Текст книги "Вариации на тему любви и смерти (сборник)"

– Так вот, Жиров, я написала заявление. Разговаривала с начальником цеха.

– Тэ-экс, и каков результат, товарищ Мельникова?

Татьяна улыбнулась: было что-то в самом деле забавное в Жирове, в его манере разговаривать, в этих его «тэ-экс» и «товарищ Мельникова».

– Результат положительный, Жиров. С Петром Иванычем, начальником цеха, ходили к директору фабрики, Трофимчику. Тот, конечно, немного обижен на меня, все еще не может забыть, что ушла из секретарш. Но спросил: в милицию? пацанов воспитывать? сама, по собственному желанию? Ну, это ладно, туда отпустить можно.

– Примите лейтенантские поздравления, рядовой Мельникова.

– Чего-чего?

– А вы что, товарищ Мельникова, работу в милиции рассчитываете с генералов начать? Нет, как все: сначала рядовой, потом сержант, а там, глядишь, и лейтенант… Инспекция по делам несовершеннолетних – это, рядовой Мельникова, дело серьезное. Ответственное…

– Да ладно пугать-то! А то могу и передумать…

– Тэ-экс, товарищ Мельникова, первые трудности – и вы сразу в кусты?

– В общем, так, Жиров. Отрабатываю на фабрике две недели – и все. Поступаю в ваше распоряжение.

– В мое личное или…

– Ох, Жиров, смотри, без намеков. Предупреждаю заранее!

– Тэ-экс, слушаюсь, рядовой Мельникова. Больше намеков не будет, одна только голая правда! – И он в который раз весело и добродушно рассмеялся.

На этом они попрощались.

Татьяна отправилась в цех, чувствуя, как в душе будто раскрепощается какая-то пружина. Слишком долго она была подавлена и поглощена разными бедами, наступил предел, и так захотелось освободиться от гнета, захотелось перемен в жизни, нового, настоящего, такого, чтобы можно было с чистой совестью смотреть людям в глаза, никого не бояться, не думать о себе как о самой несчастной и невезучей, захотелось независимости, свободы и ясности! А ведь совсем недавно и в голову такое не приходило, то есть не то чтобы не приходило, но просто не верилось, что можно что-то изменить, поправить, поломать. Смерть Натальи так потрясла Татьяну, вошла в душу такой занозой, что собственная жизнь после этого не могла не измениться. Обязана была измениться! Татьяна вспоминала последний разговор с Натальей, перебирала все оттенки его, все слова и ясно видела, как глупы, нелепы и слепы были ее советы, как груба, наверное, была ее самоуверенность, оправдание лжи обстоятельствами жизни, оправдание пошлости, лицемерия, в которые погружается семейная жизнь, если в основе ее – не правда, а желание во что бы то ни стало сохранить мир, покой, душевное равновесие. Потому что на самом деле никакого равновесия нет и быть не может, наоборот – всегда трепещешь чего-то, боишься потерять, упустить, а тебя в это время грубо обманывают, унижают как женщину, плюют в душу, где-то ночуют, куда-то уезжают – и для всего находится своя причина, свое объяснение. А причина и объяснение одно – обман.

«Ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?» – вот что говорила бедная девочка в тот день, и она была права, а Татьяна… что говорила она в оправдание, чем защищалась, что отстаивала?

«Станешь взрослой женщиной – сама все поймешь», – вот что она отвечала, как будто быть взрослым и быть честным, умным, справедливым – одно и то же, как будто это синонимы. Какая глупость, какое заблуждение!

«Анатолий обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга – вот, значит, что такое любовь?!»

Какие слова говорила Наталья, сколько в них правды, и боли за нее, Таню, и искренности, и все это тогда прошло мимо души Татьяны, потому что Наталья в ее глазах была ребенок, несмышленое существо, и Наталье нужно было погибнуть, умереть, чтобы слова ее наконец пронзили сердце Татьяны. Они пронзили ее единственно потому, что были правдой, и Татьяне так остро, так нестерпимо захотелось правды и в своей жизни, только правды, и одной только правды!

