Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

Иду на смерть

Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога.

Ф.М. Достоевский

Глава первая

К вечеру Михаил не выдержал: посадил впереди себя, на бензобак, трехлетнего сына Гришку и помчался на «Яве» в роддом, в поселок Северный. Предчувствие жгло его: Галчонок должна родить.

И точно. Медсестра в справочном окошке поздравила Михаила: сын родился, богатырь – четыре триста, пятьдесят пять сантиметров. Ого! Михаил ошалел от радости, подбросил несколько раз Гришку под потолок, сын заверещал от страха и восторга, на что медсестра нарочито строго сказала:

– Тихо, тихо вы, не положено здесь шуметь!

Михаил упросил сестру передать жене записку, а сам, подхватив сына – теперь уже старшего сына – на руки, вышел во двор. Долго стояли они под окнами – и вот, надо же, на третьем этаже показалось счастливое, улыбающееся, бледное лицо Галчонка, а рядом с ней стояла медсестра и держала на руках запеленутого младенца. Сын! Еще один! Лицо у Михаила невольно расплылось в улыбке, он что-то кричал, Гришка тоже лопотал на своем языке радостные слова, тянулся вверх ручонками, потом сестра унесла ребенка, Галчонок прощально-устало улыбнулась, слабо махнула рукой, и они, Михаил с сыном, остались во дворе одни, взбудораженные, счастливые.

– Ну, поехали домой? – Михаил еще раз подбросил сына на руках.

– Поехали! – радостно согласился Гришка.

Врубив с ходу третью передачу, Михаил с места рванул на бешеной скорости и помчался по улицам Северного – только куры с испуганным кудахтаньем рассыпались с дороги по сторонам! «Ишь вы!..» – улыбался Михаил, чувствуя нежное, теплое тельце сынишки, прижавшегося к нему на бензобаке.

На улице Миклухо-Маклая, на ее излете, гомонилась ватага парней; рядом стояли их мотоциклы. Кто-то, завидев мчащегося навстречу Михаила, истошно-обрадованно закричал:

– Пацаны, Сытин катит! По коня, братцы!

Михаил на скорости проскочил мимо, но вскоре почувствовал: сзади приклеилась погоня. Прибавил газу, а сыну шепнул: «Держись крепче, будем отрываться…» Гришка, в свои три года, понятливо кивнул: он знал уже, что за отцом не раз гонялись на мотоциклах ребята из Северного. И он, Гришка, трехлетний пацан, не любил их, как не любили поселковых ребят отец с мамкой, и дедушка, и бабушка.

До Красной Горки – до деревни, где жили Сытины, – лесной дорогой было километров шесть. Мчась по улицам Северного, Михаил лихорадочно думал: сворачивать на красногорскую дорогу или махнуть к двоюродной сестре, которая жила тут, в Северном? Пока раздумывал, «Ижок» Ерохиных обогнал «Яву» и задним колесом стал «давить» на Мишкино переднее; за рулем сидел угрюмый и сосредоточенный Генка Ерохин, за ним, нагло улыбаясь, его младший брат Витька. А к заднему колесу Михаила пристроились, как пиявки, две «Явы» – одна Сереги Кваса, другая – Митяя Носова. Четверка неразлучных: братья Ерохины да Квас с Митяем. Жестко и методично прижимали они Михаила к краю дороги; несколько раз, крикнув сынишке: «Держись!» – Михаил со смертельным риском и виртуозностью выныривал из-под колес преследователей, после чего до упора крутил ручку газа… Но четверка вновь нагоняла его и брала в «коробочку». Витька Ерохин стащил с головы шлем и, размахивая им, старался ударить Михаила в лицо; тот увертывался, мотоцикл бросало на камни, сын Гришка кричал как оглашенный: «Папка, остановись! Папка, они убьют нас! Папка, не гони!» – на что Михаил только скрипел зубами, но скорость не сбрасывал. Наконец Витька Ерохин изловчился и, крича: «Мы тебе все равно могилу выроем! Как брат, будешь лежать в ней!», со всего маха саданул Михаила по лицу, рассек левую бровь. Хлынула кровь, заливая лицо, но на это нельзя было обращать внимание, иначе врежешься в столб или свалишься в канаву (на что и рассчитывала четверка), и кровь, залепляя левый глаз, свободно бежала по лицу, стекая по подбородку и капая на голову сынишке. Конечно, если б не сын, Михаил давно бы взбеленился – взял на таран хотя бы Ерохиных (будь что будет), но рядом, дрожа от страха и громко крича, лепился к нему родной человечек, и Михаил крепился из последних сил, продолжая только скрипеть зубами и цедя с ненавистью: «Падлы! Дешевки! Ну погодите!..» Один раз они едва не врезались-таки в телеграфный столб, но страшным усилием воли Михаил усмирил руль, крутанул его резко, обогнул столб с правой стороны и вновь вылетел на дорогу.

