрослой, нет, чувствовать себя будто познавшей жизнь, ее вкус, и прелесть, и значение.

…Томка и не помнит, как она оказалась на диване. А кто это рядом? A-а, это Игорь, ну да, он, он еще всегда преследует ее в училище, оказывается, такой хороший парень, а она, дура, гнала его от себя, он сидит рядом, и внимательно слушает ее, и гладит руку, а она рассказывает ему что-то – такое все откровенное, щемящее, или вдруг замолчит и даже забудет, кто это с ней рядом, и снова вспомнит: а-а, это Игорь Прудков, такой хороший парень, так ее понимает, и музыка такая приятная, только чересчур, пожалуй, громкая, Игорь обнимает ее, и Томка поначалу будто не понимает ничего, а потом обнимает его ответно, и они целуются, это так хорошо, и снова она ему начинает рассказывать, она рассказывает о Генке Ипатьеве, как она любит его, он самый лучший парень на свете, он служит сейчас в армии и пишет ей оттуда письма, хочешь вспомню, как он пишет? Она морщит лоб и пытается вспомнить, начинает медленно прошептывать слова: «Дорогая Томка! Пишу тебе, а за окном ночь, я сегодня дежурю по роте и решил написать тебе письмо. Помнишь ли ты еще меня? Я как вспомню, как уезжал из Озерков, мне выть хочется, так тоскливо сделается, и совсем не знаю, как тут буду жить без тебя…» Она рассказывает, а Игорь пытается снова поцеловать ее, она лениво отталкивает его: «Уйди…» – но продолжает опустошенно сидеть на диване; то у нее вдруг исчезнет весь мир из памяти, то снова что-то выныривает на поверхность, и кто-то, она чувствует, нежно гладит ей руку, а-а, это Игорь, такой хороший парень, как она раньше не понимала, и главное – красивый: высокий, черный, и она снова легко подавалась навстречу Игорю. Ей не хотелось отрываться от поцелуя, Игорь, казалось, готов был раздавить ее в объятиях, и она тоже со всей силой вжималась в его тело, и только кто-то посторонний, чужой оторвал их друг от друга, хлопнув Игоря по плечу:

– Эй, Игорек, а ну-ка по бокальчику! – И этот кто-то, непонятно кто, Томка даже узнать не могла, подал им по бокалу вина, они взяли, чокнулись все втроем и перецеловались на брудершафт.

– Ты иди… Я посижу. Что я тебе тут говорила?

– Ничего. A-а, про этого своего, который у тебя в армии.

– Про Ипашку?

– Ну да. Что, мировой парнишка?

– Лучше всех нас, вместе взятых!

Игорь громко рассмеялся:

– Томка, Томка, я не я, если ты не кайфовая девка!

– Отстань…

Игорь обнял ее, но не стал целовать – она как-то вся напружинилась против поцелуя, – а как бы просто приласкал, приголубил, прижал к себе ее голову, осторожно гладя рукой чистые пушистые волосы.

– Ты со всеми так? – спросила она, почувствовав, как все у нее внутри замерло от его ласки.

– Со всеми, – нарочито насмешливо сказал он, и она поняла так: ну нет, конечно, только с тобой, зачем спрашивать?

– Какой ты грубый, – сказала она, а сама подумала: он так все чувствует и понимает, потому что он продолжал нежно гладить ее волосы, и она доверчиво прижалась щекой к его щеке.

Он начал целовать ее, а она теперь уж больше не рассказывала ему про письма Ипашки и не вспоминала его, она поняла: это глупо – целоваться с одним, а говорить о другом, хотя очень странно, как внимательно, по-человечески спокойно и с уважением вслушивался Игорь в ее рассказы.

Или это только казалось?