И вот тогда, идя за гробом Натальи, Татьяна поклялась перед памятью девочки: с Анатолием – покончено. Смерть Натальи высветила истину: нельзя жить во лжи, если хочешь быть человеком. Отринь ложь, сбрось обман, освободись от пут – и ты свободен, человек. В память о Наталье Татьяна должна была сделать что-то решительное, важное, а иначе и жизнь, и смерть Натальи – пустой звук, а ведь на самом деле этот звук был хоть и коротким, но столь мощным и полнокровным. И самое главное – в нем была правда, а много ли ее, правды, в сотнях, даже тысячах других жизней? Конечно, тогда, во время похорон, все это понималось и думалось гораздо сумбурней, не так ясно и последовательно, но одно она поняла четко – так дальше жить нельзя, нужно расстаться с Анатолием. Ну, что такое есть совместная жизнь с ним? Только унижение и обман – больше ничего. И она решилась подать на развод. Пошла в суд и написала заявление. В один день решила, в один день и сделала.

И как ей сразу легко стало, даже не думала, что такое может быть! Развод в сознании связывался с чем-то тяжелым, с горем, а тут – освобождение, окрыленность, просто невероятно! И когда окрыленность? После смерти Натальи… Тоже невероятно! Больше того, сделав один решительный шаг, уже ничего не боясь и не страшась (даже за Андрюшку не боялась, никаких скандалов не боялась, потому что чувствовала', никто ее одолеть не сможет, никто не собьет с верного пути), Татьяна решилась и на второй шаг: уйти с фабрики, чтобы работать с подростками в инспекции по делам несовершеннолетних. О, она хорошо представляла, каким странным покажется для многих ее решение, знала, как будет кривить губы, к примеру, Анатолий: «К мильтонам? Шестерить? Всякого ожидал от бабы, но такой дури…» Но она-то знала, чувствовала, что ткацкая фабрика – это у нее случайно, а там, с подростками, с изломанными их судьбами, с исковерканными душами, – там ее призвание, как бы выспренне и высоко ни звучало это слово, потому что она сама прошла через сиротство и обездоленность, через душевное и духовное одиночество, и знает, что это такое, знает, что такое вовремя сказанное слово поддержки, вовремя поданная рука товарища и брата…

Она теперь все знала о своей жизни. Теперь бы только жить да жить…

Днем Анатолий зашел в кафе, посидел в одиночестве, и что-то ему сделалось совсем худо. Вышел на улицу. Две ночи, как вернулся из командировки, он провел у очередной знакомой – Лизы (идти к ней больше не хотелось), утром вот сегодня вернулся домой – специально пораньше, будто и в самом деле только что из командировки, в запасе еще три дня отгула – веселись, пей, люби женщин, живи на полную катушку, но отчего-то так муторно на душе… Оглянулся. «Завод подъемно-транспортного оборудования». Та-ак, завод подъемно-транспортного оборудования. Рядом и проходная. В проходной дорогу Анатолию преградил усатый, воинственного вида вахтер.

– По внутреннему позвонить можно? – спросил Анатолий. – Данилову Феликсу Ивановичу?

– Гм, можно, – после некоторого размышления, внимательно оглядев Анатолия с головы до ног, важно разрешил вахтер.

– Какой у него номер?

Вахтер вновь окинул – теперь уже подозрительным взглядом – фигуру Анатолия, но номер телефона сказал. Анатолий тут же позвонил.

– Феликс? Привет! Это я, Анатолий. Да Мельников, какой еще!..

– А, Анатолий! Здравствуй еще раз, – без особого энтузиазма проговорил Феликс.

– Слушай, старик, ты можешь выйти на минутку? Я тут, у тебя на проходной…

– А что случилось?

– Да выйди, тебе говорят. Лень, что ли?

– Ладно, сейчас.

Анатолий явно нервничал, поджидая Феликса, и вахтер на всякий случай вел за ним внимательное наблюдение, изредка со значением покашливая в кулак.

Наконец вышел Феликс. Держался в первую минуту настороженно, важничал.

– Слушай, старик, давай отойдем в сторонку… А то этот жук усатый… – Он кивнул на вахтера. – Зар-раза…

– Ну, что случилось? – спросил Феликс, когда они вышли из проходной на улицу.