Он понял: на красногорскую тропу сворачивать нельзя. Здесь-то, на лесной ухабистой дороге, Ерохины с дружками достанут его, прижмут и вынудят врезаться в какую-нибудь сосну, что им и надо. И потом: сынишка, устав кричать, теперь просто скулил, как кутенок, и нервно-часто вздрагивал, сидя на бензобаке.

«Сволочи! Ладно меня! Они ж Гришку прикончат! Ну, подонки!» – стучало в висках Михаила, и он, дав неожиданный крен влево, вывалился из «коробочки», вильнул в ближайший проулок и на какое-то время оторвался от преследователей. Пока те очухивались, разворачивались, Михаил выскочил на улицу Нахимова, где жила двоюродная сестра Надюха, и полетел по Нахимовской стрелой, лишь об одном моля Бога: чтоб ворота у Надюхи были открыты. И они – на счастье – оказались распахнуты, и, когда Ерохины с дружками почти достали Михаила, он со всего лета, не гася газ, сделал резкий левый, потом тут же правый повороты (как бы дугу вычертил) и ворвался – по-другому не скажешь – в ворота сестры. Резко затормозив, соскочил с мотоцикла, ссадил сынишку на землю и в одно мгновение оказался у ворот. Как раз когда он закрывал их на металлическую штангу, с той стороны полетели во двор ругательства:

– Все равно достанем!

– Берегись, Сытин!

– Готовься в дорожку за братцем!

– И Галке твоей житья не дадим!

Михаил стоял с противоположной стороны, тяжело дыша, опустив голову и сжав кулаки; рядом с ним, уткнувшись отцу в ноги, стоял сын – не хныкал, не куксился, молчал, но весь дрожал как осиновый листочек.

На крыльцо из дома выбежала сестра:

– Что? Что такое?! – Подскочила к Гришке, подхватила его на руки, и тут он не выдержал, разревелся в три ручья:

– Дяденьки… нас… хотят… убить… – и размазывал слезы по лицу маленькими кулаками.

– Миша, что случилось? Миша?! – в испуге спрашивала Надюха.

Михаил стоял перед ней с лицом буквально черным, с запекшейся кровью на бровях, щеках и подбородке. Молчал.

За воротами взревели моторы, и, дав полный газ, мотоциклы полетели неизвестно куда.

Медленно, на ватных ногах, Михаил подошел к крыльцу и опустился на ступеньку. Он молчал, потому что его душила ненависть.

– Что случилось, Миша? – Надюха подошла к нему с Гришей на руках и опустилась рядом.

– Галчонок… родила, – наконец разлепил он губы и посмотрел на двоюродную сестру слепыми, отрешенными глазами. – Сына.

– Да ты что?! – воскликнула сестра. – Уже?! Поздравляю!

– Мы маму в окно видели. – Гришка перестал плакать и улыбнулся. – А тетя, которая стояла рядом, мне братика показала. Вот такусенький. – Он развел руками.

– Ой, какая молодец Галка! – воскликнула Надюха и в порыве чувств (редкость для семьи Сытиных) трижды расцеловала племянника.

– Ну, тетенька Надя… чего ты… – Гришка не любил, когда взрослые целовали его; слез с рук Надюхи и потопал к мотоциклу.

– Так-так, – повторяла Надюха и, взглянув на почерневшее, все в крови, лицо брата, кажется, разом все поняла: – Опять, что ли, гнались? – И кивнула за ворота.

Михаил промолчал.

– Иди умойся, – не стала допытываться Надюха (и так все ясно), но тут же не выдержала, запричитала: – Ой, Мишенька, ты только смотри не связывайся с ними! Ой, не связывайся!

Михаил насупил брови, поднялся со ступеньки и вошел в дом. На кухне, в зеркальце над умывальником, покосился на себя глазом. Усмехнулся невесело. Умылся, сел за стол. Руки дрожали.

– Есть будешь? – спросила Надюха.

Михаил пожал плечами: не до еды ему как-то было.