В какой-то момент Томка опять будто провалилась куда-то и ничего не помнила – сидела она, или лежала, или танцевала, этого она так и не узнала, очнулась только, как бы осознала себя, когда вдруг что-то влажное, свежее дохнуло на лицо, она будто открыла глаза – хотя они у нее были открыты – и увидела, что, оказывается, она стоит на кухне, у распахнутого окна, совершенно одна, смотрит, как за окном, в ночи, падает уже утренний, такой белый, такой пушистый снег, даже не верится. Томка вытянула руку, и пушинки, касаясь ладони, тут же таяли, оставляя влажный, искрящийся на свету след. Томка смотрела на все это и глазам своим не верила, так это было неожиданно: она стоит у распахнутого окна и смотрит на падающий в ночи снег. И снег, словно открывшийся перед ней сам собой, искрящийся, кружащий и мельтешащий перед глазами тысячами снежинок, вдруг будто сдвинул в ней какую-то пружинку, на Томку накатило острое чувство умиления; катились по щекам слезы, ей даже приятно было, что они катились, упивалась собой, своей чувствительностью, причастностью к чему-то такому, чего никто не видит сейчас и не понимает. Она одна стояла перед целым миром, который дарил ей обыкновенный снег в обыкновенном окне, а ей казалось – мир дарил ей свою тайну, и, если бы спросили ее сейчас, в чем сущность жизни, она бы, не сомневаясь ни минуты, ответила: в снеге, в снеге вся сущность жизни, – и так как никто бы ее не понял, она бы заплакала еще сильней…

Так, плача, она и отошла от окна, пошла в комнаты, где гремела музыка, думала – ну, теперь я им всем расскажу, и, пока медленно, на ощупь кралась по коридору, снова с ней что-то случилось, она потеряла память, больше уже не дышала на ее лицо ночь снежной и влажной прохладой, и у Томки, как совсем недавно, все перепуталось в голове, куда-то Томка шла и что-то делала, а куда и что – не понимала, ее спрашивали – тебе что, плохо? – она только мотала головой и пьяно повторяла: мне лучше всех, я люблю, понимаете, люблю, и чего вы привязались ко мне? – я хочу танцевать…

Смеялись вокруг просто оглушительно, и ей казалось: дураки, что ли, одни вокруг и почему тогда я их люблю? – непонятно…

Она где-то села, стала прошептывать слова, которые ей из армии писал Гена Ипатьев, и получалось, Гена тоже писал ей какие-то дурацкие слова, потому что при чем здесь какая-то армия, когда идет снег и сущность жизни только в нем… А чуть позже она в который уже раз за сегодняшний вечер провалилась в прежнюю пропасть, теперь надолго…

Она очнулась, сама не зная почему. Ей было плохо; она не знала, где она, и не сразу поняла, что лежит на кровати; Томка сделала неопределенное движение, попыталась привстать на локте и не смогла, тогда она просто как бы перекатилась на бок и свесила голову за кровать. Ее тошнило, кружилась голова, на лбу выступила испарина, но это были только позывы тошноты, самой рвоты не было; кажется, кто-то не дает ей лежать спокойно, все время беспокоит ее. Она снова повалилась на спину и почувствовала, что кто-то лежит с ней рядом, но это было все равно, кто да что, закрыла глаза и провалилась в сон. Кто-то, почувствовала Томка, стягивал с нее чулки, и она сквозь сон даже помогала снимать их, надоели эти тугие резинки, хотелось свободы и покоя. Томка слегка постанывала во сне от приливов тошноты, но вот ей стало легче, свободней, кажется, на ней больше ничего не было. Ей сделалось так приятно на чистых свежих простынях, причудилось что-то такое хорошее, будто из детства, что она, сладко потянувшись, нежно обняла кого-то, кто лежал с ней рядом, и уткнулась в теплое плечо, от которого пахло свежестью и родством. Ее даже тошнить перестало. Она спала, улыбаясь, и с улыбкой, сквозь десятые сны, чувствовала, какая у нее атласная тугая кожа, почти как шелк. Томка улыбалась, ей причудилось солнце, от которого вся кожа стала теплой, потом горячей, и песок, на котором лежала Томка, тоже был горяч, и легкий ветер обдувал ее, сыпался горячий песок, все в Томке замирало от удовольствия, песок был такой горячий, нежный, ласковый, он был везде, и от него некуда было деваться, и Томка смиренно улыбалась, она блаженствовала, хотя и понимала, что игра эта с песком какая-то непонятная и, может быть, даже не совсем хорошая. Она лежала, разметавшись, и улыбалась странному, удушливому, счастливому своему состоянию, ей дышалось то легко, то вдруг будто переставало хватать дыхания, но она принимала это как должное, потому что если так дышится, что же тут поделаешь…

Томка воспринимала свои видения как чудо, никогда в жизни она не переживала тех ощущений, которые испытывала сейчас. Это было что-то новое, незнакомое и в то же время – будто всю жизнь она только этого и ждала, томилась по чему-то, что так теперь явственно ощущает. Откуда эта истома во всем теле, эта напряженность, которая сродни жажде, но только она мучительней и одновременно приятней; что такое вообще с ней происходит, что это, что это-о?..