– Да ты не бойся, ничего не случилось. Мне просто сказать тебе кое-что нужно… Слушай, ты с работы можешь смотаться? Прямо сейчас?

– Зачем?

– Зачем, зачем… Все вам «зачем» подавай. Мне поговорить с тобой надо, мало этого? Я ведь не знал, что у тебя… Ты прости, старик, ей-богу, не знал… Да и у меня… Понимаешь, зайдем куда-нибудь, посидим, поговорим по душам. Ведь ни разу не поговорили, а сколько вместе живем.

– Не знаю даже…

– Да не мнись, старик, не убежит от тебя твоя работа. Черт с ней!

– Да это конечно… Ладно, сейчас позвоню… Подожди здесь.

– Ну, старик, спасибо! Я уж думал – вдруг откажешься. Понимаешь – душа болит…

– Понимаю.

Феликс зашел в проходную, позвонил там куда-то, и через минуту они направились в центр, в один из ресторанов города.

С заказом долго не возились, было все равно. Холодная рыба, маринованная капуста, грибы, салат «Столичный», натуральный бифштекс с яйцом, что еще?

Спиртное, конечно.

Налили.

– Старик, скажу откровенно. Не ожидал. Веришь – комок в горле стоит… Давай за память! Хорошая росла у тебя дочь.

– Спасибо. – Долго слушать о Наталье Феликс не мог.

Выпили. Посидели. Помолчали.

– Я ни о чем не расспрашиваю. Ладно. Разве в этом дело? Наталью теперь не вернешь, а душу чего травить…

Феликс кивнул: да, все так…

– Я приехал, Надежде говорю: «Привет! Как жизнь молодая? Бурлит и клокочет?» Понимаешь, не знал. Как дурак… Извини, старик.

– Откуда тебе было знать…

Анатолий, расстроганный, что Феликс понимает его, не осуждает, налил по второй. Спросил:

– Как Надя-то? Держится?

– Понемногу.

– Давай за жен. Чтоб им полегче все же с нами было, а?

– Давай.

Опять посидели, задумчиво помолчали. А хмель начинал брать, хотелось уже говорить, изливать душу, откровенничать.

– Давай вот за что. Мы с тобой соседи. Чтоб помогать друг другу во всем и всегда. Понимаешь?

– Понимаю. Давай.

Позже они пили не так упорядоченно, да это и не имело значения, потому что главное было – посидеть, поговорить, высказаться, излить душу.

– Я, старик, скажу тебе откровенно… Запутался, да. Вроде знаю, где хорошо, где плохо, а поделать с собой ничего не могу. Как щепку подхватило – и несет, и несет…

– Я тоже ничего не стал объяснять. Чего им объяснять? Они без меня могут прожить, а Надежда нет… она без меня пропадет.

– Точно. Говорит: разведусь, разведусь… А куда она без мужика денется, а, старик? Фанфаронит…

– Вижу, невмоготу ей, а чем помочь – не знаю… Что же она сделала с нами, Наталья…

– А ты загляни в себя. И что там? Там темнота и глубина. И понять ничего невозможно, вот что такое жизнь, старик…

– Она когда приходила ко мне, в последний раз, говорила: ты не любишь нас, папа… А я ничего не понял… Ничего!

– А ты что, истукан? Положим, ты идешь по улице, навстречу красивая женщина. Ты что должен? Пройти мимо? Я тебя спрашиваю, старик, ты живой человек или истукан?

– Все, нет ее… и никогда больше… никогда…

– И больше она тебе уже не встретится… Другая, может, и встретится, а эта, которая прошла, все – больше никогда. Вот что обидно, старик…

– Нелепо… даже попрощаться толком не дали. Из морга в автобус, потом сразу на кладбище, закопали – и все. Нелепо…

– Потому что правды ни в чем нет, старик. Я все думаю: ну хорошо, положим, я сволочь. Со стороны, может, видней. А я знаю – нет, я не сволочь. Просто я живу, как мне хочется, а они живут, как этого хочется другим.

– А если б я вернулся, она ведь не сделала бы ничего, а, Анатолий?