Тут в дом с улицы по-хозяйски шумно и уверенно вошел Надюхин муж – Леха Поляков.

– О, сытинская гвардия! Приветствую!

– Галка сына родила. Представляешь? – быстро, будто боясь опоздать с радостным известием, выпалила Надюха.

– Да ну? Поздравляю! – Леха, здоровенный молодой мужик, подошел к Михаилу и сграбастал его в объятия.

Михаил не среагировал на поздравления. Сидел молча.

– Чего это он? – спросил у жены Леха. – Чего-нибудь не так с Галкой?

– Там все нормально, – заговорщически подмигивала Надюха мужу: хотела, чтоб он не приставал к Михаилу с расспросами.

– А чего тогда? – не понимал Леха жену.

– Чего-чего, – разозлилась Надюха на непонятливого мужа. – Опять Ерохины гонялись за ним. Со своей бандой.

– Та-ак, – протянул Леха. – Снова лезут, гады? Тебе сколько осталось, Мишка?

– Пять дней, – буркнул Михаил.

– Вот сволочи! Ведь знают и потому лезут… Ну, я этим Ерохиным, попадись они мне! – Леха так сжал кулаки, что…

– Ты-то хоть не лезь! – прикрикнула на него Надюха. – Мало вам бед, так еще хотите?

– Выходит, спускать им?! – таращил глаза Леха.

– Нет, я им так не оставлю, – прошептал Михаил. – Ладно меня… Но ведь Гришку б убили, врежься я в столб. Или в канаву залети…

– Да пугают они тебя, пугают! – затараторила Надюха. – Им лишь бы страху нагнать. Или на драку вызвать. Спровоцировать. А там… опять сушить сухари, что ли?

– Какой пугают? – заиграл желваками Михаил. – Не вывернись я сегодня, точно бы в ящик сыграл. Вместе с Гришкой. Они ведь и брата так загнали. Я знаю…

– Ой, смотри, Мишенька, только не связывайся с ними! Только не это! Галка тебя четыре года ждала – одна Гришку поднимала. Теперь по новой одиночкой куковать? С двумя уже?

– Ну, чего закаркала, ворона?! – прикрикнул на нее Леха. – Лучше покорми мужиков, угощенье на стол ставь!

– Тебе-то что, тебе лишь бы до рюмки дотянуться, – попрекнула Надюха мужа. – А им каково?

Но Михаил вдруг прервал их перепалку:

– Я это… Гришку у вас оставлю. На всякий случай… А сам домой подскочу.

– Да ты что?! – округлила глаза Надюха. – Они ж тебя караулят где-нибудь… Не отпущу я тебя никуда!

Михаил и слушать не стал, решительно поднялся из-за стола:

– Ты Лехе-то налей… Пусть за племяша выпьет. – Сам Михаил никогда не пил, и, зная это, с выпивкой к нему никто не приставал. – А я поеду.

– Не пущу! – встала на его пути сестра, широко распахнув руки.

– Да дома-то ждут, – спокойно объяснил Михаил. – Мать с отцом переживают: как там Галчонок?

– Завтра поедешь, завтра скажешь!

– А мать с отцом что думать будут: где мы с Гришкой? Ведь изведутся…

– Не пущу! – Надюха, как курица, нахохлилась и, кажется, не на шутку настроилась задержать брата.

– Ладно, не шуми. – Михаил легко, как перышко, приподнял сестру и переставил в сторонку. – Я тропой проскочу, в объезд. За Гришкой тут присмотрите…

– Ох, не ездил бы ты, Мишенька, – сдаваясь (а что было делать?), прошептала со слезой в голое Надюха. – Ну а ты-то чего молчишь? – укорила она мужа. – Хоть бы ты сказал ему!

– Может, и правда, останешься, Михаил? – Леха искренне потускнел, потому что знал: вряд ли ему одному, если не будет рядом Мишки, нальет жена. Пусть хоть тройня у брата родится – в одиночестве Лехе не пировать, нечего и надеяться.

– Мать с отцом ждут! – отрезал Михаил. И это была правда: они ждали. Всегда, когда сын уезжал на мотоцикле, они места себе не находили: здесь и то было, что младший сын на мотоцикле разбился, и то, что старший – Михаил – был на нынешний день на шатком положении, мало ли что может случиться…

Ну, что делать? Смирилась Надюха, смирился и муж ее, что не перепадет ему, видать, сегодня. Завтрашнего дня придется ждать, когда всем семейством отправятся к Галчонку в роддом, а после и за столом посидят, попразднуют.