Глава пятая

Собрали семейный совет из четырех человек. Главное, считал Иван Илларионович Ипатьев, чтобы все было заранее обговорено. До последней детали. С этим все единодушно согласились.

– А то у нас был случай в школе, – рассказывал Иван Илларионович, дуя на чай в блюдце; разговор шел за чаем, у огромного электрического самовара в квартире Томкиных родителей. – Одна учительница выдавала замуж дочь. Вы ее, надеюсь, знаете. Ну да, и учительницу, конечно, и дочь ее.

Вот именно. И все как будто шло своим чередом, и свадьба, и гулянье, и другие многие увеселения, а пришло время молодым укладываться спать – глядь, а подушек-то и нет…

Все рассмеялись, но довольно напряженно.

– Без приданого, значит, оказалась. Дочь-то, – догадливо высказалась Томкина мать.

– Вот именно, Мария Павловна, – закончил свою мысль Иван Илларионович Ипатьев. – Не подумайте, разумеется, что это я с намеком, я просто к тому, что надо все заранее обговорить. Чтоб без недоразумений…

– Согласен с вами, – покашлял в кулак Томкин отец. – Дело такое – один раз в жизни судьба решается. Надо подойти со всей ответственностью.

– Во-первых, значит, так, Иван Алексеевич, – обратился Иван Илларионович лично к Томкиному отцу. – О месте свадьбы. Нам с супругой кажется, что наш дом, в некотором роде частный и потому более удобный для такого торжественного случая, во всех смыслах первый кандидат.

– Гм, пожалуй, что так, – согласился Иван Алексеевич. – Хотя, конечно, мы тоже могли бы… – Томкин отец, так и не закончив мысль, напряженно, до слез на глазах, зашелся в тяжелом хриплом кашле – больно было даже смотреть на него.

– Во всяком случае, – добавил Иван Илларионович Ипатьев, – первый день – точно у нас.

– А второй как раз можно у нас, – вставила слово мать Томки.

– Можно у вас, правильно, Мария Павловна. Но только есть такое предложение – второй день чтобы не очень… чтобы, так сказать, не превращать святое дело в балаган, в пьянку…

– Ну, мы пьянки тоже не любим, – строго сказал Томкин отец и многозначительно взглянул на жену. – Бывает, конечно, праздник какой или горе – мы отмечаем… А против всего другого я первый враг.

– Вот, значит, что без пьянки… – как бы в некоторой задумчивости повторил Иван Илларионович и слегка побарабанил по столу пальцами.

– Нет, вы что же, – повернулась Мария Павловна к Ипатьеву, – считаете, у нас что-нибудь не так будет?

– Видите ли, мы с женой – учителя. И нам, конечно… вы сами понимаете… Нам надо держать марку высоко. Правда, Нина?

Жена Ипатьева согласно кивнула, хотя за весь вечер еще не сказала ни слова: во всех этих делах она полностью отдалась во власть мужа.

– Все будет хорошо, не беспокойтесь. – Иван Алексеевич наконец прокашлялся и сидел, степенно разглаживая усы.

– Во-вторых… – сказал Иван Илларионович Ипатьев, – о родне. Сколько с каждой стороны наметим приглашать? – И многозначительно обвел всех взглядом. – У меня лично есть предложение: чем больше, тем лучше. Могу объяснить свою мысль, но чуть далее.

Жена Ипатьева как-то странно посмотрела на Ивана Илларионовича – с любопытством, что ли, или с интересом.

– Ну, а сколько все же? – спросил отец Томки. – Мы б хотели, к примеру, и с работы пригласить… не только родню. Потому, сами понимаете, я двадцать лет на РТС, Маша – всю жизнь в торговле, нам многие ближе родни стали… такое дело.