– Старик, друг ты мой сердечный, таракан запечный, о чем ты меня спрашиваешь? О чем? Ты подумай-ка своей головой…

– А что?

– Да если б я жил, как они хотят, я б давно с тоски повесился. Положим, ты женился. Ладно, хорошо, жмем тебе руку, примите наши поздравления. А потом, скажем, жена тебя к себе не подпускает. Ты как должен реагировать? Ты что, старик, на колени встанешь? Или гордо пойдешь своей дорогой? Я скажу тебе прямо: я лично гордо пошел своей дорогой. Я женщин люблю, понимаешь? Ты меня спроси: каких ты женщин любишь, Анатолий? Я тебе отвечу: а всяких, старик. Всех и всяких. Вот что! Я женщин люблю и не могу без них. А те, которые могут… я тем не верю. Врут, как пить дать врут! Давай эксперимент. Вот ты – чистый, свеженький, ты, к примеру, к женщинам не ходок. А тебя, старик, положим, кладут к голой женщине. И ты, чистюля, что делать будешь? Ты, старик, сделаешь все как надо. Это только те, кто к бабам подхода не знают, те чистые. Они чистые-то не потому, что чистые, а что нет в них уменья. А баб-то они хотят, ох, хотят, старик…

– А почему так получилось? Потому что Надежда хотела проглотить меня. Она хотела повесить на мне бирку: «Только мой!» – и чтоб я больше никому не принадлежал – ни матери, ни старшей дочери, ни внуку. И я сбежал, Анатолий, я не вещь, ты понимаешь? Нельзя человека закабалять так, что уж и дыхания собственного не чувствуешь…

– Нет, тут ты, старик, не прав. Я дышу. Я глубоко дышу. И пусть они попробуют без меня… Развод! Ха! Испугали! Да я, может, уже сто первый раз разведенный, – но это между нами, старик, – и ничего, жив…

– Мы-то живы, правильно, а Наталья из-за нас…

– Старик, помяни мое слово: еще ни одна женщина без мужика не прожила. И твоя Надежда образумится, и моя Татьяна… Они еще придут к нам, мы с тобой, как ханы, сядем где-нибудь на топчанах, вот хоть здесь, в ресторане, а чего, вполне прилично, придут, упадут на колени: дорогие наши, любимые, простите…

– Живем-то теперь вместе, правильно, но разве это жизнь? Как две тени…

– А ты думаешь, под землей лучше будет? Хоть так живи, хоть этак, а там окажешься – пожить вовсе не дадут. Жизнь – это проигрыш, старик. Запомни! И сказал эти слова твой друг Анатолий Мельников. Ну-ка, пожми мне руку.

Они и в самом деле встали оба, и Феликс через стол вполне галантно и очень убедительно пожал Анатолию руку; официант, уже давно с интересом наблюдавший за ними, усмехнулся.

– Поговорим дальше, старик…

– Поговорим, Анатолий… Нет, ей-богу, ты молодец, что вытащил меня с работы. Сижу кисну, из рук все валится…

– Я первым делом, старик, как приезжаю в командировку, для начала оглядываюсь. Оглянулся: разрешите с вами познакомиться? И пошла писать губерния… Учти, тайну открываю как другу. Бесплатно.

– Сережа Марчик мне говорит: если б я поцеловал ее, все могло быть по-другому… Дурак!

– Поцелуй – это, конечно, только для начала.

– Ты о чем? Ты о чем говоришь-то?

– А что?

– Сережа Марчик должен был поцеловать ее?

– Послушай, старик, не пойму… Кто это – Сережа Марчик?

– Ну, то-то… я его выгнал, понял?!

– Правильно, старик. Гони ты их всех в три шеи!

– Всех не разгонишь. Лаборатория развалится.

– Лаборанточки, между прочим, старик, тоже ничего бывают…

– Давно тебя спросить хочу, Анатолий… Как ты живешь, Анатолий?

– Так о чем мы с тобой толкуем! Разведусь, говорит!

– Кто?

– Да Танюха моя, кто еще.

– Какая Танюха?

– Ну, ты, старик, даешь… проявляешь неуважение к другу. Ответь-ка: как зовут мою жену?