Михаил, поцеловав напоследок сына, вывел мотоцикл за ворота и, дав газ, с ревом полетел по улице Нахимова, даже не попрощавшись с сестрой и зятем. У них это и не принято было – прощаться: рядом живут, в шести километрах, чего там…

Поначалу действительно Михаил ехал на Красную Горку не по накатистой дороге, а петлял лесными тропами – чтоб не нарваться на братьев Ерохиных с дружками, и лишь километра за два до деревни выбрался из лесной чащобы на наезженную колею. Тут-то, может, и совершил ошибку. Но и то: братья Ерохины никогда близко не приближались к Красной Горке, побаивались, а тут… Буквально в километре от окраинных домов деревушки заслон сделали: знали, что деваться Мишке некуда, все равно домой поедет. И верно – он появился. Но и у него, честно говоря, тоже предчувствие было: схлестнутся сегодня их дорожки, пересекутся… одно к одному шло. И столько злости, ненависти и отчаяния накопилось в душе Михаила, что и сомневаться не стал – драться или не драться, – драться! – и, нащупав в кармане кастет, прямо на ходу надел его на правую руку и полетел на полной скорости к заслону. Три мотоцикла, колесо к колесу, перегородили лесную дорогу, так что деваться действительно было некуда; а сами братья Ерохины с Митяем Носовым и Серегой Квасом с наглыми и веселыми улыбками стояли позади мотоциклов, как за броней. Михаил скорость не сбавил, наоборот – крутанул ручку газа до упора и как бешеный понесся на преграду. «Уж не таранить ли собрался?» – не на шутку струхнула компания: жалко им было свои мотоциклы. Но нет, если б чуть раньше, Михаил мог бы пойти на таран, а там будь что будет, но сейчас слишком чесались у него кулаки (пусть хоть четверо против одного – черт с ними!) и слишком мощная кипела в душе ярость, чтоб он мог так просто отделаться от них безрассудным тараном. Когда-то, несколько лет назад, ох как бил он эту четверку – правда, чаще всего по одному, иногда – по двое, и столько страха нагнал на них, что с тех пор они держались всегда вместе, заветной и подлой четверкой. И вот теперь пришла минута – схлестнуться со всеми разом, и Михаил был готов к этому. Они шли на него войной, зная, что он избегает ее, и от этого пьянели и дурели их головы. Весь последний год они порядком поиздевались над ним, гоняясь на мотоциклах, когда он появлялся на субботу и воскресенье на Красной Горке. А когда уезжал на неделю из деревни, старались напакостить его жене, а сделать это было легко: Галчонок работала в Северном, в заводской поликлинике медсестрой. И хотя свекор каждый день привозил ее на мотоцикле на работу и так же каждый день отвозил домой, у них были тысячи возможностей поиздеваться над Галчонком. Особое удовольствие доставляло подбрасывать записочки: «Дура! Все равно Мишке каюк, пусть только вернется!» И записок такого рода накопилось у нее ой как много в отдельной шкатулке. Галчонок терпеливо ждала Михаила – четыре года ждала; в первый год, когда родила сына (уже без Михаила), чуть с ума не сошла от тоски, а потом ничего, притерпелась, закусила губу и ждала: на редкие свидания к мужу ездила вместе с маленьким Гришей. На четвертый год Михаила отпустили на «химию», и он стал сам приезжать из Свердловска в деревню на выходные; и вот этот-то весь четвертый год преследовали братья Ерохины с дружками и Михаила, и Галчонка особенно злобно и нагло. Но Михаил дал слово, поклялся жене: ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не свяжется с ними! Иначе мало ли… вдруг опять тюрьма? И Михаил держал клятву. Уходил от войны. Избегал ее. Но сегодня, когда у него родился второй сын и когда именно в такой день эти подлые твари чуть было не угробили и его самого, и старшего сынишку, какая-то струна лопнула в Михаиле. Злоба и ярость переполнили сердце, и нужен был какой-то выход, необходимо было куда-то и на кого-то излить ненависть, душившую его, и потому он не испугался, когда увидел на красногорской дороге заслон из трех мотоциклов, наоборот – весь подобрался, окреп волей, теперь зная наверняка, что в отчаянной драке найдет и упоение, и успокоение, и опустошение.

Как он бил их четыре года назад!

С какой сластью и ненавистью крушил их головы!