– Понимаем, – сказал Иван Илларионович. – И очень даже одобряем. Объяснение сего последует. Чуть ниже.

– Тогда, выходит, сколько же? Это соберется народищу-у… – то ли обрадованно, то ли просто восторженно проговорила Мария Павловна. – Но вы пейте, пейте чаек, не стесняйтесь, – тут же спохватилась она и стала подливать из самовара – приятно и нежно булькала из краника в чашки тоненькая струя самоварного кипятка.

– А нам только это и надо, – тоже как бы обрадованно и в то же время назидательно высказался отец Ипатьева, принимая из рук Марии Павловны чашку свежего дымногорячего чая. – Скажем, с вашей стороны тридцать – тридцать пять человек, с нашей – та же цифра, это в сумме сколько получается? Получается семьдесят человек, а семьдесят – это уж недалеко и до ста. Сто человек – это, скажу я вам, цифра…

– А потянем ли? – всерьез и обеспокоенно спросил Иван Алексеевич и снова тяжело закашлялся.

– В этом весь наш секрет, дорогой Иван Алексеевич, – радостно и хитроумно улыбнулся отец Ипатьева. – Но я хотел бы сначала в принципе услышать – ваша семья, как она, согласна на такое предложение или имеются какие-то сомнения?

– Да сомнения какие, сомнений нет, – осторожно сказал отец Томки. – Только вот секрет, вы говорите… А что за секрет такой?

– Об этом вы еще услышите. Чуть ниже, – вновь загадочно ответил Иван Илларионович Ипатьев. – Подлейте-ка еще, пожалуйста, чайку. Очень хорош! – Ипатьев протянул чашку Марии Павловне.

– Ой, извините, – встрепенулась мать Томки, – сама вам не предложила. Вот уж старость не радость – память дырявая…

– Ничего, ничего, – успокаивал ее Ипатьев. – Какие еще наши годы, Мария Павловна? Это мы думаем – мы старые, а я скажу так: что-то не видно особо, чтобы в первых рядах шли другие какие-нибудь поколенья. Пока на всех ответственных постах – мы. Хотя молодежь, конечно, подпирает. Молодежь у нас славная, взрослая, самостоятельная, но до нас ей еще нужно дорасти. Дорасти… Вот вы, кстати, знаете, чьими вы потомками являетесь?

– Ну а как же, – быстро, охотно ответила Мария Павловна. – Мы небось тоже не без родителей жили…

– Так-то это так, – согласился, боднув головой, Иван Илларионович Ипатьев. – Но особо считайте себе в заслугу, что род ваш простирается, может быть, непосредственно и прямо от знаменитого Стеньки Разина.

– Фу-ты, Господи! – будто открестившись от Разина, махнула рукой Мария Павловна, а Иван Илларионович тонко, заливисто рассмеялся:

– Это вы зря так, Мария Павловна. Зря! В том и гордость наших Озерков, что оно – потомственное, историческое…

– Гм-гм, – прокашлялся Томкин отец.

– Вот вы, к примеру, Иван Алексеевич, – обратился к нему Ипатьев, – скажите откровенно: много к вам молодежи в РТС идет?

– Да, маловато, конечно, маловато…

– А почему?

– Да кто его знает… Может, работать не хотят, может, еще что… Я вон и вашего Генку звал – пока молчит.

– А потому и не идут, что чувствуют свое предназначение. Оно у нашей молодежи чуть повыше, чем где-либо в других местах. Иначе почему так мало молодых в Озерках?

– Так бегут, потому и мало, – простодушно высказалась Мария Павловна.

– Эх, Мария Павловна, потому, да не потому! – как бы посочувствовав Томкиной матери, покачал головой Иван Илларионович. – Еще Кузьма Прутков говорил: смотри в корень! И по зрелому-то размышлению получается: молодежь уходит к своему предназначению. Вот куда! Она выше должна задачу брать, чем наши Озерки. Иначе не оправдать надежд. А как же… А ну вдруг возьмут сейчас все да останутся в Озерках – что тогда будет? Оскудение в городах, а начнись оно только там – все, крышка нам, амба, мысль наша застоится, а без мысли русский человек ничего не значит, без мысли он пропадет и выродится. – Иван Илларионович многозначительно помолчал. – Теперь, спрошу я вас, к чему я это веду?