– И как ее зовут? – Феликс пьяно хихикнул. – Нет, честно, как ее зовут?

– Официант! – зычно позвал Анатолий.

Подошел официант.

– Как вас зовут? – спросил Анатолий.

– Володя.

– Володя, будь другом. Когда вот этот, – он ткнул пальцем в Феликса, – забудет, как зовут мою жену, ты ему напомни: Татьяна. Договорились, старик?

– Договорились. Вы не хотите рассчитаться?

– А что? Ты нам не доверяешь, Володя? Ты уже нам не доверяешь, да? Извини, старик, но мы еще посидим. Мы еще поговорим…

– Да ваш друг уже засыпает…

– Феликс? Нет, Володя, ты не знаешь Феликса. Ну-ка наклонись малость. – И когда официант без особого желания наклонился, Анатолий прошептал ему в ухо: – Он не спит. Он горюет, Володя. Ты понимаешь разницу?

– Да.

– Так что ты не тревожь нас, не надо. А хочешь, выпьешь сейчас с нами?

– Я на работе не пью.

– Эх, Володя, старик, не знаешь ты жизни. Говорю: сейчас ты выпьешь с нами. Вот у него, – он показал на Феликса, – погибла дочь, старик. Ты понимаешь, девятый класс… Такая была девчонка… Выпьешь за ее память? Если ты человек, конечно.

– Извините, не знал… – Официант поднял рюмку. – Как ее звали?

– Наталья, – пробормотал Феликс.

– За память Натальи. – И выпил. И молча отошел в сторону.

– Вот так, старик, больше он беспокоить не будет. Он человек, и мы люди, и не так часто люди горюют вместе… Эй, старик, не спи, давай поговорим…

– О чем, Анатолий? О чем нам с тобой говорить?

– О тебе, обо мне. О жизни. Не спи, старик. Успеем еще наспаться…

Домой, совершенно пьяных, привез их на такси Володя.

…Утром они проснулись каждый в своей комнате. Феликс – на тахте, заботливо укрытый одеялом, Анатолий – на полу, прикрытый потрепанным покрывалом. Женщин в доме не было – ушли на работу. Андрюшка – в садике. Еле-еле выбрались они из своих комнат, взглянули друг на друга: ну, как будем жить дальше?!.

Бедолага
Жизнь и похождения Глеба Парамонова

Вглядитесь, например, в многочисленные типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец.

Ф.М. Достоевский

Глава 1
У человека всегда должна быть надежда

– Вы знаете, зачем я вас вызвал? – Голос редактора звучал не так строго и отчужденно, как обычно, но все же была в нем всегдашняя серьезность, задумчивость.

– Пока нет, – коротко ответила Лариса.

– Нам нужен острый материал на морально-нравственную тему. Вы слышали о таком – Парамонове?

– Да, слышала.

– Неплохо бы написать о нем очерк. Скажем, в нескольких номерах, с продолжением.

– Об этом убийце?!

– Убийца он или не убийца – этим занимались соответствующие органы. Ваша задача – подойти к материалу с морально-этической стороны.

– Да это же мерзавец, которого расстрелять мало!

– Ах, Лариса Петровна, Лариса Петровна… Страшные слова говорите, а ведь надо попробовать разобраться в человеке.

– Вряд ли я справлюсь… – засомневалась Лариса. Но внутри у нее неожиданно загорелось честолюбивое желание: «А что, если в самом деле взяться? Тут такой материал можно раскрутить, что…»

– Вы же всегда мечтали написать что-нибудь из ряда вон… Вот вам и карты в руки. Со своей стороны обещаю: как бы остро ни получилось – будем печатать. Нам нужен такой материал: проблемный, болевой, будоражащий общественность.

– Сколько мне дается времени?

– Торопить не будем, Лариса Петровна. Но и тянуть не в ваших интересах.

– Хорошо, поняла, Иван Владимирович. Обязанности завотделом остаются на мне?

– Обязанности завотделом остаются на вас. Правильно, Лариса Петровна.

– Ясно. – Лариса хотела усмехнуться – скорей всего, по привычке, но сдержала себя, нахмурила только брови. – Я могу идти?