Какими жалкими щенками ползали они поодиночке или парами в его ногах, чуть ли не лизали его сапоги, а теперь, объединившись, извели Галчонка, мальчика-сынишку запугали, извели мать с отцом, его, Михаила, довели до белого каления, зная, что он не может ничем ответить, иначе опять может «загреметь»…

Ну погодите, сволочи!

Михаил на полном ходу подлетел к мотоциклетному заграждению, резко тормознул и, будто верткая кошка, прямо с седла «Явы» перелетел-перепрыгнул через преграду к нагло улыбающимся и бестрепетно поджидающим его преследователям. Такой прыти, честно говоря, они никак не ожидали: чтоб на полном ходу тормознул и перелетел к ним через заслон мотоциклов?!

А Михаилу только это и нужно было – чтоб они растерялись хотя бы на секунду. Прямым правым, причем кастетом, он заехал Митяю Носову в подбородок, да так удачно, что Митяй тут же вырубился и повалился на молодой соснячок; так и лежал там, как в мягком гамаке, какое-то время, пока Михаил дрался один против троих. (Впрочем, именно он, Митяй, когда наконец очухается, подхватит с земли сосновую жердину и огреет сзади Михаила по голове, когда тот хоть и с трудом, но отбивался от братьев Ерохиных и Сереги Кваса.) Они наседали на него, увертываясь как ужи от кастета, причем Витька Ерохин, младший из братьев, сумел ударить гаечным ключом по Мишкиному правому запястью, и эту свою руку Михаил почти не чувствовал; и удары кастетом были, конечно, не столь мощны, как должны бы быть. Это-то и давало троице преимущество, они теснили Михаила, прижимая к мотоциклам, чтоб достичь главного – сбить Мишку с ног. Удивительно, но в какой-то миг Михаил левой рукой сорвал с правой кисти свинцовый кастет и вдел четыре левых пальца в его круглые отверстия. Хотел было Витька Ерохин ударить Мишку ключом по левому запястью, да не успел: левым боковым Михаил засветил Витьке такой хук, что тот, с окровавленной челюстью, отлетел метра на три от драки. Тут же нарвался на кастет и Серега Квас: полез прямо под прямой левый, когда увидел, как отлетел дружок в сторону, и разъярился за него, за что и заработал отменный прямой в подбородок. Но Серега Квас был невероятной мощи да и скроен был как бык: литые, чугунные ноги, грудь как тяжелые мехи, толстая мясистая шея, огромная бычья голова с вытаращенными, как яблоки, глазами, – такой был мощи, что только крякнул от удара и продолжал налегать на Мишку, не обращая внимания на вдребезги разбитый подбородок. Неизвестно, как бы дело дальше повернулось, потому что двоих-то Михаил почти вырубил из драки, но именно в этот момент и очухался Митяй Носов, поводил осоловевшими глазами по сторонам, заметил чуть в стороне сосновую жердину и, накрепко ухватив ее двумя руками, тихо-незаметно подкрался к Мишке сзади (Михаил не следил за ним, даже не косился глазом, думая: с этим все ясно) и огрел его по голове. Тут-то Михаил и рухнул на землю, что и надо было дружкам, и они с остервенением набросились на него, на лежащего, и начали пинать куда попало, только не в голову: убивать его так не входило в их планы. (Другой способ был более надежный: загнать его на мотоцикле, чтоб сам врезался в столб или залетел в кювет, – тогда они сразу двух зайцев убивали: и Мишка – мертвец, и они вроде ни при чем). Пинали они его жестоко, с остервенением; Михаил, закрыв голову руками, катался по земле, стараясь каким-нибудь чудом подняться на ноги, – не получалось. И тут, на счастье, от Красной Горки выскочил на дорогу ЗИЛ; шофер – Семен Сопрыкин – еще издалека увидел барахтающуюся кучу и давил со всей силой на сигнал, – будто не слышали его. Кто и что, Семен пока не мог разобрать, но почувствовал в груди страх: как бы не опоздать. Метрах в пяти остановился, выскочил из кабины.

– Ах, мать вашу размать! Прекратите! – Кинулся к куче, его не слушали; тут он увидел лежащего на земле Михаила Сытина, задохнулся от ярости. – Стой, падлы! Вы чего делаете? Вы кого бьете? – Пытался оттолкнуть одного, другого, его отшвыривали, как котенка, а когда полез особенно настырно, Серега Квас звезданул его по челюсти так, что у Семена искры посыпались из глаз.