– Интересно, – сказала Мария Павловна.

– А к тому, – продолжал Иван Илларионович, – что наши с вами молодые люди, да, да, жених и невеста, в Озерках оставаться не хотят, а хотят уехать в город. Вот к чему.

– В город? – единственный раз за все это время встрепенулась жена Ипатьева Нина Петровна.

– Гм-гм, – неопределенно прокашлялся Томкин отец: он в общем-то догадывался об этом.

– И вот теперь-то и откроется, почему я говорил о цифре сто, то есть сколько для нас гостей желательно. Но поначалу вот какой вопрос… Вопрос, так сказать, в-третьих. В-третьих, значит, так будет. О деньгах. О сумме в целом и в частности.

– О деньгах так о деньгах, – просто согласился Томкин отец.

– Какие ваши личные предложения, Иван Алексеевич? – поинтересовался Иван Илларионович Ипатьев. – Какая, так сказать, у вас мысль на этот счет?

– Да как решим, так и будет. Я об этом ничего не знаю. Не думал.

– А зря… Тогда мое такое будет предложение, – задумчиво прищурился Ипатьев. – Уедут наши дети в город, а где же будут жить, спрошу я вас? Не знаете. Об этом я их и спросил. А каков ответ? Ответ таков: купим кооперативную квартиру.

– Ого! – удивился Томкин отец и надолго закашлялся.

– Посему вывод, – торжественно произнес Иван Илларионович Ипатьев. – Нынче век на дворе современный, люди живут состоятельно, мы, надеюсь, тоже люди не совсем безденежные. Моя мысль такая: каждая семья, как с вашей, так и с нашей стороны, в подарок молодоженам преподносит конверт.

– Конверт?

– Простенький такой конверт. А в конверте сколько?

– Ну и сколько же? – спросила Мария Павловна так, будто речь шла не об их семьях, а о каких-то посторонних людях, о которых очень хочется узнать всю подноготную.

– В каждом конверте, – весело произнес Иван Илларионович, – по тысяче рублей!

В комнате повисла уважительная тишина.

– По тысяче? – переспросила Мария Павловна.

– По тысяче.

– Многовато, – наконец произнес Иван Алексеевич. – За что же это им такие денежки? Не заслужили еще. А мы, может, и не заработали.

– А как же квартира? – спросил Иван Илларионович. – В городе? Кооперативная? Вы, видно, упустили этот факт из виду.

– Тысячу рублей? – как бы все еще не веря, вновь произнесла Мария Павловна. – Томке? Может, другой какой дочери, но Томке…

– Что, что? – не понял Иван Илларионович.

– Да, многовато, – повторил в раздумчивости Томкин отец. – Потянем ли? – повернулся он к жене.

– Все это даже слушать обидно, – с чувством сказал отец Ипатьева. – Неужто мы хуже других посельчан, что ли? Да сейчас кого ни возьми, а уж если дети надумали жениться – нате вам по тысяче рублей. Традиция такая. Этикет.

– Этикет этикетом, – снова закашлялся Иван Алексеевич и протянул жене чашку: плесни-ка, мол, – а тысяча рублей – это деньги, их заработать надо.

– Надо. Кто спорит, что не надо? Надо, дорогой Иван Алексеевич. Но и детям помочь надо. Пускай живут себе мирно-счастливо в городском гнездышке.

– Да-а… ну что ж, – сказал Томкин отец, – делать, видно, все равно нечего. Придется по тысяче рублей отдать, да… А может, хоть по семьсот пятьдесят? А, Иван Илларионович, Нина Петровна?

– Да, нет, чего уж мелочиться, Иван Алексеевич… – почувствовав, что дело сделано, добродушно-снисходительно улыбнулся Ипатьев. – Уж дадим ребятам по ровненькой. По тысчонке. И дело с концом.

– Да уж это конечно… Придется, – вздохнул Томкин отец. – Как ты, Маша?

– А денег-то где столько возьмем? – спросила Томкина мать так, будто Иван Алексеевич тяжело заболел и она теперь сетует, мол, не берегся в свое время, не слушался ее, а теперь, мол, что уж делать – поздно.