– Да, Лариса Петровна, вы свободны. Ни пуха ни пера!

Лариса не стала подхватывать: «К черту!» – вроде неудобно говорить такое редактору. Она решительно встала из-за стола и быстро вышла из кабинета.

Заведовала Лариса Петровна Нарышкина отделом писем в районной газете «Отчий край». Но иногда, как в пучину, бросалась в самый жар жизни, писала проблемные очерки на морально-нравственные темы.

На улицу Декабристов, к Евдокии Григорьевне Шелестовой, Лариса отправилась вечером, после напряженного рабочего дня – был понедельник. Долго прикидывала: с кого начать? И вот решила – с Евдокии Григорьевны.

Дом Шелестовой стоял в самом конце улицы, некогда упиравшейся в лес; теперь лес отодвинулся: на выкорчеванной огромной площадке устроили футбольное поле, огородили его громоздкими деревянными трибунами, и вот дом Евдокии Григорьевны оказался не у леса, а у высоченного деревянного забора. Соседство не очень приятное, особенно по субботам и воскресным дням: шум, крик, гвалт, а раньше еще – и пьянство, пустые бутылки, матерщина. Теперь, правда, этого не замечалось, а все равно соседство было беспокойным.

Дом Евдокии Григорьевны казался хмурым, подслеповатым: два окна наглухо закрыты ставнями, и только в третьем окне, дальнем от ворот, тускло горел свет. Лариса нажала на кнопку звонка – раз, другой, третий, но то ли звонок не работал, то ли пускать не хотели, – никакого движения в доме не замечалось. Лариса открыла дверцу палисадника и, шурша полами плаща о высохшие стебли георгинов и хризантем, подошла к освещенному окну. Осторожно постучала пальцами по стеклу. За шторкой мелькнула тень: видимо, Ларису долго и настороженно рассматривали сквозь приоткрывшуюся щелку штор.

– Кто там? – спросил напряженный женский, совсем не старый еще голос.

– Откройте, пожалуйста, я из редакции, – представилась Лариса.

Ворота наконец приоткрылись: на Ларису вопрошающе смотрела седая, с серьезными, недоверчивыми глазами женщина.

– Вы Евдокия Григорьевна Шелестова? Здравствуйте! Меня зовут Лариса Петровна, я из газеты «Отчий край», очень бы хотела поговорить с вами.

– О чем? – Глаза Евдокии Григорьевны не потеплели, взгляд оставался напряженным, недоверчивым.

Стояли холодные октябрьские дни, то дожди, то снежная крупа сыпали попеременно сверху, а сегодня отдавало настоящим морозцем, но Евдокия Григорьевна стояла перед гостьей в галошах на босу ногу, в легком ситцевом халате, седая, крепкая.

– Да как вам сказать… – Коротко Лариса не могла объяснить цели своего прихода. – Мне нужно поговорить обо всем, что у вас случилось. Вообще поговорить…

– У вас есть дети? – поинтересовалась Евдокия Григорьевна, и как-то грубовато это прозвучало, с вызовом.

– Нет, детей нет, – несколько виновато ответила Лариса.

Этого, пожалуй, Евдокия Григорьевна не ожидала. Она думала услышать сейчас: «Да, конечно, есть дети», – на что сразу бы отрезала: «Так вот, ради наших детей – оставьте нас в покое!» Но вдруг услышала совсем другое – и на секунду растерялась. Однако тут же голос ее зазвучал еще резче:

– А если детей нет, тогда нам вообще не о чем разговаривать! – и хотела закрыть ворота, но Лариса с горячей обидой воскликнула:

– Но у меня будут дети! Вы что?! Я же еще совсем молодая женщина!

Странно, Евдокии Григорьевне показался необычным этот возглас: «Я же еще совсем молодая женщина!» Она помедлила закрывать ворота, спросила устало:

– Ну хорошо, что вам от меня нужно?

– Только поговорить, Евдокия Григорьевна. Что захотите – то расскажете, чего не захотите – не надо. Честное слово, я мучить вас не буду!

– Ладно, проходите. – Евдокия Григорьевна развернулась и, не оглядываясь, стала подниматься по высокому крыльцу в дом.