– Ах, так! – заревел Семен Сопрыкин. – Ну, берегись! Задавлю! Всех задавлю к чертовой матери! Как псов!

Он подбежал к ЗИЛу, врубил передачу и – с постоянно нажатым сигналом – пошел на своей машине, как на танке, с тяжелым ревом вперед, на шевелящуюся кучу. Может, метр до нее оставался, когда самый ушлый из дружков, самый сволочной и дерзкий, старший брат Ерохиных Генка почувствовал, что сейчас тут из них каша будет, и крикнул:

– Братва, атас! Наших давят! – И все они, как крысы от отравы, бросились врассыпную от того места, где лежал Михаил. А бросившись, тут же разом сообразили: сейчас лучше деру давать отсюда, от свидетеля этого, – и чем быстрей, тем лучше…

И когда в полуметре от Михаила ЗИЛ окончательно облегченно заглох двигателем, братья Ерохины с Серегой Квасом и Митяем Носовым уже повскакивали на свои мотоциклы и рваной цепочкой, взревев моторами, понеслись ухабистой лесной дорогой в Северный, восвояси.

Семен Сопрыкин, смахнув со лба обильный пот (а сердце у него колотилось как бешеное: еще б минута – и Бог знает что тут могло быть), выскочил из машины и подбежал к Мишке.

– Жив? Эй, Михаил, жив? – тряс он его за плечо.

– Жив, – ответил Мишка; он лежал, убрав руки с головы, лежал тихо, отрешенно, открыв глаза, и глаза его странно и неподвижно смотрели в одну точку. Сопрыкин проследил за его взглядом – там, наверху, было только небо, больше ничего.

– Эй, парень, с тобой все в порядке? Ты в своем уме? – затормошил Михаила Семен Сопрыкин, испугавшись за него: уж не тронулся ли тот случаем?

– Все нормально, Семен. Дай руку!

Семен протянул ему широкую, в мазуте пятерню, и Михаил легко, казалось, поднялся на ноги.

– Смотри-ка, – обрадованно улыбнулся Семен, – живучий, черт!

– Я еще долго буду жить, – произнес Михаил, но произнес как бы с загадкой в голосе, с некой таинственностью. – Мне еще за Гришку надо жить, за брата…

– Сам доберешься? Или подбросить тебя?

Михаил оглядел себя, ощупал, как бы сам удивляясь, что все цело-невредимо, ничего не сломано, – усмехнулся только.

– Сам доберусь. Спасибо, Семен, выручил.

– Да ладно, – отмахнулся Сопрыкин; но отмахнулся со смущенной улыбкой на лице: он и сам был рад, что все окончилось так благополучно.

– Сын у меня родился. Галчонок родила, – произнес Михаил; и опять в его голосе послышалась Семену то ли загадочность какая-то, то ли тайная грусть.

– Ну?! – воскликнул Семен. – И эти швабры убить тебя хотели? – Он кивнул на дорогу, по которой умчались братья Ерохины с дружками.

– Да они и не знают, наверное. А может, знают. Им-то все равно, сволочам…

– Ты б поостерегся с ними, Михаил. Сколько тебе осталось?

– Пять дней.

– Вот подонки! – И, покачав головой, Семен Сопрыкин вновь посмотрел на дорогу, бегущую в Северный.

– Ладно, держи пять. Будь здоров! – Михаил пожал руку Семену и, чуть прихрамывая на левую ногу (видно, досталось все-таки), поковылял к валявшемуся на траве мотоциклу.

Так они и разъехались: Михаил в свою сторону, на Красную Горку, Сопрыкин в свою – повез осинник в поселок, на железнодорожную станцию.

Примчавшись домой, Михаил как в лихорадке заметался по дому. Он все понимал, он знал – нельзя, нельзя делать того, что нестерпимым огнем жгло душу, и все же не мог переломить себя. Унижение, каким душили его братья Ерохины с дружками, достигло, кажется, последнего предела. И нельзя было снести это унижение, нельзя бесконечно потворствовать злу: выходит, они могут безнаказанно делать все, что хотят, а мы ничем не можем ответить? Они убили брата, убьют сына, убьют меня, затерзают жену, замучают мать с отцом, а я так и буду не отвечать ничем, потому что мне нельзя отвечать? Именно это они и знают, на это и надеются… Ну нет! И Михаил метался по дому как в лихорадке: искал ружье. Впрочем, чего его искать: оно лежало в старинном сундуке, и когда Мишка вспомнил об этом – стукнул себя по лбу: как же вылетело такое из головы?! Как раз когда он достал одностволку из сундука, в дом с огорода зашла мать (они с отцом окучивали картошку).