– В долги войдем, а в грязь лицом не ударим, – по-домашнему ровно, успокаивающе произнес Иван Алексеевич. – Точно, мать?

– Ну, это, конечно, ничего, – согласилась и Мария Павловна. – Выдержим. Где наша не пропадала…

– Теперь, значит, так. В-четвертых. – Иван Илларионович осторожно, по-культурному допил из чашки чай и сам открыл краник самовара – брызнула легонькая струйка кипятка на шоколадно-темную заварку. – В-четвертых, получается так. Такое соображение. – Ипатьев испробовал свежего чаю, блаженно прищурился. – Гостей будет много. А для чего много, об этом еще скажу. Главное – много. Значит, надо будет угощать. Потчевать. Закуска, правда, закуске рознь. Можно сделать, конечно, и так себе, шаляй-валяй, а можно и по всей строгости, не как в Париже или Гватемале, в Париже мы не знаем, как у них и что, но уж зато по-русски хлебосольно и богато.

– А чего нам все куда-то гнаться? Сделаем не лучше и не хуже других, чего еще? Сыновья и дочери у нас не царских кровей, что размахиваться-то, будто мы купцы или цыгане?

– Это вы, Иван Алексеевич, рассуждаете в таком роде по одной лишь ошибочности взгляда, – удивленно покачал головой Иван Илларионович. – Посудите сами. У меня, скажем, кто женится-то сегодня? Сын. Сын, понимаете?! Я думаю, люди вы серьезные, я вас прекрасно уважаю, и вы должны потому понять меня правильно: сына женить – это не то, что дочь замуж выдавать. То есть, тут какая мысль? Сын – он наследник, наследник рода, и имени, и звания, если уж говорить по-старинному, – отсюда и ответственность. Сын женится – тут все падай ниц, такое у меня мнение и личный вывод. Я отчего сегодня такую линию веду, если вы заметили? Потому что тут рассуждать мало, тут надо показать: ты жил – ну тебя сын женится, и чтоб каждый это знал и понимал. А иначе и откуда уважать будут молодых? Какой им почет? Какие карты в руки, если их собственные родители ни в грош не ценят? Так что позвольте, Иван Алексеевич, Мария Павловна, выразить вам полную мою уверенность: свадьба должна быть по высшему разряду, тут я с вами не согласен, и, если вы против, я все беру на себя, а остальное пусть будет на вашей совести.

– Ну зачем же сразу обижаться? – Томкин отец ссутулился, почувствовал себя будто ниже ростом и даже как бы духом слабей, чем был на самом деле. – Вы, Иван Илларионович, высказали свое мнение, и нам теперь оно понятно. Если, конечно, так подходить, тогда… Дочь – это, правда, не сын, но ведь в наше время, вы сами знаете, какая разница – сын или дочь…

– Нет, я, так сказать, в престижном смысле, – уже гораздо мягче выразился Ипатьев. – Чтобы вы поняли меня…

– Понять мы поняли, – снова вошел в неспешный, хриплый, выматывающий до глубины души кашель Томкин отец, – какой только будет вывод? Извините за кашель. Ей-богу, самого замучил до смерти.

– Ну что вы, разве вы виноваты? – во второй раз за сегодняшний вечер подала голос Нина Петровна Ипатьева; слушала она всех как бы очень внимательно и одновременно рассеянно, это происходило оттого, что очень уж она старалась вслушаться, войти в разговор – и от старания мысли ее, наоборот, уходили куда-то в сторону; если бы кто узнал, что вместо свадьбы она думает сейчас о Кольке Петухове, которому вывела по географии двойку за год и который из-за этого все лето теперь сидел дома, родители не отпускали его в пионерский лагерь, и Нина Петровна теперь переживала, мучили угрызения совести, – так вот, узнай все это кто-нибудь, наверное, посчитали бы Нину Петровну плохой матерью. А матерью она была хорошей, только вся эта философия вокруг и около свадьбы была не то что непонятна, а даже неприятна ей. Но что поделаешь, она понимала, без обсуждения не обойтись: свадьба – целое событие, празднество, и его нужно заранее тщательно подготовить.