Лариса поспешила за ней.

Сидели на кухне: Евдокия Григорьевна на лавке, Лариса – на табуретке. Плащ хозяйка не предложила снять гостье, а сама Лариса не решилась сделать это. Чаю тоже не предложила Евдокия Григорьевна: мол, и так ладно, нечего рассиживаться, я никого не приглашала. Лариса не ожидала такого приема. Уж кто-кто, думала она, а Евдокия Григорьевна должна бы обрадоваться появлению корреспондента.

– Вы что, не любите нашу газету? – осторожно поинтересовалась Лариса.

– А за что ее любить? Газета как газета. У вас свои дела, у меня – свои.

– Простите, Евдокия Григорьевна, мне кажется – в данном случае наши интересы должны совпасть. Мы хотим помочь вам.

– Помочь мне? – усмехнулась Евдокия Григорьевна. – Никто мне помочь не может. Вот так, никто! – решительно подтвердила она.

– Но ведь Глеб Парамонов…

– Какой Глеб Парамонов? Не знаю никакого Глеба Парамонова! – По лицу Евдокии Григорьевны потекли густые белые пятна.

– Как не знаете?! Это же…

– Не знаю и знать не хочу! Ясно вам?

– Но как же, Евдокия Григорьевна…

– А вот так! И вообще – оставьте меня в покое! Вы что, хотите, чтобы я и внучку потеряла? Побойтесь Бога!

– Что вы, Евдокия Григорьевна, – совсем наоборот. Мы хотим помочь вам, хотим разоблачить зло, наказать его. Мы хотим в газете…

– Ради всего святого, – взмолилась Евдокия Григорьевна, – если в вас есть хоть капля сердца – не лезьте в мою жизнь. Она погублена, пусть так. Но внучку свою я хочу видеть живой, а не мертвой. Понимаете, жи-вой?!

В это время хлопнула входная дверь, и в дом, раскрасневшаяся, с плюшевым медведем в руках, вбежала девочка лет пяти:

– Ой, бабушка, у нас гости! – воскликнула она. – Здравствуйте!

– Здравствуй, – улыбнулась Лариса. – Тебя как зовут?

– Надюшка. А вас?

– Меня – Лариса Петровна.

– Лариса Петровна, вот посмотрите, у моего Панфила рука болит, вот здесь. – Она показала на руку медвежонка. – Скажите, есть надежда вылечить его? – Надюшка ткнулась тельцем в колени Ларисы и начала игриво-вопросительно заглядывать в ее глаза.

– Я думаю, есть надежда. Надежда всегда должна быть у человека. – И Лариса погладила девочку по голове.

– Ты вот что, слышь, Надя, – спохватилась Евдокия Григорьевна, – не мешай тете, она уходить собралась, а ты встать не даешь. – И без всякого перехода произнесла, уже для Ларисы: – Вот такие, значит, дела, Лариса Петровна, чем богаты, тем и рады, как говорится, не обессудьте, всего вам доброго!

Делать нечего, пришлось опешившей Ларисе подниматься с табуретки и идти к выходу. Евдокия Григорьевна шла за ней следом и чуть ли не руками подталкивала гостью к выходу, делая вид, что показывает ей нужное направление.

– А вы к нам еще придете? – Надюшка смотрела на Ларису снизу вверх, и столько в ее глазенках лучилось любопытства и доброй заинтересованности, что и соврать было нельзя, и правду сказать невозможно. Лариса пожала плечами:

– Жизнь покажет, Надюшка. Ну, до свиданья! Лечи своего Панфила.

– Хорошо, я вылечу, раз есть такая надежда. До свиданья, тетя Лариса!

Евдокия Григорьевна вывела Ларису за ворота и еще раз, на прощание, обратилась к ней с заклинанием:

– Не трогайте нас, оставьте в покое! Подумайте о девочке, ей надо жить, жить, а вы хотите… Ради всего святого – бросьте свою затею! Не знаю я ничего и знать не хочу. Вы слышите? Не хочу! – И Евдокия Григорьевна с грохотом закрыла за Ларисой ворота.