– А я слышу – подъехал… – начала она было обрадованно, но тут же осеклась, увидав в руках сына ружье: – Мишка, ты чего это?

И тут в Михаиле открылся великий актер, какой всегда просыпается в человеке в истинно нужную минуту:

– Сына Галчонок родила! – и заулыбался широко, радостно, шально, лишь бы скрыть от матери взвинченное свое состояние.

– Ой! – только и воскликнула мать, опустившись на враз ослабевших ногах на стоящую рядом скамейку.

– Четыре триста! Пятьдесят пять сантиметров! Богатырь! – продолжал в прежнем тоне Мишка.

Мать замахала слабо рукой:

– Ох, ох, молодец, девка… Слава Богу, разродилась… отмучилась… – И слезы невольно покатились по ее щекам.

– Радоваться надо, а ты слезы льешь, мам.

– Я и радуюсь, сынок… За вас радуюсь, – плакала тихонько мать. – Господи, – шептала она, – неужто страданиям нашим конец? Галя выпишется, ты вернешься – вот и заживем весело, с детьми да с внуками… – И вдруг спохватилась, как осеклась: – А ружье-то зачем? Мишка, ты зачем ружье достал? – И настороженно уставилась на сына.

– Салют будем делать. В честь новорожденного!

– А, салют… – успокоилась мать. – Придумал тоже – салют. Нечего с ружьем-то баловаться, – все же проворчала она. – А Гришанька где?

– У Надюхи оставил. Пусть там погостит. Все равно завтра в роддом поедем.

– Ну ладно, ладно… – Мать поднялась с табуретки. – Пойду отцу скажу… порадую молодого деда…

Мишке этого только и нужно было: мать – в огород, а он выскочил с ружьем на улицу, оседлал «Яву» и на сумасшедшей скорости полетел по деревне. Что и как там будет с матерью, с отцом, со всей семьей, он не думал сейчас, не мог думать, поглощенный одной-единственной идеей-наваждением: отомстить! Не было больше ни сил, ни терпения сносить унижения, и Михаил мчался туда, в Северный, к врагам. Да и то: что такое шесть километров для мотоцикла? Через десять минут Мишка был уже в поселке, а еще через пять минут – на улице Миклухо-Маклая.

У ворот братьев Ерохиных, как и два часа назад, толпилась ватага парней; но на этот раз, когда они увидели летевшего к ним на всех парах Мишку, никто из них не закричал истошно-обрадованно: «Пацаны, Сытин катит! По коням, братцы!» – нет, никто не закричал, потому что враз заметили за спиной у Мишки резко и грозно торчащий ствол ружья. Наоборот, когда Мишка подскочил к ним, тормознул и спрыгнул на землю, они, хоть и не веря до конца, что Мишка может открыть стрельбу, все же в страхе бросились в разные стороны, особенной прытью отличились братья Ерохины – Генка и Витька: не долго думая, они перемахнули через плетень огорода и побежали, пригибаясь, по зеленой ботве картошки, нещадно топча ее. Все разбежались в несколько секунд, как только Мишка соскочил с мотоцикла и, крутанув со спины ружье, твердо и прочно взял его в руки, держа правый указательный палец на спусковом крючке.

И только один человек, Серега Квас, кажется, не испугался ружья Мишки (может, не верил, что он выстрелит?). Сидел на крыльце спиной к Мишке, а когда все вокруг разлетелись, как мухи, обернулся к Мишке, ухмыльнулся:

– Ну?

– Всех перестреляю, как гадов! – побелев, как мел, с угрозой прошептал Мишка.

– Да ну?!

Серега Квас поднялся с крыльца и, продолжая ухмыляться, пошел на Мишку; он шел на него на своих литых чугунных ногах, с гордецой выпятив широкую грудь, которая раздувалась, как тяжелые мехи, шел с вытаращенными глазами на огромной бычьей голове, крепко сидящей на короткой и толстой мясистой шее; шел нагло и безбоязненно.

И Мишка, еще раз прошептав:

– Всех перестреляю, как гадов! – без колебаний нажал на спусковой крючок. И влепил Сереге Квасу пулю прямо в его бычий лоб.

Пуля ударила точно над переносицей, прошла через голову и вылетела вместе с окровавленными мозгами Сереги с другой стороны черепа.

Вытаращив и без того огромные, как яблоки, глаза, еще не веря, что убит наповал, Серега Квас запоздало прохрипел что-то и, как подкошенная электрошоком туша, рухнул на траву, заливая ее темной, почти черной кровью.

Мишка почувствовал поразительное, ледяное спокойствие в душе; все было ясно; все было кончено; и отступать было поздно.

Он закинул ружье за спину, хладнокровно завел мотоцикл и, секунды две-три погоняв газ вхолостую, врубил передачу и помчался в родную деревню, на Красную Горку.

Он знал, что виноват, безмерно виноват только перед одним человеком – Галчонком, которой давал слово, даже клятву давал ей, что никогда ни при каких обстоятельствах не вступит в войну с братьями Ерохиными и их дружками. Однажды он уже поплатился за эту войну – получил срок: четыре года. Галчонок родила первого сына, Гришаньку, уже когда Мишка сидел в тюрьме; а потом ждала мужа четыре года; ждала верно и истово; и когда на четвертый год Мишку отпустили на «химию» и он смог каждую неделю приезжать из Свердловска на выходные домой, счастью их, казалось, не будет ни меры, ни предела. Галчонок вновь забеременела и вот родила сегодня второго сына, а он, Мишка, почему-то именно сегодня, именно в этот день не удержался, нарушил клятву, – но почему?! Что-то, видно, расслабилось в нем, лопнуло, перешло через край, не было возможности терпеть больше и сносить унижения, и он вступил в войну. Именно сегодня! Сегодня, когда осталось всего пять дней «химии», осталось всего пять дней, чтобы «отмотался» полностью четырехгодичный срок и Мишка навсегда бы вышел на свободу. Что же, что случилось? Почему именно сегодня все это произошло? Мишка не знал, не мог до конца отдать себе в этом отчета; знал одно: виноват, безмерно виноват перед Галчонком – дал ей клятву и нарушил ее. Но – не мог не нарушить клятвы. Он знал почему-то, чувствовал, что если бы именно сегодня спустил Ерохиным и дружкам затянувшиеся, бесконечные издевательства, это был бы больший конец, чем все то, что теперь ожидает его, семью, детей, родителей…

Да и поздно было отступать и каяться. Дело сделано.

Глава вторая

Четыре года назад, ранним июньским утром, Мишка Сытин в новенькой солдатской форме выскочил из автобуса, который прибыл из Свердловска самым первым рейсом. Позади были два года службы в десантных войсках, впереди – свободная гражданская жизнь! Мишка, одернув гимнастерку и лихо сдвинув фуражку на затылок, какое-то время стоял на остановке, широко и счастливо улыбаясь: вот она, родина, – вся рядом и вокруг! И сердце его невольно билось учащенно, в сладостно-горькой истоме. Для горечи были, конечно, свои причины, но все-таки радости и вольного свободного дыхания было больше.

Подхватив вещмешок, в котором хранилась у него кое-какая гражданская одежонка, Мишка вышел на центральную улицу поселка, по которому не прохаживался вот уж два с лишним года. Так получилось: за время службы отпуска для побывки в родных краях ему не дали, и вот теперь он горделиво вышагивал по Северному, с интересом поглядывая по сторонам и как бы ожидая: вот сейчас то отсюда, а то и оттуда начнут показывать на него пальцем и говорить: эвон, смотрите, какой бравый молодец шагает, уж не Сытиных ли это старшой из армии вернулся, ай-ай, какой гвардеец, какой хлопец лихой! Но никто, как ни странно, совершенно не обращал на Мишку внимания. За два года, что он не был здесь, поселок, казалось, не только похорошел и расцвел, но и, главное, поразительно разросся, а центральная его улица стала совсем прямой и гладкой асфальтированной магистралью с двумя аллеями ровно подстриженных тополей по обе стороны дороги. Пожалуй, поселок превратился за это время в небольшой городок со своей чудной достопримечательностью: главной площадью, с памятником дедушке Бажову на ней и двумя большими – из кирпича и облицовочного камня – фирменными магазинами промышленных и продовольственных товаров. Да, не будь столь раннего часа, Мишка, может, и заглянул бы в магазины, купил бы кой-каких гостинцев и подарков для родни, но утро только-только начиналось, даже солнце не выкатилось еще из-за Малаховой горы, так что пришлось Мишке лишь полюбоваться площадью да постоять у памятника уральскому чародею-сказителю, а там и идти дальше.